В погруженную в сон каюту вошел вестовой Фьерса, – маленький матрос с босыми ногами, в полосатом трико без рукавов. Сейчас же он принялся за уборку, тихо, как мышь. Каюта была в полнейшем беспорядке: вчера, очевидно, ложились ощупью, не заботясь об одежде, разбросанной по полу, ни о единственном кресле, перевернутом ножками вверх. Минуту спустя, порядок был восстановлен. На кресле, принявшем более приличную позу, было разложено платье. Вестовой украсил свежевыглаженный китель золотыми погонами, нашивками и пуговицами с якорями. Умывальник и ванна были наполнены водой, губки вынуты из сеток, флаконы выстроились в ряд. Приготовив все, маленький матрос произнес громко, с бретонским выговором:
      – Лейтенант! Семь часов тридцать минут.
      Темные веки дрогнули, и глаза блеснули, как два ярких луча во мраке. Фьерс проснулся совершенно трезвым: опиум – отличное средство против алкоголя; головная боль разрешается тошнотой. Но выражение безмятежного покоя исчезло с лица проснувшегося, заменившись болезненной гримасой. Маленький матрос вышел. Фьерс поднялся, слегка бледный, с влажными висками, и прежде всего выпил полфлакона кофе, приготовленного заранее среди туалетных принадлежностей. Потом с немного бьющимся сердцем он скинул свою белую пижаму и принял ванну. Не вытирая сладко освеженной водой кожи, он дал утреннему ветерку осушить свои плечи и посмотрелся в зеркало. Он не был кокетом, но он правильно оценивал преимущества, которые дает в жизни хорошее сложение и привлекательное лицо. Ему было приятно констатировать, что, несмотря на двадцать шесть лет бурно прожитой жизни, его талия оставалась стройной и лоб – нетронутым морщинами. И он лениво развалился в кресле, не одеваясь.
      Тяжесть от опиума еще чувствовалась в его членах. Он ощущал точно железный обруч на лбу, а грудь его казалась пустой, без сердца и легких. Вероятно, он слишком рано поднялся с циновок курильни – очень симпатичной курильни: правда, это была удобная дверь для того, чтобы покинуть наш мир и переселиться в обитель Богов! Да, он поднялся слишком рано. Но надо было возвращаться, – возвращаться снова в жизнь. И здесь, теперь, надо было одеваться и идти, отдавать приказания, получать их самому, волноваться глупыми и суетными человеческими волнениями. Надо было забыть божественное спокойствие ночи опиума, которая следовала за пьяной и распутной оргией; забыть золотые крылья, на которых он парил над землей, и чудесные поцелуи сказочной принцессы, благоговейно распростершейся у ног курильщика… Правда, на самом деле это была маленькая скверная аннамитская обезьяна, но у нее были красивые кошачьи движения, и она хорошо умела делать то, что нужно… Несомненно, он поднялся слишком рано. Еще немного кофе, чтобы осушить этот несносный пот. Печально возвращение после такой ночи к действительности: тряский экипаж, влажный сампан, который пахнет гнилью, – и тошнота, сжимающая сердце, как на качелях.
      Прежде чем надеть свой китель, украшенный золотом, он омочил руку и прижал ее к груди. Так же свежа была вчера ласка маленькой японки Отаке-сан: он сжимал пальцами груди одна за другой, вспоминая эту ласку… Потом он надел вестон, пристегнув к нему воротничок и манжеты, чтобы изобразить некоторое подобие сорочки – и вместе с тем избавить себя от лишней ткани на теле. Жара становилась все сильнее.
      Он попудрил слегка свои темные веки, и подрумянил немного щеки. Приобретя таким образом вполне здоровый вид, он вышел из каюты.
      Наверху тенты уже были натянуты, занавески спущены и палубу поливали водой. Адмиральский оркестр был выстроен, дежурный наряд держал ружья наизготовку, готовясь салютовать флагу.
      Фьерс посмотрел на часы и приказал пристопорить флаг. Кроме двух крейсеров, на рейде стояла в полном составе дивизия канонерок и все суда береговой охраны Сайгона. Один корабль перекликался с другим звуками рожков, сигнальные вымпелы развевались на вершинах мачт.
      Стрелка часов показывала восемь. По сигналу флаг-офицера торжественно раздалась установленная команда:
      – На флаг!
      – Смирно!
      На баке поднялось белое облако – дым от залпа. Музыканты заиграли марсельезу. Матросы отдали честь, и Фьерс снял свой шлем, не обращая внимания на солнце, проникавшее в щели между полотнищами тента. Французский флаг поднимался на корме медленно и гордо, как в день Аустерлица. Фьерс смотрел на него и улыбался, мысленно пожимая плечами. Он прошептал про себя слова, вычитанные в одной книге, которая ему понравилась своей искренностью: «синий цвет – холеры, белый – голода, красный – свежей крови». Он надел свой шлем и отправился к адмиралу.
      Контр-адмирал д'Орвилье, герцог и пэр, командующий дивизией эскадры в Китае, был по внешнему виду похож на маршала Первой Империи: высокий, худощавый, с длинными седыми усами и белыми волосами, – героический тип, какие в наше время уже не встречаются более. Но его глаза, никогда не видавшие сражений, добрые и ласковые, смотрели прямо перед собой открытым и честным взглядом, немного склонным преувеличивать то, что они видели. И характер адмирала д'Орвилье был таков же, как его глаза.
      Он протянул руку своему флаг-офицеру, глядя на него с любовью, восхищаясь его молодостью, красотой, превосходством его познаний и духа. Старик был глубоко убежден, что Фьерс безупречен в каждом жесте и в каждом помысле. Фьерс уклончиво отвечал на отеческие расспросы о том, как он провел вечер и ночь, и положил конец нежным напоминаниям о благоразумии и осторожности, попросив распоряжений на сегодня. Д'Орвилье сейчас же принял озабоченный вид и сообщил своему флаг-офицеру, что политическое положение становится серьезным.
      Фьерс не придал этому значения, с давних пор зная обычный пессимизм старика. Д'Орвилье развивал свою мысль, говорил об Англии и Японии, покачивал головой по поводу ошибок французской политики, о близкой войне, которая должна была разразиться месяца через три, или около этого.
      – В марте, – заметил просто Фьерс. Был конец декабря.
      – В апреле или мае, – поправил адмирал серьезным тоном. И он прибавил, по-прежнему тихо и спокойно, без всякой напыщенности: – Никто из нас, вероятно, не выйдет из нее живым; но в моем возрасте смерть – это гостиница, где, по своей ли воле или не по своей, нужно обедать вечером. Час, назначенный для обеда, уже не имеет значения. И самым большим счастьем для меня, хотя и менее всего заслуженным, было бы умереть так, как умерли Нельсон и Рюйтер…
      Почтительный и меланхоличный, Фьерс сосчитал в уме до ста одного, потом повторил прежний вопрос:
      – Итак, ваши распоряжения на сегодня, адмирал? Д'Орвилье дал их. Нужно было приготовить ландо к трем часам. Фьерс заметил, что будет очень жарко. Но адмирал возразил, что жара не помешает ему сначала посетить губернатора, а потом присутствовать на заседании совета морской обороны. Наконец, ожидались многочисленные телеграммы: флаг-офицер должен был расшифровать их сам, прежде чем съехать на берег, если ему вздумается совершить прогулку перед обедом.
      – Слушаю-с, – отвечал Фьерс.
      В каюте его ожидала уже первая телеграмма: метеорологический бюллетень из Шанхая. Он засмеялся.
      – Вот, вероятно, признаки близкой войны, которые нас смущают: землетрясение на Формозе, беспокойное море, тайфун в Маниле. Черт возьми! Куда хватил мой бравый д'Орвилье: ни мало, ни много, как война с Англией!
      Он оглядел свои книги, свои безделушки, статую Венеры Сиракузской из желтоватого мрамора, возвышавшуюся в углу.
      – Гранату туда поставить, что ли? Это было бы красиво.
      Он не думал ни о чем больше и взялся за книгу.
      – Если депеши получатся достаточно рано, я нанесу визит Мевилю. Прекрасная Лизерон должна быть очаровательна в постели… И если мой старик отпустит меня сегодня вечером, хотя бы на часок… Вот уже восемь месяцев, как я не прогуливался по Inspection.
      Телеграммы были получены. Последний крейсер, остававшийся в Китае, должен был отправиться в Джибути. Но министр отзывал его немедленно во Францию.
      – На какого черта?
      Из Гонконга пришла телеграмма в пятнадцать строк. Обескураженный Фьерс опустил руки на колени, потом набрался мужества и разыскал консульский словарь.
      – Вероятно, английский крейсер получил аварию… Или лошадь губернатора – растяжение жил!
      Он проверил с карандашом в руке свой перевод:
      – Эскадра… Янц-Цзе… сосредоточена… шестнадцать судов… – Вот как? – «Лондон»… «Бульварк»… «Дункан»… «Корнваллис»… «Эксмут»… Шесть бронированных крейсеров – шесть… «Кресси»… «Абукир»… «Хог»… «Дрэк»… «Король Альфред»… «Африка»… «Кент»… «Эссекс»… «Бедфорд»… Девять блиндированных, итого пятнадцать – все сильнее наших, понятно.
      Он положил карандаш и снова обвел глазами каюту.
      – Да, гранату в этот угол. Это будет совсем хорошо. Он отнес депешу адмиралу. Д'Орвилье прочел ее без удивления или беспокойства.
      – То, что я говорил.
      Фьерс вышел очень спокойный: он был достаточно фаталистом для того, чтобы никакая новость не могла смутить его. К тому же он был храбр. Думая об адмирале, он улыбался.
      «Обломок другого века, который прожил бесцельно свою жизнь, сам не подозревая этого. При Наполеоне он был бы великим человеком. Теперь это гротеск. Но в общем, симпатичный – и я люблю его таким, каков он есть, хотя и смеюсь над ним порою».
 
      Около десяти часов Фьерс покончил с делами и снова очутился на набережной, в форме. У него не было времени переодеться. По счастью, довольно сильный ветер рассеивал зной на улицах, и в тени можно было даже идти пешком.
      Фьерс шел, стараясь держаться под самыми густыми деревьями и под аркадами домов. После восьми месяцев разлуки с Сайгоном, он испытывал удовольствие путешественника, который узнает снова каждый уголок города. В то же время жестокий контраст между сайгонским летом, в котором он очутился, и покинутой японской зимой, причинял ему болезненное чувство, почти мучительное, – и вместе с тем приятное, потому что оно было редким. Все это делало его прогулку очень привлекательной. Он вошел в Зоологический сад, не сердясь ничуть ни на пыль, ни на солнце, и бродил по аллеям, усыпанным красным песком, между лужайками и извилистым арройо. Ручейки всюду впадали в реку, настолько заросшие камышом, что воды в них не было видно. Все деревья тропиков смешивались в этом чудесном лесу, в который не было доступа солнцу. Но лучшим украшением этого парка, не имеющего себе равных, были букеты росших группами бамбуков: их тонкие стройные стволы, собранные в пучок, увенчивались листвой на высоте, превосходящей верхушки ареков и тамариндов. Издалека каждый букет казался отдельным гигантским деревом, прозрачным как кружево.
      Красные аллеи были пустынны. На поверхности арройо один только сампан медленно плыл по течению, молчаливый под своим покрывалом из плетеной соломы.
      Фьерсу было приятно блуждать по этому экзотическому лесу. Какая-то дорожка соблазнила его: пальмы разных пород, сплетаясь сводом, образовали зеленый туннель. И этот туннель, все закругляясь, каждые десять шагов, казалось, кончался глухим и темным закоулком. Мостик был перекинут через лужу стоячей гниющей воды, покрытой лотосами. Плоская голова крокодила поднималась посреди нее, неподвижная, как ствол дерева. Фьерс с отвращением почувствовал его зловонный запах, смешивающийся с ароматом магнолий. И в то же время он ощутил, еще издалека, другой запах, более острый.
      Магнолии и пальмы расступились. Дорожка еще раз сделала поворот, и лес кончился. Большая клетка стояла в тени последних деревьев. Перед нею толпилось несколько туземцев, солдат, женщин – и три светлых зонтика европейских дам.
      Это была клетка тигров. Их было только два, но зато огромных, свирепых и величественных. Самка притворялась спящей, растянувшись на животе и положив голову между лапами: обманчивый сон, которым она кокетничала с самцом. Выпущенные когти незаметно царапали землю, и дрожь пробегала по полосатой шкуре.
      Самец смотрел на нее, неподвижный, как каменное изваяние. Своими размерами он превосходил льва. Его белоснежная грудь сильно вздымалась, вдыхая запах другого животного.
      Розовый зонтик опустился при приближении Фьерса, шаги которого прошуршали по песку.
      – Как, это вы? Вы тоже пришли полюбоваться на этих ужасных зверей?
      Фьерс увидел Элен Лизерон, совсем свежую под облаком пудры, со слегка подведенными глазами.
      – Что вы сделали с Раймондом?
      Она протянула ему руку. Он взял ее, лаская по своему обыкновению. Она тихонько смеялась.
      – Спросите лучше, что он сделал со мной.
      – Что же именно?
      Она засмеялась сильнее, потом надула губы.
      – Не Бог весть что!
      Тигр, начавший тем временем рычать, замолчал, чтобы окинуть взглядом этих несчастных, которые на него глазели. Потом медленно и презрительно повернул им спину и направился к тигрице. Он толкнул ее ударом головы. Представляясь мертвой, она не шевельнулась. Тогда им овладела ярость, и он покатил ее по земле, как кошку. Она рассердилась в свою очередь и двинулась на него, выпустив когти. Но он не трогался с места, и тигрица испугалась его глаз, в которых горели два зеленых маячных огня. Она согнулась, сделалась тихой и покорной. Ударив ее лапой по морде, он повалил ее на землю. Два зверя сплелись вместе. Тигр, торжествуя, начал снова рычать.
      Возбужденная и испуганная, Лизерон схватила руку Фьерса и смотрела с жадностью, тяжело дыша. Каждое рычанье заставляло сжиматься ее ногти. И когда тигрица получила, наконец, награду за свою скромность, расцарапанная ладонь сочилась кровью.
      Фьерс посмотрел сначала на руку, потом на молодую женщину.
      – Ого! Вы тоже можете быть тигрицей? Она ударила его по руке веером.
      – Замолчите вы!
      В клетке все кончилось. Тигр уселся в четырех шагах от самки, которая продолжала лежать: он сидел безмолвный, надменный, глядя перед собой невидящими глазами.
      – Вы пешком? – спросил Фьерс.
      – Нет, что вы! Мой экипаж в аллее. А ваш?
      – Я пришел пешком. Я гуляю.
      – Но не можете же вы вернуться пешком, по этому солнцу?
      – Что делать, придется.
      – Но это безумие! Вы упадете, как муха. Если б вы не были в форме, я предложила бы вам место в моем экипаже, но…
      – Почему не теперь?
      – Черт возьми, ведь вас все увидят…
      – Что же из этого?
      – Серьезно, это вас не стеснило бы?
      – Какая глупость!
      В экипаже он обнял рукой талию Элен, – «чтобы расправить складки корсета».
      – Куда вас отвезти? – спросила она.
      – К вам. Вы возвращаетесь к Раймонду?
      – Ничего подобного. Я возвращаюсь в мой отель, на улицу Катина.
      – Прекрасно. Значит – улица Катина. Экипаж продолжал свой путь.
      – И Раймонд отпустил вас так рано, на восходе солнца?
      Она сделала презрительную гримасу.
      – Едва ли он сумел бы не «отпустить» меня. Я его оставила таким сонным, что он, наверно, даже не заметил моего ухода.
      – Серьезно? Вы его утомили до такой степени?
      – Представьте. Впрочем, это вас не касается.
      Она улыбалась уголками губ в то время, как рука Фьерса ласкала ее плечи. Они смеялись оба, думая об одном и том же.
      – Смешно, в самом деле, – пробормотала Элен. – Он молод, крепок, силен… и…
      – И все-таки, он скоро устал?
      Она утвердительно наклонила голову, опуская стыдливо ресницы.
      – Бог мой, – сказал Фьерс, – он молод, если вам угодно. Ему тридцать лет, моя дорогая.
      – В самом деле?
      – … Тридцать лет, несколько интриг… Я не хочу поддерживать в вас иллюзии, утверждая, что вы были его первой любовью… Несколько интриг там и здесь… Он не совсем нов, как бы то ни было. Товар, который красуется на выставке, скоро утрачивает свежесть.
      – В тридцать лет?
      – Увы! Мне только двадцать семь, и представьте, у меня бывают очень утомительные ночи.
      – Полно, полно, что вы мне рассказываете! Мне самой тридцать лет, сударь. Это еще возраст хоть куда. Могу вас уверить, мои тридцать лет нисколько не тяжелее, чем двадцать…
      – На это, разумеется, отвечать нечего…
      – … И я знаю людей очень солидных… Скажем, зрелых… Ну, да! Людей пятидесяти лет, которые стоят большего, чем ваш приятель.
      Фьерс сделал знак, обозначавший, что с этим ничего не поделаешь, и не нашел никакого ответа. Да, жизнь подобная той, которой живут они – Мевиль, Торраль и он сам – старит человека быстро. В его воображении с отвратительной ясностью встал образ Роше. И чтобы прогнать его, он крепче сжал плечи своей соседки. Легкий трепет пробегал по их нервам. И ему было приятно чувствовать себя молодым и сильным перед этой красивой женщиной.
      Коляска остановилась.
      – Я прощусь с вами здесь? – сказала Элен.
      – А зайти к вам не разрешается?
      – Конечно, можно! Но только у меня беспорядок… Я – на бивуаке, не более.
      Номер отеля не казался кокетливым. Оштукатуренные стены были голы, пол без циновок. Но жесткая постель с тонким и свежим бельем выглядела очень комфортабельно под своим пологом от москитов из прозрачного тюля, и на тростниковом плетеном кресле в великолепном беспорядке были разбросаны шелковые платья.
      – Вы позволите? – сказала Элен Лизерон.
      Стоя перед зеркалом, с поднятыми руками, она откалывала свою шляпу. Он сел и смотрел на нее. Сквозь рыжие волосы полная белая шея просвечивала, как сквозь сетку из чистого золота. Обнаженные руки, казалось, расцветали над короткими рукавами, и капли пота, словно роса, блестели перламутром на коже. Волосы, которые она поправляла, издавали аромат крепких духов.
      В зеркале Фьерс увидел смеющиеся глаза и вызывающую улыбку. Тогда, совсем просто, он подошел к ней сзади и обнял выше талии. Она была изумлена, – или сделала вид, что изумляется.
      – Ну? Что это с вами?
      Он не отвечал ничего, покрывая жадными поцелуями золотой пушок на белой шее. Он держал ее всю, прижимая свои колени к ее ногам и сливаясь грудью с ее плечами. Она закричала:
      – Пустите же меня!
      Он поступил как раз наоборот: он ее поднял, как куклу, держа одной рукой за талию и другой под ляжками. И бросил ее на кровать, между платьев, которые зашуршали шелком. Она сопротивлялась, ради приличия, – но недолго.
      – Довольно же!
      – Я кончаю.
      Он в самом деле кончил – на свой лад – и поднялся снова, очень медленно, безупречно корректный.
      Не говоря ни слова, она возвратилась к зеркалу и распустила волосы. Потом она начала хохотать. Он стоял позади нее и шутливо пощипывал губами завивающиеся кольца волос на затылке.
      – А как же Раймонд? – вдруг спросила она.
      – Что Раймонд?
      – Вы не чувствуете угрызения совести?
      Он ответил очень галантно:
      – Вы слишком прелестны.
      Она сделала польщенную и недоверчивую мину.
      – Но ведь вы большие друзья с ним?
      – Большие.
      – А если б он знал? Он пришел бы в ярость.
      Фьерс едва удержался от смеха. Ревность чужда цивилизованным людям. И Мевиль, наверное, бесконечно мало интересовался изменами какой-либо из своих подруг.
      Она смотрела на него нежно, ожидая поцелуя. Было видно, что она относилась очень серьезно к измене Фьерса своему другу. И тяжесть этого преступления, совершенного ради нее, приятно льстила ее самолюбию. Он поцеловал ее снисходительно и не без тени иронии. Теперь, после того, как он обладал ею, она была совершенно для него безразлична. И чего это, собственно говоря, ему сейчас вздумалось?..
 
      В полдень он возвращался на борт завтракать. Рулевой ожидал его, чтобы передать только что подписанный приказ. Он прочел:

      «Контр-адмирал, командующий второй дивизией китайской эскадры,
      Приказывает:
      С сегодняшнего дня элементарная школа и гимназия на судах дивизии закрываются. Гг. командирам вменяется в обязанность привлекать всех людей экипажа к упражнениям в артиллерийской стрельбе, обыкновенным и генеральным попеременно.
      Каждый вечер, после команды «койки наверх», производятся сверх того упражнения в ночной стрельбе.
      Адмирал придает особенное значение вышеуказанным упражнениям и надеется, что усердие и патриотизм всех будут способствовать усилению действительной боевой мощи судов, вверенных ему Республикой.
      Дан на борту крейсера «Баярд» сего 27 декабря 19…
      Д'Орвилье».

      «Так, – подумал Фьерс, – начинаются глупости».

      Восемь дней спустя Фьерс, встав утром, облокотился на борт.
      По капризу сезона ночью шел дождь, – короткий ливень, какой выпадает не более раза в месяц в период жары. И воздух еще сохранял весеннюю свежесть, хотя небо уже пылало в лучах солнца. Фьерс смотрел на левый берег Донаи, покрытый зеленью. Внизу, склоняясь над водою, росли тростники, банановые деревья, карликовые пальмы, тесно нагроможденные друг на друга, сливающиеся вместе, без одного просвета в их густой изгороди. Над ними магнолии, бананы, акации, тамаринды чередовались со связками бамбука, в необыкновенно красивых сочетаниях цветов: нежно-серые оттенки бамбуков, яркая зелень мандариновых деревьев, темные металлические тона бужемеля с круглыми листьями. Мириады цветов испещряли листву: белых цветов, желтых и красных преимущественно – огненных маков, карминовых гибисков. Наконец, еще выше, пальмы всех пород качали своими тонкими ветвями, вырисовываясь, как причудливые фантастические тени на сверкающем небе. Арековые пальмы переплетали свои длинные листья с широкими опахалами веерных пальм и ажурными – кокосовых пальм, отягченных плодами. И все они возвышались над лесом пышными букетами на вершинах стволов, тонких и белых, как ионические колонны.
      Под бортом крейсера желтая вода омывала его корпус. Она текла быстро, увлекая наполовину затонувшие стволы деревьев, листья, доски, обломки, приплывшие издалека – отбросы великой неведомой Азии. Солнце одевало реку ослепительным блеском, за которым нельзя было различить черных впадин водоворотов, подхватывающих все, что плыло по течению.
      – Как хорошо, – сказал Фьерс.
      Он себя чувствовал прекрасно: накануне он не курил опиума.
      Неделя была удачной. Сайгон оказался более гостеприимным, чем он ожидал: хорошее помещение, веселые ужины – и все остальное. Помещение – простая комната для сиесты, высокая, с голыми стенами, прохладная, меблированная только кроватью с волосяным матрацем, сеткой от москитов и опахалом, которое приводил в движение бой. За окнами цветущие деревья протягивали свои ветви и отряхивали цветы в комнату. Кругом был старый квартал Тюдюк, улицы наполовину китайские, темные и пахучие, оживленные множеством лавок и прачечных. Приятно было спать в этой прохладной комнате в полуденные часы, когда железная обшивка бортов крейсера, расширяясь от зноя, звенела, и ее белая окраска лупилась, выделяя капли смолы. Фьерс растягивался голым под завесой от москитов, с влажной кожей от частых душей, и мечтал о своей сайгонской жизни, стараясь избегать движений, потому что стоило только протянуть руку, как она тотчас же покрывалась потом.
      Свои ужины он неизменно разделял с Мевилем и Торралем. Каждая ночь для них походила на первую. Разница была только в деталях, но в разных пропорциях всегда были женщины, опиум, алкоголь. Они смешивали все это, в антрактах устраивая прогулки по шумному китайскому городу или в уединении погруженного в сон предместья.
      «Всем остальным», наконец, обеспечивала его Элен Лизерон. Не то, чтобы Фьерс сделал ее своей официальной любовницей. Не думал он также и о смешной «верности». Но их первое знакомство пришлось по вкусу обоим, и они продолжали его в тайне. Фьерс находил эту связь удобной: приятно быть вторым любовником женщины, к которой не чувствуешь никакой особенной привязанности. Что же касается обязательных экзотических развлечений, ежедневные ужины в Шолоне всегда имели приправу – японскую, аннамитскую или китайскую.
      Элен покорялась своей судьбе, отнюдь не находя ее несчастной. Два щедрых любовника лучше, чем один. К тому же, Фьерс и Мевиль в ее глазах оказывались мстителями один за другого. Элен любила их обоих, и чувством достаточно примитивным для того, чтоб оно могло служить источником ревности. Ее самолюбие и чувственность страдали от сознания, что они любят еще и других женщин, так как Фьерс очень мало скрывал свои азиатские развлечения, а Мевиль обыкновенно афишировал свои связи, как постоянные, так и случайные. Элен, знавшая, что ей изменяют, утешалась тем, что изменяла в свою очередь, и мечтала о том, как в один прекрасный день, набравшись смелости, объявит каждому из своих любовников, что ему предпочитают другого… Мевиль, впрочем, не знал, что существует этот «другой». Фьерс, ради Элен, не посвящал его в тайну, снисходительно выслушивая, как иногда, в порыве ревности или садизма, девушка угрожала ему, что «скажет все»…
      Хорошее помещение, веселые ужины – и все остальное…
      А кроме того, еще отрадное сознание, что найдена цель жизни – и верный путь к этой цели. Уже много лет Фьерс жил, следуя исключительно своим желаниям и думая только о том, чтобы возможно полнее удовлетворять их. Но дружба с Мевилем и Торралем приучила его рассуждать о том, что ничего лучшего вообще нет на свете, что все остальное только химера, и что незыблема только формула цивилизованных: минимум труда, максимум счастья. Искренность этого научно построенного положения приводила его в восторг.