В Сайгоне тревога первых дней сменилась любопытством, которое в свою очередь уступило место равнодушию.
      Восстание слишком затянулось, и кроме того, оно было слишком далеко: военные действия шли в глубине лесов Камбоджи, этих болотистых лесов, которых никто никогда не видал. Одну неделю оно вызывало беспокойство, даже тревогу, потом жизнь снова пошла своим чередом, беззаботная и равнодушная.
      Приближался жаркий сезон, сезон дождей, болотной лихорадки, дизентерии. Скоро Сайгон превратится в болото, его красивые красные улицы расползутся мокрой глиной, его сады будут залиты желтой водой. Дождь будет лить дважды в день, утром и вечером, в определенные часы. Прогулкам, теннисам и балам под открытым небом придет конец. Надо было спешить воспользоваться хорошими днями, пресытиться развлечениями и праздниками.
      Так и делали. Сайгон жил с жадностью. История городов богата примерами этого рода: грядущие катастрофы рождают безумную жажду наслаждений и разврата, которая коренится в фатализме. Для Сайгона восстание туземцев было угрозой и, быть может, пророчеством – смутным пророчеством более ужасной опасности, неведомой молнии, уже занесенной над Гоморрой. Бессознательно предчувствуя ее, сайгонцы как будто хотели забыться в своем опьянении.
      Доктор Раймонд Мевиль не участвовал в этой повальной оргии. Он все более и более чувствовал себя больным и душою, и телом. M-me Мале и Марта Абель по-прежнему оставались двумя полюсами его жизни, одинаково недосягаемыми. Ради них он забывал есть, пить и, что было хуже всего, любить. Торраль был прав, называя Мевиля алкоголиком своего рода, избравшим в качестве алкоголя женщин. Внезапно лишенный своего возбудителя, Мевиль погибал.
      Несомненно, это был патологический случай. Мевиль предавался разврату очень долго, причем его внешний юный вид не испытывал никаких перемен, но организм его износился в этой постоянной работе. То не был здоровый организм здорового, нормального человеческого животного: Мевиль был цивилизованным. Был, иначе говоря, оранжерейным цветком, видоизмененным, изуродованным, атрофированным своеобразной культурой, который сделался чудовищным со своими карликовыми листьями, слишком большими цветами, с лепестками вместо тычинок. С созерцанием вместо инстинкта, с мозгом удивительным и уродливым вместе. Этот мозг замкнулся в спокойном эгоизме, предоставив чувствам полную свободу и не вмешиваясь в их игру. В результате – гангрена нервов сделалась неизбежной.
      Мевиль, достигнув предела своей короткой молодости, своей притупленной способности чувствовать, был конченым человеком, и одного удара было достаточно, чтобы разрушить его окончательно. За его прежними вожделениями последовали теперь страсти глубокие и болезненные. Это был странный трагический расцвет, вызванный, как результат научного опыта, искусственными гнилыми удобрениями.
      M-me Мале, честная мещанка под видом светской дамы, французская провинциалка, оберегаемая мужем от колониальной заразы, была женщиной, обольстить которую очень трудно. В ней не говорили ни воображение, ни чувственность. Не представляя собой вообще легкой добычи, она к тому же любила своего мужа. Мевиль выбивался из сил, преследуя ее. Задача тем более трудная, что, отдаваясь душой и сердцем этому преследованию, он хотел не только обладать этой Галатеей, но и любить ее, пробудить, преобразить. Но он только волновал ее и внушал ей страх. Она инстинктивно угадывала в этом светском молодом человеке, который ухаживал за ней, существо таинственное и опасное, чародея, способного увлечь ее против воли туда, где погибнет ее супружеская верность, которой она гордилась. И благоразумно, хотя быть может и возбуждая его этим еще более, она ускользала от нападающего и запирала перед ним свою дверь.
      Мевиль видел ее только издали на скачках, в театре, на прогулке. Она отворачивалась при виде его и убегала, когда он пытался к ней приблизиться. Эта игра выводила его из себя. Торраль, внимательный зритель драмы, ожидал насилий и скандала. Но Мевиль уже не имел столько энергии, чтобы оказаться способным на насилие.
      Он преследовал двух жертв сразу, не решаясь бросить одну, чтобы погнаться за другой. Они увлекали его – ожесточенного, обезумевшего – по двум следам, ведущим в разные стороны. M-me Мале представлялась ему чувственным идеалом, какого он не достигал еще никогда. Марта Абель затрагивала в нем струны, которых он не знал раньше, и трепет которых пугал его: таинственные, мистические струны любви, бледной и холодной, как смерть. Он вспоминал любовь монахов к распятию в их келье. Эта бледная чистая девушка, эта мраморная статуя, этот египетский сфинкс, оживленный каким-то волшебством, представлялся ему загадкой, которую он хотел разгадать или умереть.
      Он не ухаживал за ней, потому что за такими загадками не ухаживают. Он не добивался от нее ничего. Мысль, что она была женщиной, как все, способной дать наслаждение, никогда не приходила ему в голову. Он любил ее более целомудренно, чем Фьерс любил m-lle Сильва, и когда он размышлял о женитьбе на ней, то даже не думал о брачной ночи. Если б он о ней подумал, то, быть может, в испуге отказался бы от своего намерения.
      Жениться на Марте Абель… Впервые эта мысль пришла Мевилю в пароксизме лихорадки. С точки зрения принципов и правил его жизни, женитьба являлась чем-то чудовищным. При одном этом слове Торраль покатился со смеху, и пристыженный Мевиль отложил эту мысль в дальний ящик своего безумия.
      Но скоро правила и принципы утратили для него всякое значение. Влюбленный в двух женщин сразу и не будучи в силах добиться ни одной из них, он внезапно оказался бессильным по отношению ко всем женщинам вообще. Он не мог больше любить. Сначала это было отвращением, которого он не пытался преодолеть. Но вскоре он констатировал, что это нечто худшее: невозможность. Торраль, который заботился о своем друге, настоял, чтобы он сохранил несколько любовниц, но они истощали его, как старика. Ему было всего тридцать лет, но на вид он теперь казался старше, чем в действительности. Расстройство организма отражалось на его лице, все еще прекрасном, но изнуренном.
      Тогда он понял, что идет к краю гибели, и что хороши все средства, которые могут ему помочь. В это самое время весть о женитьбе Фьерса дошла до него и показалась примером, которому нужно последовать. Он снова вспомнил свой проект и нашел его прекрасным и разумным во всех отношениях. Он решил приступить к делу. Но в первый же раз он увидел глаза сфинкса, пронизывающие его своим неподвижным взглядом, был ослеплен и ушел, не сказав ничего.
      Глаза Марты Абель… Оставшись один, Мевиль в первый раз задумался о них. Что там было, за этими холодными черными светочами? Он любил много женщин. Он видел, как они живут и волнуются, он знал их обычные слабости: честолюбие, тщеславие, чувственность – и продажность как синтез всего этого. Но что выражали глаза Марты Абель? Она была сфинксом как внутри, так и снаружи. Он отказался от мысли разгадать ее и ободрял себя практическими рассуждениями. M-lle Абель было двадцать лет, она была единственной дочерью, прекрасно воспитанной, очень красивой, да, но бесприданницей – вице-губернатор был по уши в долгах. Бесприданницей и, кроме того, обладала красотой слишком оригинальной, которая внушала беспокойство более, чем привлекала к себе. В итоге выйти замуж было для нее нелегко. Он, Мевиль, был молод, имел свой круг пациентов, пользовался определенной репутацией и известным благосостоянием – выгодная партия, несомненно. Почему бы ей не принять его предложение?
      Почему? Он посмотрел в зеркало: он был красив, так же красив, как она. В тот же вечер он отправился к Марте – и отступил опять, полный страха.
      Но двумя днями позже, слоняясь утром по улице, он встретил Торраля, который возвращался домой завтракать.
      – Фьерс прибывает сегодня вечером со своей «Лавиной», – сказал инженер. – Я сейчас был у губернатора. Восстание подавлено, так, по крайней мере, они говорят.
      – Вот как, – сказал Мевиль, – Фьерс приезжает? Женитьба Фьерса на m-lle Сильва не была больше мифом, церковное оглашение только что состоялось.
      – Да, – подтвердил Торраль, – приезжает Фьерс, бедный дуралей. Сильва вчера вернулась с мыса Святого Иакова. Вероятно, он проведет сегодняшний вечер в семейном кругу. Фьерс – в семейном кругу! Ах! Я был о нем лучшего мнения. Ну, оставим это. Сегодня вечером мы обедаем вдвоем?
      – Не знаю.
      – Не знаешь, стало быть, да. Надо взять тебя в руки, голубчик. В восемь часов в клубе, или немного позже на улице Катина.
      Вернувшись к себе, Мевиль сел, опираясь щекой на руку.
      Фьерс возвращался, Фьерс был женихом. Значит, возможно же для цивилизованных, несмотря на разврат, несмотря на усталость, избрать себе чистую девушку и жениться, как делают варвары? Это было возможно. В течение нескольких часов он старался проникнуться этой уверенностью. В четыре часа он приказал скороходам подать свою коляску. Перед отъездом он подумал, что это предложение, которое он собирался сделать, весьма походило на дуэль. Ему приходилось иногда присутствовать на поединках. Он знал средства, которые укрепляют слабые сердца, и выпил, на всякий случай, склянку. Тонкинские скороходы пустились бежать быстро, слишком быстро.
      На дворе было ветрено, небо нависло низко. Утром уже был дождь, первый ливень, принесенный муссоном, и вечерний дождь собирался. Улица была грязна. Скороходы остановились, чтобы приподнять платье и пристегнуть кожаную полость коляски. Мевиль нашел эту остановку очень короткой. Когда коляска была уже перед дворцом, упали первые капли дождя. Но тонкинцы, сделав усилие, взбежали на перрон, и господин вышел под колоннадой портика, не замочив своих полотняных башмаков. Часовой торопливо вытянулся во фрунт, с саблей на плечо. Бой, который выходил из зала, поспешил посторониться, чтобы пропустить европейца.
      Мевиль вошел. Зала была пуста, дверь в маленький салон отворена. Он направился туда. Выпитое лекарство согрело его кровь, он почти не испугался, увидев Марту. Она была там одна. Сидя у пианино, она читала ноты, не играя. Ее тонкие пальцы лежали на клавишах. Циновки пола заскрипели под шагами Мевиля. Она повернула голову и поднялась навстречу визитеру, протягивая руку. Они сидели друг против друга. Она вежливо поблагодарила его, что он приехал, несмотря на дождь: вода уже струилась по стеклам снаружи, и салон, сумрачный, как все салоны в этой стране, походил на келью или пещеру. Мевиль подумал, что это – пещера сфинкса, в которой он разрывает на части свои жертвы…
      Тем не менее, он начал готовиться к наступлению. Вместо того, чтобы идти прямым путем, он, по обыкновению, выбрал окольный. Свадьба Фьерса и m-lle Сильва показалась ему подходящей темой для начала.
      – Жак де Фьерс, – сказал он, – приезжает сегодня из Камбоджи.
      M-lle Абель удивилась.
      – Вы это знаете наверное? Сегодня утром я завтракала у Селизетты, она не говорила об этом ни слова.
      – Известие получено в Управлении.
      – Тем хуже, Сильва уехали сейчас в Мито и вернутся только после обеда.
      – Ну, они увидятся завтра.
      Разговор шел вяло. Он сделал усилие и задал решительный вопрос, который показался ему трудным, как подъем на гору.
      – Прекрасный брак, не правда ли?
      – Прекрасный.
      – Брак, который будет счастливым. Она сделала неопределенный жест.
      – Вы не знаете Фьерса. Мы с ним друзья вот уже десять лет. Это сама честность и искренность.
      – Тем лучше для Селизетты. Она вполне заслуживает счастья.
      Мевиль посмотрел на каминные часы: десять минут уже прошло. Он подумал, что может явиться еще какой-нибудь визитер. Перед ним был ров, который предстояло перепрыгнуть. Он разбежался:
      – Брак – это пример, которому нужно следовать.
      – Хороший пример или плохой?
      Она смеялась со своей обычной иронией, коротко и невесело.
      – Хороший, – серьезно сказал Мевиль. – Когда вы намерены ему последовать?
      – Я? Я совсем еще не думаю об этом.
      – Другие, быть может, зато думают, глядя на вас.
      – Вы полагаете? – равнодушно сказала она. Он сжег свои корабли.
      – Я знаю одного… по крайней мере, одного… который дышит только вами и грезит только о вас.
      Она пристально посмотрела на него.
      – И вы знаете, кто это, – закончил он, вставая.
      – Не вы ли, грехом? – она снова начала смеяться.
      – Да, я.
      Она не обнаружила ни малейшего волнения.
      – Бог мой! Вам следовало бы предупредить меня. Это объяснение в любви? Или официальное предложение?
      – И то, и другое.
      Она продолжала смеяться, как ни в чем не бывало.
      – Хотите, положим это на музыку?
      Она села к пианино, взяла два аккорда и пробежала пальцами по клавишам в сарабанде каких-то смешных созвучий, потом, без перехода, закончила таинственной фразой в миноре.
      Она издевалась над ним, он рассердился.
      – Я ничего не понимаю в сонатах. Что выражает собою эта? Да или нет?
      Она повернулась на своем табурете лицом к нему:
      – Вы говорите серьезно?
      – Серьезней, чем когда бы то ни было.
      – Вы хотите на мне жениться?
      – Это мое единственное желание.
      – В самом деле, без шуток?
      Он подумал, что она кокетничает.
      – Клянусь вам, – начал он с жаром, – вы мне окажете, согласившись отдать мне эту руку, величайшую королевскую милость, какой ни одна женщина не оказывала в любви.
      Она сделала гримасу учтивого сожаления.
      – Очень жалею, но этой милости оказать вам я не могу.
      – Почему же?
      – Потому что. Нет, в самом деле, не могу.
      Он увидел, что в его объятия она не упадет. Женщины говорят «да» только один раз, он знает это лучше, чем кто-либо.
      – Сударыня, – он стоял перед ней во весь рост, готовый удалиться, – удостойте меня выслушать: это не шутка, дело идет о моем счастье и, быть может, о вашем тоже. Вы знаете, кто я, знаете мое имя, мое положение, мой образ жизни. Если я и не богач, то человек со средствами – одним шансом на счастье больше для женщины, на которой я женюсь. Женщиной этой будете вы, и никто другой, потому что я вас люблю страстно, как не любил до сих пор никогда. Не отвечайте! Подождите немного. В моих словах нет ничего обидного для вас. Подумайте, не спешите, посоветуйтесь. Я буду ожидать два дня, три дня, неделю… И помните: моя жизнь принадлежит вам, моя судьба в ваших руках.
      Он низко поклонился и пошел к двери. Стоя с нахмуренными бровями, Марта Абель, дав ему договорить до конца, остановила его.
      – Не ждите ничего, сударь, это бесполезно. – Она говорила короткими фразами, устремив на него холодные глаза. – Я вам сказала «нет», и это «нет» не изменится никогда. Верьте, я ценю честь, которую вы мне оказали, и даже польщена, потому что я знаю ваше имя, ваш образ жизни, ваше богатство и другие преимущества, о которых вы деликатно умолчали. Но я не хочу выйти за вас. Предположите, если вам непременно нужны мотивы моего отказа, что я еще слишком молода.
      – А я разве слишком стар? Мне еще нет тридцати лет…
      Она дерзко засмеялась.
      – Да? Я думала, больше. Но довольно, прошу вас. Полагаю, что это пререкание так же тягостно для вас, как и для меня. Я вам сказала «нет» два раза: я думаю, этого достаточно для вашего самолюбия, если не для вашего любопытства.
      Он оживился.
      – Дело идет не о моем самолюбии. Уже давно я позабыл о нем ради вас. Вот уже два месяца, как я сделался вашей тенью. Два месяца, как из любви к вам я отрекся от своей личной жизни, два месяца, как Сайгон, знавший меня гордым и исполненным презрения ко всем, торжествует, видя, что я в западне. Не все ли равно? Дело идет о моем сердце, а не о тщеславии, о моем сердце и моей жизни, потому что, если вы мне откажете, я умру.
      Она рассматривала его с насмешливым любопытством.
      – Вы очень красноречивы… Я понимаю теперь многое, чего не понимала раньше. Скажите, а с m-me Мале вы говорите теми же самыми фразами?
      Он побледнел. Сфинкс торжествовал победу, загадка осталась неразгаданной. Он пристально смотрел в ее черные глаза. Она не хотела… Почему она не хотела?
      Внезапно его охватила злоба поражения. Когда-то он знал дерзкие слова, которые больно стегают заносчивых женщин. Он старался вспомнить эти слова, чтобы воспользоваться ими.
      – Вот как? – сказал он, отступая. – Вы осведомлены более, чем я предполагал. Тем лучше. Раз уж вы начали быть откровенной, я надеюсь, что вы будете ею до конца. Одно только слово, и я уйду – навсегда. Если я убью себя, выйдя отсюда, я хочу знать, по крайней мере, за что. Сделайте одолжение, скажите причину вашего отказа, истинную?
      Она села опять.
      – Я не обязана говорить вам ее.
      – Но, быть может, я ее угадаю сам?
      Она поднялась, надменная, и протянула руку к сонетке звонка.
      – Не звоните, – быстро сказал Мевиль. – Я способен отнестись к вам без уважения перед вашей прислугой. Кончим. Вы не хотите выйти за меня замуж? А есть ли у вас основания привередничать? Вы бедны, как нищая, вы это знаете. Что же, вы надеетесь во второй раз встретить человека, как я, готового взять вас голой и заплатить долги вашего отца?
      Она слушала со скрещенными на груди руками. Вдруг он увидел, что она смеется. Смеется с торжеством. Он остановился, внезапная мысль ослепила его.
      – Ах, я глупец! Вы уже нашли его, вашего простофилю… И вот почему… Но кто же это? Кто?
      Он доискивался, охваченный бешенством, с той проницательностью ясновидения, которая наблюдается в минуты жестокого напряжения нервов.
      Она пожала плечами. Подавив свое негодование, она снова сделалась безучастным сфинксом, которого люди не могут рассердить. Она почти с состраданием смотрела на того, кто стоял перед нею, брызжа слюной от ярости.
      – Ступайте вон, милостивый государь, – сказала она просто.
      И так как он не тронулся с места, она сама сделала два шага к двери. Он осмелился протянуть руку и коснуться ее плеча. Она обернулась, быстрая как молния, с глазами, засверкавшими ярким пламенем на ее бледном лице.
      – Подлец! – закричала она. – Я не ошиблась, отказав вам сейчас. Я хорошо поняла, что вы такое: человек без чести и мужества, презренный, истасканный, низкий, подлец! Вот, вот почему я не хотела вас. Вот почему вы мне внушаете ужас. Посмотрите на себя в это зеркало! Посмотрите скорее, да посмотрите же!
      Он невольно посмотрел.
      – Ваши провалившиеся глаза? Ваши зеленые щеки? Вся ваша постыдная, гнусная жизнь написана на вашем лице! Ведь это же видно, ведь это можно прочесть, что вы не мужчина больше, а сломанный картонный паяц, нити которого порвались. И вы хотите жениться на мне, хотите меня купить за ваши четыре су. Меня, молодую, здоровую, чистую? Вы, который старше стариков, который скоро сядет в коляску для паралитиков? Вы с ума сошли! Это стоит дороже – купить чистую девушку.
      Он пытался выпрямиться, изнемогая от стыда.
      – Дороже? Сколько же? Я спрашиваю цену. И имя покупателя! Богача, олуха, готового на все, самодовольного рогоносца… Черт возьми, да я его знаю, это Роше. В Сайгоне никого нет ни развратнее, ни богаче. И я хорошо помню: я видел, как он слюнявил вашу перчатку в тот вечер у губернатора…
      Она не покраснела.
      – Вы видели? Тем лучше! Да, я выйду за него – если я захочу, если я удостою захотеть, если жизнь заставит меня, бедную, как нищая, продать себя. Но по крайней мере, покупатель будет богат, как царь. А вы…
      Пальцем она указала ему на дверь. Ее глаза метали молнии.
      Он отступил в ужасе.
      Он пятился назад.
      Два кресла, задетые им, покачнулись. Он ударился о створку двери. Он смотрел на ковер, не смея более поднять на нее глаз. Но и не видя, он чувствовал ее, стоящую во весь рост, непреклонную и бледную, с протянутой рукой, – страшную.
      На перроне дождь все еще лил ручьями. Не замечая ничего, он спасался бегством.

      Часом раньше «Лавина» стала на якорь на реке возле «Баярда».
      Начались визиты, рапорты, объяснения. Дело шло во всяком случае быстро: Фьерс встречал одни запертые двери. Адмирал д'Орвилье инспектировал батареи на мысе Святого Иакова. Начальник арсенала, заваленный делами, не принимал. Бюро, вышедшие из их обычного оцепенения, обнаруживали усердие и даже деятельность.
      Не ранее, как через час, Фьерсу удалось найти помощника начальника береговой обороны, которому он и сдал свою канонерку. После этого он почувствовал себя свободным. Проезжая порт, он видел необычайное оживление, все было перевернуто вверх дном. Вооружались шесть миноносцев: молотки рабочих колотили с ожесточением. Он удивился в первый момент, но потом уже не думал об этом больше.
      На улице Моев он нашел только прислугу. Бои говорили о Мито неясными фразами. Позвали повара, который сказал, что господа не обедали дома сегодня, но что на следующий день вернутся к завтраку. Фьерс ушел.
      Он чувствовал себя лихорадочно возбужденным и в то же время усталым. Неделю тому назад, в разгромленной деревне погибла его верность Селизетте. И после той роковой ночи ни одна не проходила без измены. О, эти сладострастные улыбки камбоджийских конгаи и их обнаженные худые тела, которые пахнут опиумом, и продажное любопытство, привлекавшее в темноте их сампаны к канонерке! Восемь ночей – ночей разврата. Его сердце было полно стыда и отвращения, но у него не было ни сил, ни воли, чтобы бороться со своим инстинктом животного. И здесь, в четырех шагах от невесты, – кто знает, не падет ли он в эту ночь еще раз?
      Он шел торопливо, убегая от искушения теплых сумерек. Недавний ливень омыл деревья, и мокрые цветы благоухали сильнее.
      На улице Грандьер – улице прежнего Трибунала, где теперь помещается дворец вице-губернатора, он остановился в изумлении: лошади одной коляски встали на дыбы перед каким-то пешеходом, и кучер, натягивая вожжи, кричал изо всех сил. Но пешеход шел, опустив голову, не видя и не слыша ничего кругом, упрямой походкой лунатика. Фьерс узнал Мевиля и окликнул его, но доктор продолжал идти далее. Обеспокоенный Фьерс побежал за ним и ударил его по плечу.
      – Куда ты идешь? Что с тобой? У тебя был солнечный удар?
      Мевиль медленно оглядел его, прежде чем ответить.
      – Не знаю…
      Он взял руку, которую ему протянул Фьерс, и вдруг вцепился в нее, как утопающий.
      – Ты болен, – сказал Фьерс, забывая о своей собственной муке. Поддерживая Мевиля, он повел его домой.
      Мевиль послушно шел, не говоря ни слова. Фьерс ощущал его платье, промокшее насквозь от дождя.
      – Ты попал под ливень? Что с тобой случилось, черт возьми?
      – Ничего.
      На Испанской улице Мевиль едва не прошел мимо своей двери, не узнав ее. Но у себя в комнате, среди своей мебели, безделушек, в привычной обстановке своей жизни, пропитанной ее знакомым запахом, он мало-помалу овладел собой, способность чувствовать вернулась к нему. Он переменил платье и сидел, погруженный в молчание. Настала ночь, но ему не пришло в голову осветить комнату.
      В это время явился Торраль. Беспокоясь за своего собутыльника, он пришел навестить его.
      – Это не комната, а могила!
      Он сам повернул выключатель, увидел Фьерса, и поздоровался с ним. Мевиль все еще был очень бледен и почти не говорил. Торраль удивился в свою очередь.
      – Ты же себя недавно хорошо чувствовал? Ба! Отправимся все-таки обедать.
      – Он не может, – сказал Фьерс. – Сейчас, проходя по улице, он шатался.
      Сделав над собою усилие, Мевиль встал.
      – У меня было головокружение. Теперь прошло, или почти прошло. Но я предпочел бы все же не выходить сейчас. Пообедаем здесь все втроем, хотите?
      Они сели обедать. Мевиль приказал накрыть в своей комнате, которая походила на его кабинет: та же обивка из полос муслина, слишком длинных и слишком широких для стен, те же низкие кресла, тот же полусвет от ламп цвета шафрана. Бои приходили и уходили, бесшумно ступая на своих войлочных подошвах. Конгаи не показывалась.
      Фьерс был мрачен, а Мевиль подавлен. Торраль обвел их обоих проницательным взглядом.
      – Пять месяцев назад, – сказал он внезапно, – мы обедали вместе в первый раз в клубе. Вы помните? Это было веселее, чем сегодня. Вы были в то время людьми, а не гробовщиками.
      – Да, – сказал Мевиль.
      Он несколько раз поднимал руку к глазам. Там, запечатлевшись на сетчатке, осталось видение, которое не изгладится более: женщина, стоящая во весь рост… Он делал над собою усилия, чтобы не видеть ее больше.
      – Да, – повторил он, – но это время вернется.
      Он приказал подать сиракузского вина и начал пить. Фьерс когда-то любил это вино, он последовал примеру Мевиля.
      Но веселье все-таки не приходило. Они молча пили, сидя за круглым столом. Электрическая люстра отбрасывала на стены их огромные неподвижные тени. Занавеси заглушали все звуки снаружи, комната была немою, как склеп.
      Две бутылки были пусты. Лицо Мевиля, поражавшее только что своей бледностью, мало-помалу окрашивалось румянцем. Но он продолжал вздрагивать по временам, пугливо посматривая на темноту ночи за открытой дверью.
      – Что там такое? – спросил Торраль, поймав его взгляд.
      – Ничего.
      – Тогда в чем же дело?
      – Последствия головокружения. Сегодня вечером у меня галлюцинации…
      Торраль выругался и взял газету.
      – Последняя неделя театра. Пойдем туда, это лучше, чем галлюцинировать здесь. Кстати, играет Лизерон.
      – Я возвращаюсь на борт, – сказал Фьерс. Торраль поднял его на смех.
      – Тебе запрещено выходить одному? «Маленький герцог» для тебя слишком нескромен?
      Фьерс пожал плечами и сдался. Сайгонская опера в двух шагах от Испанской улицы. Но было грязно, и Мевиль приказал заложить коляску.
      – У нас будет экипаж для поездки в Шолон после, если нам вздумается.
      Фьерс открыл рот, чтобы протестовать, но он увидел иронические глаза Торраля и замолчал из ложного стыда.
      Они взяли ложу бенуара. Фьерс держался так, чтобы его нельзя было видеть из зала. Но они не избежали глаз Лизерон: она их узнала и начала посылать им улыбки. В антракте ей пришла фантазия написать им два слова: не будут ли они так милы повести ее ужинать, у нее здесь подруга, только что приехавшая в Сайгон. По-товарищески, само собою, она знала, что г-н де Фьерс… Впрочем, она сама изменила образ жизни и превратилась в девственницу…
      Мевиль написал на своей визитной карточке: «да».
      – Я не поеду, – сказал Фьерс, довольно твердо.
      – Очень благоразумно, – издевался Торраль, – избегать соблазнов перед свадьбой: это даст право поддаваться им после.
      – Не могу я выставлять себя на показ всему Сайгону с двумя актрисами…
      – …Темной ночью, на пустых улицах, в глубине закрытой коляски. Ты не можешь, конечно: Селизетта узнает об этом святым духом.
      Занавес поднялся для третьего акта. Фьерс смотрел на певиц, им овладело любопытство: которая была подруга Лизерон. Он предполагал, что брюнетка, игравшая роль travesti. Она была стройна и пикантна. Лизерон – маленькая герцогиня – заигрывала с ней очень кокетливо.
      – Если я поеду с вами, – сказал он, – пусть Торраль займется этой малюткой.
      – Я займусь. Эх ты, бедняга! Весь разговор о том, чтобы поужинать с двумя женщинами, которые, говорят, что снова сделались девственницами.
      – Отправимся сейчас, – сказал Мевиль, – мы подождем у артистического выхода, а Фьерс спрячется в коляске.
      На сцене две женщины больше занимались ложей бенуара, чем своими репликами. Но Сайгон создан для таких вещей, никто ничего не заметил.
      В коляске можно было, потеснившись, кое-как поместиться вчетвером, а их было пять. Мевиль заговорил о втором экипаже, но его не нашли. Фьерс забился под откидную крышку коляски. Они ожидали четверть часа, потом женщины прибежали, как мыши. Они едва успели снять грим и покрылись капюшонами до самых глаз. Эта таинственность очень забавляла их. Они прыгнули в экипаж, Фьерс не успел подняться: они сели по бокам, одна – справа от него, другая – слева, в то время, как Мевиль и Торраль поделили между собою переднюю скамеечку.
      Виктория двинулась в путь с резкими толчками. Фьерс почувствовал и узнал бедро Элен у своего бедра. Одновременно другая женщина ухватилась за его колено шаловливой рукой, умышленно продлив это прикосновение. И он, взволнованный, пожелал и ту и другую, несмотря на горький стыд, который кипел в глубине его совести.
      Была темная ночь. Немые молнии полосовали небо на западе. Влажный ветер шел оттуда, горячий, как дыхание зверя.
      – Нечем дышать, – сказали женщины, начиная расстегиваться. Мокрая от пота грудь прижалась к плечу Фьерса. Сквозь тонкую ткань смокинга он чувствовал в темной коляске: Мевиль искал на губах Элен свою прежнюю мужскую силу.
      Вся энергия Фьерса сосредоточилась в его руках. Им овладело дикое желание схватить другую женщину, сжать в объятиях ее горячее тело, раздавить ее, кусать. Он, однако, устоял, сжимая между своими коленями сплетенные пальцы. Кучер выбрал верхнюю дорогу в Шолон, самую короткую, и они приехали туда в четверть часа. Тем не менее, Фьерс оказался совершенно обессиленным, сойдя на землю, проходя по коридору кабаре, он шатался.
      Мевиль распоряжался ужином. Сиракузское вино и поцелуй Элен с трудом рассеяли его оцепенение: в его голове оставалось еще облако, подобное клочьям тумана, забытого ветром на дне долины, но тайная лихорадка душила и возбуждала его. Он хотел обезуметь окончательно. Он ел пикули с индейским перцем и пил thunders – напиток с мятой вместо корицы. Несмотря на это, он дрожал крупной дрожью и продолжал со страхом смотреть на двери. Под конец он опьянел. Но, хотя Лизерон ужинала у него на коленях, он едва прикасался к ней.
      Маленькая подруга Элен смотрела на Фьерса глазами кошки перед запретными сливками. Торраль, который сначала не прочь был немного заняться ею, тотчас же попросил своего сухого шампанского и больше не беспокоился ни о чем.
      Фьерс боролся отчаянно: он также пытался найти прибежище в опьянении, но его опьянение не было достаточно быстрым и полным. Незаметно девушка оказалась рядом с ним, потом у него на коленях. Она напилась пьяной и напала на него, позабыв всякий стыд. Ему удалось подняться, он хотел уйти. Но все вцепились в него, чтобы удержать. Снова усевшись в коляску, они покинули кабаре.