Эндрю Пакстон Дэвис склонился навстречу ветру, дующему со скоростью пятнадцать миль в час. Он стоял на краю тисовой доски длиной в пятьдесят футов, толщиной в три дюйма и шириной в четыре с половиной. Тридцать футов доски поддерживала балка, установленная по углом сорок пять градусов и упирающаяся другим концом в башню. Оставшиеся двадцать футов образовывали нечто вроде трамплина для прыжков в воду. Дэвис ощущал, как доска прогибается под его тяжестью.
      От земли его отделяло триста футов пустоты, но он ясно слышал рев и вопли толпы, а иногда различал и отдельные слова. Почти на всех задранных вверх лицах читались нетерпение или злоба, и лишь изредка он замечал страх или сочувствие.
      Еще двенадцать футов разделяли конец доски, на которой он стоял, от начала другой, напротив — такой же длинной и узкой. Но конец его доски прогнулся под его тяжестью и потому находился на пять дюймов ниже конца противоположной.
      Если он сумеет перепрыгнуть с одной доски на другую, то обретет свободу. Император пообещал, что любой «преступник», которому это удастся, получит право беспрепятственно покинуть его страну. Впрочем, выбора — прыгать или нет — не предоставлялось. Любой, совершивший тяжкое преступление, приговаривался к этому испытанию.
      Люди внизу или подбадривали его, или надеялись, что он упадет. Их отношение зависело от того, на какой исход они сделали ставку.
      Другие пленники, стоя за его спиной на платформе башни, тоже выкрикивали что-то ободряющее. Двоих из них Дэвис не знал, равно как и суть их преступлений, а остальные были его компаньонами, если их так можно назвать, проделавшими с ним дальний путь и тоже захваченными в плен жителями королевства Западного Солнца. То были викинг Ивар Бескостый, безумный француз Фостролл и проклятье Дэвиса — прекрасная, но ветреная Энн Пуллен.
      Император Пачакути предоставил Дэвису право прыгать первым. С той же вероятностью тот мог оказаться и последним в очереди. Если он откажется прыгать, стражники сбросят его с башни.
      Ивар кричал на древненорвежском. Хотя ветер уносил срывающиеся с его губ слова, их выкрикивали легкие великана, и Дэвис слышал словно издалека:
      — Покажи им, что ты не боишься! Беги храбро! Беги с проворностью Хуги — великана, чье имя означает «мысль»! Затем лети так, словно надел птичью кожу Локи! И помолись своему богу, чтобы ты не опозорил его нерешительностью! И нас тоже!
      Голос Фостролла был пронзителен, но тоже пересиливал ветер. Он кричал на английском:
      — Не имеет значения, если ты потерпишь неудачу и упадешь, друг мой! Мгновение ужаса, катарсис для тебя и для нас — и завтра ты проснешься цел и невредим. Но это, если ты простишь мою откровенность, слабое утешение!
      Энн Пуллен или молчала, или ветер уносил ее слова.
      То, что сказал ему Фостролл, было, если не считать оскорбления, правдой. Если Дэвис умрет сегодня, то воскреснет завтра, но при этом может оказаться далеко вниз по течению Реки, и тогда ему придется начать путешествие заново. Подобная перспектива бросала его в дрожь не меньше того, что ему предстояло сделать в ближайшие двадцать секунд. На попытку ему давалось две минуты.
      — Десять футов, Рыжий Эндрю! — воскликнул Ивар, когда император огласил приговор. — Десять футов! Ерунда! Я пробегу по доске, как олень, пролечу по воздуху, как ястреб, и приземлюсь на другую доску, как рысь, прыгнувшая на добычу!
      Слова храбреца. Хотя Ивар был шести футов и шести дюймов роста, весил он более двухсот тридцати фунтов, а такую массу мышц и костей поднять в воздух нелегко. Чем тяжелее бегун, тем больше прогнется под ним доска, и ему придется прыгать не только вперед, но и вверх, чтобы достичь конца противоположной.
      У Дэвиса было преимущество — его рост составлял лишь пять футов шесть дюймов, а весил он сто сорок фунтов. Но исход прыжка все же зависел от мужества прыгуна. Он уже видел людей, которые смогли бы совершить такой прыжок, если бы страх не сковал их движения и не увлек вниз.
      Он приказал себе не колебаться. Вперед! Только вперед! Покажи, на что ты способен! Но из желудка не исчезала тяжесть, а тело била нервная дрожь.
      Он молча молился, шагая по доске обратно к башне, а затем поворачиваясь к ней спиной. Пятьдесят футов для разбега маловато, он не успеет набрать максимальную скорость. Но выбирать не приходилось, а никакие возражения не принимались. Все еще молясь, он согнулся в стартовой стойке и изо всех сил метнулся вперед. Слабость и дрожь или исчезли, или он перестал их замечать. Он вновь ощутил себя десятилетним пацаном, который в 1845 году соревновался с другими фермерскими мальчишками в прыжках через ручей неподалеку от городка Боулинг Грин в штате Индиана — здоровое юное тел, не верящее в смерть.
      Теперь его дух и тело снова стали такими, какими он ощущал их во время победного прыжка на Земле. Он превратился в стрелу, нацеленную в кончик доски на другом краю бездны. Возгласы его компаньонов, рев толпы и голос капитана стражников, отсчитывающего оставшиеся ему секунды, слились воедино. Его босые пятки шлепали по дереву, как шлепали они по земле, когда он выиграл состязание среди своих школьных приятелей. Но тогда, не допрыгнув, он мог только промокнуть.
      Конец доски приближался с непостижимой быстротой. За ним находилось пространство, которое он должен преодолеть — короткое в реальности, но бесконечно долгое в сознании. К тому же опорная балка стояла чуть-чуть косо — всего на пару дюймов, но даже слабое отклонение от горизонтали могло стать роковым.
      Он сильно оттолкнулся правой ногой и взмыл вверх, вверх, вверх. Внизу разверзлась пустота. «О Господь, в которого я всегда веровал, — подумал он, — спаси меня от сего зла!» И тут его совершенно неожиданно охватил экстаз, словно длань Господня не только подняла его ввысь, но и окутала благодатью, которую, за исключением святых, познали немногие.
      Ради этого стоило пережить ужас и смерть.

      Вчера Эндрю Пакстон Дэвис тоже находился высоко над землей. Но тогда он еще не был приговорен и мог не страшиться мгновенной смерти. Он цеплялся за перила крошечной бамбуковой платформы, которую раскачивал сильный ветер. Его одолевала морская болезнь, хотя в этом мире не было морей.
      Город внизу, ярко освещенный утренним солнцем, поскрипывал, словно идущий под всеми парусами корабль. Дэвис поднялся на много этажей по бесчисленным лестницам и лесенкам, чтобы добраться до верхушки сторожевой башни — высочайшего строения в гигантском каркасном сооружении, составлявшем город. Он пробыл там всего две минуты, но чувствовал себя так, словно отстоял час вахты на корабле, застигнутом жестоким штормом. Правда вид сверху открывался совершенно мирный — шторм бушевал внутри Дэвиса.
      На севере Река тянулась на тридцать миль и сворачивала налево, огибая подножие горной гряды. Там находилась верхняя граница королевства. В двадцати милях к югу она делала такой же изгиб — там была нижняя граница этой небольшой, но могучей монархии. В пределах своего государства Инка Пачакути правил на обоих берегах Реки, и любой ослушник его воли рисковал узнать, что такое пытки, рабство или смерть.
      У северной окраины города стоял храм Солнца — плосковерхая пирамида из камня, земли и дерева высотой в сто пятьдесят футов. А у ног Дэвиса лежал Каркасный город, Город Множества Мостов, Город, Качающийся на Ветру, Воздушные Владения Пачакути Инки Юпанки, правившего на Земле с 1438 по 1471 год н. э. Перуанцы того времени знали его как великого завоевателя и императора Пачакути.
      Город, который построил Пачакути, не походил ни на один земной и был, вероятно, уникален в Мире Реки. Большинство людей вид с вершины сторожевой башни привел бы в восторг. Дэвису же хотелось только одного — вывернуть желудок наизнанку.
      Часовой-индеец ухмылялся. Его зубы были коричневыми, потому что он жевал подаренные граалем листья коки. Он уже не впервые видел здесь Дэвиса и наслаждался его видом его мучений. Однажды он спросил его, зачем он сюда приходит, если тут ему всегда становится плохо. Дэвис ответил, что здесь, по крайней мере, нет жителей города, от вида которых его тошнит еще больше.
      Но затем, охваченный внезапным вдохновением, добавил:
      — Чем выше я поднимаюсь над землей, тем больше приближаюсь в Абсолютной Реальности, к Истине. Возможно, здесь я увижу Свет.
      Его слова озадачили и немного напугали стражника, и тот отодвинулся от него как можно дальше. Дэвис не сказал, что его тошнит не только от высоты и покачивания платформы. Ему столь же сильно хотелось увидеть ребенка, который на самом деле мог и не существовать. Но ему не хотелось признавать его небытие даже мысленно. Он был уверен, что где-то выше по течению Реки живет женщина, родившая ребенка в мире, где ни одна из женщин до сих пор не забеременела. Более того, Дэвис был уверен, что она зачала непорочно, и ребенок этот есть воплощение Иисуса.
      Снизу еле слышно доносились голоса людей, разговаривающих на кишва, аймара, самнитском, китайском времен бронзового века и на десятке прочих языков, пронзительные свистки, звуки флейт и низкое буханье барабанов. Все эти звуки всплывали наверх, окутанные запахом жареной рыбы.
      Если не считать храма и города, местные равнины и холмы мало чем отличались от других участков речного побережья. Грибообразные питающие камни, бамбуковые хижины с коническими крышами, лодки рыбаков, большие весельно-парусные военные или торговые корабли и люди, обитающие на прибрежных долинах, были ничем не примечательны. Но город и храм своей поразительной необычностью притягивали множество мужчин и женщин из отдаленных краев выше и ниже по течению. Подобно земным туристам, они были просто любопытны и платили небольшую плату за право это любопытство удовлетворить. Их сушеная рыба, орудия и инструменты из дерева, рыбьей кости и кремня, кольца и статуэтки, контейнеры со спиртным, сигаретами, мечтательной резинкой и охрой обогащали королевство. Даже местные рабы наслаждались перепадавшей им толикой изобилия.
      Когда Дэвис стоял, глядя на север и высматривая там невидимый Свет, над краем платформы показалось лицо мужчины, который тут же подтянулся на мощных руках, отталкиваясь от лесенки, выбрался на платформу и встал, башней возвышаясь и над Дэвисом, и над стражником. Бронзово-красные волосы великана спадали до плеч, глаза были большие и светло-голубые, лицо грубоватое, но симпатичное. Он был облачен в кильт из голубой ткани, ожерелье из раскрашенных рыбьих зубов и шляпу, украшенную резными кусочками дерева в форме перьев. За поясом из дубленой человеческой кожи торчал большой каменный топор.
      Несмотря на устрашающую внешность, он тоже был путешественником. Во время бегства из своего королевства его охватило озарение — так, по крайней мере, он сказал Дэвису. Что именно ему открылось, он умолчал. Дэвис не мог судить, изменился ли после этого характер Ивара в лучшую сторону, но он утвердился в намерении добраться до истока Реки. Там, по предположению Дэвиса, Ивар думал отыскать тех, кто создал эту планету и воскресил умерших на Земле людей, и там же познать Абсолютную Реальность, Истину.
      Ивар обратился к Дэвису на древненорвежском языке викингов девятого века:
      — Ты здесь, массажист Эндрю Рыжий, наслаждаешься видом и своей тошнотой. Ты видел Свет?
      — Видел, но не глазами, а сердцем.
      — То, что видит сердце, видят и глаза, — сказал Ивар.
      Он уже стоял рядом с Дэвисом, сжимая мощными руками перила и упираясь массивными ногами в медленно покачивающуюся платформу. Хотя викинг тоже смотрел на север, он не пытался разглядеть Свет, каким его представлял Дэвис или же каким он представлял его сам. Как и всегда, со дня их появления здесь, он планировал побег, разглядывая распростертую перед ним страну. Пост генерала одного из полков Инки вряд ли мог удовлетворить человека, бывшего королем на Земле и в долине Реки.
      — Мы торчим здесь слишком долго, — прорычал он. — Исток Реки манит нас, а нам идти до него еще много миль.
      Дэвис с тревогой взглянул на стражника. Хотя индеец не понимал языка Ивара, он вполне мог донести Инке, что эти двое обсуждали нечто подозрительное. Тогда Пачакути потребует, чтобы Ивар и Дэвис пересказали ему свой разговор, и если ответы его не удовлетворят, он станет пытать их, чтобы вырвать правду. Подозрительность окутывала все королевство, словно миазмы, разносящие лихорадку. Как следствие, здесь было полно шпионов.
      Как однажды сказал Ивар, человек тут и пернуть не успеет, как Инке уже станет об этом известно.
      — Сегодня ночью я отправлюсь вверх по Реке, — сказал Ивар. — Можешь пойти со мной, хотя воин из тебя неважный. И все же в тебе есть хитрость, ты хорошо проявил себя в драках, и у тебя есть веская причина покинуть эту страну. Я говорю тебе это, потому что знаю — ты не выдашь меня, если решишь остаться. А это похвала, потому что доверять можно очень немногим.
      — Спасибо, — отозвался Дэвис с легким сарказмом, хотя знал, что викинг сделал ему комплимент. — Я пойду с тобой, и ты это знал. Какие у тебя планы? И почему сегодня? Чем этот день отличается от остальных?
      — Ничем не отличается. Но мое терпение кончилось. Мне надоело ждать подходящего случая. Я сам его устрою.
      — Кроме того, — добавил Дэвис, — Инка слишком заинтересовался Энн. Если ты и дальше станешь выжидать, он сделает ее одной из своих наложниц. Полагаю, она тоже пойдет с нами.
      — Правильно.
      — А Фостролл?
      — Это сумасшедший может или оставаться, или бежать с нами. Спроси его, хочет ли он к нам присоединиться. И предупреди, чтобы сегодня он остался трезв. Если он напьется, мы бросим его здесь — скорее всего покойником.
      Ивар негромко изложил Дэвису план бегства и спустился вниз. Дэвис на некоторое время задержался, чтобы стражнику не пришло в голову, будто они что-то замыслили против Инки и им не терпится поскорее воплотить заговор в реальность.
      В полдень Дэвис пришел к питающему камню на берег Реки. Когда верхушка камня извергла гром и молнии, он получил из рук надсмотрщика свой грааль, перекусил тем, что нашел внутри, и медленно пошел прочь, выискивая в толпе Фостролла. Времени на поиски у него было совсем немного — через час он должен явиться к Инке, а этот кровожадный язычник не принимал никаких оправданий от своих опоздавших подданных.
      Через несколько минут Дэвис заметил француза, сидящего на земле со скрещенными ногами. Он ел, беседуя со своими приятелями. Фостролл уже не выглядел гротескно, вымыв из волос клей и грязь, которые прежде скрепляли их в форме гнезда с лежащим внутри деревянным яйцом кукушки, и теперь они спадали ниже плеч. Отказался он и от раскрашенных усов, и от нарисованной на лбу математической формулы. Своим собеседникам он отвечал редко, отчетливо выговаривая каждое слово, что было характерно для его манеры речи. Все эти изменения заставляли Дэвиса верить в то, что Фостролл начал обретать ясность ума.
      Но в руке у него по-прежнему торчала удочка, а себя он, как и раньше, называл «мы». Француз настаивал на том, что употребление слова «я» порождает искусственную разницу между субъектом и объектом, что каждый из людей есть частичка группы под названием «человечество» и что эта группа — не более чем частичка беспредельной вселенной.
      Его «мы» включало в себя и «Великого Уби», то есть Бога, а заодно все то, что не существует, но может быть названо, плюс прошлое, настоящее и будущее. Последнюю триаду он считал неделимой.
      Фостролл раздражал, гневил и вызывал отвращение Дэвиса. Но по какой-то непонятной причине Дэвис одновременно испытывал к нему нечто вроде нежности и невольного восхищения. Возможно, причиной тому было то, что француз тоже искал Абсолютную Реальность, Истину. Правда, их представления в этом вопросе весьма различались.
      Дэвис дождался, пока француз посмотрел на него, поднял руку к лицу и пошевелил пальцами. Фостролл слегка кивнул, поняв сигнал, но продолжил оживленный разговор на эсперанто. Через несколько минут он встал, потянулся и заявил, что идет на рыбалку. К счастью, никто не предложил составить ему компанию. Дэвис встретился с ним на берегу Реки.
      — Так что мы задумали? — спросил он по-английски.
      — Сегодня ночью Ивар хочет бежать. Я иду с ним, и Энн тоже. И ты приглашен. Но ты должен быть совершенно трезв.
      — Что? Да ты шутишь!
      — Не смешно.
      — Мы иногда бываем навеселе, но никогда не напиваемся.
      — Кончай паясничать. И никаких фокусов сегодня. Ивар сказал, что, если ты напьешься, он тебя убьет, и это не пустая угроза. И ты знаешь, что нам грозит, если нас поймают. Так ты с нами или нет?
      — Да, мы отправимся с вами, хотя ответ на Великий Вопрос, на недописанную часть формулы, может находиться и здесь, в этой жалком сосредоточении неуверенности и нестабильности, а не вверх по Реке, как мы надеемся.
      — Тогда слушай, что предлагает Ивар…
      Фостролл выслушал его, не прерывая, что бывало с ним редко, затем кивнул:
      — Мы считаем, что этот план не хуже любого, а может быть, даже и лучше. Но это не означает, что у него есть хоть какие-то достоинства.
      — Прекрасно. Тогда встречаемся в полночь у Скалы Многих Лиц. — Помолчав, Дэвис добавил:- Не знаю, почему Ивару так хочется тащить с собой Энн Пуллен. От нее одни неприятности, к тому же она шлюха.
      — Ага! Раз мы ее так ненавидим, то, должно быть, любим!
      — Чушь! — фыркнул Дэвис. — Она презренная, злобная, вздорная женщина, низшая из низких. По сравнению с ней Великая Вавилонская Шлюха покажется просто святой.
      Фостролл рассмеялся.
      — А мы считаем, — сказал он, — что она душа, у которой хватало и хватает силы интеллекта и характера, чтобы освободиться от обязательств и ограничений, наложенных мужчинами на женщин еще с начала времен — или, возможно, чуть позднее. Она щелкает пальцами под прищемленным носом бога, которому ты поклоняешься, и перед сморщенными пенисами мужчин, которые в него верят. Она…
      — Ты будешь гореть в аду, как сгорает спичка, и в этом у меня сомнений нет, — процедил Дэвис, прищурив голубые глаза и сжав кулаки.
      — Много спичек не сгорит, потому что их всегда не хватает. Но я согласен с последними словами бессмертного Рабле: «Занавес! Фарс окончен! Я отправляюсь на поиски огромного „может быть“». Если мы умрем окончательно и навсегда, пусть будет так. В аду не хватит огня, чтобы сжечь нас всех.
      Дэвис безнадежно развел руками:
      — Я буду молить Господа о том, чтобы он заставил тебя увидеть ошибки в твоих убеждениях, пока для тебя еще не все потеряно.
      — Благодарим тебя за доброе пожелание, если он доброе.
      — Ты непробиваем.
      — Нет. Непроницаем.
      И Фостролл зашагал прочь, оставив Дэвиса размышлять над смыслом сказанного.
      Вместо этого Дэвис торопливо зашагал ко дворцу, чтобы не опоздать к исполнению своей ежедневной обязанности. Когда Ивар был королем в стране, находящейся далеко на юге, Дэвис был королевским массажистом, и точно так же он стал теперь главным массажистом Пачакути. Эта работа наполняла его гневом и отчаянием, потому что на Земле он был весьма неплохим дипломированным врачом, а затем остеопатом. Он путешествовал по многим городам США, читая лекции и основывая остеопатические колледжи. Состарившись, он основал и возглавил в Лос-Анджелесе колледж по обучению своей эклетической дисциплине-нейропатии, где учили лучшим теориям и приемам безлекарственной терапии: остеопатии, хиропрактике, ганнеманизму и прочему. Когда он умер в 1919 году в возрасте восьмидесяти четырех лет, его колледж все еще процветал. Он был уверен, что колледж будет разрастаться и открывать филиалы по всему миру, но жители конца двадцатого столетия, которых ему доводилось встречать, сказали, что ничего не слышали ни о колледже, ни о его основателе.
      Семь лет назад Ивар был вынужден бежать из своего королевства из-за предательства своего союзника Торфинна Разбивателя Черепов. Вместе с Иваром в путь отправились Дэвис, Фостролл, и Энн Пуллен. Они не знали, чего им ждать от Торфинна, но имели основания предполагать, что вряд ли их ждет завидная судьба.
      Поднимаясь вверх по Реке, они много раз сражались, попадали в рабство и бежали, пока их не захватили инки. Смирившись с неизбежным, они вновь стали мечтать о свободе.
      Ивар оказался терпелив, как лис, следящий за жирной курицей, но и его терпение начало истощаться. Дэвис не мог понять, почему викинг не стал бежать один. Они стали бы ему только обузой — по крайней мере, с точки зрения Ивара. Тем не менее, не поддающийся анализу магнетизм не давал четверке распасться. Их тянуло друг к другу и одновременно отталкивало, в результате они обращались по столь сложным орбитам, что любой астроном сошел бы с ума, пытаясь их рассчитать.
      Судя по песочным часам, Дэвис пришел в здание, где располагался двор Инки, примерно на десять минут раньше назначенного времени. Это было строение с четырьмя стенами и крышей, возведенное на опоре из множества перекрещенных балок примерно в ста футах над землей. Вокруг, ниже и выше него потрескивал, постанывал и покачивался каркасный город. Снаружи было шумно, а внутри лишь ненамного тише: хотя Инка, сидя на бамбуковом троне, выслушивал просителей, люди рядом с ним громко разговаривали. Дэвис протолкался сквозь толпу и остановился рядом с возвышением, на котором стоял трон. Вскоре Инка встанет с него, обтянутый рыбьей кожей барабан трижды прогремит, и повелитель удалится в небольшую комнату вместе с женщиной, выбранной сегодня для ублаготворения его королевской похоти. Потом Дэвис промассирует его тело.
      Пачакути был невысок, имел темную кожу, орлиным нос, высокие скулы и толстые губы. Его бедра обтягивал кильт из длинного зеленого полотенца, а красное с синей окантовкой прикрывало его плечи. На голове торчал тюрбан, прихваченный дубовым обручем с длинными разноцветными фальшивыми перьями из резного дерева.
      Дэвису часто приходило в голову, что, будь Пачакути обнажен, его никто не принял бы за монарха. И не только его, но и многих других правителей. Даже сейчас внешне он ничем не выделялся среди своих приближенных, но его поведение и манеры были, несомненно, царственными.
      Кто из женщин разделит сегодня его ложе. Дэвис полагал, что это не его забота — пока четверо копейщиков не ввели в зал Энн Пуллен. Толпа расступилась перед ними. Достигнув возвышения перед троном, Энн остановилась, повернулась и улыбнулась, блеснув зубами между ярко-красных губ.
      Хотя Дэвис и ненавидел ее, он не мог не признать, что она прекрасна. Длинные желтые вьющиеся волосы, поразительно тонкие и четкие очертания лица, безупречные груди, которыми она так гордилась, узкая талия и длинные стройные ноги делали ее похожей на богиню. Если бы Пракситель увидел ее во сне, то наверняка изваял бы Венеру по ее образу. «И все же она сука», — подумал Дэвис. Впрочем, Елена Троянская тоже, вероятно, была сукой.
      Охранники подвели ее к двери, за которой ее ждал Инка. Следом туда же впустили большеглазого коротышку-жреца, которому полагалось оценивать мужскую силу Инки во время сношений. Когда повелитель удовлетворится — а как скоро это случится, известно лишь Всевышнему, — жрец выйдет в тронный зал и провозгласит, сколько раз Инка взял женщину.
      Придворные возрадуются и станут поздравлять друг друга — королевство будет процветать, а жители благоденствовать.
      Но если Инка хотя бы раз потерпит неудачу…
      Дэвис никогда не сквернословил. По крайней мере, на Земле. Но сейчас он не сдержался:
      — Будь она проклята!
      Она отдалась Инке и теперь станет одной из его жен — не исключено, что и главной женой. Но почему? Неужели она успела сегодня поссориться с Иваром? Может, Инка соблазнил ее такими предложениями, что она не смогла устоять? Или же она, шлюха проклятая, оскорбление ноздрей Господних, решила, что неплохо бы потрахаться с Инкой, потому что сегодня ночью она покинет его владения? Говорили, что его мужские способности просто поразительны.
      Какой бы ни оказалась причина, Ивар не станет игнорировать ее неверность. Правда, такое иногда случалось прежде, но лишь потому, что Энн вела себя осмотрительно, а сам Ивар одновременно изменял ей с другой женщиной. То, что Энн трахалась с Инкой, по сути, на глазах у всех, было для Ивара оскорблением, и хотя он обычно хорошо владел собой, на сей раз он наверняка вспыхнет, как порох.
      — Что вошло в эту женщину? — пробормотал Дэвис. — Не считая толпы мужиков?
      Энн Пуллен жила — причем на всю катушку — в конце семнадцатого века в Америке, сперва в Мэриленде, затем в округе Уэстморленд, штат Виргиния. Рожденная в семье квакеров, она была крещена в епископальной церкви, как и большинство местных фермеров-табаководов. Она четырежды выходила замуж, и мужчина по фамилии Пуллен стал ее последним мужем. Энн сама не помнила, когда завела первого любовника, и кто стал последним, но все сорок лет ее бурной жизни они сменялись один за другим.
      В свое время она заявила — и тому есть документальное подтверждение, — что не видит причин, из-за которых женщина не может наслаждаться такой же свободой и привилегиями, как мужчина. Хотя по тем временам это было весьма опасное высказывание, она сумела избежать ареста за распутство и супружескую измену. Впрочем, ее дважды едва не наказали плетьми, обвинив в избиении женщины, которая ее оскорбила.
      Не исключено, что именно провинциальная изолированность Виргинии и Мэриленда помогли ей избежать сурового наказания, которое грозило бы ей в более цивилизованных штатах восточного побережья. Возможно, ей сыграли на руку необузданные нравы и дух свободы, присущие уэстморлендцам ее времени. В любом случае, думал Дэвис, она была ужасной грешницей на Земле и стала еще худшей грешницей здесь. Религиозные убеждения заставляли его презирать ее. В то же время он сожалел, что ей, несомненно, предстоит гореть в аду. Иногда — хотя ему потом становилось стыдно — он утешался, ярко представляя себе, как она корчится и вопит, испытывая адские муки.
      Итак, она неожиданно решила отдаться Пачакути. Это был едва ли не самый верный способ навлечь на всех четверых неприятности. Еще вернее было бы сказать Инке, что Ивар, Дэвис и Фостролл собираются бежать, но даже она не посмеет опуститься до такой низости.
      Или посмеет?
      Ему захотелось незаметно выскользнуть из дворца, но он не осмелился разгневить Инку, и был вынужден слушать крики экстаза и стоны императора и Энн. Придворные и солдаты прекратили болтовню и стали прислушиваться, что лишь усилило страдания Дэвиса. Несколько мужчин и женщин принялись ласкаться, а одна пара бесстыдно занялась любовью прямо на полу. Дикари! Животные! Почему молния не испепеляет их адским пламенем? Где же гнев Господень?
      Через несколько часов из комнатки вышел улыбающийся жрец и прокричал, что Инка еще не утратил мужскую силу, которую требуют от него боги и подданные. Страна будет процветать, а хорошие времена продолжатся. Все, кроме Дэвиса и парочки на полу, радостно завопили.
      Вскоре рабыни принесли для Инки и Энн тазы, кувшины с водой и полотенца. Когда они вышли, их сменил жрец, совершивший ритуал очищения, и лишь после этого слуга сообщил Дэвису, что император его ждет. Скрипя зубами, но пытаясь улыбаться, Дэвис вошел в палату порока. Несмотря на омовение, тела любовников до сих пор резко пахли потом и спермой.
      Обнаженная Энн лежала на низком ложе. Увидев Дэвиса, она потянулась и продемонстрировала ему свои груди. Энн всегда получала удовольствие, дразня его своими бесстыжими прелестями, потому что знала, какое отвращение его при этом переполняет.
      Император, тоже обнаженный, лежал на массажном столе. Дэвис принялся на работу. Когда он закончил, ему велели промассировать и Энн. Слуги тем временем облачили императора в роскошный церемониальный костюм — роскошный по стандартам Мира Реки, во всяком случае, — и повелитель вышел в тронный зал, где толпа приветствовала его громкими криками.
      Энн улеглась на стол и перевернулась на живот, потом заговорила с Дэвисом, на сей раз воспользовавшись виргинским диалектом своего времени:
      — Разомни меня хорошенько, Энди. Император меня чуть ли не узлом завязывал. Я показала ему немало позиций, которых он не знал на Земле, и он перепробовал их все. Если бы ты не был таким святым, я научила бы и тебя.
      В комнатке остались и две служанки, но они не понимали английского. Дэвис, стараясь избавиться от гневной дрожи в голосе, спросил:
      — А как, по-твоему, к этому отнесется Ивар?
      — Да что он может сделать? — небрежно отозвалась одна. Тем не менее, ее мышцы слегка напряглись. — И вообще это не твоя забота.
      — Грех должен волновать каждого.
      — Нечто подобное я и ожидала услышать от вонючего блохастого проповедника.
      — Вонючего? Блохастого?
      — Идиот паршивый.
      Мускулы на плечах Дэвиса вздулись буграми. Ах, как просто было бы поднять руки, сомкнуть пальцы вокруг ее шеи и сломать ее. Несмотря на невысокий рост, он обладал очень сильными руками. Было мгновение, когда Дэвис едва не реализовал вспыхнувшую в его голове фантазию. Но истинный христианин не убивает, как бы сильно его ни провоцировали. С другой стороны, он как бы и не убьет ее по-настоящему — ведь завтра она воскреснет и примется совращать других мужчин. Впрочем, уже далеко отсюда.
      — Паршивый, — повторила она. — Ты ненавидишь меня именно потому, что подавляешь желание трахнуть меня. Сидящий в тебе старина Адам просто рвется меня изнасиловать. Но ты запихиваешь это желание подальше — туда, где в укромном местечке припрятаны все твои грехи, где дожидается своего часа Старый Похотник. Я говорю это потому, что знаю мужчин. В этом они все братья. Все, я говорю, все!
      — Шлюха! Мразь! Ты лжешь! Тебе хотелось бы познать каждого мужчину в мире, и…
      Энн резко перевернулась. Она улыбалась, но глаза ее были прищурены.
      — Познать? Ах ты, лицемер! Неужели ты забыл простой английский язык? Да ты не осмелишься сказать «титька», даже если она окажется у тебя во рту!
      Дэвис вышел из комнаты, не завершив массаж. В его ушах звучало хихиканье слуг. Они не поняли и слова из их разговора, но голос и жесты Энн читались без труда.
      Немного придя в себя, он вернулся. Энн сидела на столе, покачивая длинными эффектными ногами. Вид у нее был довольный. Не переступая порога, Дэвис спросил:
      — Ты знаешь, что сегодня задумал Ивар?
      Энн кивнула: