— Побеспокойтесь о себе, — ответил Кэрмоди. — А я намереваюсь подыскать себе хорошенькую девочку и полностью сосредоточиться на ней. Я даже не замечу, как пролетят эти семь дней. Советую то же сделать и тебе, приор.

Скелдер поджал и без того узкие губы. Его физиономия была прямо-таки создана, чтобы выражать негодование — многочисленные морщины на лбу и щеках, костлявые челюсти, длинный мясистый нос олицетворяли сейчас грозного судию. На нем как бы отпечатались пальцы Создателя, слепившего это лицо и, не разгладив, бросившего в печь для обжига.

Сейчас оно покраснело, проявляя признаки человеческого естества. Светлые серо-голубые глаза горели огнем из-под золотистых бровей.

И тут заговорил отец Раллукс, и голос его прозвучал, как холодный душ.

— Гнев не относится к числу наших добродетелей.

Страшным человеком был этот священник. Нос-пуговка, широкие пухлые губы, большие уши, рыжая шевелюра — эдакий добродушный ирландец. Однако, из широких плеч вырастала толстая, перевитая мышцами шея, а могучие руки заканчивались сильными цепкими кистями. Из-под длинных женских ресниц честно и открыто на собеседников смотрели большие влажные глаза, но при этом по их спинам бегали мурашки и возникало ощущение опасности.

Кэрмоди всегда удивлялся, как этот монах стал партнером Скелдера. Он не пользовался такой известностью, как последний, но имел известный авторитет среди антропологов. В их предприятии они выполняли разные функции и старшим считался Скелдер. Тощий монах был главой консервативной фракции в Церкви, которая пыталась реформировать мораль во всей Вселенной. Его аскетическая фигура появлялась на всех планетах, где существовала хотя бы одна секта. Громовым голосом он обличал нудизм на пляжах, супружескую неверность, сексуальные извращения и все прочее, что ранее осуждалось Западным Земным Обществом, и к чему теперь Церковь относилась вполне терпимо и даже разрешала, если это не противоречило социальным устоям на данной планете. Скелдер использовал весь авторитет Церкви, чтобы вернуть мир к прежним стандартам, а когда либералы обвиняли его в консерватизме и викторианстве, он с радостью принимал эти обвинения и заявлял, что хотел бы вернуть старые добрые времена. Все это объясняло тот яростный взгляд, который он метнул в сторону Раллукса.

— Господь становился гневен, когда к тому вынуждали обстоятельства. Вспомни менял во Христе и фиговое дерево!

Он вытянул длинный палец в сторону оппонента:

— Заблуждаются те, кто считает его только мягким Иисусом! Достаточно прочесть Евангелие, чтобы убедиться, что он был жесток во многих случаях, что...

— О боже, я голоден, — сказал Кэрмоди.

Он действительно был голоден, будто не ел целую неделю.

— В течение семи следующих дней вы будете есть страшно много. Энергия будет расходоваться быстрей, чем возобновляться, — заметил Тэнди.

Мамаша Кри вышла и вернулась с блюдом кексов.

— Здесь семь штук, джентльмены. Каждый из них олицетворяет одного из семи отцов Иесса. Такие кексы у нас всегда выпекаются к праздникам, а Последний Ужин перед Сном тоже праздник. Я думаю, джентльмены, вы их отведаете. Кусочек кекса и глоток вина символизируют не только то, что вы вкушаете кровь и плоть Иесса, но и то, что вы получаете возможность и способность создать собственного бога, как сделали эти семеро.

— Раллукс и я не можем совершить святотатства, — ответил Скелдер.

Миссис Кри была разочарована, но лицо ее тут же просветлело, когда Аре, Кэрмоди и Тэнди заявили, что они отведают угощения. Кэрмоди при этом решил, что симпатией и поддержкой миссис Кри стоит заручиться на будущее.

— Я думаю, — сказала женщина, — что вы, святые отцы, изменили бы свое мнение, если бы знали историю семерых.

— Я знаю ее, — опять ответил Скелдер. — Прежде чем направиться сюда, я изучал вашу религию. Насколько я помню, дело было так: вначале богиня Бунт путем непорочного зачатия родила сыновей-близнецов. Когда они выросли, один из них, злой, убил другого, разрезал на семь частей и закопал в разных местах, чтобы мать не смогла собрать части и воскресить сына. Злой сын, Алгули, как вы называете его, правил миром, и только материнское вмешательство не позволило ему уничтожить род людской. Но везде было зло. Люди погрязли в грехе. Но были и праведники, которые молили богиню вернуть к жизни Иесса. И открылось им, что если найдется на планете одновременно семь праведников, Иесс воскреснет. Многие ушли на поиски, но целых семь веков их не могли найти, а зла в мире становилось больше и больше.

Но вот однажды собрались вместе семь человек, семь праведных.

Бог зла Алгули, чтобы уничтожить их, погрузил в Сон всех, кроме самых закоренелых грешников. Но семеро успешно преодолели Сон и вошли в духовную и физическую близость с богиней, — лицо Скелдера при этих словах исказила брезгливая гримаса. — Каждый из них стал ее любовником, и все семь частей Иесса соединились, Алгули погиб, а семеро праведников превратились в малых богов и стали консортами Матери-Богини. Иесс вернул мир в лоно добра. С Алгули поступили так же, как до этого он поступил с Иессом: семь кусков его бренной плоти зарыты в разных местах. С тех пор добро парит над злом, но зла осталось еще много, и легенды утверждают, что если одновременно соберутся семь великих грешников, они могут во время Сна вернуть к жизни Алгули.

Скелдер замолчал, саркастически улыбнулся и сказал:

— Конечно, существуют разные версии мифа, но я рассказал самое существенное и общее для всех вариантов. Это обычная история борьбы добра и зла, которая встречается во всех религиях Галактики.

— Может, это и общая тема всех религий, — сказала мамаша Кри, — но остается фактом то, что семеро человек создали бога. Я знаю это, потому что видела его на улицах, касалась его одежды, была свидетелем того, как он творил чудеса, хотя ему и не очень нравится это занятие. И я знаю, что во время Сна грешники не раз пытались вернуть к жизни Алгули. Ибо тогда они будут править миром и все их желания будут исполнены.

— Уважаемая миссис Кри, я не собираюсь ругать твою религию, но откуда тебе известно, что тот, которого ты видела, действительно Иесс? — спросил Скелдер. — И как могут обычные люди сотворить бога из ничего?

— Я знаю, потому что я знаю, — произнесла женщина сакраментальную фразу религиозных фанатиков всех времен и народов.

Она коснулась своей необъятной груди:

— Что-то там говорит мне об этом.

Кэрмоди издевательски рассмеялся:

— Она побила тебя, монах. Твоим же оружием. Разве Церковь не пользуется такими же аргументами в спорах, когда ее загоняют в угол?

— Нет, — холодно ответил Скелдер, — это не так. Нам нет необходимости защищаться. Здание Церкви стоит твердо и на века, несмотря на все наскоки атеистов и удары властей. Церковь несокрушима, как ее учение. Она проповедует истину!

Кэрмоди фыркнул, но все же отказался от дальнейшего спора. Какая разница, что думает Скелдер и иже с ним? Кэрмоди желал действия, ему надоела бесцельная болтовня.

Миссис Кри поднялась из-за стола и отправилась мыть посуду. Джон встал и последовал за ней, высказав желание помочь на кухне. Мамаша Кри встретила эти поползновения благосклонно, правда она понимала, что Кэрмоди делает это не просто так, и все же это льстило ей.

Действительно, Джону необходима была информация и еще раз информация. Уже на кухне он атаковал мамашу Кри вопросами.

— Ну-ка, хозяюшка, расскажи мне правду. Ты действительно видела Иесса? Так же, как видишь меня?

Женщина передала ему тарелку:

— Возьми-ка вытри. Что касается Иесса, то я видела его гораздо чаще, чем тебя. Он даже один раз обедал здесь.

Кэрмоди с трудом проглотил сообщение о столь прозаическом контакте с божеством.

— Неужели? И после этого он ходил в уборную? — спросил он, считая это самым надежным способом отличить божество от простого смертного. — Можно предположить, что бог ест, но испражняется?.. Не очень-то это божественное деяние...

— Конечно, — сказала мамаша Кри. — Ты думаешь, что у бога Иесса кишки и желудок отличаются от твоих?

В это время на кухню вошел Скелдер, как бы для того, чтобы выпить воды, но на самом деле его мучило любопытство.

— Конечно, — сказал монах, — как и у всех людей. Скажи мне, мамаша Кри, давно ли ты видела Иесса?

— Когда я была еще ребенком, лет пятьдесят назад.

— И с тех пор он нисколько не постарел и выглядит таким же молодым? — саркастически ухмыльнулся Скелдер.

— О нет, теперь он старик и может вот-вот умереть.

Земляне удивленно переглянулись.

— Здесь что-то не так, — сказал монах, — по нашим понятиям, бог умереть не может.

Тэнди, который тоже зашел в кухню, услышал последние слова и вмешался:

— А разве ваш Христос не умер на кресте?

Скелдер закусил губу, затем улыбнулся.

— Я прошу простить меня. Должен признаться, что я поддался приступу гнева, и это затуманило мою память. Я забыл о различиях между божественной и человеческой сутями Иисуса. Я рассуждал как язычник, но забыл, что и языческие боги смертны. Может, у вас Иесс тоже имеет и божественную и человеческую природу. Этого я не знаю, до этих тонкостей я еще не добрался. Но я постараюсь понять ваши религиозные верования.

Он замолчал, сделал глубокий вдох, как перед прыжком в воду, и продолжал:

— Но все же я думаю, что между Христом и Иессом есть разница. Христос воскрес и был вознесен на небо, чтобы соединиться со своим Отцом. Более того, его смерть была необходима: он принял на себя грехи человеческие, страдал за них и этим спас людей.

— Если Иесс умрет, то он когда-нибудь возвратится вновь.

— Ты меня не понимаешь. Коренная разница в том, что...

— Значит, ваша религия истинная, а наша — нет?! — смеясь, перебил Тэнди. — Но кто может сказать: где правда, а где ложь? Где факт, где миф? Все, что влечет действие, — факт, но тогда, если миф вызывает действие, то и он — факт. Слова, которые произносятся здесь, умрут, вибрация воздуха, вызываемая ими, угаснет, но кто знает, умрет ли этот эффект, что возбудили они?

Внезапно в комнате потемнело, и каждый инстинктивно схватился за что-нибудь для поддержки: за спинку стула, за край стола... Кэрмоди ощутил волну тепла, прошедшую сквозь него, и увидел, что воздух стал сгущаться,превращаясь в стекловидную массу. И из этой зеркальной стены фонтаном ударила кровь,прямо ему в лицо. Она ослепила его и, наполнив рот солоноватым вкусом,потекла в горло.

Послышался крик, но это кричал не он, а кто-то рядом. Кэрмоди отшатнулся, выхватил из кармана платок, вытер лицо и увидел, что стекловидная туманность исчезла, исчез и фонтан крови. Но стол и участок пола возле него были заляпаны красным.

Тут не меньше десяти кварт, — прикинул он про себя. — Как раз столько должно было бы вылиться из человека, который весит сотню фунтов. Затем он увидел, как на полу у большой плиты борются мамаша Кри и Скелдер. Миссис Кри одолевала монаха, она была тяжелей и, вероятно, сильней его. С невиданной ранее агрессивностью женщина сдавливала горло священника, тот отчаянно защищался.

Кэрмоди захохотал, и звук его смеха разрушил сумасшествие, охватившее миссис Кри. Она замерла, как бы очнувшись, захлопала глазами, опустила руки и промолвила:

— Боже, что же я делаю?

— Ты хочешь лишить меня жизни! — прохрипел Скелдер, — Ты сошла с ума!

— О! — выдохнула она и, не обращаясь ни к кому в отдельности, пробормотала: — Это пришло раньше, чем я ожидала. Пойду-ка я спать. А то мне вдруг показалось, что я ненавижу вас за непочтительное отношение к Иессу. И тогда мне захотелось убивать. Конечно, я была раздражена несколько вашими словами,но не до такой же степени!

— Эге, — заметил Тэнди — да твой гнев, мамаша Кри, не столь безобиден, как ты думаешь. Он сидит в твоем подсознании, и сейчас ты не смогла удержать его.

Внезапно его очередная сентенция была прервана: мамаша Кри увидела, что Кэрмоди и половина кухни залиты кровью, и истерически взвизгнула.

— Закрой рот, — прорычал Джон и шлепнул ее по губам.

Она замолчала и, поморгав глазами, сказала дрожащим голосом:

— Сейчас я уберу все это. Я не хочу после Сна отскребать засохшую кровь. Ты не ранен, случайно?

Он не ответил, вышел из кухни, поднялся по лестнице в свою комнату. Сбросил окровавленную одежду и резко обернулся на скрип двери. На пороге стоял Раллукс.

— Я начинаю бояться, Кэрмоди. Если это будет происходить постоянно, то не уверен, что мы сумеем уцелеть.

— В чем дело? Ты действительно испугался? — спросил Кэрмоди, сдирая липкую майку и отправляясь под душ.

— Да. А ты?

— Я? Испугался? Нет, я никогда и ничего не боялся. Я просто не знаю, что такое чувствовать страх.

— Я сильно подозреваю, что ты не знаешь, что такое чувствовать вообще, — сказал Раллукс. — Я даже сомневаюсь, есть ли у тебя душа. Вернее, она, конечно, есть, но запрятана так глубоко, что никто, даже ты сам,не можешь ее увидеть. Вот это,пожалуй, страшнее всего!

Кэрмоди фыркнул и стал намыливать голову.

— Уважаемый падре, один врач говорил, что я конгениальный психопат, неспособный воспринимать принципы морали. Я рожден без понимания: где — грех, а где — добродетель. Вероятно, это болезнь мозга, у меня явно чего-то не хватает. Наверное, того, что делает человека человеком. Тот эскулап заявлял, что я из тех редких типов, перед которыми наука 2256 года от рождества Христова абсолютно беспомощна. Вот так-то.

Кэрмоди замолчал, вышел из-под душа, вытираясь мохнатым полотенцем. Затем он улыбнулся:

— Ты, конечно, понимаешь, что со всем этим я не мог согласиться. И я удрал от этой клистирной трубки, сбежал с Земли, улетел на край Галактики, самую далекую планету Федерации Спрингбод. Там я пребывал почти год, пока меня не откопал Располд, эта чертова космическая ищейка. Но я ушел от него и очутился здесь, на Радость Данте, планете, где не действуют законы Федерации. Но все же, не торчать же здесь вечность! Правда, здесь не так уж худо: еда, выпивка, женщины. Но я хочу показать Земле, что она всего лишь конюшня для глупых меринов. Я хочу вернуться назад и жить в свое удовольствие,не опасаясь ареста.

— Ты сошел с ума, тебя арестуют сразу же, как ты ступишь на трап корабля!

Кэрмоди рассмеялся:

— Ты так думаешь? А ты знаешь, что Бюро Расследования получает информацию от БУДИМа?

Раллукс кивнул.

— БУДИМ — это всего лишь чудовищная белковая память и, возможно, компьютер. В ячейках своей памяти он хранит информацию о некоем Джоне Кэрмоди. Он приказывает искать меня. Но если придет информация, что я умер? Тогда БУДИМ отменит все приказы и отправит информацию в архив. И тогда колонист с ... ну, скажем, с Чейденвулли, проводящий здесь отпуск, решает лететь на Землю, свою родную планету. Кто будет его беспокоить, даже если он как две капли воды похож на Джона Кэрмоди?

— Но это же абсурд! Во-первых, откуда БУДИМ получит необходимые доказательства твоей смерти? А во-вторых, когда ты приземлишься в земном порту,твои отпечатки пальцев, твой спектр излучения мозга — все будет занесено в картотеку.

Кэрмоди ухмыльнулся:

— Я не хочу тебе говорить, как будет устроено во-первых, а на счет во-вторых... ну и что же? Данные о каком-то колонисте, родившемся черт знает где, заносятся в картотеку первый раз... Кто их будет проверять? Я даже имя могу не менять.

— А если тебя узнают?

— В мире, где живет девять миллиардов людей? С такими шансами я не боюсь рискнуть.

— А если я расскажу о твоем плане властям?

— Разве мертвые говорят?

Раллукс побледнел, но сдержался. Его лицо выражало благочестие, большие сияющие глаза смотрели на Кэрмоди честно и открыто. Он робко произнес:

— Ты хочешь убить меня?

Кэрмоди скорчил гримасу:

— Нет, это не потребуется. Не думаешь же ты, что вы со Скелдером пройдете через Ночь и останетесь живыми и в здравом рассудке? Ты разве не видишь, что происходит только при слабых единичных вспышках? А ведь это только начало! Что же будет, когда начнется Ночь?

— Но что происходит с тобой? — белыми сухими губами спросил испуганный Раллукс.

Кэрмоди пожал плечами, пригладил мокрые волосы.

— Очевидно, мое подсознание проецирует части тела моей Мэри. Можно сказать, реконструирует преступление. Но как можно чисто субъективные представления преобразовать в объективную реальность, я не знаю. Тэнди говорит, что на этот счет существует несколько теорий, которые пытаются объяснить все это с точки зрения науки, без привлечения сверхеъстественных сил, так сказать. Ну да бог с ними. Я не переживал, когда резал тело Мэри на куски, не буду переживать и сейчас, когда эти куски будут возникать передо мной из воздуха. Я проплыву через океаны крови, но своего достигну.

Он помолчал, глядя на Раллукса сузившимися глазами, улыбнулся криво. Затем спросил:

— А что ты видишь во время вспышек?

Раллукс еще больше побледнел, осенил себя крестным знамением.

— Я не знаю, отчего я говорю тебе, но я скажу: я был в Аду.

— В Аду?

— Да, горел в Аду. Вместе с остальными грешниками. С девяносто девятью процентами тех, кто жил, живет или будет жить.

Пот струился по его лицу.

— И это не было иллюзией. Я ощущал боль. Свою и других.

Он замолк, а Кэрмоди, разглядывая его, склонил голову на плечо, подобно любопытной птице.

— Так вот что беспокоит тебя более всего.

— Может быть, может быть, — прошептал монах.

— Но как ты можешь думать об этом? Даже твоя Церковь отрицает адский огонь. Хотя по моему мнению, многих стоило бы хорошо поджарить. Я бы с удовольствием поработал кочегаром в Аду, вытапливая из людей жир эгоизма...

Раллукс с сарказмом спросил:

— Ты так ненавидишь эгоистов?

В ответ Кэрмоди в который раз ухмыльнулся и вышел за дверь.

Миссис Кри уже вымыла все и собиралась спать. Она объявила, что оставила для удобства гостей двери открытыми, и надеется, что когда проснется, то не найдет все грязным. Нужно вытирать ноги перед входом, выбрасывать окурки из пепельниц, мыть за собой посуду... Затем она расцеловала каждого из них и расплакалась, говоря сквозь слезы, что, наверное, видит их всех в последний раз, и просит прощения у мистера Скелдера за свой отвратительный поступок.

Старый монах был растроган и даже благословил ее.

Через пять минут она приняла снотворное и удалилась к себе.

Тэнди тоже стал прощаться:

— Если меня застанет Ночь в пути, до того как я доберусь домой, то мне волей-неволей придется бодрствовать. Так как не будет пути назад. Через семь дней я стану богом, или трупом, или монстром.

— А что вы делаете с монстрами? — спросил Кэрмоди.

— Ничего, если они безвредны, как муж мамаши Кри. В противном случае — уничтожаем.

Затем он пожелал всем удачной Ночи и подал руки по земному обычаю. С Джоном он прощался последним, долго держа его руку в своей и глядя прямо в глаза.

— Это твой последний шанс стать чем-нибудь. Если ночь не разморозит твою душу, если ты останешься айсбергом с ног до головы, каким и был, значит ты создан таким. Если в тебе осталась хоть искра, дай ей разогреться, даже если тебе будет очень больно. Бог Иесс однажды сказал:

Если ты получишь жизнь, однажды ты ее потеряешь.

В этом нет ничего особенного. Боги других рас, пророки всех рангов в разные времена говорили то же. Однако, это правда. Тысячу раз правда.

Когда Тэнди ушел, три землянина поднялись наверх и взяли с полки три шлема. Их венчали небольшие коробочки, из которых торчали довольно длинные антенны. Они одели шлемы и привели их в рабочее состояние.

Скелдер долго рассматривал себя в зеркале.

— Я уверен, что ученые мира Джунд не ошибались в своих расчетах. Они говорят, что этот прибор выполняет роль детектора электромагнитного излучения, он же вырабатывает противофазные волны, которые гасят мощность внешнего магнитного поля. Мы можем пройти через самую сильную магнитную бурю без всяких последствий для себя.

— Надеюсь, что это так, — ответил Раллукс, — и благодарю создателя за этот шлем.

— Я тоже, — отозвался Скелдер. — Но я полагаю, что мы оба можем полностью довериться господу и обнажить головы и души навстречу всем силам зла этой планеты.

Кэрмоди цинично усмехнулся:

— Давай. Тебя никто не удерживает. Ореол мученика только украсит тебя.

— У меня есть приказ, — сухо ответил Скелдер.

Раллукс вскочил и начал расхаживать взад и вперед.

— Я не понимаю, каким способом магнитное излучение этой звезды может возбудить атомную структуру живых существ на планете, столь удаленной от нее. И в то же время зондировать подсознание, познание, подавляя будто железными тисками разум, создавать немыслимые психоматические измерения. Звезда становится фиолетовой, распространяет невидимые лучи, порождает образы чудовищ, живущие в самых глубинах подсознания, или образы золотых богов. Кое-что, правда, я понимаю. Изменение частоты электромагнитного излучения нашего Солнца тоже влияет на Землю, и не только на климат и погоду, но и на поведение землян. Но как может светило воздействовать на плоть и кровь так, что эластичность кожи уменьшается, кости становятся мягкими, изменяют форму таким образом, что уму непостижимо. Ведь в генах этого нет и в помине!...

— Мы еще не настолько знаем, что такое гены, чтобы понять, что в них заложено, а что — нет, — прервал его Кэрмоди. — Когда я был студентом и изучал медицину, я насмотрелся много странного.

И он замолчал, вспоминая прошедшие дни.

Скелдер, прямой и тонкогубый, сел в кресло. Сейчас шлем делал его более похожим на солдата, чем на священника.

— Это не должно длиться долго, — сказал Раллукс, продолжая расхаживать по комнате. — Скоро наступит Ночь. Если Тэнди сказал правду, то в первые двадцать часов все, кроме нас, конечно, кто остался, погрузятся в коматозное состояние. Мы не должны — у нас шлемы, — и пока все спят, мы...

— ...будем делать свою грязную работенку, — закончил Кэрмоди.

Скелдер подскочил в кресле:

— Я протестую! Мы здесь проводим научные исследования и сотрудничаем с тобой только потому, что есть работа, которой мы...

— ...не желаем пачкать свои беленькие ручки, — опять резюмировал Джон.

В этот момент в комнате потемнело, наступил темно-фиолетовый полумрак. Их настигло головокружение, чувства как бы оставили плоть. Все это продолжалось только секунду, но ее, впрочем, хватило на то, чтобы у них подогнулись ноги и все трое разом рухнули на пол.

Кэрмоди с трудом стал на четвереньки. Он покачал головой из стороны в сторону, как бык, которого хватили дубинкой по черепу. Затем он выдохнул:

— О, вот это да! Хорошо, что на моей башке шлем!

Он поднялся на ноги. Все мышцы онемели и буквально разрывались от боли. Комната, казалось, была завешена фиолетовой мглой. Было сумрачно и тихо.

— Раллукс, что с тобой? — раздался удивленный, полный ужаса голос Скелдера.

Бледный, как призрак, с лицом, перекошенным гримасой боли, Раллукс вскрикнул, сорвал с головы шлем, поднялся на ноги и бросился из комнаты. Его шаги прогрохотали по лестнице, и затем хлопнула входная дверь.

Кэрмоди повернулся ко второму монаху:

— Он явно сошел с ума... О, боже, что с тобой?

Разинув рот, Скелдер тупым взглядом уставился на настенные часы. Внезапно он повернулся к Кэрмоди.

— Пошел вон, болван, — прорычал он.

Джон удивленно моргнул, затем спокойно повернулся и бросил через плечо:

— Пожалуйста, я не испытываю особого удовольствия от общения с тобой.

Он с интересом посмотрел на Скелдера, который, странно прихрамывая, направился к двери.

— Отчего ты хромаешь?

Монах промолчал и странно, бочком вышел из комнаты. Вскоре внизу опять хлопнула дверь. Кэрмоди долго стоял в одиночестве, о чем-то размышляя. Затем он взглянул на часы, они показывали время, день, месяц и год. Фиолетовая вспышка началась в 17.25, сейчас было 17.30. Значит, прошло пять минут.

— Пять минут? — изумленно протер глаза Кэрмоди. — Нет, пять минут плюс еще 24 часа!

— Неудивительно, что я так голоден и у меня болит все на свете, — решил Кэрмоди, сбросил шлем на пол и отправился на кухню. Осторожно открыл дверь, опасаясь неожиданностей. Но все обошлось. Постанывая, он достал из холодильника пищу, сделал себе сэндвичи, с удовольствием поел, а затем проверил оружие. Только после этого направился к двери.

Раздался телефонный звонок.

Кэрмоди поколебался, но все же решил ответить.

— Черт бы их всех побрал! — подумал он.

Он поднял трубку:

— Хэлло!

— Джон! — отозвался приятный женский голос.

Кэрмоди отдернул трубку от уха, как будто в ней пряталась кобра.

— Джон! — снова послышался тот же голос, но теперь более далекий и призрачный.

Кэрмоди глубоко вздохнул, расправил плечи и решительно поднес к уху трубку.

— Джон Кэрмоди слушает. С кем я говорю?

В ответ короткие гудки.

Он медленно положил трубку на рычаг.

Когда он вышел из дома, то обнаружил, что на улице стемнело. Лишь фонари, расположенные на расстоянии сотни футов друг от друга, да огромная зловеще-фиолетовая луна, висящая над горизонтом, освещали улицу. Небо было чистым, но звезды казались очень далекими. Их свет едва пробивался сквозь туман до поверхности планеты. Огромные здания казались темно-фиолетовыми айсбергами, плывущими сквозь прозрачный мрак.

Только подойдя ближе, можно было различить их в деталях. Город затих. Ни лая собак, ни пения ночных птиц, ни звука шагов, ни скрипа дверей, ни смеха, ни голосов. Все звуки умерли.

Возле тротуара стоял автомобиль. Кэрмоди немного засомневался, сможет ли он им управлять. Но четыре мили до замка, да еще в этом загадочном фиолетовом тумане, пешком — довольно долгая и неприятная прогулка. Не то, чтобы он боялся, но лишние сложности совершенно ни к чему. С одной стороны на автомобиле легче скрыться от опасности, с другой — он будет заметен за милю.

Наконец, он решил, что первую половину пути он проедет, а затем отправится дальше пешком. Он открыл дверцу и сразу же схватился за пистолет, но быстро опомнился. В автомобиле лицом вниз лежал мертвый человек. Кэрмоди осветил его лицо фонариком, оно представляло сплошную кровавую маску. Очевидно, водитель был из тех, кто ищет свой шанс. Но ему явно не повезло. Вспышка звезды инициировала болезнь наподобие рака, которая мгновенно разъела ему лицо так, что даже уничтожила полноса.

Кэрмоди вытащил труп на тротуар, завел и прогрел двигатель, отжал сцепление и медленно двинулся вперед.

Он ехал, включив фары и прижимаясь к обочине и думая о голосе в телефонной трубке, пытаясь понять, что это могло означать.

— Следует признать, — думал он, — я, силой своего воображения, могу создавать из воздуха материальные объекты, значит, я передатчик энергии.

Он хорошо понимал, что сам он не содержит таких энергетических запасов, которые можно преобразовать в материю. Если бы он попытался сделать это, то сгорел бы до черных головешек. Значит, он не генератор, а передатчик, преобразователь. Звезда энергию излучает, он — преобразует в материальные объекты. Здорово! Значит, он каким-то образом, не понимая как, воссоздает свою умершую жену. Как инженер или скульптор. Единственное, что он мог предположить, что весь процесс регулируется его подсознанием. Каким-то образом его клетки репродуцируются во вновь создаваемом теле Мэри. Может, клетки отражаются в том зеркале, что возникает в сгущающемся воздухе, и таким образом появляется отражение как бы его самого? Все это вполне можно представить, но как быть с чисто женскими органами? Правда, в его памяти еще сохранились сведения о женской анатомии. В свое время, будучи студентом, он часто препарировал трупы в анатомке. Кроме того, он освежил память, когда резал тело Мэри на части. Он делал это вполне научно, по всем правилам прозекторской. Он даже нашел и рассмотрел четырехмесячного эмбриона, главную причину своего гнева и отвращения к жене. Этот маленький уродец превратил самое прекрасное тело в мире в чудовище с раздутым животом, и он наверняка отобрал бы часть любви, которая целиком должна принадлежать ему, Джону Кэрмоди. Он не желал отдавать даже крохи этой любви. И затем, когда он предложил ей избавиться от ребенка, а она отказалась, он настаивал, она сопротивлялась и кричала, что не любит его, что этот ребенок не от него. Тогда он рассердился и впервые в жизни разгневался. Нет, гнев это не то слово. Глаза его застилала красная пелена, все стало вокруг кроваво-алым.

Да, это случилось в первый и последний раз в жизни. И потому он здесь. Черт, но ведь могло быть все иначе? Пожалуй, все-таки нет: он не мог равнодушно смотреть на то, как его женщина превращается в урода. Но хватит думать о том, что было. Каждый реалист должен рассматривать только факты. Клетки Мэри должны быть женскими, но они явно не женские, если являются зеркальным отражением его клеток. А ее мозг? Даже если тело будет женским, так как он более или менее знаком с его строением, мозг новой Мэри не может быть мозгом старой Мэри. У него сложнейшая структура: миллиарды нейтронов, извилин...

Нет, никто не в состоянии воссоздать его! Если у нее есть мозг, а он должен быть, то это мозг Джона Кэрмоди. А если так, то мозг хранит его память, характер, привычки. Это, однако, неожиданно — обнаружить свое я в теле Мэри. Тут неизвестно, как поступить. Но он же Джон Кэрмоди, он выпутается из любой ситуации.

Он рассмеялся при этой мысли. А почему бы не отыскать Мэри? Он будет опять обладать самой прекрасной женщиной, которая имеет его мозг и всегда и во всем согласна с ним.

Он снова рассмеялся. Он был рад, что создание его воображения находится вне его, а не внутри, как это происходит с другими. Может, это потому, что у него замороженная душа? Ну что же, тем лучше. Эта холодность исключает субъективность, выгоняет воображаемое наружу, позволяет с ним бороться, не быть беспомощной жертвой, вроде девушки-эпилептички, или мужа мамаши Кри, или человека с лицом, изъеденным раком.

Думать о той, которая выглядит как Мэри. Если она создание твоего разума, как Афина Паллада — создание Зевса, то в момент ее рождения у нее должен быть разум его, Джона Кэрмоди. Но затем она становится независимым существом, со своими мыслями и поступками.