31

Вытирая с лица пот, Фригейт быстро спускался к Реке. Он миновал пустынный участок побережья и вышел к причалу, где протолкался до обеда, болтая со знакомыми. В толпе ему встретились два матроса с судна; там все еще шли переговоры. Когда же, наконец, кончится эта очередь?

В назначенный час Фарингтон встал и громко объявил, что прием окончен. В очереди зашумели, но капитан остался непреклонен. К нему подошел глава Руритании «барон» Томас Буллит с помощниками. Буллит не удостоился большой славы на Земле. В 1775 году он исследовал водопады на реке Огайо в Кентукки — вблизи тех мест, где позднее вырос Луисвилл; потом его имя забылось. С Буллитом пришел его помощник Пауль Байс, датчанин шестнадцатого века. Согласно обычаю, они пригласили команду «Раззл-Даззл» на вечеринку, устраиваемую в честь прибытия судна. Повсюду на Реке люди с удовольствием принимали путников, приносивших свежие новости, слухи и занятные истории — лучшую плату за гостеприимство.

Фарингтон принял приглашение, но заметил, что четверо членов экипажа останутся охранять судно. Вслед за толпой Фригейт направился к площадке с навесной крышей — местной ратуше. Фарингтон и Текс стояли в окружении власть имущих, болтая с их женами. Питер не был приобщен к избранному кругу, но знал, что позже строгий этикет нарушится — виски и вино уравняют всех. Он занял очередь за спиртным и тут увидел свою подругу.

Ева Беллингтон стояла неподалеку от него. Она была высокой, черноволосой и голубоглазой женщиной — типичной красавицей из южных штатов. Ева родилась в 1850 году и умерла, не дожив лишь двух лет до своего столетия. Ее отец, богатый помещик-южанин, в годы войны служил в кавалерии Конфедерации в звании майора. Во время похода Шермана на Джорджию их плантация сгорела, и Беллингтон разорился. Он уехал в Калифорнию и стал там компаньоном богатого судовладельца. Ева вновь жила в достатке, но вскоре отец бросил семью — чего она не могла простить ему никогда.

Женщины поселились у брата отца, красивого мужчины лишь на десять лет старше своей племянницы. Когда Еве стукнуло пятнадцать, он изнасиловал девушку — правда, как она сама признавалась, без большого сопротивления с ее стороны. Мать, узнав о беременности дочери, выстрелила в насильника, целясь в гениталии. Он прожил евнухом несколько лет в тюрьме и там же скончался.

Стыдясь огласки, миссис Беллингтон переехала в Ричмонд, где ее нашел раскаявшийся муж. Сын Евы, которого она обожала, вырос красивым и стройным малым. После жесточайшей ссоры с дедом, он покинул Ричмонд и отправился на Запад в поисках удачи. Последнюю весточку от него Ева получила из Силвер-Сити; затем он пропал навсегда — во всяком случае, ни одно сыскное агентство не смогло обнаружить его следов. Вскоре миссис Беллингтон погибла при пожаре, а отец Евы, пытавшийся спасти ее, тут же умер от сердечного приступа. Ее первый муж скончался от холеры вскоре после этого несчастья. К пятидесяти годам она потеряла двух супругов и семерых из десяти детей. Если бы Маргарет Митчел и Уильям Тенесси сочинили в соавторстве роман, то вполне могли бы выбрать ее своей героиней. Питер часто повторял эту шутку, но Ева не находила ее забавной.

За семь лет жизни в долине Ева избавилась от презрения к неграм и ненависти к северянам. Она даже полюбила одного из мерзких янки, однако Пит, дабы не подвергать ее любовь излишним испытаниям, воздерживался от рассказа о своем прадеде, участнике «подлого» марша Шермана.

Получив свою порцию спиртного, он направился к Еве, все еще стоявшей в очереди. Питер спросил, где она пропадала целый день. Оказывается, ей нужно было о многом подумать, и она отправилась прогуляться.

Предмет ее размышлений не был секретом для Фригейта — между ними назревал разрыв; уже несколько месяцев они, внезапно охладев, все больше отдалялись друг от друга. Питер тоже задумывался об их отношениях, но пока не начинал решающего разговора.

Предупредив Еву, что они увидятся позже, он стал кружить около Фарингтона. Райдер отправился танцевать; он лихо отплясывал с женой Буллита и распевал во все горло.

Питер покорно ждал, пока капитан кончит рассказ о своих злоключениях на золотых приисках Юкона в 1899 году. Поведав о потере нескольких зубов от цинги, он перешел к более веселым подробностям. Наконец, Фригейту удалось спросить:

— Мистер Фарингтон, вы пришли к какому-то решению?

На языке у капитана уже вертелась следующая история, и он недоуменно моргнул покрасневшими веками.

— О-о! Да, да. Вас… ммм… зовут Фригейт, верно? Питер Фригейт. Тот, что много читал. Да, у нас с Томом все решено. В конце вечеринки мы объявим о своем выборе.

— Надеюсь, я вам подошел. Мне действительно очень хочется отправиться с вами.

— Энтузиазм — весьма ценное качество, — отозвался Фарингтон, — но опытность еще дороже. Нам нужен человек, в котором сочеталось бы и то, и другое.

Питер глубоко вздохнул и с отчаянием произнес:

— Значит, меня отвергли. Ну, а если бы я был неграмотным, то что бы вы сказали? Мне остается только пожалеть, что я такой, какой есть.

— Вам на самом деле это так важно? — улыбнулся капитан. — Но почему?

— Потому, что я хочу добраться до конца Реки.

— Вот как? И вы надеетесь найти там решение всех ваших проблем?

— «Мне не надобно миллионов, а надобно мысль разрешить», — сказал Фригейт. — Это слова одного из персонажей «Братьев Карамазовых» Достоевского.

— Грандиозно! Я много слышал о Достоевском, но мне не довелось его читать. Думаю, в мое время еще не было английских переводов его романов.

— Ницше утверждал, что русские романы многое открыли ему в психологии, — добавил Питер.

— Э-э, Ницше? Вы хорошо его знаете?

— Я читал его на английском и на немецком… Он — великий поэт. Немецкие философы писали обычно водянистой, размытой прозой; а читая Шопенгауэра и добираясь до сути, рискуешь или заснуть или получить нервное расстройство. Но Ницше — другое дело. «Человек — это мостик над пропастью, лежащей между животным и сверхчеловеком», — процитировал он. — Возможно, я что-то уже забыл; я читал «Так говорил Заратустра» черт знает когда… Пожалуй, я готов поверить в эту концепцию, но сверхчеловека я понимаю иначе, чем Ницше. Истинный сверхчеловек, мужчина или женщина — неважно, — это личность, которая полностью реализовала свои возможности и живет по законам добра, сострадания, любви. Личность, независимая в своих суждениях и лишенная стадности. Только тогда это истинный и несгибаемый сверхчеловек.

— Наверное, вы считаете воплощением идей Ницше роман Джека Лондона «Морской волк»?

Питер на минуту замолк.

— А вы его разве читали?

— Неоднократно, — усмехнулся Фарингтон. — Так как же насчет Волка Ларсена?

— Мне думается, что он — сверхчеловек скорее в понимании Лондона, чем Ницше. Это воплощение его идеала. Ницше отпугнула бы жестокость Ларсена. Помните, Лондон заставил его умереть от опухоли мозга — возможно, он хотел внушить читателям мысль, что сверхчеловек Волк Ларсен изначально обречен. Но Лондон явно переоценил способности литературных критиков — они просто не заметили эту деталь. Кроме того, он показал человека — пусть, сверхчеловека — сущностью которого являлось животное начало. Он — часть Природы и, несмотря на свой ум, не может избежать воздействия своих страстей. Он — животное, зверь, а потому и подвержен такой болезни, как опухоль мозга. «Так рушится могущество».

— Однако, — продолжал Фригейт, — в Ларсене было и то, что ценил сам автор. Лондон жил в жестоком мире и считал, что выжить в нем можно лишь с помощью сверхжестокости. Но он был и провидцем. Изыскивая возможности для людей вырваться из пропасти инферно, он видел выход в социализме и надеялся, что в нем человечество обретет избавление от страданий. В то же время, Лондон — крайний индивидуалист, и эта его особенность всегда вступала в противоречие с идейными убеждениями. В конце концов, он утратил веру в социализм — за что был осужден собственной дочерью в ее книге воспоминаний <Джоан Лондон «Джек Лондон и его время», 1968 г., на русский не переводилась>.

— Этого я не знал, — задумчиво произнес Фарингтон. По-видимому, она написала ее после моей смерти. А что еще вы знаете о ней?

Кажется, клюнуло, подумал Фригейт, судорожно вспоминая все, что знал о судьбе Джоан.

— Она являлась активным членом социалистической партии и умерла, по-моему, в 1971 году. Ее книга об отце написана весьма откровенно… она даже не скрывает, что отец ревновал ее мать к молодым женщинам. Что же касается самого Лондона, то я думаю, ему хотелось стать Волком Ларсеном, чтобы избавиться от сопереживания скорбям людским. Ему представлялось, что человек, свободный от сострадания, неуязвим. Но сам он всю жизнь нес в себе это чувство, хотя готов был им пожертвовать, пусть даже ценой умерщвления души. Как и прочих людей, писателей тоже раздирают противоречия; и величайшие из них — всегда загадка для критиков. «Когда небес разверзнется покров и разольются воды широко, лишь человек единственной загадкой станет».

— Это мне нравится! — воскликнул Фарингтон. — Кто это написал?

— Каммингс. А вот моя любимая строчка: «Послушай! Вселенной двери распахнулись в ад… Войдем же!»

Питеру показалось, что он выразился слишком туманно, но, похоже, Фарингтон хорошо его понял.

Если он окажется на судне, то подобные темы могут вызвать раздражение капитана. Сведения Фарингтона об учении Ницше получены, в основном, из бесед с одним из его друзей — Страун-Гамильтоном. Он пытался читать Ницше, но внимание писателя задерживалось на поэтических образах, смысла же философии он так и не постиг. Как Гитлер, он выхватывал из учения немецкого философа лишь то, что ему импонировало, и отбрасывал остальное. Правда, Фарингтон — не чета Гитлеру…

— Ну, что еще рассказать вам о Лондоне? — продолжал Фригейт. — Пожалуй, лучше всех написал о нем Льюис Петтон: «Его можно критиковать, но обойтись без него нельзя».

Это очень понравилось Фарингтону, однако он пожелал сменить тему.

— Закончим с Лондоном… в другой раз мы еще потолкуем о нем, — он приложился к своей кружке, потом пристально взглянул на Фригейта. — Послушайте! Ваши идеи о сверхчеловеке весьма похожи на то, что проповедует Церковь Второго Шанса. Звучат они, правда, получше, чем у одного из наших матросов. Да вы его знаете — маленький араб… точнее, — испанский мавр двенадцатого века. Но он не относится к миссионерам Церкви.

Фарингтон указал на человека, уже знакомого Фригейту. Тот сидел в кружке руританцев, прихлебывая вино и покуривая сигарету. Его рассказы, видимо, забавляли окружающих — они от души смеялись. Невысокого роста, но сильный и гибкий, этот человек напоминал юного Джимми Дюранта.

— Нур-эд-дин-эль-Музафир, — назвал его капитан. — Для краткости — Нур.

— Это значит — Странник Светоча Веры, — перевел с арабского Фригейт.

— Вы знаете арабский? Я вот никогда не сумел выучить ни одного языка… разве только эсперанто.

— Я просто нахватался слов из «Арабских сказок» Бартона, — Фригейт помолчал. — Так что же будет со мной? Вы меня не берете?

— И да, и нет, — Фарингтон расхохотался, взглянув на растерянное лицо Питера, и хлопнул его по плечу. — Умеете держать язык за зубами?

— Как траппистский монах.

— Тогда вот что я вам скажу, Пит. Мы с Томом хотим здесь избавиться от Канака. — Он указал на громадного полинезийца, облаченного в белые одежды, с огромным красным цветком в черных курчавых волосах. — В свое время он был лучшим гарпунером на китобойном судне. Но мне нужны образованные люди, а он, конечно, книги в руках не держал. Возможно, мое требование попахивает снобизмом, но что поделаешь? Так вот, вас примут на судно… во всяком случае, таково мое решение. Нет, подождите ликовать! Мне еще нужно поговорить с Томом. Минутку, я сейчас вернусь.

Он нырнул в толпу танцующих, схватил Райдера за руку и, не обращая внимания на сопротивление, потащил в сторону. Фригейт мог только гадать, что ждет его впереди. У этих двоих была какая-то важная причина путешествовать под чужими именами. Опасаясь разоблачения, они могут исчезнуть, оставив его здесь, но могут и взять с собой, если убедятся, что он не из болтливых. Сейчас, вероятно, Фарингтон наверняка желает выяснить, почему человек, так хорошо знакомый с произведениями Лондона, не узнал его самого. Возможно, капитан ведет какую-то игру, подозревая, что Фригейт питает некие темные замыслы… Во всяком случае, физическая расправа ему не грозит — ни Фарингтон, ни Райдер не были убийцами. Правда, в этом мире люди менялись — и не всегда к лучшему.

К нему подошел Райдер, пожал руку и сказал, что будет рад видеть его на судне. Через несколько минут Фарингтон остановил музыкантов, чтобы во всеуслышание объявить о выборе нового матроса. Лишь после этого Фригейт собрался с силами, отвел Еву в сторонку и сказал о своем отъезде.

— Да, я знаю, что ты хочешь уйти на этом судне, — довольно спокойно сказала она. — Здесь трудно сохранить что-нибудь в тайне, Питер. Мне только больно, что ты скрыл это от меня.

— Я пытался предупредить тебя, но ты ушла из дома… Я не знал где тебя найти.

Ева расплакалась. Глаза Питера тоже увлажнились. Потом женщина быстро вытерла слезы.

— Я плачу не из-за твоего отъезда. Мне горько, что умерла наша любовь, хотя я понимаю, что со временем все проходит.

— Я все еще люблю тебя.

— Но не так уж сильно, верно? Мне не следует упрекать тебя, Пит, я и сама не лучше. А мне так хотелось, чтобы мы оба любили друг друга… как прежде…

— Ты встретишь другого. И мы расстаемся не врагами…

— Да, все к лучшему. Хуже жить с человеком, который тебя не любит. Сейчас, когда любовь ушла, мне было бы тяжело с тобой.

Он привлек Еву к себе, собираясь поцеловать, но она подставила лишь щеку.

— Прощай, Пит.

— Я тебя никогда не забуду.

— У нас было много хорошего, — и Ева ушла.

Питер вернулся в толпу. Его поздравляли, но он не ощущал радости. Прощание с Евой не выходило из головы, и общее внимание становилось ему в тягость. Буллит торжественно пожал его руку.

— Мне очень жаль, что вы уезжаете, Фригейт, — заявил он. — Вы были образцовым гражданином. Осталась небольшая формальность. — Он обернулся к стоявшему рядом чиновнику. — Мистер Армстронг, пожалуйста, примите оружие у мистера Фригейта.

Питер не протестовал. В свое время он дал клятву вернуть оружие в случае отъезда. Но свой меч он не принес, припрятав его еще утром. Последняя память о жизни в Руритании… о Еве, украсившей вышивкой перевязь… Он заберет меч с собой.

Этой ночью он снова вернулся в прошлое, к прежнему сну, когда, стоя голышом перед домом, он бросал камешки в окно спальни в тщетной надежде разбудить Рузвельта. Он обогнул дом, пытаясь открыть какое-нибудь окно, и вдруг обнаружил распахнутую дверь. Ему удалось тихо проскользнуть через переднюю в кухню; теперь оставалось сделать лишь пару шагов до противоположной двери, откуда шел коридор к лестнице, что вела на второй этаж. Ступеньки скрипели, он старался наступать на самый краешек. В этот момент он заметил, что дверь в спальню родителей, где спали и младшие дети, открыта; комнату заливал лунный свет. Старомодная постель отца и матери зияла пустотой; пусты были кроватки сестры и брата.

Не оказалось на месте и Рузвельта. В смятении Питер обернулся к окну: перед ним зияла пустотой собачья будка.

Все, даже пес, исчезли без следа. Что за таинственное преступление произошло здесь?

32

— Учебный дирижабль будет готов через месяц, — объявил однажды Файбрас. — Первый полет совершит Джил Галбира, наш самый опытный пилот. Я назначаю ее командиром этого корабля. Ну, как, Джил? Теперь уж вам не удастся обвинить меня в пристрастности.

Окружившие Джил мужчины принялись поздравлять ее, хотя с довольно кислыми минами. Казалось, искреннюю радость испытывал лишь Сирано; только опасение рассердить ее удержало француза от поцелуя. Но, повинуясь внезапному порыву, Джил притянула его к себе и крепко обняла.

Через двадцать минут Файбрас, Мессне, Пискатор, Джил и десяток инженеров вновь склонились над чертежами дирижабля. За три недели изнурительной работы они составили всю техническую документацию, от расчетов до чертежей, с помощью компьютера. Машина дала возможность предельно ускорить проектирование, выявить допущенные ошибки, внести поправки, а главное, — перепроверить все математические выкладки, сделанные ранее вручную.

Напряжение этих недель не прошло даром. Джил чувствовала, что стоит на пороге нервного срыва, и начала по два часа в день заниматься фехтованием. Она увлекалась этим видом спорта еще на Земле, но здесь пришлось приобретать совсем новые навыки. Рапиры в Пароландо были легкими и гибкими, а мишенью считалась любая точка тела.

— Вы еще не научились правильно парировать быстрые удары, — говорил ей Сирано, — но придет время, и вы можете стать серьезным соперником.

А когда-то она отлично фехтовала. Ее великий учитель, олимпийский чемпион, уверял, что при постоянных тренировках она могла бы претендовать на самые высокие награды в мировых чемпионатах. Однако работа отнимала все время, и на занятия в спортивном зале его почти не оставалось. Но Джил обожала фехтование. Ей казалось, что в нем есть какое-то сходство с шахматами, еще одной ее любовью.

Она испытывала удовольствие, просто касаясь клинка и вспоминая полузабытые навыки. Но настоящую радость ей приносили победы над большинством ее противников-мужчин. Джил считали неуклюжей из-за высокого роста, но, взяв в руки рапиру, она преображалась, приобретала ловкость и даже известное изящество.

Она не могла победить лишь двоих. Одним был Раделли, итальянский мастер, автор «Руководства по фехтованию на рапирах и саблях», опубликованного в 1885 году. Другим — бесспорный чемпион Савиньен Сирано де Бержерак. Он поражал ее… Сирано умер в середине семнадцатого века, когда техника фехтования только начала развиваться. Итальянцы закладывали основы современного боевого искусства, и лишь к началу девятнадцатого столетия сформировалась настоящая школа. Репутация Сирано как величайшего фехтовальщика всех времен сложилась вне конкуренции с серьезными противниками позднейших столетий, и Джил всегда казалось, что она сильно преувеличена. Истинной правды о схватке у Нэльской башни не знал никто, кроме француза, а сам он о ней помалкивал.

Здесь Сирано обучился всем тонкостям современного поединка у Раделли и Борсоди. Через четыре месяца непрерывных занятий он превзошел своих учителей, через пять — был вновь, как некогда, непобедим.

Постепенно Джил преодолела скованность и даже приобрела некоторый блеск в бою. Ей не раз удавалось выигрывать шестиминутные схватки у опытных мастеров с преимуществом в одно очко. Но Бержераку она всегда проигрывала — ей не хватало быстроты, стремительности. Пока она наносила один укол, он успевал сделать пять выпадов. Но даже этот один он словно допускал из милости, стараясь смягчить горечь поражения. Однажды после боя она в раздражении запретила ему щадить ее самолюбие.

— Даже если бы я был влюблен в вас и желал оградить от боли, — возмутился он, — то и тогда не играл бы в поддавки! Это бесчестно! Считается, что в любви и на войне все средства хороши, но этот девиз не для меня. Нет, у вас хороший удар, есть быстрота и уменье.

— Однако, если бы мы сражались всерьез, вы могли убить меня первым же ударом.

Он поднял маску и вытер лоб, мокрый от пота.

— Верно. Не собираетесь ли вы вызвать меня на дуэль? Все еще сердитесь на меня?

— За то, что случилось на берегу? Нет.

— Тогда из-за чего же, осмелюсь вас спросить?

Она не ответила, и Сирано, подняв бровь, истинно галльским жестом пожал плечами.

Да, он превосходил ее как фехтовальщик. Сколько бы она ни тренировалась, сколько ни тратила усилий, чтобы превзойти его — мужчину! — все равно она проиграет, как проигрывала до сих пор. Она попыталась взять реванш в другом. Однажды во время схватки Джил начала издеваться над его невежеством и суевериями. Сирано ответил яростной атакой. Однако он не потерял головы: хладнокровно, с фантастической точностью предугадывая каждое ее движение, он нанес ей пять уколов за полторы минуты. Джил была покорена и извинилась перед ним.

— Как глупо смеяться над пробелами в ваших познаниях и над вашими религиозными заблуждениями, — покаялась она. — В конце концов, вы же не виноваты, что родились в 1619 году. Мне не надо было доводить вас до бешенства. Это никогда не повторится; прошу вас — простите меня.

— Значит, все гадости, что вы наговорили, — только уловка? Лишь способ взять верх в поединке? Здесь ничего не направлено против меня лично?

— Должна признаться: я хотела, чтобы вы потеряли самообладание. В тот момент мне действительно казалось, что вы — невежественный простофиля, живое ископаемое. Во мне все кипело… — После минутного молчания она робко поинтересовалась: — Это правда, что на смертном одре вы покаялись в своих грехах?

Француз побагровел, его глаза гневно блеснули.

— Да, мисс Галбира. Действительно, я заявил, что виновен в богохульстве и безверии, и просил Господа о прощении. Я сделал это! Я, ненавидевший разжиревших, самодовольных, невежественных, лицемерных попов и их бесчувственного, беспощадного Бога! Поймите… вы жили в мире, свободном от предрассудков, и даже представить себе не можете ужас перед вечным огнем, вечными муками в аду… Вы не в силах вообразить этот треклятый, въевшийся в душу страх… С самого детства он начинал пропитывать нашу плоть и наш мозг… Вот почему в свой смертный час, в диком страхе перед геенной огненной, я уступил сестре, этой беззубой суке, и доброму верному другу Ле Брэ, сказав, что покаюсь и спасу свою душу… а вы, моя дорогая сестра и дорогой друг, можете радоваться и молиться за меня, чтобы я попал в чистилище.

— Что мне оставалось? Кому могло повредить мое покаяние? Ведь если Христос действительно Спаситель, и спасти тебя ему ничего не стоит, если существует и рай, и ад, то нужно быть последним болваном, чтобы не позаботиться о своей никчемной шкуре и бессмертной душе. С другой стороны, если после смерти — лишь пустота небытия, то что я теряю? А так я осчастливил свою сестру и добросердечного Ле Брэ.

— Через два года после вашей смерти он написал вам блестящий панегирик, — сказала Джил, — предисловие к «Путешествию на Луну».

— Надеюсь, он не сделал из меня святого, — воскликнул Сирано.

— Нет, он создал прекрасный образ, благородный, но не благостный. Правда, другие писатели… впрочем, у вас было множество врагов.

— Которые все сделали, чтобы очернить мое имя и репутацию, когда я был мертв и не мог защитить себя? Вот свиньи, воронье!

— Мне не вспомнить их имена, — сказала Джил, — да и какое сейчас это имеет значение? Только литературоведы знают, как звали ваших злопыхателей, а большинству людей вы известны лишь как романтический, остроумный и трогательный герой пьесы Ростана. Долгое время ваши творения — «Путешествие на Луну» и «Путешествие к Солнцу» — считали плодом безумца, их подвергали жесточайшей цензуре. Церковные власти резали ваши тексты, выбрасывая огромные куски и доводя содержание до полнейшей бессмыслицы. Но со временем книги возрождались, и я уже смогла прочесть их полностью в английском переводе.

— Счастлив это слышать. Мне довелось узнать от Клеменса и других, что я вознесен на литературный Олимп и стал там если не Зевсом, то Ганимедом… — он нахмурился. — Но меня чрезвычайно больно задела ваша ядовитая насмешка над моими суевериями, мадам. Да, я верил, что убивающая луна поглощает костный мозг животных. Вы утверждаете, что это явный вздор. Хорошо, я согласен… Но это же мелкое безобидное заблуждение! Кому оно повредило? А вот настоящее суеверие — это уже серьезно. Оно нанесло огромный ущерб многим миллионам человеческих существ. В мире царила тупая варварская вера в колдовство, в способность человека заклинаниями изгнать бесов или, наоборот, призывать силы ада. Я написал письмо, осуждавшее порочное невежество. Мне было ясно, что все эти абсурдные приговоры, жестокие пытки и казни, на которые обрекали безумных или невинных людей в борьбе с Дьяволом и во имя Бога, сами несли в себе дьявольское начало. Правда, при моей жизни это письмо «Против колдунов» не было напечатано — за него меня могли бы отправить на костер. Но оно ходило по рукам в списках… Вот вам доказательство, что я не таков, каким вы меня представляете!

— Да, я знаю, — Джил понурила голову, — и уже извинилась перед вами. Могу это сделать еще раз.

— О, нет! Вполне достаточно, — он усмехнулся и, потирая кончик длинного носа, добавил: — Конечно, вы, люди двадцатого века, можете считать меня невеждой. Однако в нашей компании был кое-кто… человек весьма древних времен, который знал побольше ваших ученых. Вы слышали про Одиссея из Итаки?

Одиссей! Конечно, Джил не раз рассказывали о нем. Он внезапно появился во время сражения объединенных войск Клеменса и короля Джона с флотом фон Радовитца, предводителя германцев, пытавшегося захватить главное сокровище Пароландо — железный метеорит. Одиссей на самом деле оказался легендарным стрелком: он поразил из лука фон Радовитца, перебил его помощников и обеспечил победу. После таких подвигов ни у кого не оставалось сомнений в подлинности имени, которое назвал этот коренастый, плотный человек — редкий случай в долине Реки, заполненной десятками Наполеонов, Юлиев Цезарей и Александров Македонских. Да, странник был Одиссеем из гомеровского эпоса, вождем Итаки и одним из предводителей ахейцев, разрушивших древнюю Трою. Правда, он утверждал, что Илион, столица Приама, располагался совсем не там, где считали археологи нового времени, а значительно южнее.

Он исчез так же таинственно и внезапно, как появился. Клеменс полагал, что грека убили по приказу короля Джона, и долго пытался обнаружить его следы. После того, как «Марк Твен» отправился в свой нескончаемый путь, поиски продолжил Файбрас — но так же безрезультатно. Правда, одному из его разведчиков, Джиму Сорли, удалось выяснить, что король Джон не связан с исчезновением Одиссея. Это было все.

Джил весьма занимали причины, по которым Одиссей вступил в бой на стороне Клеменса. Зачем чужаку ввязываться в военные распри в Пароландо? Какую выгоду он преследовал, что надеялся получить от победителей? Она не раз мучила вопросами Файбраса, но он не знал ничего. Только Сэм Клеменс мог бы дать объяснения, однако он никогда не распространялся об этом предмете.

— Возможно, у Одиссея были те же причины, что у нас с Бержераком, — заметил как-то Файбрас. — А мы хотим добраться до северного полюса.

«Странно, — размышляла Джил, — почему до конца строительства второго судна никто не подумал о дирижабле? Ведь на нем до северных широт можно добраться за несколько дней, а странствие по Реке требует десятилетий».

— Одна из житейских загадок, — усмехнулся Файбрас, когда она спросила его об этом. — Как всегда, человечество не видит дальше своего носа. Нужно, чтобы со стороны ему поднесли зеркало.

Это зеркало поднес человек по имени Август фон Парсефаль, майор немецкой армии и конструктор дирижаблей. В период между 1906 и 1914 годами Англия и Германия строили дирижабли только по его проектам.

Он появился в Пароландо перед отплытием «Марка Твена» и искренне изумился, что никому не пришла в голову мысль о воздушном корабле, который обеспечивал наибольшую скорость передвижения. Файбрас обругал себя за недомыслие и поспешил изложить эту идею Клеменсу. К своему удивлению, он узнал, что Сэм давно размышляет о постройке дирижабля. Впрочем, разве не Клеменс написал роман «Том Сойер за границей»? Тот самый, в котором Том, Джим и Гекльберри совершили путешествие от Миссури до Сахары на воздушном шаре?

Пораженный Файбрас поинтересовался, почему Сэм ни разу не упомянул о подобном проекте.

— Да потому, что я предчувствовал появление какого-нибудь восторженного болвана, который предложит забросить все работы на судне, а материалы и специалистов передать на строительство дирижабля. Нет уж, дудки! Ковчег — прежде всего, сказал Ной жене, когда она вместо работы пустилась в пляс под ливнем всемирного потопа. Так вот, друг мой, Народ и Парламент постановляют: никаких дирижаблей! Это дьявольская, опасная машина. Я не смогу там даже выкурить сигару! Ну, посудите сами, почему я должен из-за этого чудовища отказывать себе в невинном развлечении? Ради чего тогда жить?

Когда у Сэма кончился запас острот, он привел другие, уже серьезные доводы. Но Файбрас чувствовал, что он не коснулся главной причины. Клеменса интересовала не столько Башня, сколько само путешествие. Построить огромное судно, стать его капитаном и плыть на нем по Реке миллионы миль и десятки лет, восхищая и изумляя миллиарды людей… Именно это было его мечтой!

Однако он имел еще одну цель — мщение. Он лелеял мысль о том, что взыщет долг с короля Джона, расплатится с ним за потерю первого судна — «Ненаемного», своей первой любви. Догнать, захватить и сокрушить — вот возмездие, которое он мечтал обрушить на обидчика.

Чтобы добраться от Пароландо до гор, окружающих северное море, требовалось не меньше сорока лет. Но Сэма не беспокоил срок. Сорок лет? Ерунда! Колумба и Магеллана такие пустяки не волновали!

Он жаждал увидеть новые лица, потолковать с тысячами тысяч встречных. Любопытство переполняло его, словно женщину перед соседской дверью с замочной скважиной величиной с ладонь. А путешествуя на воздушном корабле разве можно заглянуть во все эти соблазнительные отверстия? И как говорить с людьми, проплывая в миле над их головами?

Файбрас, столь же общительный, как Клеменс, тем не менее не мог его понять. Экс-астронавта интересовала цель, а не путь ее достижения; а цель — Великая Чаша, Туманный Замок, Темная Башня — продолжала маячить на севере неразгаданной тайной. Там был ключ ко всем секретам этого мира, с неодолимой силой притягивающий Файбраса.

Он не стал спорить с Клеменсом, подозревая, что тот прекрасно понимает слабость своих доводов. Действительно, месяца за два — до отплытия «Марка Твена» его будущий капитан сам вернулся к этой теме.