Чертыхаясь и скрипя зубами от боли, пятеро на «Жюле Верне» осматривали раны друг друга. У троих были повреждены ребра; трещины или переломы — сказать мог только врач. Фригейт отделался растяжением мышц. Фарингтон и Райдер ощупывали свои окровавленные носы, к тому же у Мартина мучительно ныло колено. Погас проехал лицом по полу; у него была сорвана кожа на лбу, и рана сильно кровоточила. Один Нур остался невредим.
      Но у них не было времени привести себя в порядок — взлетевший вверх шар то относило к Реке, то снова бросало к горам. Грозовые тучи исчезали со скоростью удирающего от полиции громилы. К счастью, система освещения аэростата не пострадала, и Мартин принялся осматривать приборы. Нур, вооружившись фонарем, проверил все патрубки, обмазывая их герметизирующей пастой. Вновь осмотрев их сквозь лупу, он сообщил, что утечки газа нет — пузырьки в соединениях не показывались.
      Фарингтон отнесся к его словам скептически.
      — Ну да! Слишком уж нам везет! Вот сядем и выпустим газ, тогда и поглядим, как обстоят дела.
      — Мы останемся в воздухе до тех пор, пока шар сохраняет подъемную силу, — возразил Фригейт. — Не думаю, что нам удастся сесть, пока нас несет северный ветер. К тому же при посадке мы рискуем потерять аэростат — кто знает, как к нему отнесутся местные жители. Стоит попасть к каким-нибудь дикарям, и наша песенка спета.
      «Жюль Верн» летел над долиной, ветер нес его на северо-восток. Они продолжали подниматься. Фригейт, встав на вахту, сверился с альтиметром, — шар достиг шестнадцати тысяч футов. Чтобы прекратить подъем, он стал понемногу выпускать из оболочки водород. Аэростат резко пошел вниз, и ему пришлось включить горелку. Им нужно было удержаться на высоте шести-семи тысяч футов; это давало возможность экономить газ и минимально пользоваться горелкой.
      Хотя Фригейта сильно мучили боли в шее и плече, он чувствовал себя счастливым. Им удалось взлететь и вырваться из туч! Поистине счастливое спасение! Судьба оказалась благосклонной к воздушным странникам.
      Стоя у нагревательной колонки в холодном свете звезд и отблесках лампочек, едва тлевших над шкалами приборов, Фригейт вдруг с пронзительной остротой ощутил их безмерное одиночество в темных небесах этого мира. Но переполнявшая его радость была сильней. Аэростат, творение его рук и ума, уже преодолел три тысячи миль — на Земле это считалось бы рекордом.
      Подумать только — такое путешествие совершено пятью неопытными любителями! Кроме него, никто из них не поднимался в воздух, да и он сам… Если говорить откровенно, семьдесят часов, которые он налетал на воздушных шарах за свою прошлую жизнь, не сделали из него ветерана аэронавтики. Тут он уже провел в воздухе больше времени, чем прежде, на родной планете.
      Команда, совершившая подобный перелет, на Земле вошла бы в анналы воздухоплавания. Там их ожидала бы слава — интервью, банкеты, лекции и, как заключительный апофеоз, книги воспоминаний, фильмы… Да, там им воздали бы королевские почести!
      Но здесь о них узнают немногие, и большинство из них даже не поверит в случившееся. А если им суждено погибнуть, то и те, кто мог бы поверить, останутся в неведении.
      Он открыл дверцу. В небе сверкали звезды, внизу змеей извивалась Река. Молчали звезды, молчала Река — все замерло, застыло, как уста мертвеца. Какое мрачное сравнение! Ну, хорошо, — как крылья бабочки!
      В памяти всплыли картины летних дней на Земле в пору его детства. Зеленеющие поля, темные бугристые стволы дубов и вязов, пестрые цветы их сада… Особенно был хорош подсолнечник — высокий желтый подсолнечник! А пение птиц! А вкусные запахи, наполнявшие кухню — ростбиф, мамин вишневый пирог! А папина игра на рояле!
      Он вспомнил одну из любимых песенок отца. Прошло без малого сто лет — Боже, какая тьма времени! — но звуки музыки и низкий баритон до сих пор звучали у него в ушах. В его душе разгорался свет, подобный отблеску далекой звезды, манящей к неясной, но столь желанной цели.
 
Звезда вечерняя в высоких небесах,
Какой покой в твоих серебряных лучах,
Когда стремишься ты неведомо куда,
Звезда вечерняя, блаженная звезда,
Сияй, сияй, звезда божественной любви!
И наши души оживи и обнови
Мечтой любви, чтобы с тобой взойти туда,
Звезда вечерняя, блаженная звезда.
 
      Внезапно он разразился слезами. Он оплакивал все бывшее и несбывшееся, светлые и темные страницы своей жизни, — все, что случилось, и все, чего не должно было случиться.
      Осушив слезы, Фригейт принялся за дело — проверил показания приборов и разбудил маленького мавра. Нур сменил его на вахте. Питер завернулся в покрывало, но боли в шее и спине не давали покоя. После напрасных попыток уснуть, он окликнул Нура. Они вступили в беседу, которая шла между ними годами — денно и нощно.

      — В некоторых аспектах, — говорил Нур, — Церковь Второго Шанса и учение суфи совпадают. Сторонников Церкви, однако, подводит терминология — часто в понятия суфизма они вкладывают совсем другое содержание.
      — Конечно, цель сторонников Церкви и суфиев — одна. Если отвлечься от разного понимания терминов, то можно сказать, что те и другие стремятся к поглощению индивидуальной личности Мировой Душой. Это может быть Аллах, Бог, Создатель — называйте Его как хотите.
      — Означает ли это уничтожение человеческой личности?
      — Нет, лишь поглощение. Уничтожение есть разрушение. При поглощении же душа индивидуума, его «ка» или «брахман», становится частью всеобщей Мировой Души.
      — Значит ли, что в этом случае личность утрачивает самосознание, собственную индивидуальность, что она теряет представление о собственном «я»?
      — Да, но она становится частью Высшего «Я». Разве можно сравнивать утрату осознания себя как личности с приобщением к Божественной Душе?
      — Меня это ужасает… По-моему, это — смерть. Если ты больше себя не осознаешь, значит, ты умер. Нет, не могу понять, почему буддисты, индуисты, суфии и Церковь считают это желанной целью.
      — Вы правы, без самосознания человек мертв. Но если бы вам удалось испытать восторг, который ощущают суфии на каждом этапе самосовершенствования, вы отнеслись бы к этому иначе.
      — Да, пожалуй, — согласился Фригейт. — У меня был опыт мистических откровений. Даже трижды.
      — Впервые это случилось со мной в возрасте двадцати шести лет. Я работал на сталелитейном заводе, в литейном цехе. Кран подавал туда стальные болванки — прямо из форм плавильных печей. После обдирки охлажденные болванки поступали в чаны, где они повторно нагревались, и затем шли в прокат. Я работал у чанов и воображал, что болванки — это спасенные души, затерянные до того в пламени чистилища. Их калили в этом пламени, потом бросали под прессы, где им придавалась форма, угодная небесам. На прокатном стане их обжимали, выдавливая всю грязь, все вредные примеси. Оттуда они выходили с новой, очищенной душой…
      — Вы понимаете меня, Нур, правда? Так вот, однажды я стоял у огромной раскрытой двери цеха и глазел на заводской двор. Не помню, о чем я тогда размышлял. Возможно, о том, что на мою долю выпала тяжкая работа в чудовищной жаре, да еще за столь мизерную плату. А, может быть, о своем намерении стать преуспевающим писателем. У меня не приняли еще ни одной вещи, хотя многие издатели отзывались о них одобрительно. Например, Вит Барнет, владелец «Сториз», дважды был готов взять мои рассказы, но оба раза его отговорила жена. Этот журнал считался весьма престижным, но платил ничтожные гонорары.
      — Итак, я разглядывал немыслимо уродливый двор, вид которого никоим образом не способствовал возвышенным мыслям или мистическому экстазу; скорее, я был подавлен. Меня приводило в уныние все: теснившиеся на подъездных путях платформы, темная металлическая пыль, покрывшая и механизмы, и здания, огромные печи, едкий запах дыма, стелющегося по земле. И вдруг в одно мгновение все изменилось. Нет, все оставалось таким же серым и безобразным, таким же уродливым, однако…
      — Каким-то образом я внезапно ощутил, что мир, Вселенная устроены правильно и разумно. И все, что было и будет, — тоже разумно. В моем видении произошел некий перелом, сдвиг. Сейчас я постараюсь объяснить вам… Мне всегда представлялось, что мир — это бесконечность стеклянных кирпичиков. Их едва можно разглядеть… Я видел лишь их грани, но как-то смутно… только чуть заметные призрачные контуры.
      — Обычно я воспринимал эти кирпичики в виде искривленной стены — словно Бог, сложивший ее, был под хмельком. Но сейчас я увидел, что кирпичи сдвинулись и поверхность кладки стала ровной. Вселенная не выглядела больше наспех построенным зданием, способным вызвать у зрителя лишь осуждение.
      — Я был вне себя от счастья. Мне удалось, пусть на миг, заглянуть в основы мироздания, проникнуть сквозь внешний слой штукатурки, небрежно нанесенной на стены, и увидеть их гладкими и ровными.
      — Теперь я знал, что мир устроен стройно и разумно, что у меня есть в нем свое место. Оно определено точно и правильно. Да, я — живое существо, но я еще и один из кирпичиков, что лежит на уготованном ему месте. Вернее сказать, я осознал себя на своем месте. До этого мне казалось, что я так и не нашел его… что я выбиваюсь из стены Мироздания. Да и как могло быть иначе, если все кирпичики сложены в беспорядке? В этом заключалась моя ошибка. Все на свете имеет свое, уготованное ему место… Я был счастлив. Порядок и гармония мира внезапно открылись мне.
      — И как долго длилось это ваше состояние? — спросил Нур.
      — Несколько минут. Но весь день я чувствовал себя прекрасно! Когда же я снова попытался повторить это… это откровение… ничего не вышло. Я продолжал жить по-прежнему. Мир вновь стал созданием неумелого строителя… вернее — злого обманщика. Но были и еще моменты…
      — Другие случаи?
      — Да. Второй раз это произошло под воздействием марихуаны. Я все-таки выкурил за свою жизнь полдюжины сигарет с травкой… Это случилось в 1955 году, еще до того, как молодое поколение повсеместно пристрастилось к наркотикам. В те времена марихуану и гашиш потребляли лишь в больших городах и только в богемных компаниях. Ну, еще среди черных и цветных в гетто.
      — Мы с женой жили в Пеории, штат Иллинойс, и встретили там одну супружескую пару, типичных выходцев из Грин Вилледж. Они уговорили меня попробовать марихуану. Мне не хотелось. Я представлял, как нас схватит полиция… потом — скандал, суд, суровый приговор, тюрьма… Что станет с нашими детьми? Но алкоголь добавил мне храбрости, и я предался греху. Делая первые затяжки, я безумно волновался. Но вот это произошло — и ничего страшного не случилось.
      — До того вечера — как, впрочем, и потом — я не испытывал тяги к наркотикам. Но в тот раз мир представился мне раствором, насыщенным мельчайшими кристалликами. Вновь произошел какой-то сдвиг в сознании. Кристаллики зашевелились, заметались и начали мало-помалу выстраиваться в определенном порядке, будто ангелы на параде. Но этот порядок был бессмысленным… вернее, не столь разумным, как в первый раз. Я не ощущал в нем своего места — места, казавшегося справедливым и естественным.
      — Ну, а третий случай? — заинтересованно спросил Нур.
      — Тогда мне уже исполнилось пятьдесят семь. Я был единственным пассажиром воздушного шара, парящем над кукурузными полями Иллинойса. Солнце садилось, яркий свет дня понемногу тускнел. Мы парили в недвижном воздухе словно на ковре-самолете. Знаете, если в открытой гондоле зажечь свечу, даже при сильном ветре она не погаснет и будет гореть так же ровно, как в наглухо изолированном подземелье…
      — Внезапно мне начало казаться, что солнце вновь встает над горизонтом. Все вокруг зажглось ярким слепящим светом — и он исходил от меня! Я превратился в пламя, и мир воспринимал мой свет и тепло. Спустя секунду — может быть, позже, — свет исчез… он не побледнел, не обесцветился, а просто исчез… Но прежнее ощущение вернулось ко мне… то, самое первое… Мне казалось, что мир, разумен и упорядочен, и все, что происходит со мной и любым другим человеком — естественно и закономерно.
      — Пилот ничего не заметил. Очевидно, внешне транс никак не проявился… Тот случай был последним, Нур.
      — Эти мистические откровения, по-видимому, не имели большого влияния на вашу жизнь? — спросил араб.
      — Вы имеете в виду — стал ли я лучше? Нет… Пожалуй, нет.
      Нур задумчиво потер лоб.
      — Эти эпизоды напоминают мне то, что мы называем «таджали», откровение… Однако они отличаются от истинного таджали, ибо проявились случайно, а не в результате осознанного стремления к самосовершенствованию. Да, у вас были ложные откровения.
      — Значит, я не могу испытать настоящего?
      — Конечно, можете — и в самых различных формах.
      На миг воцарилось молчание. Закутанный в покрывала Фарингтон что-то пробормотал во сне.
      Неожиданно Фригейт спросил:
      — Нур, меня давно мучает вопрос… не возьмете ли вы меня в ученики?
      — Почему же вы не задали его раньше?
      — Я боялся отказа.
      Вновь молчание. Нур смотрел на альтиметр. Погас заворочался, открыл глаза и потянулся за сигаретой. Он чиркнул зажигалкой, и мелькнувший огонек отбросил странные блики на темную физиономию свази, исказив привычные черты, превратив его лицо в маску священного ястреба, высеченного из черного дерева резцом древнеегипетского скульптора.
      — Так что же? — у Фригейта дрогнул голос.
      — Однако вы всегда считали, что способны сами прийти к истине.
      — И я никогда не доходил до конца… я был слишком пассивен, меня носило, как воздушный шар. Обычно я принимал жизнь такой, какой она была или представлялась мне. Лишь временами меня охватывала тяга приобщиться к какому-либо учению, доктрине или религии. Но она проходила — рано или поздно, — и я вновь искал желанную цель. Так, день за днем, я плыл по течению, проклиная свою лень.
      — Вы пытались достигнуть отрешенности?
      — Да… Хотя бы в интеллектуальном отношении… несмотря на обуревавшие меня страсти.
      — Чтобы обрести полную отрешенность, нужно освободиться и от эмоций, и от интеллекта, что выглядит нелепо… — Нур помолчал, потом остро взглянул на Фригейта. — Если я возьму вас в ученики, вы окажетесь в моей власти. Готовы ли вы к этому? Например, если я попрошу вас выпрыгнуть из гондолы, вы подчинитесь?
      — Нет, черт возьми!
      — Но вы должны! Теперь представьте, что я заставляю вас совершить то, что в интеллектуальном и эмоциональном смысле равно такому прыжку… то, что покажется вам умственным или эмоциональным самоубийством…
      — Пока вы не скажете, что именно, я не могу ответить.
      — Ладно. Я никогда не отдам такой приказ, пока не пойму, что вы готовы его выполнить. Если это когда-нибудь произойдет.
      Погас выглянул в дверь.
      — Там какой-то свет! Он движется!
      Фригейт и Нур подошли к нему. Разбуженные восклицанием свази, Фарингтон и Райдер, вскочив, прильнули к иллюминаторам.
      Вдали, высоко в небе, вырисовывался продолговатый силуэт.
      — Это дирижабль! — воскликнул Фригейт.
      О чудо! Самая необычайная встреча, которая могла произойти в мире Реки!
      — По-моему, я вижу носовые огни, — заявил Райдер.
      — Он не из Новой Богемии, — уверенно сказал Фригейт.
      — Значит, в долине есть еще одно место, где используют металл, — голос Нура был спокоен.
      — Если только эта штука не создана Ими, — предположил Мартин. — Однако вряд ли Их аппарат оказался бы похожим на земную конструкцию.
      Один из бортовых огней мигал. Присмотревшись, Фригейт произнес:
      — Это азбука Морзе!
      — Что они сообщают? — спросил Райдер.
      — Но я не знаю кода! — Фригейт был в отчаянии.
      Нур отошел от двери, вернулся к нагревателю и приоткрыл вентиль. Ничто не нарушало тишины, слышалось лишь тяжелое дыхание людей. Огонек продолжал мигать. На двадцать секунд Нур увеличил пламя горелки, потом вновь шагнул к дверям и, внезапно застыв, бросил: «Тише!» Все с изумлением уставились на него. Мавр склонился над отводными трубками.
      — Что такое? — спросил Фарингтон.
      — Мне показалось, я услышал шипение, — Нур взглянул на Погаса. — Брось сигарету!
      Он приложил ухо к патрубку и замер.
      Погас швырнул сигарету на пол и придавил ногой.

      Пока вертолет возвращался, Джил выслушала по радио отчет Сирано о результатах рейда. Число убитых и жестокость схватки потрясли ее, хотя с самого начала она понимала всю рискованность экспедиции. Всему виной ее мягкотелость… но как иначе они могли получить этот проклятый лазер? Атаковать «Марка Твена» вместо «Рекса»?
      Когда вертолет вернулся в ангар, Джил приказала взять курс на юго-запад — туда, где их поджидал Клеменс. Сирано и его люди были в медотсеке на перевязке; затем француз явился с докладом в рулевую рубку. Джил выслушала его подробный рассказ и вызвала по рации судно.
      Как она и ожидала, Сэм был вне себя от счастья.
      — Значит, вы полагаете, что с Его Мерзейшим Величеством покончено? Вы уверены на сто процентов?
      — Не сомневаюсь. Мы сделали то, о чем вы просили. Надеюсь, теперь я получу лазер?
      — Можете его забирать. Жду ваш вертолет.
      Их прервал голос оператора радара:
      — НЛО по правому борту, капитан. Примерно на нашей высоте.
      Клеменс тоже расслышал рапорт.
      — Что такое? Что за НЛО?
      Джил, не обращая на него внимания, бросила взгляд на экран локатора. Ей показалось, что она видит два объекта, один под другим, но вдруг ей все стало ясно.
      — Это воздушный шар! Шар с гондолой!
      — Что? Воздушный шар? — взволнованно спросил Клеменс. — Надеюсь, это не Их аппарат?
      — Может быть, еще одна экспедиция к Башне? — предположил Сирано. — Наши неведомые соратники?
      Джил приказала включить прожектор и просигналить азбукой Морзе следующий текст:
      «Здесь дирижабль „Парсефаль“! Здесь дирижабль „Парсефаль“! Назовите себя. Назовите себя».
      Тот же текст передали по радио. Никакого ответа.
      Джил обратилась к Никитину.
      — Курс на воздушный шар. Попробуем взглянуть на него вблизи.
      — Да, капитан.
      Русский развернул судно на новый курс и вдруг вскрикнул — на панели управления мигала красная лампочка.
      — Люк ангара! Он открывается!
      Старший помощник бросился к внутреннему телефону.
      — Ангар! Ангар! Здесь Коппенейм! Зачем открыли люк?
      Динамик молчал.
      Джил нажала кнопку сигнала тревоги. По всему дирижаблю раздался вой сирены.
      — Говорит капитан! Говорит капитан! Тревога! Тревога!
      Отозвался начальник электронной службы Катамура.
      — Капитан, слушаю вас!
      — Немедленно направьте людей в ангар. Быстро! Кажется, бежал Торн.
      — Вы думаете, это его рук дело? — спросил Сирано.
      — Не знаю, но весьма вероятно. Если… если не появился кто-то еще.
      Она вызвала медицинский отсек. Там не отвечали.
      — Да, это Торн! Дьявол! Говорила же я, что надо спроектировать автоматический запор нижнего люка!
      Она быстро распорядилась отправить еще одну группу — в медицинский отсек.
      — Однако, — Сирано с недоумением приподнял брови, — как же он мог сбежать? Еще не оправившись от ран… Его, прикованного в постели, стерегли четверо, и дверь была заперта снаружи… Ничего не понимаю!
      — Это не обычный человек! Следовало надеть на него наручники, но мне не хотелось обращаться с ним так жестоко!
      — Может быть, вертолет не заправлен?
      — Сомневаюсь. Чентес весьма пунктуален.
      — Люк открыт полностью, — доложил Никитин, взглянув на пульт.
      По внутренней связи донесся голос Грейвса.
      — Джил, это Торн…
      — Как он умудрился улизнуть? — крикнула Джил.
      — Я не все видел… я сидел у себя в каюте. Вдруг услышал шум, какие-то крики, стук упавшего тела. Я вскочил, но Торн был уже у двери, от его лодыжки тянулась разорванная цепь. По-видимому, он голыми руками ухитрился разомкнуть одно звено. Он так меня толкнул, что я ударился о стену и не смог сразу встать. Потом он сорвал с переборки телефон. Представляете — голыми руками! Я попробовал приподняться, и он тут же связал мне руки ремнем, снятым с кого-то из часовых. Я весь в синяках… Он мог меня придушить как цыпленка…
      — В конце концов, я высвободился и выскочил из каюты. Все четверо охранников лежали на полу без сознания. Внутренняя связь повреждена. Дверь была закрыта, ее взломали из коридора. Если бы не помощь наших людей, я до сих пор сидел взаперти. Я тут же бросился к ближайшему телефону.
      — Давно он освободился?
      — Уже минут двадцать пять.
      — Двадцать пять?!
      Джил ужаснулась. Что же Торн делал все это время в дирижабле?
      — Займитесь раненными, — коротко приказала она и отключила связь.
      — У него был где-то спрятан передатчик, — сказала она Сирано.
      — Откуда вы знаете?
      — Я не уверена, но он явно что-то искал. Никитин, начинайте снижаться — и побыстрее!
      Она услышала голос Катамуры:
      — Капитан, вертолет покинул ангар!
      Сирано разразился французскими проклятиями.
      Никитин включил общую связь и сообщил команде, что судно находится в состоянии опасного маневрирования. Весь личный состав должен позаботиться о собственной безопасности.
      — Курс — сорок пять градусов, Никитин, — приказала Джил, — и полный ход!
      Дежурный оператор доложил, что на локаторе появилось изображение вертолета. На максимальной скорости он двигался к югу и быстро снижался.
      Пол рулевой рубки перекосило, и все поспешно стали пристегиваться ремнями к переборкам и креслам. Джил осталась стоять за спиной Никитина. Ей хотелось самой вести корабль, но даже в экстремальных обстоятельствах правила запрещали сменить пилота. Впрочем, она знала, что этот русский выполнит маневр не хуже ее — он работал четко.
      — Если у Торна есть передатчик, — заговорил Сирано, — то он в любой момент пустит его в дело. Мы ничего не успеем предпринять.
      Француз был бледен, как полотно, но нашел в себе силы ободряюще улыбнуться Джил.
      Джил отвела глаза и посмотрела на приборы. Судно шло параллельно Реке, обходя горы. Долина под ними казалась узкой щелью, которая, по мере снижения, стремительно раздвигалась. Внизу замерцали огни костров, вокруг которых обычно собиралась прибрежная стража или любители полуночных бдений. Облака рассеялись, над горами мелькнул слабый свет звезд. Следит ли за ними кто-нибудь с равнин и холмов? И если следит, то, наверно, преисполнен ужаса перед громадой, стремительно несущейся с небес…
      Но для нее время тянулось бесконечно.
      Сирано прав: если Торн собирается взорвать «Парсефаль», он сделает это сейчас. Или… или подождет, когда дирижабль приземлится? Пощадил же он Грейвса и своих стражников!
      Поглядывая на экран локатора, она вызвала ангарный отсек. Отозвался Чентес.
      — Все разошлись по своим каютам, мэм. Я здесь один.
      — Понятно. Тогда быстро расскажите, что произошло.
      — Торн ворвался в отсек и наставил на нас пистолет. Потом захлопнул дверь, разбил телефон внутренней связи и сказал, что за порогом — бомба. Если мы дотронемся до двери, она пустит на воздух весь корабль. Мы не поверили, но поначалу рисковать никто не хотел. Потом Катамура открыл дверь из коридора, бомбы там не было. Торн нас просто запугал. Простите, капитан…
      — Вы все сделали правильно, Чентес.
      Она велела радисту передать о случившемся на борт «Марка Твена».
      На высоте трех тысяч футов она приказала Никитину наклонить винты и приподнять нос дирижабля на три градуса — они шли вниз слишком стремительно. Ее взгляд скользнул по шкалам приборов, и тут же последовал приказ поднять нос еще на семь градусов.
      Что делать, что предпринять? Ее мысли метались в поисках выхода, как загнанное в смертельную ловушку стадо оленей.
      Посадить дирижабль? Удержаться на якорях не удастся, значит, нужно спускать водород. Но, когда экипаж покинет судно, оно может взлететь… И, если кто-нибудь не успеет выскочить, его унесет…
      Может быть, у Торна нет никакого передатчика — как не оказалось бомбы под дверью? Зачем тогда бросать дирижабль?
      — Слишком быстро! Спускаемся слишком быстро! — повторял Никитин.
      Джил резко наклонилась вперед и нажала кнопку выброса водного балласта. Корабль стремительно взмыл вверх.
      — Извините, Никитин, — пробормотала она. — Я не могла ждать.
      Локатор показывал, что вертолет летит к северу на высоте тысячи футов. Выжидал ли Торн их дальнейших действий или собирался взорвать заряд после посадки?
      Что предпринять? От напряжения у нее заныли зубы. Она была не в силах примирится с мыслью о потере этого красавца — самого мощного, совершенного дирижабля в мире!
      И, все-таки, главное — спасение людей.
      Винты развернуты до предела, их лопасти вспарывают воздух. С обеих сторон угрожающе дыбятся горы. Внизу повсюду жилища, хрупкие бамбуковые строения, в которых спят люди, не ведая о мелькнувшей в вышине смерти… Если дирижабль рухнет, он раздавит сотни и сотни… Если взорвется — погибнут тысячи…
      Джил приказал Никитину вести судно точно над Рекой.
      Но что делать дальше?
 
      В ту ночь немного людей бодрствовало на берегах Реки и еще меньше вглядывалось в сияющее звездное небо. Но они увидели там два силуэта, один — значительно больше другого. Меньший состоял из двух слегка сплюснутых шаров — нижнего и верхнего; более крупный имел форму длинной сигары. Они двигались навстречу друг другу. От меньшего небесного тела исходил слабый свет, от большего — тянулись яркие лучи, то вспыхивающие, то гаснущие через определенные промежутки времени.
      Внезапно огромная сигара опустила нос и быстро пошла вниз. Приближаясь к земле, она исторгала странный гул.
      Мало кто смог узнать в них воздушный шар или дирижабль. Большинство местных жили и умерли до того, как на Земле появились летательные аппараты; остальные если и видели нечто подобное, то лишь на картинках.
      Только ничтожная часть наблюдателей поняла, что находится перед ними.
      Однако это чудо вызвало необычайное волнение. Люди побежали будить своих подруг, друзей, соседей. На сторожевой башне ударил сигнал тревоги.
      Внезапно в небе появился вертолет — еще одно гудящее фантастическое чудовище — и люди застыли в тревожном недоумении.
      Барабаны загрохотали с новой силой. Обитатели равнины и холмов выбегали из хижин, дома опустели. Все стояли, запрокинув головы, не спуская глаз с трех парящих в вышине объектов, полных неведомой угрозы. Вдруг общий вопль вырвался из тысяч глоток — одно из небесных видений вспыхнуло с протяжным гулом. Пронзительный крик взмыл над Рекой, пока поверженный ангел сверкающим огненным факелом несся вниз.

      Одеяние Тай Пенга состояло только из листвы железного дерева да ярких цветов, сорванных с лиан. Вздымая левой рукой кружку с вином, он двигался со стремительностью струящегося с холма потока, импровизируя на ходу поэму. Стихи больше годились для чтения при дворе династии Тан; в ушах тех, кто не принадлежал к избранному народу синов, они звучали перестуком костяшек. Для здешних невежд он потом переведет их на эсперанто. Правда, в результате исчезнет множество тонких нюансов и метафор, однако он все равно заставит их смеяться и плакать.
      Подруга Тай Пенга — Вен Чин — наигрывала на флейте. Обычно она говорила зычным и скрипучим голосом, но при случае умела его смягчить. На эсперанто ее речь всегда звучала мелодично.
      Тай Пенг был достаточно высок для человека своей расы и эпохи (он родился в восьмом веке нашей эры), гибок, но широкоплеч и мускулист. Длинные волосы тускло отсвечивали на солнце. Светло-зеленые глаза сверкали тигриным блеском.
      Он был потомком императорской наложницы, но с тех пор прошло уже девять поколений и его ближайшие предки стояли не слишком высоко; говоря откровенно, они были степными ворами и убийцами. Кто-то из его дедов происходил из племени диких кочевников; по-видимому, он и передал Тай Пенгу этот яростный блеск зеленых глаз.
      Вместе со своими слушателями поэт расположился на вершине холма, с которого виднелись Река, равнина и горная цепь. Люди сидели полукругом, оставив ему свободное пространство для моциона; Тай Пенг не терпел никаких ограничений и преград. Он страдал, пребывая в четырех стенах, а тюремные засовы приводили его в неистовство.