— Дик, а ты испугался? — спросила Филлис.
      — Чего? Кошмара?
      — Нет, когда проснулся на берегу ровно двадцать лет назад — ты испугался? Вот был ты стариком, умирал — и вдруг мгновение спустя ты снова молод и находишься в каком-то странном, неземном месте. Тебе показалось, что все это сон? Или ты испугался, решив, что взаправду попал в ад и сейчас на тебя набросятся черти?
      — Да, я испугался. И даже очень. Но если бы черти набросились на меня, я дал бы им сдачи. Я был настроен вести себя в аду точно так же, как на Земле. Так что им бы пришлось со мной повозиться.
      — Охотно верю, — проговорила Филлис. — Ты бы расквасил нос самому Вельзевулу и завязал ему хвост узлом. Но я, Дик, — я ужасно перепугалась. Видишь ли, несмотря на то что меня воспитывали в кальвинистской вере, я, когда выросла, стала атеисткой. А затем агностиком. Я думала, что адский огонь — всего лишь жупел для устрашения людей, принуждающий их быть добродетельными. А добродетель, рожденная страхом, — вовсе никакая не добродетель. И это ясно любому, у кого в мозгах есть хоть одна извилина. Такое учение способно взрастить лишь ненависть, предрассудки и кровопролитие. И, кстати, воинствующий атеизм марксистов — плод все той же средневековой доктрины.
      Мой собственный опыт и изучение религиозных вопросов привели меня к убеждению — я не стану углубляться в детали, как и почему я пришла к такому выводу, — что загробной жизни не существует.
      Но, пробудившись после крушения самолета, в котором я безусловно должна была погибнуть, я обнаружила, что детские страхи въелись в меня до мозга костей и мне так и не удалось их изгнать. В первый час моей жизни на берегу я думала, что умру от разрыва сердца — так бешено оно колотилось. И я на полном серьезе ожидала, что демоны сейчас уволокут меня в какую-нибудь вечную камеру пыток.
      Я глубоко раскаивалась в том, что не верила в женевского Яхве, в предопределение и прочую дребедень, что редко ходила в церковь, а когда ходила, то частенько смеялась над проповедниками или возмущалась лицемерием столпов церкви, и я раскаялась в своих изменах мужу и пожалела о тех словах, что сказала однажды отцу, когда мне было восемь лет.
      Потом я наткнулась на человека, пребывавшего в аналогичном состоянии. Только он горевал о том, что забыл обычаи предков, и вкушал запрещенную пищу, и пренебрегал определенными церемониями. Неважно, какого вероисповедания он был. История его точь-в-точь походила на мою, хотя религии у нас были разные.
      В общем, поговорив с ним и другими людьми, тоже охваченными паникой, я начала понимать, что сказки, которыми нас пугали в детстве, не могу быть правдой. Иначе мы не оказались бы тут все вместе.
      А потом, когда я встретила других — охваченных негодованием и яростью, потрясающих кулаками, услышала их гневные вопли и скрежет зубовный, увидела, как они рвут на себе волосы оттого, что их смешали вместе с остальным человечеством — их, чистых и праведных! — я просто покатилась со смеху. Грех было не оценить такую шутку.
      И с тех пор я приняла здешнюю жизнь и согласилась жить день за днем, наблюдая за тем, как текут воды времени.
      — Но я, как тебе известно, Фил, не смирился и не собираюсь сидеть на берегу, глядя на воду. Я уверен, что эта планета искусственного происхождения, а значит, существа, ее сотворившие, как бы ни были они умны и сильны, где-нибудь да ошиблись. Хороший сыщик сумеет отыскать ключи, которые они непременно где-то обронили, и выследить их. В основе всей нашей здешней жизни заложена какая-то логика. И если мы ее вычислим, нам станет ясно, зачем нас тут поселили. В один прекрасный день мы поймем смысл существования долины, и граалей, и воскрешения. В один прекрасный день…
      — Возможно. Но разве нам удалось понять смысл нашего существования на Земле? Нет. Почему же ты так уверен, что разгадаешь загадку здешнего бытия? Мы знаем только одно: что нас бесплатно перевезли с одной планеты на другую. А может, и не бесплатно. Откуда мы знаем — может статься, мы расплачиваемся за проезд каждую секунду? Возможно, платой являются наши страдания и вопросы без ответов? Возможно, некие непостижимые для нас существа питаются нашими муками, или радостями, или теми и другими вместе?
      — Все возможно, — согласился Блэк.
      И продекламировал:
 
Пусть мы, как птицы в клетке, взаперти сидим,
Плененные чужой и деспотичной волей,
Мы все ж «когда?» и «как?» и «для чего?» твердим -
«Зачем» и «почему?» А главное — «доколе»?
 
      — Фицджеральд?.. Хайям? — попробовала угадать Филлис.
      — Мое четверостишие, написанное за восемь лет до «Рубайята».
      — Я читала твою биографию, но до поэзии так и не добралась. Слишком была занята другими делами.
      — Когда будет время, — сказал Блэк, — я тебе почитаю. Великим поэтом я не был, но в каком-то смысле предшествовал Фицджеральду — интересно, где он теперь? — и некоторые считали, что моя поэзия не хуже. Однако никакого признанияи у публики мои стихи не получили. — В голосе его звучала еле уловимая горечь.
      — Кстати о времени, — отозвалась Филлис. — Нам здесь не приходится заботиться о еде и крыше над головой, мы можем наслаждаться досугом, однако суетимся от зари до зари, занимаясь ненужными делами. Я прожила с тобой двенадцать лет и лишь сегодня впервые услышала твои стихи. Почему мы не относимся к жизни чуть проще?
      — В долине бездельников и без нас полно. — Блэк пожал плечами. — Что до меня, я работаю, потому что хочу. А может, потому что должен. Я должен выяснить — если не «почему», то хотя бы «как».
      — Да, понимаю. Я и сама любопытна. Но, — прибавила она не без грусти, — мне хотелось бы хоть чуточку насладиться здешней жизнью. В конце концов, день тут длится всего восемь часов, а за такой короткий срок мало что успеешь сделать. Ночами же при таком примитивном освещении работать невозможно.
      — Когда победим Мюреля, немного отдохнем.
      — Да, конечно. А потом отправимся в путь по Реке, и снова будет не продохнуть.
      Она нагнула к себе его голову и чмокнула в загорелую щеку.
      — Дик, ты хочешь знать, кто дергает за ниточки там, за сценой. Но ты даже меня как следует не знаешь.
      — Если узнаю, то, возможно, потеряю к тебе интерес.
      — Я постараюсь что-нибудь да утаить от тебя, — рассмеялась Филлис.
      Блэк пристально посмотрел на нее. Она ответила ему невинным взором серо-голубых глаз.
      Они молча достигли подножия холма и пересекли небольшую низину между двумя холмами пониже. Вышли на равнину в милю шириной и стали пробираться по лабиринту, образованному беспорядочно разбросанными хижинами, сооруженными из ветвей и глины и крытыми тростником. Из хижин то и дело выходили люди, все не старше двадцати пяти лет на вид, и здоровались с Блэком и его спутницей. Некоторые, несмотря на прохладу, были совсем обнажены, но тут никто не обращал внимания на наготу. У каждого телемита было за поясом оружие, а в руке — грааль.
      — Будь здесь деньги, я дала бы тебе пенни за слово, — проговорила Филлис. — За одно-единственное словечко.
      Блэк раздраженно покосился на нее: она прекрасно знала, как он не любит, когда ему мешают думать. Но все-таки, пересилив гнев, ответил:
      — Ты слыхала барабаны прошлой ночью?
      — Нет. Что сообщают?
      — Галера Мюреля в полночь отчалила из столицы. Значит, здесь она может быть к завтрашнему полудню. Мой агент из РА спросил капитана, куда он направляется, но тот не ответил. Правда, на галере поднят флаг перемирия — чья-то белая рубаха, — поэтому я думаю, что «король» Мюрель предложит Телему войти в состав его королевства.
      — Иначе? — спросила она.
      — Иначе война.

      Никто не знал, какая у Реки длина. Называли разные цифры, до сорока миллионов миль, но многим они казались неправдоподобно завышенными, несмотря на то что другие, еще более невероятные чудеса, типа граалей или воскрешения из мертвых, были у них перед глазами каждый день.
      Что до направления, то отрезок Реки, возле которого располагался Телем, определенно протекал вдоль экватора, поскольку человек, встав на Базарной площади в жаркий солнечный полдень, не отбрасывал тени в любое время года. Не вызывал сомнения также и тот факт, что Река течет по синусоиде, проходящей по экватору. Она изгибалась взад и вперед так аккуратненько, словно была вычерчена математиком на листе бумаги, и каждая вершина синусоиды отстояла от соседней ровно на двадцать миль.
      Местные телемские математики утверждали, что синусоида должна быть вдвое длиннее прямой линии, вдоль которой она расположена. Поэтому, говорили они, если окружность планеты на экваторе составляет около двадцати пяти тысяч миль — а это они высчитали с достаточной долей вероятности, — то длина Реки должна быть не менее пятидесяти тысяч. Если, конечно, Река начинается и кончается в одной и той же точке. Однако, поскольку в Телеме встречалось немало людей, пришедших с берегов Реки, сильно удаленных от экватора к северу и югу, «чисто экваториальная» теория была отвергнута.
      Путешественники, проплывшие по Реке вверх и вниз немало сотен миль, сообщали, что ширина ее в среднем равна полумиле. Но порой, словно желая нарушить однообразие, Река растекалась в «озера». Телем как раз и находился на берегу одного из таких озер, ибо на отрезке в десять миль русло расширялось как минимум на полторы мили. Официально оно называлось Телемским озером, но в народе его окрестили морем Блэка.
      Человек, чьим именем прозвали озеро, миновал вместе со своей спутницей холмы и вышел к подножию высокой и неприступной горной гряды. Горы возвышались по обоим берегам Реки, оставляя людям для жизни пространство в милю шириной, и тянулись вдаль до бесконечности. День выдался такой же, как почти всегда в долине. Солнце быстро карабкалось вверх, согревая ясный воздух, спеша нагреть его к полудню до девяноста градусов по Фаренгейту. Легкий ветерок покрывал ленивые воды рябью, сверкавшей мириадами крохотных зеркалец. На южном берегу виднелись коричневые фигурки людей с прямыми иссиня-черными волосами. Они стояли или сидели на корточках возле дымных сосновых костров. Некоторые плыли по озеру в челноках или каноэ, высматривая местечко, где закинуть лесу.
      На телемском берегу простирался длинный песчаный пляж, с которого несколько храбрецов, раздевшись, ныряли в холодную воду.
      — Давай наперегонки! — сказала Филлис и помчалась вперед, хотя и знала, что Блэк продолжает идти все тем же быстрым, но спокойным шагом.
      Не успел он добраться до пляжа, как она уже положила саблю и грааль, сбросила на белый песок одежду и с визгом и плеском влетела в поток. Присоединившись к ней, Блэк был встречен взрывом смеха и пригоршней холодной воды прямо в лицо.
      То ли от неожиданности, то ли из-за напряжения, копившегося в нем вот уже четыре недели, но эта безобидная шутка вызвала у Ричарда приступ бешеной ярости. Было время, когда он наслаждался подобной игрой, но время это прошло. Сейчас он ощущал непреодолимое желание отомстить. И, как только Филлис нырнула, он бросился вперед, схватил ее за плечи и держал под водой до тех пор, пока она не начала задыхаться. Тогда он ее отпустил.
      Филлис встала, отплевываясь и тяжко дыша, глядя на Блэка округлившимися от ужаса глазами и цепляясь за его руку.
      — Боже мой, Дик, что на тебя нашло? Ты хотел утопить меня?
      — Не утопить, а проучить, — усмехнулся Блэк. — Ты же знаешь, как неприятно, когда в лицо тебе плещут холодной водой.
      — По-моему, у меня все плечи в синяках, — сказала она, вглядываясь в его лицо и пытаясь понять, какие эмоции прячутся за этой маской. — Не знай я тебя так хорошо, я решила бы, что ты спятил. Что я такого сделала?
      — Я уже сказал. Больше ничего.
      — Но, Дик, ты раньше никогда на меня за это не сердился. Какая муха тебя укусила?
      — Не бери в голову, — бросил он и поплыл, надеясь, что она остынет и не будет больше касаться этой рискованной темы.
      А тема и правда была рискованной, поскольку он и сам не понимал, почему вдруг набросился на Филлис. Ее шуточки, прежде веселившие его, теперь вызывали одно раздражение.
      Он поплыл обратно, туда, где она стояла по бедра в воде, держа в руках кусок мыла. На лице ее застыло обиженное и растерянное выражение. Блэк молча взял у нее мыло и потер ей спину, потом повернулся, подставив ей свою. Филлис намылила ему спину и начала сдирать присохшие кусочки грязи острыми ноготками. Блэк стоически переносил эту болезненную процедуру, ибо знал, что Филлис только и ждет, когда он вскрикнет. В последнее время она часто мстила ему таким образом за свои обиды, а он, как последний осел, терпел и молчал. Одно только слово — и Филлис немедленно прекратила бы, однако он не мог себя заставить его произнести.
      И, как всегда, он победил. Филлис внезапно перестала царапать ему кожу, воскликнув:
      — Слушай, это просто смешно! Дик, нам надо поговорить. Мне надоели эти детские обиды, и я устала делать вид, будто между нами все прекрасно. Давай-ка сегодня же ночью все обсудим. Ляжем в постель и поговорим по душам. Что скажешь?
      — Сегодня вечером к нам в гости пожалует Деканавидах со своими воинами, — отозвался Блэк. — Мы наверняка засидимся допоздна.
      — Допоздна, не допоздна — какая разница?
      — Ладно, будь по-твоему.
      Филлис, зачерпнув в ладони воды, полила его намыленные плечи.
      — Мне сразу стало легче, — радостно сообщила она. — И вообще, все будет хорошо. Пока ты меня любишь, я справлюсь с любой напастью, и жизнь снова станет прекрасной.
      Блэк усилием воли расслабил напрягшиеся было мускулы.
      Вот она и сказала о том, что мучило его, о чем он не решался спросить самого себя.
      — Пора идти, — проговорил он вслух. — Советники, небось, уже завтракают.
      Они побрели на берег и вытерлись своими кимоно. Чудесные свойства ткани уже не вызывали у них такого восторга, как раньше, когда были еще непривычны. А ткань и правда была чудесной: не снашивалась, не пропитывалась грязью, потом и запахами тела, к тому же отталкивала воду так, что та стекала круглыми капельками, точно ртуть по наклонной столешнице.
      Филлис причесала короткие волосы, воткнув в них пару заколок из рыбьей кости. Потом вдела в уши сережки, сделанные из пустых тюбиков из-под губной помады, и закончила утренний туалет, подкрасив свои полные губы.
      — Ну вот! — заявила она, бросив золотой спиральный тюбик с помадой в карман кимоно. — Я красивая?
      — Красивая, как всегда. — Блэк со смехом обнял ее. Она выглядела такой хорошенькой и свежей, так явно жаждала его поцелуев, что он забыл все невзгоды, омрачавшие их существование. И она, отвечая на поцелуй со всей нежностью, на какую была способна, тоже забыла обо всем.
      Но даже обнимая ее, Блэк не мог отрешиться от печали. Все было не так, как прежде, хоть убей.
      — Ты, должно быть, действительно любишь меня, Дик, — сказала Филлис, оторвавшись от его губ, — иначе ты бы не смог так измениться. Помнишь, когда я впервые встретила тебя, ты боялся показаться смешным, если поцелуешь женщину на публике? И вот теперь ты обнимаешь меня у всех на виду, не волнуясь, что о тебе подумают. Знаменательная перемена, по-моему. И она показывает, что ты по-настоящему любишь меня.
      — Ну, общественный пляж все-таки не место для сантиментов, — ответил Блэк. — Я поцеловал тебя потому, что мне так захотелось, а в Телеме все делают что хотят. Главное — не терять чувство меры.
      — Бога ради, Дик, я же не прошу тебя переспать со мной на пляже! — рассмеялась Филлис.
      Подобрав свои граали, они пошли к Замку.
      — Я не считаю себя сногсшибательной красоткой, — снова заговорила Филлис, — поэтому скажи мне честно, Дик: как мне удалось тебя удержать? Ты человек знаменитый и удивительный. Ты мог бы найти на берегах Реки Клеопатру, Лукрецию Борджиа, Марию Стюарт, Риту Хейуорт, Сафо, Аспазию, Смуглую Леди сонетов или любую другую, не менее прославленную и прекрасную женщину. Это было бы вполне в твоем духе. Ты величайший исследователь своей эпохи; ты никогда не задерживался надолго на одном месте, и жена тебя явно видела редко. Однако со мной ты живешь вот уже двенадцать лет, и так верен мне, словно мы обвенчаны в церкви. Даже более верен, если вспомнить похождения моих земных мужей и мои собственные.
      Я ужасно счастлива в этой преисподней. Мне… — она засмеялась, — …мне здесь просто чертовски хорошо! И я тоже храню тебе верность. Другие мужчины не выдерживают сравнения с тобой. Но все-таки, Дик, объясни, почему ты выбрал меня?
      — Наверное, потому, что ты мне очень понравилась, а потом я тебя полюбил. Я уважаю твой ум и образованность, и мне очень скоро стало ясно, что ты многому можешь меня научить. Хотя и помучила ты меня будь здоров — помнишь, как ты пыталась меня переделать? Поборола мои расовые предрассудки, вернее, переубедила меня с помощью неопровержимых фактов, и я изменил свои воззрения. Хотя многие мои суеверия проистекали исключительно из невежества и заблуждений викторианской эпохи.
      — Ты до сих пор никому не говоришь «прощай», — заметила Филлис. — Это табу тебе преодолеть не удалось.
      — Слишком глубоко оно въелось в кости, — откликнулся Блэк. — Но это безобидное суеверие. И вообще, мы говорили о том, почему я тебя выбрал. Во-первых, все те женщины, которых ты упоминала, безусловно красивы, но вряд ли намного красивее тебя. А во-вторых, боюсь, что жить с ними было бы довольно нелегко.
      Первые восемь лет я скитался, как Лазарь, по берегам Реки и пытался понять, что приключилось со мной и со всем человечеством. И — что было для меня не менее важно — занимался поисками Изабель. Этого я от тебя никогда не скрывал. Искал я долго и усердно, пока не понял тщету своих усилий. Даже если моя жена — вернее, бывшая жена, поскольку в этом раю или аду нет ни браков, ни разводов, — даже если моя бывшая жена поселилась в районе долины, облюбованной англичанами викторианского периода, шанс отыскать ее был не больше одного из сотни миллионов. За эти восемь лет я повидал несколько миллионов человек — и, несмотря на свою былую известность на Земле, где у меня была куча знакомых, встретил всего тринадцать человек, которых знал в прежней жизни. Ты только подумай! Тринадцать!
      — Мистер Блэк! — извиняющимся тоном, хотя и довольно бесцеремонно, прервал его тонкий пронзительный голос. — Одну минуточку вашего бесценного времени!
      — В чем дело, Борбич? — нахмурился Блэк.
      Федору Борбичу, низкорослому и тщедушному человеку с огромной головой, было, как и всем остальным, физически двадцать пять лет, однако выглядел он гораздо старше. Бурные и постоянные всплески эмоций избороздили его лицо, сделав его похожим на изрытую ветрами и песками маску сфинкса.
      У него были массивный, выпуклый лоб и оттопыренные уши с тяжелыми и толстыми мочками. Над глубоко посаженными блекло-голубыми глазами нависали надбровные дуги. Нос был как у крестьянина, грубоватый и расплывчатой формы, губы — чувственные и в то же время скорбно поджатые. Резкие скулы, выступающие над провалами щек, наводили на мысль о душевном разладе.
      Самое удивительное, что лицо это в состоянии покоя было совершенно невыразительным — типичное лицо сотен миллионов славян, некогда пахавших землю в восточной Европе. Но когда оно оживлялось, как сейчас, то властно приковывало к себе взор, и вы не в силах были его отвести. Лицо его выглядело так, словно этот человек всю жизнь живет в аду.
      Перемещение с Земли в долину было для Борбича все равно что переезд из Минска в Пинск.
      Услыхав раздраженный голос Блэка, Борбич дернулся как ужаленный, покаянно всплеснув руками:
      — Я знаю, что сейчас слишком рано, мистер Блэк. Вы еще не завтракали и поэтому имеете право — вот именно, полное право — сердиться на меня. Но поверьте, мистер Блэк: я просто обязан это сказать, а вы должны меня выслушать в любое время дня и ночи. Ведь речь идет о вашей безопасности — о безопасности всего нашего сообщества и даже всей долины в целом. Я не имею в виду только лишь физическую, или материальную, безопасность. Нет, я имею в виде нечто гораздо большее — безопасность абсолютную. Причину, из-за которой все мы — и я, и вы, и Филлис очутились в этой долине.
      — Ближе к делу, приятель, — резко бросил Блэк.
      — Да, конечно! Терпение, мистер Блэк, терпение. В конце концов, в нашем распоряжении целая вечность — вы же не можете этого отрицать!
      — Тогда к чему такая спешка? — возразил Блэк. — Выскажи все, что желаешь, на собрании Общего совета.
      Борбич улыбнулся печальной и в то же время глубоко циничной улыбкой. Его маленькие бледные глазки превратились в узкие щелочки.
      — Всем известно: хочешь что-то сделать в Телеме — заручись сначала согласием короля Ричарда. Тогда без труда протолкнешь любую идею как на Общем, так и на Особом совете.
      Блэк остановился так внезапно, что Филлис наткнулась на него, и замахнулся кулаком.
      Борбич с тревогой воззрился на кулак и попятился, протестующе воздев руки. Но полные губы его по-прежнему кривились в циничной усмешке.
      — Нет, нет, мистер Блэк, вы меня не поняли! Я не хотел вас обидеть, я просто не подумал. Вернее, повторил то, что говорят ваши же друзья. У меня не было оскорбительных намерений, поверьте! Pas du tout! Pas du tout! Однако же вспомните главный принцип, на котором вы сами основали Телемскую обитель, мистер Блэк. «Делай что хочешь». И второй ее закон: «Говори правду, хотя за правду бьют». Впрочем, на практике эти принципы оказались невыполнимы, так ведь, мистер Блэк? Но я не о том, не о том. Нижайше прошу простить меня за эту оговорку, случайно слетевшую с языка.
      — Намерения у тебя вполне понятные. — Темное лицо Блэка потемнело еще сильнее. — И не надо вкручивать мне мозги. Знаю я твои «случайные оговорки»!
      Он пошел на обидчика, потрясая железной тростью прямо у него перед носом. Черты Ричарда Блэка исказились бешеной яростью, отчасти вызванной намеренно, чтобы запугать противника. Придать им такое выражение было нетрудно, ибо даже в спокойном состоянии лицо Блэка вызывало невольное уважение окружающих.
      Сосредоточив все внимание на Борбиче, Блэк тем не менее не заметил препятствия у него под ногами. Это был большой церковный крест двенадцати футов длиной — толстая сосновая доска с двумя перекрестьями, верхнее из которых было длиннее нижнего. Борбич, позаимствовав железные орудия труда, взобрался с двумя своими учениками на вершину холма, срубил там дерево и соорудил из него символ своего вероучения. Затем все трое с трудом приволокли крест на Базарную площадь, где он и лежал со вчерашнего дня. Борбич не получил еще позволения у Общего совета поставить крест и теоретически не имел даже права оставлять его на площади.
      Тем не менее он его там оставил. И теперь, пятясь от Блэка, споткнулся о доску и тяжело упал на спину. Задыхаясь, судорожно хватая воздух ртом, Борбич перевернулся и начал было вставать. Но увидав прямо у себя под носом острый кончик железной трости, снова упал и обхватил крест руками, точно ища у него защиты. Потом, не выпуская дерева из рук, обернулся и посмотрел на англичанина широко распахнутыми бледными глазами, надув полуобиженно и полуагрессивно губы.