Глава II

Когда я пришел в себя, то понял, что мой слух частично восстановился. Обоняние было таким же острым, как всегда, то есть гораздо острее, чем у обычного человека, хотя и уступало обонянию охотничьей собаки. (Причины этого я изложил в первом томе, приложение к которому содержит в себе объяснение мутации моих хромосом Y-Y.) Кисло-острый, будто лезвие кинжала, запах забивал все остальные. Это был запах пороха. Булавочными уколами давал о себе знать запах пищи, разбросанной повсюду. Пахло также штукатуркой и в щепы разбитым деревом. И почти неощутимо, на самом пределе возможностей, чувствовался запах человеческого пота и собаки.

Я открыл глаза. Солнце стояло в зените, и его луч добрался до меня сквозь узкую брешь в стене. Я был чернее негра от покрывавшей меня копоти, пыли и грязи. Контейнеры, хранившие воду, лопнули, и их содержимое разлилось по всему убежищу, покрыв его пол тонким слоем грязи. Повсюду валялись искореженные коробки консервов. Вероятно, по ним прошлась очередь из пулемета или снаряд, срикошетировав от внутренней стены, взорвался в самой их гуще, разбросав их и их содержимое по всему помещению. Оружие было погребено под кучей земли и обрушившейся штукатурки. В самую вершину кучи грязи воткнулся охотничий нож. Это был тот самый нож, который я нашел у скелета моего погибшего дяди.

Мне было десять лет, и я сумел открыть прогнившую дверь и проникнуть внутрь построенной им когда-то хижины. Весь пол ее был усеян костями. Обезьяны, которые ворвались в эту хижину десять лет назад, устроили здесь кровавое пиршество, пожирая тела моей матери и дяди. Затем они удалились, захватив с собой их руки и ноги. Этот нож-кинжал хорошо послужил мне в свое время, и от частой заточки он стал прямым и тонким, как стилет. Но я все равно продолжал дорожить им и всегда держал его поблизости в своей спальной комнате, хотя и не пользовался им уже в течение долгого времени. Вероятно, взрывом его сбросило сюда сквозь щель в полу спальни, которую потом засыпало щебнем.

Этот нож, в данной ситуации, показался мне даром небесным. Увидев его, я почувствовал себя гораздо уверенней, несмотря на боль, разрывающую изнутри мою голову.

Я дико хотел пить. Собрав немного грязи пожиже, я смочил ею рот. Затем собрал то немногое, что оставалось на дне вскрытых консервных банок и чуть-чуть перекусил. После этого я сгреб весь мусор и землю, рухнувшие на меня с потолка, в одну большую кучу в противоположном от запасного выхода углу и спрятался за ней, предварительно уничтожив все следы на полу. Потекли часы ожидания. Мой нюх становился все острее. Я слышал ритмичный рокот барабана, крики, возгласы и взрывы смеха. Затем издалека потянулся запах чего-то спиртного. Совсем рядом раздалось испуганное мычанье коровы, и вскоре в ноздри ударил пьянящий запах свежей крови. Через некоторое время в воздухе запахло дымом костра и подгорающего на огне мяса.

Прошло еще некоторое время, и я услышал чьи-то приближающиеся шаги. Кто-то решил покопаться в обломках здания. Люди переговаривались между собой на языке ажикуйюс. Я представил, как они всматриваются в темноту провала в полу моей спальни. Один из них предлагал спуститься вниз и посмотреть, что это такое и нет ли там чего-нибудь интересного для них. Другой настаивал на том, чтобы бросить туда гранату и потом посмотреть, что из этого выйдет. Я сидел, весь обратившись в слух.

Теперь они заговорили тише. В конце концов они согласились на том, чтобы прийти сюда позже, ночью, так, чтобы никто не знал, и спуститься в эту дыру. Может быть, этот англичанин спрятал там свои деньги или даже золото, которого, рассказывают, у него было огромное количество.

Темнело. Звуки барабанов, крики и топанье босоногих танцовщиков становились все яростнее и сильнее. В холодном бледном свете луны, заливающем темные джунгли, рухнувшие перепутанные балки и стропила крыши, уцелевшие от огня и видимые через зияющее отверстие в потолке, казались скелетом неведомого чудовища. Я встал, потянулся и сделал несколько разминочных движений, возвращая мускулам тела всю их гибкость и эластичность. Потом я открыл маленькую дверь.

Она была придавлена снаружи обломками, но сквозь образовавшуюся щель я мог хорошо видеть все, что происходило перед ней. Темные силуэты скакали и прыгали перед ярким пламенем костров, периодически прикладываясь к горлышкам бутылок, украденных из моего запаса. Потом они бросали пустые бутылки вверх и пытались попасть в них, стреляя из ружей. Те, что еще не ходили обнаженными, были одеты в форму кенийской армии. В толпе я узнал также некоторое число людей из моего племени, в основном юношей и подростков.

Рядом с самым близким ко мне костром, метрах в двадцати, трое мужчин крепко держали мою собаку, немецкую овчарку, которую я звал Эстой. Забу, молодой воин из племени бандили, вся одежда которого состояла из плюмажа со страусиными перьями (который, по закону его племени, он не имел права носить), стоял согнувшись над задней частью туловища собаки. Его бедра быстро, ходили взад и вперед, а солдаты и остальные бандили, образовавшие кружок вокруг него, смеялись и сопровождали каждое движение его таза ритмичным хлопаньем в ладоши. Бедное животное выло не своим голосом и бешено сопротивлялось, пытаясь вырваться из держащих ее рук.

Забу был вожаком молодежи всех лежащих поблизости деревень. Он ненавидел белых вообще, и среди них больше всех — меня. Обычно я не считаю необходимым отстаивать мою точку зрения или правильность моих убеждений, но я сделал исключение для молодых расистов моего собственного племени. Я пытался объяснить им, что цвет моей кожи не имеет никакого значения. Я не был таким, как другие люди, будь они белыми или черными. Так как я вырос среди обезьян, у меня не было никаких предрассудков или социальных рефлексов, связанных с цветом кожи человека.

И потом, я, в отличие от большинства белых, никогда не эксплуатировал негров. По правде говоря, бандили тоже не имели причин жаловаться на белых, какими бы те ни были. Я всегда активно вмешивался, не позволяя белым приобретать участки и селиться на этой довольно обширной территории, принадлежащей людям моего племени. Столь же постоянно я мешал людям из племени ажикуйюс изгнать с этих земель бандили. Я истратил кучу денег, равную солидному состоянию, чтобы открыть здесь школы, пригласить и оплачивать труд квалифицированных педагогов. Я посылал юных бандили, мальчиков и девочек, продолжать их занятия в, лучших университетах Европы, в Англию и даже в Соединенные Штаты.

Но для Забу и его приятелей это ничего не значило и ничего не меняло в их отношении к белым. Я был белым. Им было нужно только одно: чтобы я ушел, исчез.

Я никогда ничего не делал по принуждению. С другой стороны, я был бы лишь счастлив освободиться, наконец, от обязанностей, лежащих на мне, как на владельце плантаций Грандритов и как на Верховном Вожде бандили. Я мог бы бежать тогда из этой перенаселенной деревни, из непрекращающегося шума, царившего там постоянно, от беспрестанных перебранок ее жителей, мелочных и лукавых.

Когда-то на всей этой территории обитала горстка мелких кланов, которым хватало места, чтобы свободно и в свое удовольствие передвигаться по ней в любом направлении, проводя время в охоте за бесчисленными стадами животных, Тогда как теперь…

Когда на меня давят, я становлюсь упрямым. И я остался. Моя жена только что уехала в Англию, чтобы заняться там торговлей, нанести визит друзьям в Лондоне и навестить наше старое родовое гнездо Грандритов в районе Озер. Так что я мог не беспокоиться по ее поводу. Мне следовало бы больше беспокоиться о себе самом. И судя по всему, сейчас наступила для этого самая пора.

Для Забу было недостаточно знать, что я просто мертв. Ему было необходимо утолить свою ненависть на этом несчастном животном, вся вина которого состояла лишь в том, что оно принадлежало мне. В данный момент я был бессилен чем-либо помочь моей собаке. Тем не менее я бесшумно выскользнул из моего убежища и спрятался за большой кучей разбитого кирпича и гравия. Я не хотел рисковать быть запертым и ловушке, если трое мужчин, решивших обшарить ночью мой бункер, все-таки примутся за задуманное. Я мог не бояться выдать себя белым цветом своей кожи, так как с головы до ног был покрыт высохшей грязью и пылью.

Кроме того, в руке у меня был мой верный нож.

По прошествии некоторого времени какой-то офицер проложил себе дорогу через кружок зрителей и резким движением оторвал Забу от собаки. Тот выпрямился и, споткнувшись, отшатнулся в сторону. Когда он повернулся ко мне, свет пламени костра позволил мне увидеть, что вся его нижняя часть живота и гениталии были в крови. Поскольку входное отверстие животного было слишком узким для него, негодяй расширил его с помощью своего ножа.

Офицер прокричал Забу что-то на диалекте его племени, потом повторил это же на суахили, прежде чем вытащить револьвер из кобуры. Я подумал было, что он собирается пристрелить Забу, но, вместо этого, офицер повернулся, приставил дуло своего оружия к голове моей собаки и выстрелил. Эста дернулась всем телом в последний раз и замерла.

Забу, видимо, уверенный, что теперь офицер пристрелит и его, поднял руки в умоляющем жесте. Офицер был из племени ажикуйюс, которые ненавидели всех бандили.

Поняв, что офицер не собирается убивать его, Забу разразился громким смехом, взял бутылку из рук одного из зрителей и удалился развязной походкой. Офицер только плюнул ему вслед. Я не знаю, что им двигало, когда он вмешался в это грязное дело: чувство сострадания к несчастному животному или желание увидеть страх в глазах одного из бандили.

Я ждал. Я был голоден и умирал от жажды, но было бы глупо с моей стороны пытаться сейчас пробраться через толпу при ярком свете пылающих костров. Если бы мне удалось выбраться из освещенной зоны, я мог бы сойти издалека за одного из них. По росту я значительно превосхожу большинство мужчин этих племен, но среди них есть несколько экземпляров в метр девяносто, приблизительно моего роста. К тому же я был заляпан грязью настолько, что в темноте вполне мог сойти за одного из них. Но пока что все пути возможного бегства были перекрыты.

Я не сводил глаз с Забу. Ах, как я его ненавидел! Через какое-то время, будто попав под гипноз моего взгляда, он неуверенным шагом направился в мою сторону. Он шел, покачивая головой и что-то бормоча себе под нос. Пропустив его мимо себя, я вскочил на ноги и свалил одним ударом по затылку. Потом я оттащил его тело за кучу камней. Никто ничего не заметил. Все собравшиеся смотрели в этот момент на группу молодых бандили, которые танцевали вокруг трупа моей собаки, потрясая в воздухе кольями.

Глава III

Когда Забу пришел в себя, он лежал вытянувшись на спине. Я закрыл ему рот одной рукой, а другой прижал к его горлу острие моего ножа. При виде меня его глаза полезли из орбит, будто кипящая вода, готовая выплеснуться наружу. Все тело его охватила дрожь. Он издал звук, напоминающий свист уходящего газа и выпустил длинную струю жидкого кала. Его смердящее дыхание было отравлено запахом страха, смешавшегося с запахом украденного у меня виски. От окровавленного низа его живота несло не менее омерзительной смесью ужаса и агонии, которую пришлось испытать моей собаке, и испарений его спермы.

— Расскажи мне, что здесь произошло, Забу, — сказал я. — Если откажешься, я немедленно убью тебя, ты меня знаешь.

Он был на все согласен, лишь бы отсрочить свою смерть хоть на несколько минут. Его дед и отец скорее бы умерли, чем сообщили врагу какие-нибудь сведения. Глаза его бешено вращались в орбитах, будто он искал взглядом в воздухе что-то, за что мог бы ухватиться и выскользнуть из-под угрожающего кончика моего ножа.

Наверняка он думал, что я давно уже мертв и что теперь мой дух явился и требует у него ответа за предательство.

В свое время я помог Забу устроиться сначала в лицей, а затем послал учиться в университет. Он добровольно отрекся от всякой веры в загробную жизнь и в каких-то фантомов и был теперь, что называется, образованным человеком.

И все-таки он верил. Нет, подсознание в итоге почти всегда оказывается сильнее, оно как мина, которая взрывается в самый неожиданный момент.

Забу рассказал мне, что кенийская армия окружила деревню при помощи нескольких молодых бандили. В последний момент старики соседней деревни пронюхали про то, что что-то готовится против меня. Им приказали держать язык за зубами, пригрозив смертью. И все же трое из них пытались предупредить меня. Среди них был и Паболи, «воин бросающий копье», родной дед Забу. Они убили всех троих.

Странное дело, но говоря о смерти своего деда, Забу вдруг разрыдался, Угрызения?

Чтобы незаметнее приблизиться к деревне, военные разделились на три отряда, подошедших к селению с трех сторон. Они оставили свободным лишь путь на запад, так как знали, что я отправился на охоту в этом направлении. Как только я вернулся, они спокойно замкнули кольцо.

За ночь, с тысячами предосторожностей, солдаты почти на руках доставили в деревню пушку и шесть пулеметов 50-го калибра. Они оставили грузовики вдали от деревни, в саванне, чтобы избежать всякого шума. Ребята из племени предупредили офицеров, что слухи, касающиеся моих необычайных слуховых и обонятельных способностей вовсе не преувеличение.

Забу говорил не останавливаясь, будто надеялся возвести стену из слов, достаточно толстую, чтобы преградить ею путь моему кинжалу. Он пытался оправдать свое предательство, говоря о патриотизме и африканизме.

Люди почему-то всегда испытывают необходимость оправдать свои действия какой-нибудь идеологией. По всей видимости, Забу был убежден, что он прав. Но его мысли никогда не шли дальше двух маленьких коробочек, на которых было написано «черный» и «белый», точно так же, как и у подобных ему белых, которых он так ненавидел. Не считая меня, конечно.

И вот тут-то это случилось! Я, в первую очередь, сам был поражен тем, что произошло. У меня не было никакой преднамеренной мысли. Никогда в жизни я не подумал бы раньше, что способен на нечто подобное.

Сейчас, оглядываясь в прошлое, я, однако, хорошо понимаю, что это предательство, такое неожиданное для меня со стороны тех, кто в течение шестидесяти лет был моим народом, должно было наложиться на шок, вызванный взрывами, чтобы высвободить что-то новое во мне.

Или, вернее, чтобы разбудить это что-то, так как это должно было уже быть во мне, но где-то далеко, в самой глубине подсознания.

Я ударил его рукоятью ножа. И пока он лежал, инертный и неподвижный, я отрезал ему язык у самого корня, чтобы он не смог кричать. Вспыхнувшая в нем боль привела его в чувство. Он попытался сесть, и его рот широко открылся в немом крике. Кровь сильной струей вытекала изо рта и капала с подбородка.

Я поцеловал его в рот прежде всего, чтобы напиться крови; мне она была необходима, потому что я умирал от жажды. И еще для того, чтобы помешать ему издать хоть один звук. Какое-то неудержимое желание овладело мною и заставляло делать то, что я делал.

Кровь была соленой и ужасно невкусной, будто в ней была растворена сама эссенция морского осадка, образовавшегося из разложившейся плоти миллиона ядовитых рыб. Она еще отдавала и затхлым привкусом табака, а я просто не переношу его. Короче, кровь Забу ничем не отличалась от крови большинства людей, у которых мне приходилось пить кровь.

Но она придала мне сил, и я почувствовал, как во мне нарастает ощущение, похожее на то, что я обычно испытываю во время сражения или когда убиваю дичь. Но в этот раз, чем сильнее оно становилось, тем все явственней определялась его сексуальная направленность.

Быстро, стараясь опередить оргазм, я одним движением ножа рассек живот Забу надвое, не задев при этом кишечника. Я еще не забыл курса анатомии. И в то мгновение, когда лезвие проникло в плоть, струя спермы вырвалась из моего члена, обильно оросив семенем его живот и нож в моей руке.

На какой-то момент я полностью потерял над собой контроль. Мышцы моей руки непроизвольно сократились и кинжал по самую рукоять погрузился в живот Забу.

Прежде чем умереть, его тело содрогнулось в нескольких коротких судорогах, в промежутках между которыми оно дрожало подобно дереву под напором урагана.

Я присел рядом с ним. Сбитое дыхание с трудом успокаивалось. И тут я спросил себя, какая муха меня укусила? Ведь в его распоротом животе я хотел сделать то, что он сделал с моей собакой.

Глава IV

В конце концов я отказался от попыток объяснить себе мой странный порыв. Я отношу себя к заядлым охотникам, но никогда не стану охотиться вслепую, а подожду, пока у меня не будет верного следа или запаха, по которому можно было бы идти.

Я снова принялся выжидать, прячась за той же кучей строительного хлама. Шум на площадке становился все сильнее, все участники праздника уже ходили, спотыкаясь и наталкиваясь друг на друга. Когда Луна миновала свою первую четверть, между бандами и ажикуйюс вспыхнула неизбежная стычка. Те редкие офицеры, что не были еще смертельно пьяны, вмешались в скандал и развели драчунов в разные стороны. Но несколько солдат, шатаясь и спотыкаясь на каждом шагу, уже направились в соседнюю деревню, расположенную метрах в двухстах отсюда. Они, конечно, жаждали женщин. Но вояки забыли про мужчин, оставшихся в деревне, настоящих воинов бандили, неустрашимых и отважных, как старые римские легионеры. Молодым сосункам удалось изолировать их на время нападения на меня, потому что их отцы и старшие братья тоже не ожидали предательства с их стороны. Но теперь воины были свободны, и они стали драться. С другой стороны, юноши бандили не могли оставаться простыми свидетелями того, как насилуют их сестер и матерей и убивают старших мужчин. Не выдержав, они, в свою очередь, напали на солдат. И вскоре началась всеобщая свалка, в которой обе стороны беспощадно расправлялись друг с другом, убивая налево и направо. Здесь не было невиновных, как и во всех войнах. Полыхнул огонь, и в нескольких концах деревни одновременно запылали хижины.

Пользуясь всеобщей сумятицей, я мог теперь незамеченным покинуть развалины моего дома. Через несколько минут я был уже там, где солдаты установили свою пушку, и спрятался в тени. Это была английская полевая гаубица времен второй мировой войны калибра 88 мм, которая бросала гранаты весом в двадцать пять фунтов. Орудие было установлено на передке, снабженном двумя колесами, и защищено тонким стальным листом, играющим роль щита для орудийного расчета. В зарядном ящике было еще несколько снарядов с взрывными боеголовками к ним, которые ввинчивались в снаряд непосредственно перед выстрелом. Эти боеголовки были весьма чувствительными к прикосновениям и всегда хранились отдельно от основного заряда.

Четверо солдат, составляющих орудийный расчет, втащили гаубицу на вершину небольшого холма, откуда собирались открыть огонь по деревне. Они были настолько пьяны, что вряд ли уже соображали, где были свои, а где чужие, и что их снаряды в такой ситуации поразили бы как тех, так и других. Свои полуавтоматические карабины они оставили неподалеку, поставив их «шалашиком». Я спокойно взял один из них и застрелил всех четверых, сделав всего четыре выстрела. При первом же выстреле мой член начал быстро твердеть. При четвертом он был уже в том состоянии эрекции, за которым секунд через десять наступает оргазм. Потом он медленно опал и ощущение удовольствия постепенно исчезло.

Орудие находилось слишком близко к солдатам. Прежде нем я успел бы сделать второй выстрел, они бы уже успели окружить меня. Поэтому я поднял передок за задний прицеп и потащил орудие за собой. Метров через сорок тропинка раздваивалась, и я пошел по той, что вела на пологий холм с углом подъема градусов в двадцать пять. До вершины холма мне пришлось тащить орудие за собой еще метров пятьдесят. Добравшись до нее, я развернул орудие и стал осторожно спускать его по противоположному склону холма, который был более крутым, градусов в тридцать. При этом мне приходилось изо всех сил тормозить, сильно упираясь пятками в землю, чтобы не позволить орудию сорваться вниз. Следующий холм был более высоким и крутым. Дважды я едва не выпустил эти четыреста пятьдесят килограммов тяжести (столько весили орудие и передок вместе взятые). На вершине второго холма я нашел, наконец, участок ровной площадки, длина и ширина которой соответствовали моему замыслу. Отсюда был хорошо виден склон первого холма, деревня и прилегающие окрестности.

Оставив орудие, я быстро вернулся на первую позицию. Там я собрал валявшееся на земле оружие солдат и бросил его в зарядный ящик, к оставшимся снарядам и боеголовкам. Вскинув затем ящик на плечи, я почти бегом вернулся к гаубице. Карабины и патроны к ним я разбросал по кустам. Затем приготовил орудие к стрельбе, зарядив его гранатой с навинченной боеголовкой и нацелив на деревню. Оставалось лишь дернуть за замок. Но прежде я решил еще раз взглянуть на то, как складывалась ситуация в деревне.

И вот тут я заметил новых участников событий, темными тенями выскальзывающих из леса к востоку от плантации, в тылу солдат. Это был развернувшийся в цепь отряд людей, в руках которых в лунном свете поблескивал металл оружия. Их было около сорока человек. Две группы несли что-то тяжелое, что не удавалось рассмотреть в бледном свете Луны, но что вполне могло быть крупнокалиберными пулеметами и треногами к ним. Затем, вслед за ними, из леса высунулось нечто довольно больших размеров. Это оказалось длинное дуло орудия, установленного на платформе. Потом, когда это полностью выползло из тени, я увидел, что это был танк на полугусеничном ходу, с девяностомиллиметровой пушкой. Танк и пехотинцы остановились, скрытые от меня группой деревьев. Некоторое время спустя из-за них выскользнули четыре смутные тени, которые короткими перебежками от дерева к дереву, явно стараясь остаться незамеченными, стали приближаться к деревне, пока не достигли небольшой рощицы, совсем близко от первых домов. Разведчики.