Петух, который кукарекал в обратную сторону

Ун и Суб, два гиганта, перемалывают его на муку.

Раздробленные крошки всплывают сквозь винную толщу сна. Гигантские ступни давят гроздья в бездне чана для сатанинского причастия.

Он, словно Питер Простак, плещется в омуте души, пытаясь выудить ведром левиафана.

Он стонет, полупросыпается, перекатывается на другой бок — весь в темных разливах пота, снова стонет. Ун и Суб, выказывая усердие к работе, вращают каменные жернова обветшалой мельницы, пыхтя: фай! фуй! фой! фум! Глаза вспыхивают оранжево-красно, как у кошки в подвальной щели, зубы — потускневшие белые палочки в ряду угрюмых единиц.

Ун и Суб, сами тоже простаки, смешивают деловито метафоры, не вникая в смысл.

Навозная куча и петушиное яйцо: из него является, расправив члены, василиск, он издает первый крик, их будет еще два, пока приливает стремительно эта кровь этого рассвета над этим Аз-есмь-воздвижение-и-раздор.

Он разбухает и разбухает, пока вес и длина не гнут его к земле, иву еще неплакучую, камышинку с изломом. Красная одноглазая голова зависает над кроватью. Голова кладет на простынь свою скошенную челюсть, затем, по мере разрастания тела, переползает на другую сторону и на пол. Глядя монокулярно туда и сюда, она находит дорогу примитивно, нюхом, к двери, которая стоит незапертой из-за оплошности расхлябанных часовых.

Громкое ржание в центре комнаты заставляет голову повернуться. Трехногая ослица, ваалов мольберт, хрипит и надсаживается. На мольберте закреплен «холст» — неглубокое овальное корыто из особо обработанного пластика, который излучает свет. Холст семи футов в высоту и восемнадцати дюймов в глубину. Внутри формы — картина, ее нужно обязательно закончить к завтрашнему дню.

Эта скульптура и одновременно живопись, фигуры альторельефны, округлены, они ближе ко дну корыта, чем другие. Они лучатся от внешнего света и также от мерцания самого пластика, основы «холста». Кажется, что фигуры вбирают свет, пропитываются им, затем исторгают его. Свет — бледно-красный, это краска утренней зари, крови, смоченной слезами, это краска ярости, краска чернил в расходной графе гроссбуха.

Это будет продолжение его «Серии с собакой»: «Догмы устами дога», «Мертвая хватка в мертвой петле», «Собачья жизнь», «Созвездие Гончих Псов», «К чертям собачьим», «Господин боксер», «Перчатки из лайки», «Собачка на муфте», «Ловцы туш» и «Импровизация на собачью тему».

Сократ, Бен Джонсон, Челлини, Сведенборг, Ли Бо и Гайавата бражничают в таверне «Русалка». Через окно виден Дедал: стоя на крепостной башне Кносса, он вставляет ракету в задний проход своему сыну Икару, чтобы обеспечить реактивный старт его всемирно известному полету. В углу скорчился Ог, Сын Огня. Он обгладывает саблезубову кость, рисуя бизонов и мамонтов на штукатурке, изъеденной плесенью. Трактирщица, Афина, наклонилась над столом, подавая нектар и соленые сушки своим прославленным клиентам. Аристотель, украшенный козлиными рогами, стоит позади нее. Он поднял ей юбку и покрывает ее сзади. Пепел от сигареты, которую он мусолит небрежно в ухмыляющихся губах, упал на юбку, и та начинает дымиться. На пороге мужского туалета пьяный Человек-молния, поддавшись давно сдерживаемой похоти, пытается овладеть Мальчиком-вундеркиндом. Второе окно выходит на озеро, по поверхности которого идет человек, над его головой парит потускневший нимб, подернутый зеленой окисью. Позади него из воды торчит перископ.

Демонстрируя свою гибкость, пенисообразный гад обвивается вокруг кисти и начинает рисовать. Кисть представляет собой цилиндрик, присоединенный с одного конца к шлангу, который тянется к бочковидной машине. С другого конца у цилиндра имеется носик. Подача краски, которая разбрызгивается через носик тонкой пылью или густой струей, любого желаемого цвета или оттенка, регулируется несколькими дисками.

Яростно, хоботически василиск наносит один фигурный слой за другим. Затем он учуивает мускусный аромат мускатели, бросает кисть и скользит через дверь вниз по изгибу стены, голо, по овалу холла, выписывая каракули ползучих тварей, письмена на песке, их всякий может читать, но мало кто понимает. Ун и Суб качают кровь своей мельницей, она пульсирует ритмично, питая и опьяняя теплокровного червя. Но стены, обнаружив вторгшуюся массу и исторгающееся из нее вожделение, наливаются жаром.

Он стонет, а набухшая кобра вздымается и раскачивается, направляемая его жаждой погрузиться во влагу в щель пола. Да не будет света! Пусть тлетворные ночи станут его средой. Быстрее мимо материной комнаты, сразу за ней выход. А! Тихий вздох облегчения, но воздух вырывается со свистом сквозь плотно сжатый, вверх обращенный рот, объявляя экспрессное отправление в страну Желание.

Дверь устаревшей конструкции: в ней есть замочная скважина. Быстро! Бегом по спуску и вон из дома сквозь скважину, прочь на улицу. Где бродит одна лишь уличная личность, молодая женщина с серебристыми светящимися волосами и статью всему остальному под стать.

Наружу, и вдоль по улице, и обвиться вокруг ее лодыжки. Она смотрит вниз с удивлением и затем пугается. Ему нравится это: тех, что отдавались слишком охотно, было слишком много. Он нашел жемчужину в пене кружевных оборок.

Вверх извиваясь по ее ноге, нежной, как ухо котенка, кольцо за кольцом, и скользя под сводом паха. Тычась кончиком носа в нежные, закрученные барашком волоски, и затем, Тантал по своей воле, ты взбираешься по плавному изгибу живота, приветствуешь пуговку-пупок, нажимаешь на нее, подавая звонок на верхние этажи, обвивая и обвиваясь вокруг узкой талии, застенчиво, быстренько срывая поцелуй с левого и правого соска. Затем вниз, обратно, чтобы организовать экспедицию, взойти на холм Венеры и водрузить на нем свой стяг.

О, запрет на услады и священносвятосветлость! Там внутри ребенок, от духа зародившийся, он начинает формироваться в страстном предопредвкушении материального мира. Капля, яйцо, и прорастай по раструбам тела, торопясь проглотить Счастливчика Микро-Моби Дика, опережая в корчах миллионы и миллионы его братьев; идет борьба на выбивание.

Зал заполняется до краев кваканьем и карканьем. Жаркое дыхание леденит кожу. Он исходит потом. Сосульками обрастает отечный фюзеляж, его продавливает гнет льда, туман клубится вокруг, рассекаемый со свистом, распорки и растяжки сковало льдом, и с ним происходит стремительное высокопадение. Вставай, вставай! Где-то впереди спутан туманами Венерберг, опутана ими гора Венеры; Таннхаузер, подхвати ревом твоих труб падшие звуки, я в крутом пикировании.

Дверь в комнату матери открылась. Грузная жаба заполняет все пространство яйцевидного дверного проема. Ее подгрудок набухает и опадает наподобие мехов; ее беззубый рот широко разинут. Крикукекеп! Раздвоенный язык выстреливает и обвивается вокруг питона, зажатого щелью пола. Он вскрикивает сразу обоими ртами, мечется вправо и влево. Спазм неприятия прокатывается по коже. Две перепончатые лапы гнут и завязывают его бьющееся тело в узел, теперь будешь голенчатовальным ошейником.

Женщина продолжает прогулку. Подожди меня! Наводняется с шумом улица, волна бьет в узел-ошейник, откатывается, отлив схлестывается с приливом. Слишком много, а открыт всего один путь. Он резко рванулся; хляби небесные разверзлись, но нет Ноева ковчега или чего другого; он обновляется, заново: миллионное крошево мерцающих извивающихся метеоров, вспышек в корыте всего сущего.

Да приидет царствие твое. Чресла и живот облеглись подпрелой аморатурой, и тебе холодно, сыро, и ты дрожишь. Не плота нам — спастись от потопа, а плоти!

Права Бога на рассвет истекают

...Прозвучало в исполнении Альфреда Мелофона Вокспоппера на канале шестьдесят девять-Б в программе «Час Авроры — заряд бодрости и чашечка кофе». Строки записаны на пленку во время пятидесятого ежегодного смотра-конкурса в Доме народного творчества по адресу Беверли Хиллз, Четырнадцатый горизонт. А сейчас в исполнении Омара Вакхалидиса Руника — строки, родившиеся у него на лету, если не считать небольших предварительных набросков предыдущим вечером в таверне для узкого круга «Моя Вселенная»; и такой подход будет оправдан, потому что Руник не помнил абсолютно ничего из того вечера. Несмотря ни на что, он завоевал Большой лавровый венок в первой подгруппе, при этом все награждались только Большими венками во всех тридцати подгруппах; Боже, благослови нашу демократию!

И так далее на пятьдесят строк, перемежаемых эффектными паузами, прерываемых восторженными криками публики, аплодисментами, свистом, неодобрительным гулом и взвизгами.

Чиб наполовину проснулся. Он смотрит, щурясь, вниз: тьма сужается до тонкой полоски по мере того, как сон исчезает с грохотом в подземный туннель. Он глядит сквозь щелки едва разлепившихся век на другую реальность — сознание.

— Пусть идут мои соглядатаи для высматривания! — стонет он, вторя Моисею, и далее, вспоминая длинные бороды и рога (благодаря Микеланджело), он вспоминает своего прапрадеда.

Воля, этот домкрат, раздвигает настежь его веки. Он видит экран своего фидео, который занимает всю стену напротив и загибается на половину потолка. Рассвет — рыцарь солнца — швыряет на землю свою серую перчатку.

Канал шестьдесят девять-Б — "Ваш любимый" — собственный канал Лос-Анджелеса, дарует вам рассвет. (Надувательство в натуре. Поддельная заря, которую создают электроны, которые испускаются аппаратами, которые создал человек.)

Просыпайся с солнцем в сердце и песней на губах! Пусть трепещет твое сердце под волнительные строки Омара Руника! Увидь рассвет, как птиц на дереве, как Бога, увидь его!

Вокспоппер декламирует напевно свои стихи, и в это же время разливается напевно григовская «Анитра». Старый норвежец никогда не помышлял о такой аудитории, но это не страшно. Молодой человек — Чибиабос Эльгреко Виннеган проснулся с поникшим фитилем из-за того, что извергся липкий фонтан из нефтеносных слоев его подсознания.

— Оторви свой зад от ослицы и марш на жеребца, — говорит Чиб. — Пегас вот-вот отбывает.

Он говорит, думает напряженно живет данным моментом.

Чиб вылезает из кровати и задвигает ее в стену. Если оставить кровать, она торчит, вывалившись измятым языком алкоголика, и это нарушает эстетику его комнаты, разрывает ту кривую, которая является отражением основ мироздания, это мешает ему заниматься своей работой.

Комната представляет собой внутренность огромного яйца, в остром конце которого — яйцо поменьше, там туалет с душем. Он выходит оттуда, подобный одному из гомеровских богоподобных ахейцев: с массивными бедрами, могучими руками, золотисто-загорелой кожей, голубыми глазами, рыжеватыми волосами, хотя и без бороды. Телефон звонит, имитируя басистые раскаты, какие производит одна южно-американская древесная лягушка, как он слышал однажды по сто двадцать второму каналу.

— О сезам, откройся!

INTER CAECOS REGNAT LUSCUS

Рекс Лускус на фидео, его лицо растягивается по экрану, кожа выглядит как исклеванное снарядами поле боя времен первой мировой войны. Он носит черный монокль, прикрывая левый глаз, выбитый в яростной потасовке между искусствоведами во время трансляции одной из лекций в серии «Я люблю Рембрандта» по сто девятому каналу. Хотя у него достаточно влиятельных связей, чтобы вставить новый глаз без очереди, Лускус не торопится.

— Inter caecos regnat luscus, — любит повторять он, когда его спрашивают об этом, и довольно часто, если даже и не спрашивают. — Перевод: среди слепых одноглазый — король. Вот почему я дал себе новое имя — Рекс Лускус, то есть Одноглазый Король.

Ходит слух, распускаемый Лускусом, что он разрешит парням из биослужбы вставить ему искусственный протеиновый глаз, когда ему попадутся произведения художника настолько великого, что появится смысл восстановить свое зрение в полном объеме. Также поговаривают, что он сделает это довольно скоро, потому что им был открыт Чибиабос Эльгреко Виннеган.

Лускус осматривает жадным взглядом (он любит слова про зрение!) опушенный участок на голом теле Чиба. Чиб наливается — не соком желания, а злостью.

Лускус говорит мягко:

— Милый, я всего лишь хотел убедиться, что ты встал и приступаешь к той ответственно-важной работе, что намечена у тебя на сегодня. Ты должен подготовиться к выставке, должен! Но теперь, увидев тебя, я вспомнил, что еще не ел. Как насчет позавтракать вместе?

— Чем будем питаться? — спрашивает Чиб. Он не ждет ответа. — Нет. Мне надо очень много сделать сегодня. О сезам, закройся!

Исчезает Рекс Лускус, лицом похожий на козла или, как он предпочитает говорить, это лицо Пана, фавна изящных искусств. Ему даже подрезали уши, он сделал их себе заостренными. Настоящая бестия.

— Бе-е! — блеет Чиб вслед исчезнувшему видению. — Иа-иа! — уже по-ослиному. — Чушь и сплошное притворство! Не дождешься, что стану лизать твой зад, Лускус, и тебе не добраться до моей задницы. Даже если потеряю премию!

Снова басит телефон. Появляется смуглолицый Руссо Рыжий Ястреб. Нос у него, как у орла, глаза — осколки черного стекла. Широкий лоб перехвачен красной тесьмой, она придерживает ободком прямые черные волосы, ниспадающие на плечи. У него рубашка из оленьей кожи; на шее висит нитка бус. Он выглядит индейцем прерий, хотя Степные Бизоны, Бешеные Мустанги и все остальные, имеющие благороднейший римский профиль, вышвырнули бы его из своего племени. Не то чтобы они настроены антисемитски, просто у них нет уважения к молодцу, который променял конную скачку на ползанье в муравейнике города.

Записанный при рождении как Юлиус Аппельбаум, он стал официально Руссо Рыжим Ястребом в свой Именинный день. Недавно вернувшись из диких лесов, набравшись первозданной чистоты, он теперь предается разгулу в греховных рассадниках загнивающей цивилизации.

— Как дела, Чиб? Ребята интересуются, когда ты к нам подскочишь.

— К вам? Я еще не завтракал, и мне еще надо кучу вещей переделать, я к выставке не готов. Увидимся в полдень!

— Жаль, тебя не было вчера вечером, было на что посмотреть. Пара этих чертовых египтян захотели пощупать наших девочек, но мы устроили им неплохой селям-алейкем, раскидав по углам.

Руссо исчез с экрана, как последний из могикан.

Чиб мечтает о завтраке, но тут свистит внутриквартирный переговорник.

О сезам, откройся! Вызывают из гостиной. Клубами ходит дым, настолько густой, что вентилятором его не разогнать. У дальней стены яйцевидной комнаты спят на топчанке сводные брат и сестра Чиба. Они заснули, играя в маму и ее дружка, их рты раскрыты невинно, только у спящих детей бывает такой ангельский вид. В их закрытые глаза смотрит со стены немигающе око — как у циклопа, по-азиатски раскосое.

— Ну разве не милашки? — спрашивает Мама. — Так устали дорогуши, что было не добраться до кровати.

Стол круглый. Престарелые рыцари и дамы собрались вокруг него, их крестовый поход — за тузом, королем, дамой и валетом. Они облачены лишь в броню жировых складок. У Мамы нижняя челюсть отвисла, как хоругвь в безветренный день. Ее груди подрагивают, покрываются гусиной кожей, разбухают и волнуются на кромке стола.

— Вертеп вертопрахов, — говорит Чиб громко, глядя на ожиревшие лица, гигантские соски, округлые огузки. Они поднимают брови. Что за чертовщину несет там наш полоумный гений?

— А ваш детка все-таки приотстал в умственном развитии, — говорит один из маминых друзей, все смеются и отхлебывают пива. Анжела Нинон, не желая пропускать кон и полагая, что Мама все равно скоро включит разбрызгиватели для устранения дурных запахов, писает под себя. Гости смеются над ней, а Вильгельм Завоеватель выкладывает на стол свои карты.

— Я открываюсь.

— А я всегда открыта, — говорит Мама, и все трясутся от хохота.

Хочется заплакать, но Чиб не плачет, несмотря на то, что его с детства приучали: плачь, когда возникнет такое желание.

(«...тебе полегчает; и возьмем викингов: какие это были мужчины, а плакали, как малые дети, когда им хотелось». — Из популярной фидеопрограммы «Материнские хлопоты»; с разрешения двести второго канала.)

Он не плачет, сейчас он чувствует себя человеком, вспоминающим свою мать, ту, которую любил и которая умерла, но смерть случилась давно. Мать давным-давно покоится под оползнем жировых складок. Когда ему было шестнадцать, у него еще была прелестная мать.

Затем она как отрезала его от себя.

Семья, что транжирит — это семья, которая число свое ширит

— Сынок, я мало что получаю от этого, но я делаю все, потому что люблю тебя.

Затем: толще, толще, толще! Куда делась твоя мать? В глубину жировых толщ. Она тонула в них по мере того, как жирела.

— Сыночек, ты бы хоть иногда заходил поболтать со мной.

— Мама, ты же отрезала меня от себя. И ничего страшного. Я уже взрослый парень. И у тебя нет оснований думать, что мне захочется начать все сначала.

— Ты больше не любишь меня!

— Что на завтрак? — спрашивает Чиб.

— Чибби, мне пошла хорошая карта, — отвечает Мама. — Ты ведь говорил мне тысячи раз, что ты взрослый мальчик. Один разок приготовь себе что-нибудь сам.

— Зачем ты звонила мне?

— Я забыла, когда открывается твоя выставка. Хотелось бы вздремнуть немного перед тем, как пойдем.

— В четырнадцать тридцать, Мама, но тебе не обязательно идти туда.

Губы, накрашенные зеленой помадой, расползаются, как гангренозная рана. Она почесывает один из напомаженных сосков.

— А я хочу поприсутствовать. Не хочу пропускать триумф моего сына. Как ты думаешь, тебе присудят премию?

— Если не присудят, нам грозит Египет, — говорит он.

— Эти вонючие арабы! — говорит Вильгельм Завоеватель.

— Это все Управление делает, а не арабы, — отвечает Чиб. — Арабы приехали сюда по той же причине, по которой нам, может быть, придется уехать отсюда.

(Из неопубликованной рукописи Старика: «Кто бы мог подумать, что в Беверли Хиллз появятся антисемиты?»)

— Я не хочу в Египет, — хнычет Мама. — Ты должен получить эту премию, Чибби. Я не хочу покидать свой насест. Я здесь родилась и выросла; точнее, на Десятом горизонте, но все равно, и когда я переезжала, все мои друзья переехали вместе со мной! Я не поеду!

— Не плачь, Мама, — говорит Чиб, страдая вопреки своему желанию. — Не плачь. Ты же знаешь, правительство не имеет права заставлять тебя насильно. Они не имеют права тебя трогать.

— Придется ехать, если хочешь, чтобы тебе продолжали выдавать на сладенькое, — говорит Завоеватель. — Конечно, если Чиб не получит премию. А я не стал бы его упрекать, если б он вообще не устраивал этой выставки. Не его вина, что ты не можешь сказать «нет» дяде Сэму. Ты получаешь по своей пурпурной карточке — плюс те деньжата, которые платят Чибу с продажи его картин. И все равно не хватает. Ты тратишь быстрее, чем что-то получаешь.

Мама вопит в ярости на Вильгельма, они исчезают. Чиб их отключает. К черту завтрак, можно поесть и позже. Последнюю картину для Праздника нужно закончить к полудню. Он нажимает на пластинку, и голые стены яйцевидной комнаты открываются в нескольких местах, все необходимое для работы выдвигается на середину, словно дар электронных богов. Зьюксис остолбенел бы, а Ван Гога хватил бы удар, если б им показали холст, палитру и кисть, которыми пользуется Чиб.

Процесс создания картины заключается в том, что художник по очереди сгибает и придает определенную форму каждому из нескольких тысяч проводков на разной глубине. Проволока очень тонкая, видна только под увеличительными стеклами, и при работе с ней требуется чрезвычайно деликатное обращение. Чем объясняются и очки с толстыми линзами, которые надевает Чиб, и длинные, почти как паутинка тонкие инструменты в его руке на первых этапах создания картины. Проходят сотни часов медленного, кропотливого труда (как в любви), прежде чем проводки приобретают нужные очертания.

Чиб снимает очки-линзы, чтобы оценить произведение в целом. Затем он берется за распылитель краски — покрыть проволочки нужным цветом или оттенком. Краска высыхает и затвердевает в течение нескольких минут. Чиб подсоединяет электрические контакты к «корыту» и нажимает на кнопку, подавая небольшое напряжение на проводки. Те, электропроводки Лилипутии, раскаляются докрасна под слоем краски и испаряются в облачке голубого дыма.

Результат: трехмерное произведение, состоящее из краски, застывшей как скорлупа, на нескольких уровнях под внешней оболочкой. Скорлупки имеют разную толщину, но все они настолько тонкие, что свет проникает сквозь верхнюю оболочку на нижнюю, если картину поворачивать под разными углами. Часть оболочек-скорлупок служит лишь как отражатели, чтобы усилить световой поток и таким образом улучшить обзор внутренних деталей.

В выставочном зале картина крепится на автоматической подставке, которая поворачивает «холст» на двенадцать градусов влево от осевой линии и затем вправо от оси.

Звучно квакает фидео. Чиб, чертыхаясь, сомневается: не отключить ли его. Хорошо хоть это не внутренний переговорник с очередной Маминой истерикой. Нет, для Мамы еще рано; она позвонит, и довольно скоро, если начнет по-крупному проигрывать в покер.

О сезам, откройся!

Пойте, о спицы, о дяде Сэме

Старший Виннеган пишет в своих «Частных высказываниях»:

Взгляд у Аксипитера точно как у чрезмерно подозрительного сапсана, который старается осмотреть каждую щель, паря над землей, который заглядывает в собственную задницу проверить, не спряталась ли там какая утка. Светло-голубые глаза мечут взгляды, подобные кинжалу, что выхватывают из рукава и кидают быстрым движением кисти. Они прощупывают все вокруг, вбирая с шерлок-холмовской проницательностью мельчайшие существенные детали. Его голова поворачивается то вперед, то назад, уши подрагивают, ноздри раздуваются, это сплошной радар, сонар, обонар.

— Господин Виннеган, прошу прощения за ранний звонок. Я поднял вас с постели?

— Разве не видно, что нет? — говорит Чиб. — Нет нужды представляться, я вас знаю. Уже третий день вы ходите за мной по пятам.

Аксипитер не краснеет. Он — гений самообладания, стыдливость проявляется у него где-то в глубинах кишечника, где никто ее не видит.

— Если вы знаете меня, тогда, наверно, сможете объяснить, зачем я звоню?

— Я еще не полный идиот, чтобы объясняться с вами.

— Господин Виннеган, я хотел бы поговорить о вашем прапрадеде.

— Он умер двадцать пять лет назад! — выкрикивает Чиб. — Забудьте о нем. И не лезьте ко мне. И не пытайтесь заполучить ордер на обыск. Ни один судья не выдаст вам ордера. Для человека его дом — его убожище... убежище, я хотел сказать.

Он думает о Маме и во что превратится этот день, если вовремя не убраться из дома. Но ему нужно закончить картину.

— Исчезни с глаз моих, Аксипитер, — говорит Чиб. — Пора пожаловаться на тебя в Полицейское управление. Уверен, что там у тебя спрятана фидеокамера — в дурацкой шляпе, что у тебя на голове.

Лицо Аксипитера остается спокойным и бесстрастным, как алебастровая маска Хора, бога с орлиной головой. Возможно, его внутренности чуть раздувает от газов. Если так, он выпускает их незаметно для окружающих.

— Если вам так угодно, господин Виннеган. Однако вам будет очень непросто избавиться от меня. В конце концов...

— Исчезни!

Переговорник свистит три раза. Если что-то повторяется трижды — это Старик.

— Я подслушивал, — говорит стодвадцатилетний голос, гулкий и глубокий, как эхо в гробнице фараона. — Хотелось бы повидаться до того, как ты уйдешь. Другими словами, не мог бы ты уделить пару минут старожилу в его сумеречный час?

— Иду прямо сейчас, дед, — говорит Чиб, сознавая, как сильно он любит своего Старика. — Тебе принести чего-нибудь?

— Да, и для желудка пищи, и для ума.

Der Tag. Dies Irae. Gotterdammerung. Армагеддон. Сдвигаются тучи. Время сотворить или разрушить. День сомнений: идти — не идти? Все эти звонки и предчувствие, что будут еще и другие. Что принесет с собой конец это дня?

Таблетка Солнца проскользнула в воспаленное горло ночи

Чиб шагает к выгнутой двери, та откатывается в щель в толще стены. Сердце дома — овальный семейный зал. В первом секторе, если идти по часовой стрелке, расположена кухня, отделенная от семейного зала складными ширмами шестиметровой высоты. Чиб изобразил на них сцены из египетских гробниц, это его очень тонкий намек на пищу, которую мы едим сегодня. Семь тонких колонн по кругу зала отмечают границу жилых помещений и коридора. Между колоннами также растянуты гармошки высоких ширм, разрисованных Чибом в тот период, когда он увлекался мифологией америндов.

Двери всех комнат в доме выходят в коридор, он тоже овальной формы. Комнат всего семь, шесть из них — это комбинация спальни, кабинета, мастерской, туалета и душа. Седьмая комната — кладовка.

Маленькие яйца внутри больших яиц внутри огромных яиц внутри мегамонояйца на грушевидной орбите внутри яйцевидной Вселенной; самая последняя теория космогонии утверждает, что бесконечность имеет форму куриного плода. Господь Бог нахохлился на космическом насесте, издавая плодотворное кудахтанье раз в миллиард лет или около того.

Чиб пересекает прихожую, проходит между двух колонн, они вырезаны его собственной рукой в виде нимфеток-кариатид; он входит в семейный зал. Мать смотрит краем глаза на сына, который, как она считает, быстро скатывается к умопомешательству, если уже не спятил. Частично она виновата в этом, ей бы подавить в себе отвращение, а она психанула в какой-то момент, и все из-за этого оборвалось.

А теперь она толстая и некрасивая, о Боже, какая толстая и некрасивая! Если рассуждать трезво или даже нетрезво, у нее все равно нет надежды начать все сначала.

"Вполне естественная вещь, — повторяет она сама себе, вздыхая, негодуя, заливаясь слезами, — что он променял любовь матери на неизведанные, упругие, округлые прелести молодых женщин. Но оставить и их тоже? Он не голубой. С этим у него покончено в тринадцать лет. В чем же причина его воздержания? И он не занимается любовью с помощью форниксатора, что можно было бы понять, хотя и не одобрить.

Боже, где, в чем я ошиблась? Если посмотреть, у меня все в порядке. А он сходит с ума, точно как его отец, Рейли Ренессанс — так, кажется, его звали, — и как его тетка, и как его прапрадед. Все из-за этой живописи и этих радикалов, Юных Редисов, с которыми он водится. Он уж очень утонченный, очень чувствительный. Не дай Бог, если что случится с моим мальчиком, мне придется ехать в Египет".

Чиб знал ее мысли, поскольку она высказывала их много раз и ничего нового не может появиться в ее голове. Он огибает молча круглый стол. Рыцари и дамы этого баночного Камелота следят за ним сквозь пивную поволоку во взгляде.

На кухне он открывает овальную дверь в стене. Берет поднос, на котором еда и питье в плотно закрытых мисках и чашках, обернутых прозрачной пленкой.

— Почему ты не хочешь поесть вместе с нами?

— Не скули, Мама, — говорит он и возвращается в свою комнату, чтобы захватить несколько сигар для Старика. Дверь, улавливая, усиливая зыбкий, но узнаваемый призрачный контур электрических полей над кожным покровом посетителя, подает сигнал приводному механизму, но тот не реагирует. Чиб в сильном расстройстве. Магнитные бури бушуют над его кожей, искажая спектральный рисунок. Дверь отъезжает наполовину, задумывается, снова передумывает, и задвигается, и отодвигается.

Чиб пинает дверь, и ее совсем заклинивает. Он принимает решение: установить здесь сезам, реагирующий на твой вид и голос. Загвоздка в том, что у него нет нужных деталей, нет талонов, на которые приобрести оборудование. Он пожимает плечами и идет вдоль единственной стены круглого зала, он останавливается перед дверью, которая ведет к Старику и которая скрыта от любопытных взглядов из гостиной.

Чиб выговаривает нараспев слова пароля; дверь открывается.

Свет вспыхивает, желтоватый с примесью красного, собственная выдумка Старика. Заглядывая в овальную вогнутую дверь, ты словно заглядываешь сквозь зрачок в глазное яблоко душевнобольной личности. Старик в центре комнаты, его белая борода почти достигает колен, а белые волосы ниспадают чуть ниже подколенных впадин. Борода и длинная шевелюра скрывают его наготу; сейчас он не на людях, но все равно Старик надел шорты. Он немного старомоден, что простительно для человека, видевшего кончину двенадцати десятилетий.

У него один глаз, как у Рекса Лускуса. Улыбаясь, он показывает ряд натуральных зубов, вживленных ему тридцать лет назад. В уголке полных губ он пожевывает толстую зеленую сигару. Нос у Старика широкий и примятый, как будто Время наступило на него тяжелым сапогом. Лоб и щеки широкие, что объясняется, наверно, тем, что в его венах есть примесь крови индейцев оджибву, хотя родился Старик Виннеганом; он даже потеет по-кельтски, источая характерный запах виски. Он держит голову высоко, и голубовато-серый глаз похож на озерцо — остаток растаявшего ледника на дне первозданно-дикой котловины.

В общем, лицо Старика — это лик Одина, когда тот возвращается из колодца Мимир, раздумывая, не слишком ли большую цену он заплатил. Или же это исхлестанное ветрами, иссеченное песками лицо Сфинкса в Гизе.

— Сорок веков истории смотрят на вас, если перефразировать Наполеона, — говорит Старик. — Головоломка всех времен: что есть Человек? — вопрошает Новый Сфинкс, когда Эдип разгадал загадку Старого Сфинкса, ничего этим не решив, поскольку к тому моменту Он — вернее, это Она! — уже породила себе подобного отпрыска, дерзкую штучку, и на Ее вопрос пока что никто не смог ответить. Возможно, на него и вообще нет ответа.

— Ты забавно говоришь, — замечает Чиб. — Но мне нравится.

Он широко улыбается Старику, так высказывая свою любовь.

— Ты прокрадываешься сюда каждый день не столько из-за любви ко мне, сколько для того, чтобы приобрести знание и понять суть вещей. Я все видел, я все слышал, я вынес для себя кое-какие мысли. Я много странствовал, прежде чем эта комната стала моим убежищем четверть века назад. Но все же самой большой одиссеей стало это мое заключение.

Седобородый маринатор

— Так я называю себя. Плод мудрости, замаринованный в рассоле перечеркнутого цинизма и слишком долгой жизни.

— У тебя такая улыбка, словно ты только что поимел женщину, — подшучивает Чиб.

— Какие там женщины. Мой шомпол потерял свою упругость тридцать лет назад. И я благодарю Бога за это, поскольку теперь я не страдаю от искушения совершить прелюбодеяние, не говоря уже о мастурбации. Однако во мне остались другие силы и, соответственно, благодатная среда для других грехов, и они куда посерьезнее. Помимо сексуальных прегрешений, которым, как ни странно, сопутствует грех семенных извержений, у меня были другие причины не обращаться к этим целителям от Древней Черной Магии, чтобы они взбодрили мои жизненные соки до прежнего уровня парой уколов. Я был слишком стар; если бы что-то и привлекло ко мне юных девиц, так только деньги. И во мне было слишком много от поэта, ценителя красоты, чтобы обрастать морщинами и плешинами своего поколения или нескольких поколений до меня. Теперь ты понимаешь, сынок: я словно колокол, внутри которого язык болтается бесполо. Дин-дон, дин-дон. Все больше дон, чем дин.

Старик смеется раскатистым смехом, это львиный рык с ноткой голубиного воркования.

— Я всего лишь оракул, через который доносится голос вымерших народов, я — адвокатишка, отстаивающий интересы давно умерших клиентов. Явитесь, но не класть во гроб, а вознести хвалу и, вразумившись моему голосу разума, тоже признать ошибки прошлого. Я — странный, согбенный старик, запертый, словно Мерлин, в дупле дерева, мне не упорхнуть. Я — Самолксис, фракийское божество в обличье медведя, пережидающее зиму в своей берлоге. Последний из семьи, из спящего сонма Заколдованного царства.

Старик подходит к тонкой гибкой трубке, свисающей с потолка, и притягивает к себе складные ручки перископа.

— Аксипитер ходит кругами вокруг нашего дома. Он чует какую-то падаль на Четырнадцатом горизонте Беверли Хиллз. Неужели он не умер, тот Виннеган, неужели опять ускользнул победителем? Дядя Сэм — словно диплодок, которому дали пинка под зад. Проходит двадцать пять лет, прежде чем сигнал доходит до его мозгов.

Слезы выступают на глазах Чиба. Он говорит:

— Не дай Бог, если с тобой что-нибудь случится, Старик, я не хочу этого.

— Что может случиться с человеком, которому сто двадцать лет, разве что отключится мозг или откажут почки.

— Нужно отдать должное, твоя телега скрипит и не ломается, — говорит Чиб.

— Называй меня мельницей Ида, — просит Старик. — Ид — зародыш, передающий наследственные качества; из муки, которую мелет мельница, выпекается хлеб в причудливой печи моей души — или наполовину выпекается, если тебе угодно.

Чиб улыбается сквозь слезы и говорит:

— В школе меня учили, что все время каламбурить — дешевая поза и вульгарность.

— Что вполне годилось Гомеру, Аристотелю, Рабле и Шекспиру, вполне подходит и мне. Между прочим, если уж заговорили о дешевом и вульгарном, я встретил в прихожей твою мать, вчера ночью, до того, как они сели играть в покер. Я выходил из кухни, прихватив бутылку. Она чуть не упала в обморок. Но быстро пришла в себя и притворилась, что меня не видит. Возможно, она и действительно подумала, что столкнулась с привидением. Только я сомневаюсь. Она бы разболтала об этом по всему городу.

— Возможно, она сказала что-то своему врачу, — говорит Чиб. — Она видела тебя пару месяцев назад, помнишь? Скорее всего, она упомянула о той встрече, распространясь о всех своих мнимых головокружениях и видениях.

— И старый костоправ, зная историю нашей семьи, настучал в Финансовое управление? Допускаю.

Чиб смотрит в окуляр перископа. Он поворачивает прибор и подкручивает настройку на рукоятках, поднимая и опуская циклопье око на вершине трубы снаружи. Аксипитер вышагивает вокруг массива из семи яиц, каждое из которых — на конце широкого тонкого ветвеподобного пролета, выступающего из центральной опоры. Аксипитер поднимается по ступенькам одного из пролетов к дверям госпожи Аппельбаум. Двери открываются.

— Похоже, он оторвал ее от форниксатора, — говорит Чиб. — И, похоже, ей одиноко: она разговаривает с ним не через фидео. Мой Бог, она толще Мамы!

— А что тут странного? — спрашивает Старик. — Господин и госпожа Я-как-все отсиживают задницу с утра до вечера, пьют, едят, смотрят фидео, их мозг разжижается, их тела расползаются. Цезарю было б легко окружить себя ожиревшими друзьями в наши дни. Ты тоже поел, Брут?

Однако комментарии Старика не следует относить на счет госпожи Аппельбаум. У нее отверстие в голове, и люди, предающиеся форниксации, редко толстеют. Они сидят или лежат весь день и часть ночи, игла вставлена в зону сладострастия их головного мозга, она посылает серию слабых электрических толчков. Неописуемое блаженство затопляет тело при каждом импульсе — экстаз, несравнимо превосходящий все радости еды, питья и секса. Форниксация преследуется законом, но власти никогда не трогали пользователей иглы, разве только возникала необходимость привлечь человека за что-нибудь другое; объяснение в том, что форники редко заводят детей. У двадцати процентов жителей Лос-Анджелеса просверлены дыры в голове, туда вставлены крошечные стержни для введения иглы. Пять процентов втянулось в это по уши: они сгорают, почти не дотрагиваясь до еды, их раздутый мочевой пузырь источает яды в кровеносную систему.

Чиб говорит:

— Мои брат и сестра, похоже, видели тебя, когда ты прокрадывался тайком в церковь. И не они ли...

— Они тоже думают, что я привидение. В наш век, в наши дни! С другой стороны, может, это и добрый знак, что они способны верить, пусть хоть в загробные тени.

— Ты бы лучше прекратил эти тайные походы в церковь.

— Церковь и ты — вот, пожалуй, и все, что придает смысл моей жизни. Честно говоря, я опечалился в тот день, когда ты сказал мне, что не способен верить в Бога. Из тебя получился бы хороший священник, пусть и не идеальный, и тогда прямо в этой комнате я бы выслушивал мессу и каялся в грехах.

Чиб ничего не отвечает. Он бывал на церковной службе, выслушивал наставления пастора — только чтобы сделать приятное Старику. Церковь была яйцевидной морской раковиной: когда подносишь к уху, голос Бога слышен слабыми громовыми раскатами, удаляющимися, как отлив.

В Космосе есть миры, которые молят о Боге,

Теперь Старик приник к перископу. Он смеется.

— Финансовое управление! Я думал, их разогнали! Ведь больше не сыщешь никого с таким большим доходом, что надо устанавливать за ним слежку. Как ты считаешь, их, может, не распускают только из-за одного меня?

Он подзывает Чиба обратно к перископу, наведенному на центральную часть Беверли Хиллз. Центр просматривается сквозь жилые насесты, в каждом по семь яиц, каждое на разветвленной опоре. Чибу виден краешек центральной площади, гигантские овальные формы Городского Совета, государственные конторы, Народный Дом, отрезок массивной спирали, на которой гнездятся молитвенные дома, видна Дора (производное от Пандоры), где получают товары все те, кто живет по пурпурным карточкам; а тем, у кого есть дополнительные заработки, там же выдается «сладенькое» сверх рациона. В поле зрения попадает край большого искусственного озера; ялики и байдарки плавают по воде, люди рыбачат.

Пластиковый купол, которым накрыты насесты Беверли Хиллз, подсвечен небесно-голубым сиянием. Электронное солнце взбирается к зениту. На купол спроецировано несколько белых облаков, их можно принять за настоящие, есть даже гуси, улетающие клином в сторону юга, слабо доносятся их крики. Очень приятное зрелище для тех, кто никогда не бывал за стенами Лос-Анджелеса. Но Чиб провел два года в Корпусе Восстановления и Сохранения Дикой Природы — КВСДП, — и он улавливает разницу. Был момент, когда он чуть не бросил все, чуть не сбежал к америндам вместе с Руссо Рыжим Ястребом. Затем он собирался пойти в лесники. Но в таком случае все могло кончиться тем, что пришлось бы арестовывать и стрелять в Рыжего Ястреба. Кроме того, Чиб не хотел становиться маленьким Сэмом, клеткой в организме большого дяди Сэма. И больше всего на свете ему хотелось рисовать.

— Вижу Рекса Лускуса, — говорит Чиб. — Дает интервью у входа в Народный Дом. Приличная толпа сбежалась.

Пеллусидарный прорыв

Лускусу надо бы добавить второе имя — Всегда-на-коне. Человек большой эрудиции с правом доступа к компьютеру Библиотеки Большого Лос-Анджелеса, обладающий хитроумностью Одиссея, он всегда дает фору своим коллегам.

Именно он основал школу критической философии «Иди-Иди».

Прималукс Рускинсон, его великий оппонент, провел обширные научные изыскания после того, как Лускус объявил название своей новой философии. Рускинсон утверждал, торжествуя, что Лускус позаимствовал фразу из устаревшего жаргона, имевшего распространение в середине двадцатого века.

На следующий день в интервью по фидео Лускус сказал, что Рускинсон проявил себя довольно посредственным ученым, что, в общем-то, и неудивительно.

«Иди-Иди» было взято из языка готтентотов. По готтентотски «иди-иди» означает «изучать», то есть созерцать до тех пор, пока не заметишь что-нибудь в предмете — в данном случае в художнике и его произведениях.

Искусствоведы выстроились в очередь, чтобы записаться в новую школу. Рускинсон подумывал о самоубийстве, но вместо этого обвинил Лускуса, что тот через постельные дела вскарабкался к славе.

Лускус ответил через фидео, что его личная жизнь никого не касается, а Рускинсон подвергает себя опасности попасть на скамью подсудимых, если будет нарушать частные интересы личности. Однако, чтобы поставить Рускинсона на место, потребуется не больше усилий, чем когда прихлопываешь москита.

— Москит — это что за хреновина? — спрашивают миллионы зрителей. — Неужели эти ученые шишки не могут говорить на общепринятом языке?

Голос Лускуса приглушается на минуту, переводчики растолковывают смысл непонятного слова, буквально на лету подхватив записку, выданную компьютером с нужным объяснением, после того как машина перебрала весь загруженный в нее энциклопедический запас.

В течение двух лет Лускус набирал очки, играя на новизне школы «Иди-Иди».

Затем он вторично утвердил свой престиж, несколько пошатнувшийся, выступив с философией Всепотентного человека.

Философия приобрела такую популярность, что Управление культурного развития и досуга закрепило за собой ежедневный одночасовой эфир на полтора года вперед для ознакомления зрителей с программой всепотентизации.

— Так что же такое Всепотентный человек? — обращается Лускус к председательствующему во время четвертой встречи в программе «Серия лусканских лекций». — Как он соотносится с современным Zeitgeist — духом времени? Никак. Всепотентный человек — это насущная необходимость нашей эпохи. Он должен материализоваться до того момента, как станет возможным золотой век. Как можно создавать Утопию, не имея утопийцев? Золотой век, имея людей из бронзы?

Именно в тот памятный день Лускус выступил с речью о Пеллусидарном Прорыве, тем самым сделав Чибиабоса Виннегана знаменитостью. И тем самым более чем не случайно опередив сразу на сто очков всех оппонентов.

— Пеллусидарный? Пеллусидарный? — бормочет Рускинсон. — Боже, представляю, что творится сейчас с господином Рядовым Зрителем!

— Мне потребуется некоторое время, чтобы объяснить, почему я прибегаю именно к таким словам при определении гениальности Виннегана, — продолжает Лускус. — Позвольте, сначала я сделаю как будто бы незначащее отступление.

От Арктики до Иллинойса

— Начнем с того, что Конфуций однажды сказал: если на Северном полюсе испортил воздух некий белый медведь, следствием будет сильный ураган в Чикаго. Под этим он имел в виду, что все события и, следовательно, все люди связаны между собой нерасторжимой паутиной. Если один человек совершает нечто на первый взгляд незначительное, от его движений все нити начинают вибрировать и оказывать воздействие на остальных людей.

Хо Чунг Ко, сидя перед своим фидеовизором на Тридцатом горизонте Лхасы, в Тибете, говорит своей жене:

— Этот беложопый все переврал. Конфуций не говорил такого. Ленин, спаси и сохрани! Сейчас позвоню этому типу и скажу ему пару ласковых.

Его жена говорит:

— Переключи на другой канал. Сейчас будет концерт из Пай Тинга и...

Нгомбе, Десятый горизонт, Найроби:

— Местные критики — банда черномазых выродков. Вот послушай, что говорит Лускус, он бы в одну секунду определил, что я гений. Завтра же утром подам заявление, что эмигрирую отсюда.

Жена:

— Мог бы сначала спросить, согласна ли я куда-то ехать! А дети? Мать? Друзья? Наша собака? — уплывает, замирая, голос — в темноту, подсвеченную на африканский манер, в ночь, где не бродят львы.

Лускус продолжает:

— Бывший президент Радинофф однажды сказал, что мы живем в эпоху Зацикленного человека. Делались довольно грубые выпады против этого проницательного, как мне кажется, определения. Но Радинофф не имел в виду, что человеческое общество — веночек из маргариток. Он имел в виду, что электрический ток современной жизни циркулирует по той цепи, частью которой мы с вами являемся. Мы живем в век Абсолютной взаимосвязи. Ни один из проводников не может дать слабину, иначе всех нас закроют. С другой стороны, не требует доказательств та истина, что потеря индивидуальности делает нашу жизнь бессмысленной. Каждый человек должен быть hapax legomenon...

Рускинсон подскакивает на стуле и вопит:

— Мне знакома эта фраза! На этот раз ты попался, Лускус!

Он так разволновался, что падает в обморок, это симптом широко распространенного дефекта в генах. Когда он приходит в себя, лекция уже кончилась. Рускинсон бросается к диктофону, чтобы прослушать то, что пропустил. Но Лускус уклонился ловко от главного момента и не дал четкого определения Пеллусидарного Прорыва. Он пообещал, что объяснит это в следующей лекции.

Старик, снова приникнув к окулярам, присвистывает:

— Я чувствую себя астрономом. Планеты вращаются на своих орбитах вокруг нашего дома, как вокруг Солнца. Вон Аксипитер, самый ближайший к нам, Меркурий, хотя он не покровитель ворам, он — их возмездие. Далее Бенедиктина — твоя опечаленно-покинутая Венера. Крепость, крепость, крепость! Сперматозоиды расплющивают себе головы об это каменное яйцо. Ты уверен, что она беременна? Твоя мать тоже там, начистила перышки; точно напрашивается под выстрел охотника; вот бы кто и стрельнул действительно. Мать Земля на подходе к перигею, который — госоргановская лавка, где она проматывает твое состояние.

Старик расставляет ноги, как будто борется с морской качкой, иссиня-черные вены на его ногах напрягаются виноградной лозой, которая душит ствол древнего дуба.

— Играю роль великого астронома, я — Доктор Звездочертзнаетчто, герр Штерншайссдрекшнуппе, затем быстрое перевоплощение, и я — Капитан дер подлетка фон харпцунен ди шпротен ин дер банка. Ах! Я видель снофа дас трамп шлепать, твой маман, рыскать, зарываться носом, давать крен в пьяном море. Компас потерян; каютам каюк. Гребные колеса молотят по воздуху. Шкоты шкодят. Чумазые кочегары шуруют лопатами так, что яйца у них вспотели, распаляя огонь своего бессилия. Винты запутались в неводах неврастении. И Большой Белый Кит — блестка в черных глубинах, но быстро всплывает, поставив целью прошить насквозь днище корабля, такое широкое, что невозможно промахнуться. Посудина обречена, я оплакиваю ее. Меня также тошнит от отвращения. Первая, пли! Вторая, пли! Ба-бах! Мама опрокидывается с рваной дырой в корпусе, но совсем не та дыра, о которой ты думаешь. На дно пошла, носом вперед, как подобает ревностному последователю какой-нибудь идеи, ее огромная корма взмывает к небу. Хлюп! Хлюп! С головою на дно! А теперь из подводного мира снова в космос. Твой Рыжий Ястреб, этот лесной Марс, появился только что из дверей таверны. И Лускус, одноглазый Юпитер, верховный покровитель искусства — прошу прощения, что мешаю в кучу скандинавские и древнеримские мифы, — выступает в окружении целой свиты своих приверженцев.

Экскреция как горькая сторона героизма

Лускус говорит фидеорепортерам:

— Смысл моего высказывания в том, что Виннеган, как и всякий художник, будь он гений или посредственность, создает искусство, которое складывается, во-первых, из секреции, процесса очень секретного, и, во-вторых, из экскреции. Экскреция понимается в первоначальном значении слова: отсеивание через испражнение. Творческая экскреция, или совокупное испражнение. Я предвижу, что мои уважаемые коллеги будут иронизировать по поводу данных аналогий, поэтому я пользуюсь этим моментом, чтобы вызвать их на дискуссию по фидео в тот день и час, которые их устраивают. Героизм состоит в смелости художника, который выставляет свои внутренние процессы на широкую публику. То, что у героизма присутствует горькая сторона, исходит из следующего факта: художника могут отвергнуть или не понять его современники. И не забывайте о той ужасной борьбе, которая ведется в сердце художника против разрозненных или хаотически разбросанных элементов, зачастую противоречивых, которые он должен совокупить и затем создать из них нечто уникально-целостное. Отсюда мое определение «совокупное испражнение».

Репортер фидео:

— Должны ли мы понимать так: все вокруг — большая куча дерьма, но искусство подобно морской стихии, которая перемалывает его на нечто блестящее, искрящееся?

— Не совсем так. Но близко к истине. Я обещаю развить предложенную тему и остановиться на деталях в другой раз. В настоящую минуту я хотел бы продолжить о Виннегане. Факт, что малые таланты показывают нам только поверхность вещей; они — фотографы. А великий мастер отражает внутренний мир предметов и живых существ. Однако Виннеган — первый художник, сумевший отразить более одного внутреннего уровня в единичном произведении искусства. Изобретенная им техника многослойного альторельефа позволяет эпифанизировать — то есть выявлять сокровенное слой за слоем.

Громкий возглас Прималукса Рускинсона:

— Великий Специалист по снятию капустных листьев с кочана!

Лускус — невозмутимо, после того как утихли насмешки:

— В каком-то смысле неплохо подмечено. Великое искусство, как некоторые овощи, лук например, заставляют нас плакать. Однако свечение, исходящее от полотен Виннегана, — это не просто отражение; свет всасывается, переваривается и затем излучается раздробленными частицами. Каждый прямолинейный луч делает видимыми не разные грани одной и той же фигуры в глубине полотна, но выявляет целостные фигуры. Целые миры, я бы сказал. Я называю это Пеллусидарным Прорывом. Пеллусидар — пустая внутренность нашей планеты, как ее изобразил в двадцатом веке ныне забытый автор романтических фантазий Эдгар Райс Барроуз, создатель бессмертного Тарзана.

Рускинсон издает стон, к нему снова подкатывается обморок.

— Пеллусидар! Прозрачный, от латинского «сверкать»! Лускус, вы — негодяй, разрываете древние могильники для своих дурацких каламбуров!

— Герой Барроуза проник в глубь Земли и обнаружил под ее корой иной мир. Который оказался в некотором смысле противоположностью внешнего мира: где на поверхности океаны, там материки, и наоборот. Подобным же образом Виннеган открыл внутренний мир, подлинное лицо того общепринятого образа, который рисуется при упоминании Рядового Гражданина. И точно как герой Барроуза, он вернулся к нам с ошеломляющим рассказом о своем рискованном исследовании душевных глубин. Выдуманный герой увидел, что Пеллусидар населен людьми каменного века и динозаврами, и точно так же мир Виннегана, хотя он, с одной стороны, абсолютно современен, с другой стороны, архаичен. Ужасно первобытен. Однако при высвечивании этого подземья обнаруживается непроницаемое, источающее зло пятнышко черноты, ему соответствует в Пеллусидаре крошечная неподвижная луна, отбрасывающая застывшую мрачную тень. Итак, я имею в виду именно то, что «пеллусидность», понимаемая как прозрачность, является частью «Пеллусидара». Однако слово «пеллусидный» определяется как «отражающий свет равномерно всеми гранями» или «пропускающий свет с минимальным рассеиванием или искажением». Полотна Виннегана обладают прямо противоположным свойством. Но сквозь изломанный, перекрученный свет проницательному глазу видно первозданное прозрачное сияние, ровное и устойчивое. Это тот свет, который я имел в виду в моей предыдущей лекции о полярном медведе и «Эпохе Зацикленного человека». Внимательно, пристально вглядевшись, наблюдатель может обнаружить его, даже почувствовать — фотонный пульс, биение жизни виннегановского мира.

Рускинсон на грани обморока. Видя улыбку Лускуса, его черный монокль, так и рисуешь мысленно образ пирата, который только что захватил испанский галеон, груженный золотом.

Старик, глядя все так же в перископ, говорит:

— А вон Мариам ибн-Юсуф, египетская дикарка, о которой ты мне рассказывал. Плывет, как Сатурн, с отчужденным царским, холодным видом, несет на голове одну из этих шляпок, от которых обезумели модницы: здесь подвешено, здесь закручивается, тут все цвета радуги. Кольца Сатурна? Или нимб?

— Она прекрасна, она была бы чудесной матерью моих детей, — говорит Чиб.

— Аравийская цыпа. У твоего Сатурна две луны — мать и тетка. Дуэньи! Ты говоришь, стала бы доброй матерью? Превосходной женой? Она умна?

— Не уступает умом Бенедиктине.

— Тогда дерьмо. Как и где ты их находишь? Ты уверен, что влюблен в нее? За последние полгода ты влюблялся в двадцать женщин.

— Я люблю ее. Это настоящее.

— До тех пор, пока не встретил следующую. Разве ты можешь любить что-то, кроме своих картин? Бенедиктина собирается сделать аборт, верно?

— Да, если я не сумею отговорить ее, — отвечает Чиб. — Если честно, я больше не испытываю к ней ничего, даже малейшей симпатии. Но она вынашивает моего ребенка.

— Дай-ка я взгляну на твой лобок. Нет, ты все-таки самец. А то я усомнился на секунду, уж так ты раскудахтался по поводу ребенка.

— Ребенок — это чудо, способное поколебать секстильоны неверных.

— Даже и не знаю, что можно возразить. Но разве ты не в курсе, что дядя Сэм прожужжал нам все уши, ведя пропаганду за снижение рождаемости. Ты как с неба только что свалился.

— Дед, мне пора идти.

Чиб целует Старика и возвращается в свою комнату, чтобы закончить последнюю картину. Дверь по-прежнему отказывается узнавать его, и Чиб звонит в госоргановскую мастерскую, где ему отвечают, что все специалисты на Фестивале народного творчества. Он покидает дом в полном бешенстве. Флаги пузырятся, воздушные шарики трепыхаются под напором искусственного ветра, усиленного по случаю праздника, а около озера играет оркестр.

Старик наблюдает в перископ за удаляющимся Чибом.

— Бедный малый! Его боль становится моей болью. Он хочет ребенка, и у него внутри сердце разрывается, потому что бедняжка Бенедиктина собирается сделать аборт. Отчасти его страдание вызвано тем, что он, сам того не сознавая, ставит себя на место обреченного младенца. Его собственная мать делала бесконечные — ну, скажем, многочисленные аборты. Только благодаря Божьему провидению он не стал одним из тех выкидышей, частицей небытия. Он хочет, чтобы этому ребенку тоже повезло. Но что он может сделать? Ничего. Есть еще одно чувство, его разделяют вместе с ним очень многие в этом мире. Он сознает, что запутался в жизни или что-то ее искорежило. Каждый думающий человек сознает это. Даже самоуверенные мещане и пустоголовые болваны понимают это подсознательно. Но ребенок, это прелестное создание, эта чистая незапятнанная душа, неоперившийся ангел, несет в себе новую надежду. Возможно, он не запутается. Возможно, он вырастет и станет физически здоровым, уверенным, разумным, добродушным, щедрым, любящим мужчиной или женщиной. Он не будет похож на меня или соседа за стеной — обещает себе гордый, но испытывающий тревогу родитель. Чиб думает именно так и клянется себе, что его ребенок будет другим. Но как и все остальные, он обманывается. У ребенка одна мать и один отец, но миллиарды тетушек и дядюшек. Не только те, кто приходятся ему современниками, но и мертвые тоже. Даже если бы Чиб скрылся в пустыню и воспитал ребенка сам, он передал бы ему свои неосознанные предрассудки. Ребенок вырастет с убеждениями и взглядами, о которых отец даже не подозревал. Более того, выросший в изоляции ребенок превратится в поистине диковинное человеческое существо. А если Чиб станет воспитывать ребенка в нашем обществе, тот неизбежно воспримет по меньшей мере какую-то часть убеждений и взглядов своих ровесников, учителей и... устанешь всех перечислять. Так что забудь об этом, Чиб, тебе не сотворить нового Адама из своего удивительного ребенка со всеми его скрытыми талантами и задатками. Если он вырастет, сохранив хотя бы наполовину здравый ум, это произойдет потому, что ты вложил в него любовь и воспитание, ему повезло с людьми и средой, в которой он рос, а также ему выпало счастье получить в наследство правильное сочетание генов. Это означает, что сейчас участь твоего сына или дочери — бороться за себя и любить.

Что для одного кошмарный сон, то для другого — блаженные грёзы

Говорит Старик:

— Я беседовал с Данте Алигьери буквально на днях, и он рассказал мне, что шестнадцатый век был сущим адом с его глупостью, жестокостью, извращенностью, безбожием и откровенным насилием. Посетив девятнадцатый век, он забормотал что-то невнятное, тщетно подыскивая подходящие обличительные определения. Что до нашей эпохи, то в результате визита у него так подскочило давление, что мне пришлось сунуть ему таблетку успокоительного и отправить обратно с помощью машины времени в сопровождении медсестры. Она была очень похожа на Беатриче, так что, наверное, послужила для него самым лучшим лекарством — кто знает.

Старик хихикает, вспомнив, как Чиб, когда был мальчиком, воспринимал все за чистую правду, когда дед описывал ему своих гостей из прошлого, таких выдающихся людей, как Навуходоносор — царь пожирателей травы; Самсон — обрушиватель храмов бронзового века и бич филистимлян; Моисей, который украл бога у своего тестя в Кените и всю жизнь боролся против обрезания; Будда — самый первый битник; Сизиф-не-липнет-мох, взявший отпуск от катания своего камня; Андрокл и его приятель Трусливый Лев из страны Оз; барон фон Рихтхофен, Красный рыцарь Германии; Беовульф; Аль Капоне; Гайавата; Иван Грозный и сотни других.

Наступил момент, когда Старик встревожился, решив, что Чиб путает вымысел с реальностью. Ему очень не хотелось признаваться мальчику, что он сочинил все эти удивительные рассказы главным образом для того, чтобы познакомить его с историей. Это было все равно что сказать мальчику: на свете нет никакого Деда Мороза.

Но потом, разоблачая себя неохотно перед внуком, он вдруг заметил едва скрываемую насмешливую улыбку на его лице и понял, что наступила очередь Чиба поморочить голову своему деду. Чиб с самого начала воспринимал все как сказку, или же с течением времени докопался до сути и не был потрясен своим открытием. Итак, оба посмеялись вволю, и Старик еще не раз рассказывал внуку о своих гостях.

— Машины времени не существует, — говорит Старик. — Нравится тебе или не нравится, Чиви — охотник за горностаевой белизной, а придется жить в этом, твоем времени.

Машины делают свою работу на коммунальных установках в тишине, нарушаемой лишь пощелкиванием электронных надсмотрщиков. Огромные трубы на дне океана всасывают воду и донный ил, другие трубы перекачивают их автоматически на десять производственных горизонтов Лос-Анджелеса. Там неорганические вещества становятся энергией, которая затем становится основой пищевых продуктов, напитков, лекарств, предметов материальной культуры. Сельское хозяйство и скотоводство почти отсутствуют за пределами городских стен, но это ни в коей мере не приводит к недостатку продуктов. Искусственное, но абсолютно точное копирование органического состава, так что какая нам разница?

Больше нет ни голода, ни нужды, разве только среди добровольных изгнанников, что бродят в лесах. Продукты и товары доставляются в Пандоры и выдаются всем обладателям пурпурной карточки. Пурпурная карточка. Эвфемизм, изобретенный газетчиками и фидеорепортерами, в нем улавливается отблеск царской мантии и божественного права. Права, дарованного уже только за сам факт твоего рождения.

С точки зрения других эпох наше время показалось бы бредовым кошмаром; тем не менее у нас есть преимущества, им неведомые. Чтобы население не превратилось в текучую, ни к чему не привязанную массу, огромное жилое образование разбито на небольшие общины. Человек может всю свою жизнь прожить в одном месте, не чувствуя необходимости куда-то идти для того, чтобы доставать себе что-то необходимое. Это сопровождается неким провинциализмом, присущим малым городам, узкими патриотическими настроениями, враждебностью ко всему чужому. Отсюда кровавые стычки между бандами подростков из разных городов. Отсюда бесконечные ядовитые сплетни. И настойчивое навязывание всем окружающим местных нравов.

В то же самое время житель маленького города имеет фидеовизор, который дает ему возможность наблюдать события в любой части земного шара. Вперемешку с ерундой и пропагандой, которая, по мнению правительства, служит на пользу людям, в его распоряжении бесконечное количество первоклассных программ. Человек может повысить свое образование до уровня доктора философии, не высовывая носа из дома.

Наступило второе Возрождение, расцвет искусств сравним с Афинами при правлении Перикла, с городами-государствами Италии во времена Микеланджело, с шекспировской Англией. Парадокс. Безграмотных больше, чем в любой другой отрезок мировой истории. Но также больше и образованных. Число говорящих на классической латыни превышает всех, кто говорил на ней при Цезаре. Древо эстетики приносит сказочные плоды. И сказочные результаты.

Чтобы разбавить как-то провинциализм и снизить до минимума угрозу международных войн, мы разработали политику хомогенизации. Добровольный обмен некоторой части населения одной нации с другой нацией. Заложники мира и братской любви. Есть граждане, которым не удается протянуть на одну пурпурную карточку, или же они думают, что им станет лучше жить где-то в другом месте, таких склоняют к эмиграции, прибегая к денежному подкупу.

Золотой век в одном отношении, кошмарный сон — в другом. Так что ничего нового не усматривается в современном мире. Он всегда был таким, в любую эпоху. На наш век выпали перенаселенность и автоматизация. Как иначе можно было решить все проблемы? Снова и снова, как и в предыдущих случаях, мы возвращаемся к Буриданову ослу (в действительности осел был собакой). Он умирает с голоду, потому что не может решить, какую гору еды — из двух одинаковых — ему съесть!

История — pons asinorum, ослиный мозг из евклидовой геометрии, где люди в качестве ослов на мосту времени.

Нет, эти два сравнения несправедливы и неверны. Нам предлагается лошадь — любая, на выбор, но единственное, что есть в наличии, — это мерин в ближайшем стойле. Дух времени отбывает сегодня вечером, и к черту опоздавших!

Составители программы Тройной Революции в середине двадцатого века оказались в чем-то точны со своими прогнозами. Но они не сумели предвидеть, в какой степени увеличение досуга скажется на Рядовом Гражданине. Они утверждали, что в каждом человеке заложены равные возможности развивать творческие наклонности, что каждый способен заняться искусством, ремеслами, любимыми делами или же образованием ради образования. Они отказывались признать факт «неравенства»: что только около десяти процентов населения — если не меньше — по природе свой способны производить что-то стоящее или хотя бы отдаленно напоминающее искусство. Коллекционирование марок, вышивание гладью и растянутый на всю жизнь учебный процесс быстро приедаются, так что давай опять пить, пялиться в фидеоящик и прелюбодействовать.

Теряя уважение к самому себе, отец семейства сбивается на свободный полет, становится кочевником в прериях секса. Мать, с заглавной "М", превращается в главенствующую фигуру в семье. Бывает, что и она резвится на стороне; но она заботится о ребятишках, она почти всегда на глазах. Таким образом, видя, что «отец» пишется со строчной буквы, что он — фигура слабая, его нет или он ко всему безразличен, дети зачастую становятся гомосексуалистами полностью или частично. Страна чудес — это также рай голубых вожделений.

Некоторые особенности нашего времени можно было предсказать. Одна из них — сексуальная распущенность, хотя никто не мог предвидеть, насколько далеко она распространится. Никто не мог знать заранее о появлении секты панаморитов, хотя Америка и порождала то и дело культы на грани безумия, как лягушка плодит головастиков. Вчерашний маньяк завтра уже мессия; подобным образом Шелти со своими апостолами пережил многолетние гонения и сегодня его заповеди укоренились в нашей культуре.

Старик снова ловит Чиба в сетку визирных нитей перископа.

— Вот он шагает, мой прекрасный внук, неся дары данайцам. Пока что моему Геркулесу не удалось расчистить авгиевы конюшни своей души. Тем не менее он, возможно, доберется, спотыкаясь, до успеха, наш кутежный Аполлон, наш Поверженный Эдип. Ему повезло больше, чем основной массе его современников. У него был конкретный отец, пусть и удалившийся в тень, есть также выживший из ума дед, скрывающийся от так называемого правосудия. Он получил любовь, воспитание и превосходное образование в этой вот звездной палате. К счастью, у него хорошая профессия.

Но Мама тратит уж очень много, она также пристрастилась к азартным играм, из-за этого порочного увлечения она теряет часть своего гарантированного дохода. Я считаюсь мертвым, так что ничего не получаю по пурпурной карточке. Чиб вынужден выкручиваться за нас обоих, продавая или обменивая свои картины. Лускус помог ему, создав рекламу, но в любой момент Лускус может повернуть против него. Денег от продажи картин все равно не хватает. В конце концов, деньги не составляют основы нашей экономики; они — скудное вспоможение. Чибу необходима эта премия, но он получит ее, только если отдастся Лускусу.

Нельзя сказать, что Чиб отвергает сексуальную связь между двумя мужчинами. Как и большинство его сверстников, он допускает любовь как с женщиной, так и с мужчиной. Мне кажется, что они с Омаром Руником время от времени навещают друг друга в постели. Почему бы и нет? Они любят друг друга. Но Чиб отвергает Лускуса, делает это из принципа. Он не станет ложиться под кого-то ради своей карьеры. Более того, для Чиба имеет большое значение та точка зрения, которая глубоко укоренилась в нашем обществе. Он считает, что гомосексуальная связь без принуждения — явление естественное, но гомосексуализм по принуждению — это уже педерастия, если воспользоваться устаревшей терминологией. Есть ли, нет ли оснований для подобного разграничения, но Чиб его делает.

Итак, Чиб, возможно, отправится в Египет. Но что тогда будет со мной?

Не думай о своей матери и обо мне, Чиб. Что бы ни случилось. Не поддавайся Лускусу. Помни последние слова Синглтона, директора Управления по переселению и приспособлению к новым условиям, он пустил себе пулю в лоб, потому что не смог приспособиться к изменениям вокруг, он сказал перед смертью: «Как с этим быть: ты завоюешь весь мир, но для этого подставишь кому-то свой зад?»

В этот момент Старик замечает, что его внук, который до этого шел, как будто чем-то придавленный, внезапно расправил плечи. Он видит, как Чиб переходит на танцующую походку, делая несколько импровизированных шаркающих па, после чего кружится несколько раз подряд. Ясно, что при этом он улюлюкает. Пешеходы вокруг него улыбаются.

Старик издает стон, затем смеется:

— О Боже, эта жеребячья энергия юности, непредсказуемый сдвиг спектра от черной тоски до ярко-красной радости! Танцуй, Чиб, танцуй до потери сознания! Будь счастлив, пусть это всего лишь на минуту! Ты еще молод, у тебя в груди бьет неистощимым ключом надежда! Танцуй, Чиб, танцуй!

Он смеется и смахивает слезу.

«Сексуальные последствия быстрой атаки лёгкой кавалерии» -

это настолько занимательная книга, что доктор Йесперсен Джойс Батименс, психолингвист федерального Управления перегруппировки и взаимных сношений не хотел бы прерывать чтение. Но дела зовут.

— Пук редисок не обязательно ассоциировать с кружком красных террористов, — наговаривает он в диктофон. — Юные Редисы назвали так свою группу потому, что редиска имеет корень — радикал, следовательно, она радикальна. Затем, обыгрываются слова «корень» и «кореш», жаргонное определение близкого закадычного друга и, возможно, «ремиз» и «релиз». И, вне сомнений, «рудикал» — диалектное, распространенное только в Беверли Хиллз название для отталкивающих, неуправляемых, неприятных в общении личностей. Все же Юные Редисы не принадлежат к тем силам, которые я назвал бы Левым Крылом; они представляют собой нынешнее недовольство Жизнью-в-целом, но не выдвигают никаких коренных предложений по перестройке. Они поднимают крик против современного состояния вещей, подобно обезьянам на дереве, но их критика никогда не несет в себе конструктивных идей. Они хотят все разрушить, совсем не задумываясь о том, что надо делать после разрушения.

В двух словах, они отражают ворчание и брюзжание среднего мещанина, с той лишь разницей, что высказываются более членораздельно. В Лос-Анджелесе тысячи группировок, похожих на них, а во всем мире их, возможно, миллионы. В детстве они вели нормальную жизнь. Фактически все они родились и выросли в том же самом насесте, это одна из причин, почему их отобрали для данного исследования. Чем и кем стали десять таких творческих людей, взращенных в семи домах района 69-14, примерно одинакового возраста, живших практически бок о бок друг с другом, так как их отдавали в игровой загон на вершине опоры и каждая мать по очереди присматривала за ними, пока остальные занимались тем, что им было нужно, и... О чем я?

Ах да, они жили нормальной жизнью, ходили вместе в одну школу, развлекались, предавались обычным сексуальным играм в своей среде, вступали в молодежные банды и вели довольно кровопролитные войны с бандой соседнего гнездовья и ребятами с Западной окраины. Однако в каждом проявлялась острая интеллектуальная пытливость и каждый стал заниматься художественным творчеством.

Высказывалось предположение, которое может оказаться правдой, что известная нам загадочная личность Рейли Ренессанс был отцом всех десяти. Факт допустимый, но требующий доказательств. Рейли Ренессанс одно время проживал в доме госпожи Виннеган и, похоже, развил невероятно кипучую деятельность в этом насесте, да в целом в Беверли Хиллз. Откуда появился этот человек, кем он был и куда исчез, остается загадкой, несмотря на усиленные поиски различных органов. У него не было удостоверения личности или какого другого документа, тем не менее его никто не трогал долгое время. Похоже, у него был какой-то материал на начальника местной полиции и, возможно, на некоторых служащих в представительстве Федерального правительства в Беверли Хиллз.

Он жил два года у госпожи Виннеган, затем исчез из вида. Прошел слух, что он покинул Лос-Анджелес, чтобы вступить в племя белых новоамериндов, которых тогда называли индейцами-семянолами.

Однако вернемся к Юным (перегласовка с Юнгом?) Редисам. Они восстают против Верховного Идола — против дяди Сэма, которого они ненавидят, но и любят. Словосочетание «дядя Сэм», конечно же, связывается в их подсознании с шотландским словом примерно такого же звучания, обозначающим незнакомую, странную, жуткую личность; это указывает на то, что их собственные отцы были людьми со стороны. Все исследуемые живут в семьях, где отца нет или же он — слабое существо; явление, к сожалению, распространенное в нашей цивилизации.

Я никогда не видел своего отца... Туни, сотри последнюю фразу, она к делу не относится. То же самое шотландское слово, похожее на «дядю», имеет второе значение: «новость», «известие», это указывает на то, что несчастные молодые люди страстно надеются получить известие о возвращении своего отца и, возможно, верят втайне в примирение с дядей Сэмом, то есть со своими отцами.

Дядя Сэм. Сэм — сокращенно от имени Самуэль, от древнееврейского Шему'эль, что означает «Имя Божье». Все Редисы — атеисты, хотя некоторые, прежде всего Омар Руник и Чибиабос Виннеган, получили в детстве религиозное воспитание (первый — панаморитское, второй — римско-католическое).

Бунт молодого Виннегана против Бога и против католической церкви, несомненно, усугубился в связи со следующим фактом: когда у него был хронический запор, мать принуждала его пить слабительное, чтобы вызвать катарсис — очищение желудка. Вероятно, его также злило, что приходится заучивать катехизис в то время, как ему хотелось играть. Также имел место знаменательный эпизод, оставивший глубокий шрам в его памяти, — это когда ребенка заставили глотать катетер. (Нежелание испражняться, характерное для детского возраста, будет подвергнуто анализу в следующем докладе.)

Дядя Сэм, Фигура Отца. Фигура звучит настолько очевидной игрой слов, что я не стану утруждать себя демонстрацией очевидного. Сюда, наверно, можно отнести и «фигу» в ее фигуральном значении: фига вам! — посмотрите «Ад» Данте, то место, где какой-то итальянец или кто иной, находясь в преисподней, говорит: «Фиг тебе, Боже!» — кусая при этом большой палец, что являлось в старину вызывающим, неуважительным жестом. Хм? Кусать большой палец — характерная черта младенческого возраста?

Сэм также представляет собой многослойный каламбур из фонетически, орфографически и полусемантически связанных слов. Важно отметить, что молодой Виннеган не терпит, когда его называют «дорогой», он утверждает: мать так часто называла его дорогим, что его тошнит от этого слова. Однако Чиб улавливает здесь гораздо более глубокий смысл. Например, есть такой олень в Азии — самбар, у него на рогах по три разветвления. (Обратите внимание на созвучие: сэм — сам.) Очевидно, три ветви символизируют для Чиба программу Тройной революции, историческую точку отсчета — начало нашей эпохи, которую Чиб так ненавидит, по его утверждению. Три точки также связываются исконно со Святой Троицей, по поводу которой Юные Редисы часто богохульствуют.

Мне следовало бы отметить, что этим данная группировка отличается от других, которые я изучал. Все остальные высказывали богохульные мысли довольно редко и в умеренной форме, что согласуется с умеренным, поистине бесцветным религиозным духом, преобладающим в наши дни. Ярые богохульники процветают, только когда процветают ярые церковники.

«Сэм» также перекликается с «семьей», что указывает на подсознательное стремление Редисов следовать общепринятой морали.

Существует догадка, которая, однако, сможет оказаться сильной натяжкой, будто «Сэм» соответствует «самеху» — пятнадцатой букве древнееврейского алфавита. (Сэм! Эх!?) В старом варианте английского алфавита, который Юные Редисы учили в детстве, пятнадцатой буквой стояло "О". В сравнительной таблице моего словаря (это новое, сто двадцать восьмое издание Вебстера для университетов) латинское "О" помещается на той же строке, что и буква Пап арабского алфавита. Рядом стоит древнееврейская Мам. Итак, мы прослеживаем двойную связь с отсутствующим, но желанным отцом (Пап) и сверхдовлеющей матерью (Мам).

Я не нахожу применения древнегреческому Омикрону из того же горизонтального ряда. Но дайте срок; требуется провести тщательный анализ.

Омикрон. Маленькое "о"! Строчной Омикрон имеет форму яйца. Маленькое яйцо есть оплодотворенная сперма их отца? Матка? Основная форма современной архитектуры?

Сэм Хенна — устаревший эвфемизм для «геенны». Дядя Сэм — это Сэм Хенна в качестве отца? Давай лучше сотрем это место, Туни. Возможно, наши высокообразованные юноши сталкивались с этой вышедшей из употребления фразой, но это невозможно проверить. Я бы не хотел выступать с догадками, которые могли бы выставить меня в смешном свете.

Идем дальше. Сэмисен. Японский музыкальный инструмент с тремя струнами. Снова программа Тройной революции и Святая Троица. Троица? Отец, Сын и Святой Дух. Мать — абсолютно презренная фигура, она, так сказать, Смятый Пух? Может, и так. Убери это, Туни.

Сэмисен. Сын Сэма? Что приводит нас, естественно, к Самсону, обрушившему храм филистимлян на себя и их головы. Наши парни высказываются за то, чтобы совершить нечто подобное. Хм? Вспоминаю самого себя в их возрасте, до того, как я возмужал. Вычеркни последнюю фразу, Туни.

Самовар. Данное русское изобретение предназначено для кипячения воды. Вне всяких сомнений, Юные Редисы кипят от революционного задора. Однако в глубине своих обеспокоенных душ они сознают, что дядя Сэм для них — вечнолюбящий Отец-Мать, в его сердце главная забота — о своих детях. Но они заставляют себя ненавидеть его, следовательно, они само-варятся.

Самоцвет или полудрагоценный камень. Среди многих оттенков преобладают самоцветы желтовато-розового, бледно-красного цвета, близкого к редису; по крайней мере, у них в подсознании возникает такая аналогия. Самоцвет соответствует Юному Редису; им кажется, что их подвергают шлифовке на наждачном круге современного общества.

Туни, как тебе нравится эта зонко такрученная... тонко закрученная фраза, я хотел сказать. Прогони всю запись, отредактируй, как полагается, подчисти, где надо, и передай боссу, сам знаешь. Мне пора идти. Опаздываю к маме на обед; она сильно огорчается, если я опаздываю хоть на секунду.

Ах, постскриптум! Я советую агентам организовать более тщательное наблюдение за Виннеганом. Его друзья выпускают пар душевных терзаний через разговоры и пьянку, а он вдруг изменил стиль поведения. У него случаются долгие периоды молчания, он бросил курение, выпивку и секс.

И в торгашестве присутствует оттенок благородства

И в торгашестве присутствует оттенок благородства даже в наши дни. Те, наверху, не высказываются официально против частных питейных заведений, если граждане, ими владеющие, приобрели разрешение на продажу спиртного, сдали все необходимые экзамены, оплатили все пошлины и дали взятку местным властям и начальнику полиции. Поскольку подобные заведения законом не предусмотрены и нет возможности снять в аренду большие помещения, таверны такого типа открываются прямо на дому у владельца.

Чиб предпочитает «Мою Вселенную», отчасти потому, что ее владелец действует подпольно. Дионисий Гобринус, не в силах прорубиться сквозь препоны, поборы, колючую проволоку и мини-ловушки бюрократического делопроизводства, оставил попытки получить официальное разрешение.

Не таясь, он пишет краской название своего заведения поверх математических формул, которые некогда украшали фасад дома. (Бывший профессор математики местного университета Аль-Хваризми Декарт-Лобачевский, он оставил кафедру и еще раз поменял имя.) Атрий и несколько спален были переоборудованы под питейные и увеселительные помещения. Таверну не посещают египтяне, вероятно по причине своей обостренной чувствительности к цветастым выражениям, оставленным внутри на стенах завсегдатаями.

Некоторые из тех, кто писал насмешки, — дети отцов, дедов и прадедов, которые сами были в прошлом мишенью для подобных оскорблений. Но их потомки основательно прижились в Беверли Хиллз, стали местными до мозга костей. Таково царство людей.

Гобринус, приземистый, квадратный, стоит за стойкой, которая тоже квадратная, как протест против овала. Над его головой надпись большими буквами:

Гобринус много раз объяснял сей каламбур, но ему не всегда удавалось донести смысл до очередного слушателя. Достаточно будет сказать, что О'Трав был математиком и частотная дистрибуция О'Трава очень близка аппроксимации к биномной дистрибуции, когда количество проб увеличивается и вероятность успеха в одной пробе мала.

Если посетитель напивается до такой степени, что ему больше непозволительно наливать ни капли, Гобринус вышвыривает его из таверны с треском, яростными проклятиями и самыми плачевными последствиями для клиента, при этом хозяин выкрикивает:

— О'Трав! О'Трав!

Друзья Чиба — Юные Редисы, — сидя за шестиугольным столом, приветствуют художника, и их восклицания невольно повторяют выводы федерального психолингвиста о его поведении в последнее время:

— Чиб, затворник! Чивикает, как всегда. Выискивает себе чувику, ясное дело. Подыскивай скорей!

Мадам Трисмегиста, сидя у маленького столика, с прической в виде печати Соломона, приветствует его. Уже два года, как она жена Гобринуса, это рекордный срок: Гобринус знает, что она прирежет его, если он ее бросит. Он также верит, что она способна каким-то образом играть его судьбой с помощью карт, которыми она хорошо владеет. В эпоху всеобщего образования процветают гадалки и астрологи. По мере того, как наука прокладывает себе дорогу, невежество и предрассудки шмыгают вокруг, трусят по бокам, хватая науку за пятки большими черными зубами.

Сам Гобринус, имеющий докторскую степень, несущий светоч знаний (по крайней мере, до недавнего времени), не верит в Бога. Но он уверен, что звезды, смещаясь, выстраиваются в гибельный для него рисунок. Следуя странной логике, он думает, что карты его жены управляют звездами; ему невдомек, что гадание по картам и астрология не имеют между собой ничего общего.

Что можно ожидать от человека, который заявляет, что Вселенная несимметрична?

Чиб приветствует мадам Трисмегисту взмахом руки и направляется к другому столику. Там сидит

Типичная среднелетка

Бенедиктина Серинус Мельба. Высокая, изящная, у нее лемуровидные бедра, стройные ноги, но большие груди. Ее волосы, черные, как и зрачки, разделены посередине, приклеены к черепу с помощью аэрозольного лака и заплетены в две длинные косы. Они перекинуты вперед по обнаженным плечам и скреплены золотой брошью чуть ниже горла. От броши, имеющей форму музыкальной ноты, косы снова разделяются, каждая охватывает петлей левую и правую грудь. Вторая брошь скрепляет их, после чего они расходятся, обнимая все ее тело, встречаются снова на спине, где третья брошь, и возвращаются, чтобы переплестись на ее животе. Еще одна брошь поддерживает волосы, и дальше они ниспадают черным раздвоенным водопадом на перед колоколообразной юбки.

На ее лице — толстый слой зеленой, аквамариновой, бирюзовой косметики, приклеена также мушка изумрудного цвета. На теле желтый бюстгальтер с нарисованными розовыми сосками; кружевные банты, отделанные оборками, свисают с бюстгальтера. Ярко-зеленый полукорсет с красными розочками облегает талию. Поверх корсета, наполовину скрывая его, надета проволочная конструкция, обтянутая розовой стеганой материей с блестками. Конструкция имеет сзади удлинение, образующее усеченный фюзеляж в виде длинного птичьего хвоста, к которому прикреплены длинные желтые и ярко-красные искусственные перья.

Вздувается колоколом достигающая колен прозрачно-шелковая юбка. Она не скрывает пояс с резинками и полосатые желто-темно-зеленые трусики, белые бедра, одноцветно-черные чулки с зелеными стрелками в виде музыкальных нот. На ногах ярко-синие туфли на высоких каблуках бирюзового цвета.

Бенедиктина одета так для выступления на Фестивале народного творчества; недостает только шляпки, в которой она будет петь. Несмотря на все, она много раз высказывала, среди прочих претензий, обвинение в адрес Чиба, что тот вынудил ее оставить сцену, из-за чего она упустила свой шанс добиться громкой славы.

С нею пять девушек, им всем от шестнадцати до двадцати одного, они пьют по (сокращенное название попводяры).

— Бенни, надо бы поговорить наедине, — говорит Чиб.

— Зачем? — У нее прелестное контральто с гадкими интонациями — следствие дурного настроения.

— Ты пригласила меня сюда, чтобы разыграть сцену на публике? — спрашивает Чиб.

— Боже праведный, все сцены для публики и созданы! — кричит она пронзительно. — Послушайте его! Он хочет поговорить со мной наедине!

Он вдруг понимает, что она боится оказаться наедине с ним. Более того, она вообще не выносит одиночества. Теперь он знает, почему она всегда настаивала, чтобы дверь спальни оставалась открытой и пусть подруга Бела будет поблизости. В пределах слышимости. И видимости.

— Ты говорил, что только поласкаешь меня пальцем! — кричит она. И показывает на свой слегка округлившийся живот. — У меня будет ребенок! Грязная сладкоречивая скотина!

— Зачем ты врешь? — говорит Чиб. — В тот момент ты говорила, что тебе нравится, ты любила меня.

— Любила! Он говорит о любви! Откуда, к черту, я могу помнить, что я там говорила, ты так меня завел! И ведь я не говорила, чтобы ты засовывал его в меня! Я не могла такого сказать, не могла! И вообще, что ты со мной сделал! Так сделал, что я целую неделю едва ноги переставляла, скотина! Боже мой!

Чиб вспотел. За исключением бетховенской «Пасторали», льющейся из фидео, в комнате царит тишина. Его друзья ухмыляются. Гобринус, отвернувшись, пьет виски. Мадам Трисмегиста тасует карты и портит воздух, испуская из себя адскую смесь пива и лука. Подруги Бенедиктины разглядывают свои длинные, как у китайского мандарина, ярко наманикюренные ногти или едят глазами Чиба. Они разделяют ее негодование и обиды, и она отвечает им тем же.

— Я не могу глотать эти таблетки! Меня выворачивает после них, и дергается глаз, и месячные начинаются не вовремя. И ты знаешь об этом! Я не выношу, что в матке у меня что-то постороннее! И вообще, ты наврал мне! Ты говорил, что принял таблетку!

Чиб видит, что она противоречит сама себе, но нет смысла отыскивать какую-то логику. Она в неистовстве, потому что беременна; ей не хочется всех тех неудобств, связанных с абортом, и она жаждет отомстить ему.

Но каким образом, — ломает голову Чиб, — как же она смогла забеременеть в ту ночь? Ни одна женщина, даже самая плодовитая, не смогла бы зачать тогда. Должно быть, ее трахнули до или после того. Однако она божится, что все произошло в ту ночь, в ту самую ночь, когда он был

Рыцарь пылающего пестика, или пена, пена на просторе

— Нет, нет! — кричит Бенедиктина.

— Почему? — спрашивает Чиб. — Я люблю тебя. Я хочу жениться на тебе.

Бенедиктина визжит пронзительно, и ее подруга Бела, там, за дверью, вскрикивает:

— В чем дело? Что случилось?

Бенедиктина не отвечает. Негодуя, сотрясаясь всем телом, словно в приступе лихорадки, она выпрыгивает из кровати, отпихнув Чиба. Она бежит к маленькой яйцевидной ванной, он бросается следом.

— Надеюсь, ты не собираешься сделать то, что, мне кажется.... — говорит он.

Бенедиктина стонет:

— Ты — мерзкий недоносок, сукин сын!

В ванной она тянет на себя панель в стене, и та превращается в полку. На ней, примагнитившись к полке донышками, стоит ряд баллончиков. Она хватает высокую, тонкую банку сперматоцида, садится на корточки и вставляет ее себе между ног. Она нажимает кнопку на донышке, и баллончик исторгает пену с шипением, которое не заглушается даже плотью, облегающей разбрызгиватель.

Чиб замирает остолбенело. Но через секунду он исторгает яростный рев.

Бенедиктина кричит:

— Не подходи ко мне, рудикал!

Со стороны спальни доносится робкий голос Белы:

— С тобой все в порядке, Бенни?

— Сейчас я приведу ее в порядок! — вопит Чиб.

Он делает прыжок и хватает с полки баночку с темпоксидным клеем. Бенедиктина пользуется им для закрепления парика на голове, он соединяет намертво любые материалы, и отклеить их можно только с помощью специального размягчающего препарата.

Бенедиктина и Бела вскрикивают одновременно, когда Чиб поднимает Бенедиктину и затем укладывает на пол. Она отбивается, но ему удается разбрызгать клей поверх баллончика со сперматоцидом, на кожу и волосы вокруг него.

— Что ты делаешь? — вопит она.

Он нажимает кнопку на дне баллончика до отказа и затем распыляет клей поверх донышка. Она продолжает бороться, и он прижимает ее руки крепко к телу, не дает ей перевернуться и таким образом сдвинуть баллончик внутрь или наружу. Чиб считает до тридцати про себя, даже для тридцати с чем-то для верности: пусть клей как следует схватится. Он отпускает Бенедиктину.

Шапка пены вздувается у нее в паху, пена стекает по ногам и разливается по полу. Жидкость в баллончике под огромным давлением, заключена в неразбирающуюся герметичную железную оболочку, и пена быстро растет, попав на открытый воздух.

Чиб забирает с полки баночку размягчителя, зажимает ее в руке, решив твердо, что она не сможет завладеть препаратом. Бенедиктина вскакивает на ноги и замахивается на него.

Чиб перехватывает ее руку, отталкивает Бенедиктину от себя, при этом он смеется, словно гиена, попавшая в камеру с веселящим газом. Поскользнувшись на полу, который залит пеной уже по щиколотку, Бенедиктина падает и выкатывается на ягодицах из спальни спиной вперед, царапая баллончиком пол.

Она поднимается на ноги и только теперь полностью осознает то, что сделал Чиб. Ее вопль взлетает под потолок, и туда же вверх подпрыгивает она, изгибаясь, как в танце, хватаясь за баллончик, ее вопли усиливаются с каждым рывком, который причиняет ей боль. Затем она поворачивается и бежит из комнаты, по крайней мере пытается бежать. Она едет, как на лыжах; у нее на пути Бела; они хватаются друг за друга и вместе выезжают из комнаты, делая пируэт в дверях. Пена завихряется, так что они обе кажутся Афродитами, которые рождаются из увенчанных пенистыми барашками волн Кипрейского моря.

Бенедиктина отпихивает от себя Белу, при этом лишившись нескольких клочков кожи, оставшихся на длинных, острых ногтях подруги. Бела летит стремительно обратно сквозь дверь к Чибу. Она похожа на конькобежца-новичка, который старается удержать равновесие. С равновесием не получается, она пролетает мимо Чиба на спине с поднятыми ногами, вопя.

Чиб скользит осторожно по полу голыми ногами, останавливается у кровати, чтобы забрать свою одежду, но ему приходит в голову, что будет разумнее сначала выйти наружу и уже там одеваться. Он добирается до круглого зала как раз в тот момент, когда Бенедиктина проползает на коленях мимо одной из колонн, что отделяют коридор от атрия. Ее родители, два бегемота средних лет, как сели, так и сидят на топчанке с пивными баночками в руках, у них широко раскрытые глаза, разинутые рты, их бьет дрожь.

Чиб даже не прощается с ними, уходя через зал. Но затем он видит экран фидео и догадывается, что ее родители переключили внешний прием на внутренний и подключились к комнате Бенедиктины. Отец с матерью наблюдали за дочерью и Чибом, и отец с его еще не совсем усохшим организмом был явно взбудоражен увиденной сценой, куда более пикантной, чем все то, что можно увидеть на внешних каналах.

— Вы подглядывали, негодяи! — взрывается Чиб.

Бенедиктина добралась до них и встала на ноги, она что-то лепечет, она всхлипывает, показывая на баллончик и затем тыкая пальцем в сторону Чиба. Услышав рев Чиба, родители отрывают свои зады от топчанки, словно два левиафана всплывают из глубины. Бенедиктина поворачивается и бросается бегом к нему, ее руки вытянуты вперед, пальцы с длинными ногтями скрючены, лицо — как у Медузы Горгоны. За спиной тянется пенный шлейф, она как разъяренная ведьма, а отец с матерью плывут следом по пенным волнам.

Чиб отталкивается руками от колонны, отскакивает, скользит в сторону; вопреки желанию, его разворачивает спиной вперед во время этого маневра. Но он сохраняет равновесие. Мама и папа уже свалились с таким грохотом, что даже дрогнули толстые стены дома. Они встают, вращая глазами, издавая мычание, словно гиппопотамы, вынырнувшие на поверхность. Они атакуют его, теперь каждый поотдельности, мама пронзительно кричит, ее лицо, хоть и заплывшее жиром, — точная копия дочкиного. Папа заходит с одной стороны, мама с другой стороны колонны. Бенедиктина огибает соседнюю колонну, придерживаясь за нее рукой, чтобы не поскользнуться и не упасть. Она между Чибом и наружной дверью.

Чиб врезается в стену коридора — на том отрезке, где нет пены. Бенедиктина бежит в его сторону. Он бросается с разгона на пол, перекатывается между двух колонн и вываливается в атрий.

Мама с папой сближаются по кривой, грозящей столкновением. Титаник встречается с айсбергом, и оба тут же тонут. Они скользят лицом и животом по полу навстречу Бенедиктине. Она подпрыгивает в воздух, забрызгивая их пеной, когда они проносятся под ней.

К этому времени все убеждаются, что правительство отвечает за свои слова, утверждая, что содержимое баллончика рассчитано на сорок тысяч доз, убийственных для спермы, или, другими словами, на сорок тысяч совокуплений. Пеной залит весь дом, она поднялась до щиколотки, в некоторых местах ты стоишь в ней по колено, она продолжает изливаться.

Бела теперь на спине, она въехала головой в мягкие складки топчанки на полу в атрии.

Чиб поднимается медленно, стоит пару секунд, озираясь, его колени согнуты, он готов прыжком уйти от опасности, но надеется, что ему не придется делать этого, потому что ноги тогда обязательно разъедутся под ним.

— Погоди-ка, сукин сын! — рычит папа. — Сейчас я убью тебя! Не позволю так обращаться с моей дочерью!

Чиб наблюдает, как тот переворачивается, словно кит в бурном море, стараясь стать на ноги. И снова валится с кряхтеньем, как будто пронзенный гарпуном. Мамины попытки встать столь же безуспешны.

Видя, что никто ему не препятствует — Бенедиктина куда-то исчезла, — Чиб катится, словно лыжник, через атрий, пока не достигает чистого пола около выхода. Перекинув одежду через руку и продолжая сжимать баночку с размягчителем, он вышагивает гордо к двери.

В этот момент Бенедиктина окликает его по имени. Он оборачивается и видит, как она катится к нему из кухни. У нее в руке высокий стакан. Он недоумевает: что она намерена делать со стаканом? Конечно же, это не радушное приглашение выпить.

Затем она вылетает на сухой участок пола и, вскрикнув, валится вперед. Все же она успевает выплеснуть содержимое стакана, и очень точно.

Чиб вскрикивает, почувствовав на коже крутой кипяток, — боль такая, будто ему сделали обрезание без наркоза.

Бенедиктина, лежа на полу, смеется. Чиб скачет по комнате и вопит, выронив одежду и банку, он хватается рукой за обожженные места. Ему удается совладать с собой; он прекращает прыжки и гримасы, хватает Бенедиктину за правую руку и выволакивает ее из дома. В этот вечер на улицах Беверли Хиллз довольно много людей, они увязываются за странной парой. Чиб останавливается, только когда добирается до озера, там он входит в воду, чтобы остудить ожоги, Бенедиктина с ним.

У толпы есть потом о чем посплетничать — после того, как Бенедиктина и Чиб выбираются из озера и бегут домой. В толпе переговариваются и смеются довольно долгое время, тогда как работники очистной службы собирают пену с улиц и поверхности озера.

— У меня так все болело, я не могла ходить целый месяц! — визжит Бенедиктина.

— Ты сама напросилась на это, — говорит Чиб. — Теперь не надо жаловаться. Ты сказала, что хочешь ребенка от меня, и говорила таким тоном, что можно было поверить.

— Наверно, у меня в голове в тот момент помутилось! — говорит Бенедиктина. — Нет, неправда, я никогда не говорила ничего подобного! Ты врал мне! Ты силой взял меня!

— Я никогда и никого не брал силой, — говорит Чиб. — И ты знаешь это. Хватит скулить. Ты свободная личность, и ты согласилась добровольно. У тебя была свобода выбора.

Поэт Омар Руник встает со стула. Это высокий, худой парень с бронзовой кожей, орлиным носом и очень толстыми красными губами. Его курчавым, сильно отросшим волосам придана форма «Пекуода», того легендарного корабля, который нес на себе сумасшедшего капитана Ахаба, и его сумасшедший экипаж, и Ишмаэля, единственного, кто спасся вслед белому киту. В прическе переданы и бушприт, и корпус, и три мачты, и реи, и даже лодка на шлюпбалках.

Омар Руник хлопает в ладоши и кричит:

— Браво! Настоящий философ! Итак, свобода выбора; свобода познавать Вечные Истины, если таковые имеются, или же выбрать Смерть и Вечное Проклятие! Я пью за свободу выбора! Встать, Юные Редисы! Выпьем тост за нашего предводителя!

И вот начинается.

.

.

.

.

.

.

.

. . . . . . . . .

Сумасшедшая вечеринка

Мадам Трисмегиста зовет:

— Давай погадаю тебе, Чиб! Посмотрим, что предсказывают звезды через мои карты!

Он присаживается за ее столик, а его друзья подходят и становятся рядом.

— Итак, мадам, как мне выбраться из этих неурядиц?

Она тасует колоду и переворачивает верхнюю карту.

— Боже! Туз пик!

— Тебе предстоит долгая дорога!

— В Египет! — восклицает Руссо Рыжий Ястреб. — Нет, Чиб, не надо ездить туда! Лучше поехали со мной в прерии, где бродят бизоны и где...

Переворачивается еще одна карта.

— Вскоре тебе встретится прекрасная брюнетка.

— Чертова арабка! Только не это, Чиб, скажи, что это неправда!

— Вскоре тебя ожидают великие почести.

— Чиб получит премию!

— Если получу премию, мне не надо будет ехать в Египет, — говорит Чиб. — Мадам Трисмегиста, при всем уважении к вам, вы все врете.

— Прошу не издеваться, молодой человек. Я не вычислительная машина. Я настраиваюсь на частоту твоих душевных колебаний.

Щелк: еще одна карта.

— Большая опасность грозит тебе — и твоему телу, и твоей душе.

Чиб говорит:

— Я подвергаюсь ей по крайней мере раз в день.

Щелк.

— Близкий тебе человек умрет дважды.

Чиб бледнеет, потом овладевает собой и говорит:

— Трус умирает тысячу раз.

— Тебе предстоит путешествие во времени, ты вернешься в прошлое.

— Ну и ну! — говорит Рыжий Ястреб. — Этак вы превзойдете саму себя, мадам. Осторожней, а то наживете психическую грыжу и придется носить бандаж, чтобы она не вывалилась.

— Смейтесь, если нравится, негодяи! — говорит мадам. — Есть иные миры помимо нашего. Карты не могут обманывать, особенно если они в моих руках.

— Гобринус! — зовет Чиб. — Еще кувшинчик пива для мадам!

Юные Редисы возвращаются к столу — это диск без ножек, его удерживает в воздухе гравитационное поле. Бенедиктина бросает гневный взгляд в их сторону и начинает перешептываться о чем-то с другими среднелетками. За столиком по соседству сидит Пинкертон Легран, агент госорганов, лицом к ним, чтобы фидеокамера захватывала их сквозь пиджак с секретом: материя просвечивает только в одну сторону. Все знают, что он следит и подслушивает. Он знает, что они знают, и уже докладывал об этом своему начальству. Он хмурится, увидев, что входит Фалько Аксипитер. Леграну не нравится, что агент из другого управления суется в дело, которым занимается он. Аксипитер даже не смотрит на Леграна. Он заказывает чайничек чая и притворяется, что кидает в него таблетку, которая, реагируя с дубильной кислотой, производит попводяру — по.

Руссо Рыжий Ястреб подмигивает Чибу и говорит:

— Так ты считаешь, что действительно можно парализовать жизнь всего Лос-Анджелеса одной бомбой?

— Тремя бомбами! — говорит Чиб так громко, чтобы фидеокамера Леграна записала его слова. — Одна под пульт управления на опреснительном заводе, вторая — под дублирующий пульт, третья — на распределитель большой трубы, которая подает воду в резервуар на Двадцатом горизонте.

Пинкертон Легран бледнеет. Он допивает залпом свое виски и заказывает еще порцию, хотя выпил он уже изрядно. Он нажимает кнопку на фидеокамере для срочной передачи сверхсекретной информации. Лампочки мигают малиновым светом в Главном управлении; трезвонит звонок; начальник просыпается так резко, что падает со стула.

Аксипитер тоже все слышит, но остается неподвижным, с мрачным лицом, нахохлившись, похожий на диоритовое изображение ястреба из гробницы фараона. Одна мысль владеет им, его не отвлечь разговорами о затоплении Лос-Анджелеса, даже если начнется их осуществление. Выслеживая Старика, он пришел сюда в надежде использовать Чиба в качестве отмычки к дому. Одна «мышь», как он называет преступников, за которыми гоняется, — одна «мышь» приведет в нору другой «мыши».

— Как думаешь, когда мы сможем приступить к действиям? — спрашивает Хьюга Уэллс-Эрб Хайнстербери, писательница-фантаст.

— Примерно через три недели, — отвечает Чиб.

В Главном управлении начальник полиции проклинает Леграна: зачем тот побеспокоил его? Тысячи молодых парней и девиц выпускают пар, сочиняя заговоры, диверсии, убийства, мятежи. Он не понимает, зачем эти юные негодяи ведут подобные разговоры, ведь им выдают все, что надо, и бесплатно. Будь его воля, он побросал бы их в каталажку, чтобы их там попинали для острастки.

— А после всего придется рвануть куда-нибудь в глушь, — говорит Рыжий Ястреб. Его глаза блестят. — Скажу вам, ребята, лучшее в мире — быть свободным человеком, жить в лесу. Там ты по-настоящему личность, а не овца в безликом стаде.

Рыжий Ястреб верит в этот заговор по уничтожению Лос-Анджелеса. Он счастлив, потому что, пребывая в объятиях Матери-Природы, истосковался, хоть и не признается в этом, по интеллектуальному общению. Другие дикари слышат приближение оленя за сто шагов, вовремя замечают гремучую змею в кустах, но они глухи к поступи философской мысли, к шелестению Ницше, распевам Рассела, гоготанию Гегеля.

— Необразованные свиньи! — говорит он вслух.

Остальные спрашивают:

— Что?

— Ничего, ребята, послушайте, вам-то хорошо известно, как хорошо жить в лесах. Вы были в Корпусе охраны дикой природы...

— Я был в отряде Д-4, — говорит Омар Руник. — Я подхватил сенную лихорадку.

— Я работал над своей второй диссертацией, — говорит Гиббон Тацитус.

— Я был в оркестре Корпуса, — говорит Сибелиус Амадей Йегуди. — Мы выезжали на природу только давать концерты в лагерях, но это случалось редко.

— Чиб, ты тоже был в Корпусе, тебе нравилось там, правда?

Чиб кивает, но говорит:

— Когда ты в новоамериндах, приходится тратить все свое время на то, чтобы выжить. Мне некогда было рисовать. И кто увидит в лесу мои картины, даже если б у меня и выпала свободная минута. В любом случае такая жизнь не годится для женщины или ребенка.

Рыжий Ястреб явно обижен, он заказывает себе виски, смешанное с по.

Пинкертон Легран не хотел бы прерывать прослушивание, но давление в мочевом пузыре становится невыносимым. Он направляется в комнатку, которая используется в качестве нужника для клиентов. Рыжий Ястреб, у которого отвратительное настроение, вызванное тем, что друзья его не понимают, выставляет ногу. Легран спотыкается, валится вперед, стараясь удержать равновесие. Бенедиктина тоже подставляет ногу. Легран падает лицом на пол. У него больше нет необходимости посещать сортир, разве чтобы помыться теперь.

Все, кроме Леграна и Аксипитера, хохочут. Легран вскакивает, сжав кулаки. Бенедиктина не обращает на него внимания, она направляется к Чибу, подруги следуют за ней. Чиб напрягается. Она говорит:

— Извращенец, скотина! Ты говорил, что засунешь в меня только палец.

— Ты повторяешься, — отвечает Чиб. — Сейчас самое важное: что будет с ребенком?

— Твое какое дело? — спрашивает Бенедиктина. — Насколько тебе известно, ребенок, может быть, и не твой!

— Я бы вздохнул с облегчением, если б он не был моим, — говорит Чиб. — В любом случае нужно учитывать мнение и самого ребенка. Возможно, ему хочется жить, пусть даже с такой матерью, как ты.

— Жить этой жалкой жизнью! — выкрикивает она. — Лучше я сделаю ему одолжение: сейчас иду в больницу и избавляюсь от него. Народный фестиваль — это мой шанс, и из-за тебя я могу упустить его. Теперь мне не добиться большого успеха. Туда соберутся представители фирм со всего мира, а мне не удастся спеть перед ними!

— Ты врешь, — говорит Чиб. — Ты же разодета для выступления.

У Бенедиктины красное лицо; ее глаза широко раскрыты, ноздри раздуваются.

— Ты испортил мне настроение! — кричит Бенедиктина. — Эй, послушайте все этого нытика! Этот великий художник, этот образец достоинства, наш божественный Чиб, у него не встает, пока над ним ртом не поработаешь!

Друзья Чиба переглядываются. О чем вопит эта сучка? Как будто секрет какой раскрывает.

Легран появляется из туалета. Бенедиктина дает пощечину Чибу. Чиб дает пощечину в ответ. Гобринус поднимает крышку стойки и выбегает через образовавшийся проход с криками:

— О'Трав! О'Трав!

Он сталкивается с Леграном, который налетает на Белу, которая визжит, взвивается и бьет по щеке Леграна, который отвечает ей тем же. Бенедиктина выплескивает стакан по в лицо Чибу. Вопя, он подпрыгивает и замахивается кулаком. Бенедиктина приседает, кулак проносится над ее плечом и бьет в грудь ее подруги.

Рыжий Ястреб запрыгивает на столик и кричит:

— Смотрите, я превращаюсь в дикого кота, в аллигатора, я наполовину...

Стол, поддерживаемый гравитационным полем, не выдерживает избыточный вес. Он кренится и швыряет Ястреба в толпу девочек, они все падают. Девочки царапают и кусают Рыжего Ястреба, а Бенедиктина сдавливает ему яички. Он вопит, корчится и отбрасывает Бенедиктину ногой на крышку стола. Стол восстановил свое обычное положение, но теперь снова опрокидывается, сбрасывая девушку на другую сторону. Легран, лавирующий на цыпочках к выходу, снова сбит на пол. Он теряет несколько передних зубов от соприкосновения с чьим-то коленом. Отплевывая кровь и зубы, он вскакивает на ноги и отвешивает удар случайному посетителю.

Гобринус спускает курок пистолета, который выстреливает крошечную сигнальную ракету. Она ослепит дерущихся, и пока у них будет восстанавливаться зрение, они должны прийти в чувство. Ракета висит в воздухе и сияет, словно...

.

.

.

.

.

. . . . . .

Звезда над бедламом

Начальник полиции разговаривает по фидео с человеком, который позвонил из автомата на улице. Человек отключил фидеоэкран и изменяет голос.

— Тут все передрались в «Моей Вселенной».

Начальник издает стон. Фестиваль только начался, а эти ребята уже принялись за свое!

— Спасибо. Мои парни сейчас подъедут. Как вас зовут? Я хотел бы представить вас к медали «За гражданское мужество».

— Что? И потом меня тоже отмутузят! Я не стукач, просто выполняю свой долг. Кроме этого, не люблю Гобринуса и его клиентов. Все они выскочки.

Начальник отдает приказ взводу по борьбе с беспорядками; он откидывается в кресле и пьет пиво, наблюдая за проведением операции по фидео. Все-таки непонятно, что нужно этим людям. Всегда они чем-то недовольны.

Воют сирены. Хотя болганы ездят на бесшумных трехколесных машинах с электроприводом, они продолжают цепляться за многовековую привычку предупреждать преступников о своем прибытии. Пять трехколесов останавливаются у раскрытых дверей «Моей Вселенной». Полицейские выскакивают и совещаются. У них на головах черные двухъярусные цилиндрические шлемы с красными бляшками. Они носят для чего-то защитные очки, хотя их машины развивают скорость не более пятнадцати миль в час. Их мундиры из черной материи с ворсом, как шкура плюшевого медведя; огромные золотые эполеты украшают плечи. Короткие брюки цвета электрик, тоже с ворсом; черные шнурованные ботинки начищены до блеска. Они вооружены электрошоковыми дубинками и ружьями, которые стреляют ампулами с удушающим газом.

Гобринус загораживает вход. Сержант О'Хара говорит:

— Слушай, приятель, дай нам войти. Нет, у меня нет ордера. Но он у меня будет.

— Если вломитесь, я подам в суд, — говорит Гобринус. Он улыбается. Если правда то, что государственная бюрократическая система безумно запутана и он оставил попытки приобрести таверну законным путем, тогда правда и то, что государство встает на его защиту в данном случае. За нарушение неприкосновенности твоего дома полиция может очень даже схлопотать по рукам.

О'Хара смотрит в глубь помещения на два тела на полу, на людей, которые держатся кто за голову, кто за бок, и вытирают кровь, на Аксипитера, который сидит, как стервятник, замечтавшийся о куске падали. Одно из тел поднимается на четвереньки и выползает на улицу у Гобринуса между ног.

— Сержант, арестуйте этого человека! — говорит Гобринус. — Он вел незаконную съемку на фидео. Я обвиняю его в посягательстве на мою частную жизнь.

У сержанта светлеет лицо. По крайней мере, будет хоть один арестованный на его счету. Леграна засовывают в фургон с решетками, прибывший сразу вслед за «скорой помощью». Друзья выносят Рыжего Ястреба и кладут в дверях. Когда его переносят на носилках в «скорую помощь», он открывает глаза и что-то бормочет.

О'Хара склоняется над ним.

— Что?

— Однажды я дрался с медведем, у меня был только нож; тогда я меньше пострадал, чем от этих сучек. Я обвиняю их в нападении, избиении, нанесении увечий и попытке убийства.

О'Хара пытается подсунуть Рыжему Ястребу официальный бланк, чтобы тот подписал; ничего не получается, так как Рыжий Ястреб снова теряет сознание. Сержант чертыхается. Когда Рыжему Ястребу станет получше, он откажется подписывать бумагу. Если у него есть хоть сколько соображения, он не захочет, чтобы девицы и их ухажеры подстроили ему что-нибудь в отместку.

Сквозь зарешеченное окно фургона Легран кричит:

— Я служу агентом в госорганах! Не имеете права меня арестовывать!

Полиция получает срочный приказ проследовать на площадь перед Народным Домом, где драка между местными юнцами и пришлыми с Западной окраины грозит перерасти в необузданные бесчинства. Бенедиктина покидает таверну. Несмотря на несколько тычков в спину и живот, пинки по ягодицам и сильный удар по голове, ничто не указывает на то, что она потеряла плод.

Чиб, наполовину опечаленный, наполовину радостный, смотрит ей вслед. Он чувствует глухую горечь от того, что ребенку могут отказать в праве на жизнь. К этому моменту он уже сознает, что его возражения против аборта продиктованы отчасти отождествлением себя с плодом; Старик думает, что Чиб это не ощущает, а он теперь понял все. Он осознает, что его рождение было случайностью — счастливой или несчастливой. Повернись все по-иному, он бы не родился. Мысль о своем небытие — ни картин, ни друзей, ни смеха, ни надежды, ни любви — ужасает его. Мать, пренебрегая по пьянке противозачаточными средствами, делала аборты один за другим, и он мог оказаться среди выкидышей.

Наблюдая, как Бенедиктина шествует гордо (несмотря на порванную одежду), он недоумевает, что такого мог он найти в ней? Жизнь с ней, пусть и при ребенке, потребовала бы изрядного мужества.

Чиб возвращается домой, но ему по-прежнему не удается попасть в свою комнату. Он идет в кладовку. Картина закончена на семь восьмых, он оставил ее, потому что ему не нравилось что-то в ней. Теперь он забирает холст и уносит в дом к Рунику, который живет в этом же насесте. Руник сейчас в Народном Доме. Уходя, он всегда оставляет дверь открытой. У него есть оборудование, которым сейчас пользуется Чиб, чтобы закончить картину, — работая напряженно и с уверенностью, которой ему недоставало, когда он начал создавать ее. Затем он покидает дом Руника, неся огромное овальное полотно над головой.

Он шагает мимо опор, под изгибами их ответвлений с яйцевидными домами на конце. Он минует несколько маленьких зеленых скверов с деревьями, проходит под другими домами и через десять минут приближается к сердцу Беверли Хиллз. Здесь, Гермесу подобный, подвижный, как ртуть, он видит...

.

.

.

.

.

. . . . . .

в золотом полуденном свете трёх дам в свинцовом облачении,

тихо плывущих в лодке по озеру Иссус. Мариам ибн-Юзуф, ее мать и тетя без всякого интереса держат в руках удочки, глядя в ту сторону, где яркие цвета, музыка и шум толпы перед Народным Домом. Полиция уже прекратила драку юнцов и расставила повсюду пикеты, чтобы не допустить новых беспорядков.

Все три женщины одеты в одежду желтого цвета, она полностью скрывает тело, как предписано одеваться членам магометантской секты фундаменталистов Вахнаби. У них на лице нет паранджи; теперь даже Вахнаби не настаивают на этом. Их братья египтяне на берегу облачены в современные одеяния, позорные и греховные. Несмотря на это, дамы пристально разглядывают их.

Мужчины их общины стоят по краю толпы. Они бородаты, на них такое же платье, как на шейхах в фидеофильмах об Иностранном легионе; они бормочут гортанные проклятия и шипят по поводу непристойной демонстрации обнаженной женской плоти. Но смотрят во все глаза.

Эта маленькая группа прибыла из зоологического заповедника в Абиссинии, где их поймали на браконьерстве. Местные госорганы предоставили им на выбор три возможности. Заключение в доме перевоспитания, где их будут лечить, пока они не станут добропорядочными гражданами, пусть даже на это уйдет остаток их жизни. Высылка в Израиль, в мегаполис Хайфа. Или переселение в Беверли Хиллз, пригород Лос-Анджелеса.

Что, жить среди презренных израильских евреев? Они ответили плевками и предпочли Беверли Хиллз. Ах, Аллах посмеялся над ними! Теперь их окружают Финкельштейны, Аппельбаумы, Сигекли, Вайнтраубы и многие другие неверные из колен Исаака. Что еще хуже, в Беверли Хиллз не было мечети. Они ездили каждый день за сорок километров на Шестнадцатый горизонт, где была возможность помолиться в мечети, или же собирались на молитву у кого-нибудь дома.

Чиб спешит к кромке окаймленного пластиком озера, опускает на землю свою картину и низко кланяется, сорвав с головы несколько помятую шляпу. Мариам улыбается ему, но улыбка исчезает, когда строгие матроны делают ей замечание.

— Йа кельб! Йа ибн кельб! — кричат матроны ему.

Чиб широко улыбается им, машет шляпой и говорит:

— Очарован, поверьте, сударыни! Прекрасные дамы, вы напоминаете мне Трех Граций!

Затем он кричит:

— Я люблю вас, Мариам! Я люблю вас! Ты для меня словно роза Шарона! Красивая, с глазами газели, девственная! Цитадель невинности и силы, ты полнишься буйным материнским соком, ты хранишь верность своей единственной подлинной любви! Я люблю тебя, ты — единственный свет среди мертвых звезд во мраке неба! Я взываю к тебе через пустоту!

Мариам понимает общенародный английский, но ветер относит в сторону его речи. Она улыбается жеманно, и Чиб не в силах подавить секундное отвращение, вспышку гнева, как будто она предала его каким-то образом. Все же он овладевает собой и кричит:

— Я приглашаю вас на свою выставку! Вы, и ваша мать, и ваша тетя будете моими гостями. Моя душа, вы посмотрите мои картины и поймете, что за человек собирается умчать вас на крыльях своего Пегаса, моя голубка!

Мать девушки встает в лодке. На какую-то секунду она поворачивается профилем к Чибу, и ему видится, какие ястребиные черты будут у Мариам, когда она достигнет возраста матери. Сейчас у нее плавный орлиный профиль — «изгиб дамасского клинка», как выразился однажды Чиб о таком типе лица. Нос выступающий, но красивый. А вот уже мать выглядит старым неопрятным стервятником. И тетка — совсем не орел, а что-то вроде верблюда с теми же чертами.

Чиб отталкивает от себя эти неодобрительные, даже оскорбительные сравнения. Но ему не оттолкнуть трех бородатых, немытых, облаченных в балахоны мужчин, которые окружили его.

Чиб говорит, улыбаясь:

— Не припомню, чтобы приглашал вас.

На их лицах ничего не отражается, поскольку местный английский — разговорный, быстрый — звучит для них непереводимой тарабарщиной. Абу — общее имя для всех египтян в Беверли Хиллз — изрыгает проклятия столь древние, что на них отреагировал бы житель Мекки домагометовской эпохи. Он складывает пальцы в кулак. Второй араб делает шаг к картине и заносит ногу, собираясь пнуть ее.

В этот момент мать Мариам обнаруживает, что в лодке стоять так же опасно, как на верблюде. Даже опаснее, потому что никто из трех женщин не умеет плавать.

Как не умет и тот араб средних лет, который кидается на Чиба, но происходит следующее: его жертва отступает в сторону и затем помогает ему завершить падение в озеро пинком сзади. Один из молодых мужчин атакует Чиба, другой принимается пинать картину. Оба замирают, услышав вопли женщин и увидев, как те барахтаются в воде.

Затем эти двое подбегают к кромке озера и тоже летят в воду: Чиб толкает обоих сразу. Болган из полицейского пикета слышит вопли и плеск, производимые шестью людьми, он бежит в сторону Чиба. Чиб начинает беспокоиться, потому что Мариам с трудом удерживается на поверхности. На ее лице неподдельный ужас.

Что не может понять Чиб, так это почему они ведут себя подобным образом? Их ноги должны касаться дна, вода здесь едва доходит до подбородка. Несмотря на это, у Мариам такой вид, словно она вот-вот утонет. Точно такое впечатление производят и остальные, но они его не интересуют. Он собирается войти в озеро и помочь Мариам. Правда, если сделать это, придется потом искать сухую одежду, чтобы переодеться перед выставкой.

Так подумав, он смеется громко, а потом еще громче, видя, как болган прыгает в воду спасать женщин. Чиб поднимает свою картину и уходит, смеясь. Подходя к Дому, он успокаивается.

«Удивительно, но Старик оказался прав. Он словно видит меня насквозь, как ему это удается? У меня нет воли или я слишком легкомысленный? Нет, я слишком сильно и слишком часто влюблялся. Что поделать, если я люблю Красоту, а красавицам, которых я люблю, Красоты недостает. У меня слишком требовательный глаз: он гасит пожар моего сердца».

Избиение младогласых

Вестибюль (один из двенадцати), в который входит Чиб, был спроектирован его дедом. Посетитель попадает в длинную изогнутую трубу с зеркалами, установленными под разным углом. Он видит треугольную дверь в конце коридора. Дверь кажется настолько маленькой, что в нее не пройти человеку старше девяти лет. Из-за этого обманчивого впечатления посетителю кажется, что, продвигаясь к двери, он шагает вверх по стене. В конце трубы посетитель начинает думать, что находится на потолке.

Но дверь увеличивается по мере того, как он приближается, пока не приобретает гигантские размеры. Специалисты высказывают предположение, что данный вестибюль задуман архитектором как символический образ — ворота в мир искусства. Вам необходимо стать вверх ногами перед тем, как войти в волшебную страну эстетики.

Войдя внутрь, посетитель думает сначала, что огромная комната вывернута наизнанку и поставлена задом наперед. У него еще сильнее кружится голова. Дальняя стена воспринимается как ближняя, посетитель далеко не сразу может сориентироваться. Некоторые люди вообще не могут привыкнуть к такой обстановке, им приходится выйти, иначе их стошнит или они потеряют сознание.

По правую руку стоят вешалки с табличкой: «Вешать головы здесь». Каламбур с двойным дном, выдумка Старика, который всегда оттачивает шутку до такой тонкости, что большинству ее не понять. Если Старику присуще переступать границы хорошего вкуса в лингвистике, то его праправнук улетел за все мыслимые пределы Галактики со своими картинами. Тридцать из его последних работ представлены на выставку, включая три недавних полотна из «Серии с собакой»: «Созвездие Гончих псов», «Доги жаждут» и «Собака в разрезе». Есть опасность, что Рускинсон и его ученики сейчас не выдержат и начнут блевать. Лускус со свитой воздает хвалу, но держатся они сдержанно. Лускус сказал своим, что сначала он сам поговорит с молодым Виннеганом, потом уж пусть вступает весь хор. Репортеры с фидеостудии ведут деловито съемку, берут интервью у тех и других, стараясь спровоцировать ссору.

Главное помещение в Народном Доме — огромная полусфера с блестящим потолком, который переливается всеми цветами радуги с интервалом в девять минут. Пол в виде громадной шахматной доски, в центре каждого квадрата нарисовано лицо — портрет знаменитости в том или ином виде искусства. Здесь можно увидеть Микеланджело, Моцарта, Бальзака, Зевкиса, Бетховена, Ли Бо, Твена, Достоевского, Фармисто, Мбузи, Купеля, Кришнагурти и других. Десять квадратов оставлены без лиц, чтобы будущие поколения смогли выдвинуть своих претендентов на бессмертие.

Нижняя часть стены разрисована фресками, изображающими важнейшие моменты жизни художников. Вдоль изогнутой стены расположены помосты, их девять, по числу Муз. На выступе над каждым помостом установлена гигантская статуя богини-покровительницы; у богинь обнаженные тела, сверхокруглые формы: огромные груди, широкие бедра, мощные икры, как будто они рисовались скульптору богинями плодородия, а не утонченными артистическими натурами.

Лица изваяны в основном в подражание гладким бесстрастным лицам древнегреческих статуй, но есть что-то тревожное у них в уголках глаз и губ. Рот улыбается, но как будто готов исказиться в злобной гримасе. «Не предавай меня! — говорят губы. — Если продашь...»

Над каждым помостом — прозрачная пластиковая полусфера, ее акустические свойства таковы, что люди, которые не находятся под куполом, не слышат звуков, производимых на помосте, и посторонний шум не проникает под купол.

Чиб пробирается сквозь шумную толпу к помосту Полигимнии — той Музы, под чьей опекой находится живопись. Он проходит мимо помоста, на котором в данный момент стоит Бенедиктина, переливая свое свинцовое сердце в алхимию золотых звуков. Она видит Чиба и ухитряется бросить в него испепеляющий взгляд, продолжая в это же время улыбаться своим слушателям. Чиб игнорирует ее, но замечает, что она сменила платье, порванное в таверне. Он также видит многочисленные полицейские патрули, расставленные вокруг здания. Не похоже, что толпа находится во взрывном состоянии. Наоборот, все кажутся счастливыми, разве только сильно шумят. Но полиция знает, каким обманчивым бывает подобное спокойствие. Одна искра и...

Чиб минует помост Каллиопы, где импровизирует Омар Руник. Он приходит под купол Полигимнии, кивает Рексу Лускусу, который машет ему рукой, и устанавливает свою картину на помосте. Она называется «Избиение младенцев» (подзаголовок: «Собака на сене»).

На картине изображен хлев.

Хлев представляет собой пещеру с высоким потолком и сталактитами причудливой формы. Свет, пробивающийся в пещеру — или преломляющийся в ней, — имеет красный, любимый Чибом оттенок. Он проникает в каждую вещь, удваивает свою силу и изливается наружу изломанными лучами. Зритель, перемещаясь, чтобы обозреть все детали, видит практически множество световых уровней во время своего движения и таким образом улавливает очертания фигур под внешним слоем.

В дальнем углу пещеры стоят в стойлах коровы, овцы и лошади. Некоторые из них взирают с ужасом на Марию с младенцем. У других разинуты рты, они явно пытаются предостеречь Марию. Чиб обратился к легенде о том, что животные в хлеву обрели дар речи в ту ночь, когда родился Христос.

Иосиф, усталый старик, настолько поникший, что выглядит беспозвоночным, сидит в углу. Его голова украшена двумя рогами, но под каждым — нимб; так что все в порядке.

Мария сидит спиной к постели из соломы, на которой полагается лежать младенцу. Из люка в полу пещеры тянет руку мужчина, собираясь положить на соломенную постель огромное яйцо. Он во второй пещере под главной пещерой, одет в современный костюм, на его лице пьяное выражение, и, как у Иосифа, его тело бесформенно-обмякшее, будто без единого позвонка. Позади него неимоверно толстая женщина, удивительно похожая на мать Чиба, держит в руках ребенка, которого передал ей мужчина перед тем, как положить подкидыша в яйце на соломенную кровать.

У ребенка утонченно-красивое лицо, он озарен белым сиянием своего нимба. Женщина сняла нимб с его головы и кромсает его острой кромкой тело ребенка.

У Чиба глубокое знание анатомии, поскольку он расчленил немало трупов в ту пору, когда писал свою докторскую диссертацию по искусству в университете Беверли Хиллз. Тело младенца не имеет неестественной вытянутости, как у большинства фигур, созданных Чибом. Ребенок более чем фотографичен, он кажется настоящим. Его внутренности вываливаются через большой кровавый разрез.

Зрители поражены до самого нутра, как если б это была не картина, а живой младенец, разрезанный и выпотрошенный, найденный на пороге их собственного дома.

У яйца полупрозрачная скорлупа. В затуманенном желтке плавает маленький отвратительный дьяволенок с рогами, копытами и хвостом. В его размытых чертах улавливается сочетание двух лиц: Генри Форда и дяди Сэма. Когда зритель сдвигается вправо или влево, проглядывают другие лица: это выдающиеся личности в истории развития современного общества.

В оконном проеме сгрудились дикие звери, пришедшие поклониться младенцу, они замерли и кричат от ужаса беззвучным криком. Те животные, что на переднем плане, относятся к видам, истребленным человеком или сохранившимся только в зоопарках. Дронт, голубой кит, странствующий голубь, квагга, горилла, орангутанг, белый медведь, кугуар, лев, тигр, медведь-гризли, калифорнийский кондор, кенгуру, вомбат, носорог, орел.

Позади них другие звери, а на холме видны очертания двух фигур: это тасманийский абориген и гаитянский индеец.

— Не могли бы вы поделиться компетентным мнением об этом полотне, поистине необычном, доктор Лускус? — просит фидеорепортер.

Лускус улыбается и говорит:

— Компетентное мнение будет оглашено через пару минут. Полагаю, вам лучше поговорить сначала с доктором Рускинсоном. Похоже, у него с первого взгляда сложилось определенное мнение. Дураки и святые, как вы знаете...

Красное лицо и гневные крики Рускинсона фиксируются камерой и идут в эфир.

— Дерьмо разлетается по всему миру! — говорит громко Чиб.

— Оскорбление! Насмешка! Пластиковый навоз! Плевок в лицо искусства, пинок в зад всему человечеству! Оскорбление!

— Что же такого оскорбительного в картине, доктор Рускинсон? — спрашивает репортер. — Вы считаете, что она осмеивает христианскую веру, а также учение панаморитов? Мне так не показалось. Мне показалось, что Виннеган пытается сказать, что люди извратили христианство и, может быть, все религии, все идеалы ради своих алчных самоубийственных целей, что человек по сути своей извращенец и убийца. По крайней мере, так понял картину я, хотя, конечно, я всего лишь простой смертный и...

— Предоставьте искусствоведам заниматься критикой, молодой человек! — набрасывается на него Рускинсон. — Полагаю, у вас нет двух докторских степеней, одной по психиатрии, второй по искусству? У вас есть официальное удостоверение, что вы искусствовед? Виннеган, не имеющий никакого таланта, не говоря уже о гениальности, которой награждают его в самообольщении разные пустозвоны, это исчадие из Беверли Хиллз выставляет на обозрение свой хлам, фактически мешанину, привлекающую внимание единственно из-за необычной техники, а ее мог разработать любой инженер по электронике; меня бесит, что любая хитроумная штучка, новый пустячок способен одурачить не только определенные слои общества, но и наших высокообразованных и официально зарегистрированных искусствоведов, как присутствующий здесь доктор Лускус, хотя всегда найдутся ученые ослы, которые ржут столь громко, напыщенно и туманно, что...

— Разве не правда, — спрашивает репортер, — что многих художников, которых мы теперь называем великими, к примеру Ван Гога, осуждали или не замечали современные им критики? И...

Репортер, искусный в провоцировании вспышек гнева у интервьюируемого ради зрительского интереса, делает паузу. Рускинсон едва сдерживает себя, его мозг — кровеносный сосуд за секунду до разрыва.

— Я не из числа непрофессиональных невежд! — вопит он. — Я не виноват, что в прошлом существовали Лускусы! Я знаю, о чем говорю! Виннеган — всего лишь микрометеорит в высших сферах Искусства, он не достоин чистить туфли великим светилам живописи. Его репутация в прошлом была раздута определенной кликой, поэтому она сияет сейчас отголоском былой известности, а эти гиены, кусающие ту руку, что кормит их, подобные бешеным псам...

— Вам не кажется, что вы запутались слегка в эпитетах? — спрашивает фидеорепортер.

Лускус берет нежно руку Чиба и тянет его в сторону, где они не будут попадать в кадр фидеокамеры.

— Дорогой Чиб, — воркует он, — наступил момент показать себя. Ты знаешь, насколько сильно я люблю тебя, не только как художника, но просто как человека. Мне кажется, ты больше не можешь противиться духу того глубокого взаимопонимания, нити которого протянулись незримо между нашими душами. Боже, если б ты только знал, мой славный богоподобный Чиб, как я мечтал о тебе, с каким...

— Если ты думаешь, что я скажу «да» только потому, что ты способен создать или испортить мне репутацию, не дать мне премию, то ты ошибаешься, — говорит Чиб. Он вырывает руку.

Единственный глаз Лускуса гневно вспыхивает. Он говорит:

— Ты находишь меня отталкивающим? Конечно, тобой руководят не моральные соображения...

— Дело в принципе, — говорит Чиб. — Даже если б я любил тебя, чего нет и в помине, я бы не отдался тебе. Я хочу, чтобы меня ценили только по моим заслугам, только так. Прими к сведению, мне наплевать на чье-либо суждение. Я не желаю слышать хвалу или хулу от тебя или кого угодно. Смотрите мои картины и спорьте между собой, шакалы. Но не старайтесь, у вас не получится вогнать меня в те рамки, которые вы для меня придумали.

Хороший критик — мёртвый критик

Омар Руник покинул свою сцену и теперь стоит перед картиной Чиба. Он прижимает руку к голой груди — слева, где вытатуировано лицо Германа Мелвилла; второе почетное место на правой половине груди отдано Гомеру. Руник издает громкий возглас, его черные глаза — словно две огнедышащие топки, дверцы которых разворотило взрывом. Как не раз уже случалось с ним, Руник охвачен вдохновением при виде картин Чиба.

— Заткните рот этому сукину сыну! — кричит директор Фестиваля. — Он заведет толпу, и кончится погромом, как в прошлом году!

Болганы подтягиваются к помосту. Чиб наблюдает за Лускусом, который разговаривает с фидеорепортером. Расслышать слова Чиб не может, но он уверен, что Лускус дает далеко не хвалебный отзыв о нем.

Директор подает знак полицейским убрать Руника со сцены. Рускинсон все еще кричит что-то, хотя камеры повернуты на Руника и Лускуса. Одна из Юных Редисов, Хьюга Уэллс-Эрб Хайнстербери, писательница-фантаст, истерически вскидывается под воздействием голоса Руника и от жажды мщения. Она подкрадывается к репортеру из «Тайм». «Тайм» давно уже перестало быть журналом, поскольку вообще больше не существует журналов, а превратилось в информационное бюро на правительственном финансировании. «Тайм» — образчик той политики, что проводит дядя Сэм: левая рука, правая рука, руки прочь! Информационные бюро обеспечиваются всем необходимым, и в то же время сотрудникам разрешается проводить собственную политику. Таким образом, устанавливается союз правительственных интересов и свободы слова. Все прекрасно; по крайней мере, в теории.

«Тайм» сохранило отчасти свой первоначальный курс, а именно: правда и объективность приносятся в жертву ради оригинальности фразы, а писателям-фантастам нужно затыкать рот. «Тайм» осмеяло все произведения Хайнстербери, и теперь она жаждет отомстить лично, своими руками, за обиды, нанесенные ей несправедливыми рецензиями.

Хьюга Уэллс-Эрб Хайнстербери бьет репортера из «Тайма» по яйцам. Он вскидывает руки, и съемочная камера, формой и размерами с футбольный мяч, вылетает из его рук и падает на голову молодому человеку. Молодой человек — Людвиг Ютерп Мальцарт, Юный Редис. В нем зреет ярость из-за того, что была освистана его симфоническая поэма «Извержение Грядущего Ада», и удар камеры — та недостающая искра, от которой все в нем взрывается неудержимо. Он бьет кулаком в толстый живот главного музыкального критика.

Хьюга, а не репортер «Тайма» вопит от боли. Пальцы ее голой ступни ударились о твердую пластиковую броню, которой журналист «Тайма», получивший немало подобных пинков, прикрывает свои детородные органы. Хьюга скачет по залу на одной ноге, схватившись руками за ушибленную ступню. Она сбивает с ног девушку, и происходит цепная реакция. Мужчина валится на репортера «Тайма», когда тот наклоняется, чтобы подобрать свою камеру.

— А-а-ха! — вопит Хьюга и срывает шлем с журналиста «Тайма», она вскакивает ему на спину и колотит его по голове той стороной камеры, где объектив. Поскольку противоударная камера продолжает съемку, она передает миллиардам зрителей очень занимательные, хотя и вызывающие головокружение кадры. Кровь затемняет с одной стороны изображение, но не настолько, чтобы зрители были полностью сбиты с толку. А потом они наблюдают новые удивительные ракурсы, когда камера снова взлетает в воздух, переворачиваясь несколько раз.

Болган сунул ей в спину электрошоковой дубинкой, от чего Хьюгу сильно тряхнуло, и камера полетела с размаху ей за спину по высокой дуге. Нынешний любовник Хьюги схватывается с болганом; они катаются по полу; юнец с Западной окраины подбирает электрошоковую дубинку и начинает развлекаться, тыкая ею во взрослых вокруг себя; потом парень из местной банды выводит его из строя.

— Мятежи — опиум для народа, — ворчит начальник полиции. Он поднимает по тревоге все подразделения и связывается с начальником полиции Западной окраины, у которого, однако, хватает своих неприятностей.

Руник бьет себя в грудь и завывает:

Рускинсон видит, что Чиб направляется к нему, кудахчет курицей и пытается скрыться. Чиб хватает одно из полотен «Догм Дога» и молотит им Рускинсона по голове. Лускус машет протестующе руками, он в ужасе, но не из-за страданий Рускинсона, а потому, что может пострадать картина. Чиб поворачивается и таранит Лускуса в живот кромкой овальной рамы.

Чиба встряхивает, он дергается в судороге от разряда электрошоковой дубинки болгана. Приходя постепенно в себя, он слышит голос Старика, тот доносится из приемопередатчика в его шляпе.

— Чиб, быстро возвращайся! Аксипитер вломился в дом и пытается пролезть в дверь моей комнаты!

Чиб встает и с помощью кулаков пробивается к выходу. Когда он добирается, запыхавшись, до своего дома, он обнаруживает, что дверь в комнату Старика взломана. В коридоре стоят люди из Финансового управления и техники-электронщики. Чиб влетает в комнату Старика. На ее середине стоит Аксипитер, дрожащий и бледный. Камень в нервном ознобе. Он видит Чиба и отступает, говоря:

— Я не виноват. Я был вынужден сломать дверь. Только так я мог убедиться наверняка. Я не виноват, я не дотрагивался до него.

У Чиба сжимается, сдавливается горло. Он не может говорить. Он опускается на колени и берет руку Старика. Старик слегка улыбается посиневшими губами. Он скрылся от Аксипитера — раз и навсегда. В руке зажата последняя страничка рукописи.

К лету через лету

Одетые в черное Чиб и его мать спускаются к станции подземки на горизонт Тринадцать-Б. Здесь просторно, стены светятся; и за проезд в подземке не надо платить. Чиб сообщает фидеобилитеру, куда им нужно ехать. За панелью — протеиновый компьютер размером не больше человеческого мозга, он делает расчеты. Закодированный билет выскальзывает из щели. Чиб берет билет, и они идут в депо — огромную полусферу, где Чиб вставляет билет в автомат, который выдает другой билет и механическим голосом дублирует информацию на билете на всемирном и местном английском — на тот случай, если они не умеют читать.

Гондолы влетают стремительно в депо, снижают скорость и останавливаются. Не имеющие колес, они плывут в гравитационном поле, которое саморегулируется по мере продвижения аппарата. Панели депо мягко откатываются, пропуская гондолу к платформе. Выдвигается переходная клеть, ее дверь открывается автоматически. Пассажиры переходят в гондолу. Они усаживаются и ждут, пока сетчатая оболочка, обеспечивающая безопасность, не сомкнется над ними. Из пазов в днище поднимаются и соединяются прозрачные пластиковые дуги, образуя купол.

Гондолы автоматически синхронизируются, ими управляют протеиновые компьютеры, спаренные для большей безопасности; машины ждут, когда путь будет свободен. Получив сигнал на отправление, гондолы выезжают медленно из депо в туннель. Они замирают, еще раз получая подтверждение, троекратно проверенное до тысячных секунды. Затем они быстро въезжают в туннель.

Свист! Мелькают окна! Другие гондолы проносятся мимо. Туннель светится желто, как будто наполненный наэлектризованным газом. Гондола стремительно набирает скорость. Несколько других гондол еще идут параллельно, но потом вагончик Чиба разгоняется так, что никто не может догнать его. Круглая корма гондолы, идущей впереди, поблескивает убегающей мишенью, которую удастся поразить, только когда она сбавит ход перед «швартовкой» в конечном пункте. В туннеле не так уж много гондол. Несмотря на стомиллионное население, на северо-южной линии мало движения. Большинство лосанджельцев, обеспеченные всем необходимым, не покидают границ своего насеста. На восточно-западных линиях движение интенсивнее, поскольку определенный процент горожан предпочитает общественные пляжи на океанском побережье городским плавательным бассейнам.

Аппарат несется на гравитационной подушке в южном направлении. Через несколько минут туннель начинает уходить вниз, и внезапно его наклон достигает сорока пяти градусов. Один за другим мелькают горизонты.

Сквозь прозрачные стены Чиб видит, как проносятся мимо дома и жители других городов. Восьмой горизонт, Длинный пляж — интересное местечко. Дома здесь похожи на две салатницы из граненого кварца, одна внизу, другая, перевернутая, сверху, и дом установлен на колонну с резными фигурами, а скат для входа и выхода служит арочным конфорсом.

На горизонте Три-А туннель выпрямляется. Теперь гондола несется мимо учреждений, при виде которых Мама закрывает глаза. Чиб сжимает руку матери, он думает о братьях, двоюродном и сводном, которые где-то там за желтоватой пластмассой. На этом горизонте содержится пятнадцать процентов населения — умственно отсталые, неизлечимые душевнобольные, уродцы, физически дефективные, старики-маразматики. Они сбиваются кучей, они прижимаются к стенке туннеля пустыми или искаженными лицами, разглядывая красивые вагончики, которые пролетают мимо.

Перекрестки в туннелях встречаются редко; и сейчас гондола приближается к одному из них. Ее пассажиры видят, как широко разевается пасть туннеля справа. Скорый поезд мчит им навстречу, он растет на глазах. Не избежать столкновения. Они знают, что этого не произойдет, но невольно впиваются пальцами в сетку окна, стискивают зубы, подтягивают под себя ноги. Мама вскрикивает негромко. Экспресс проносится над ними и исчезает, воздух полощется воплем, как душа на пути в преисподнюю.

Туннель снова ныряет и в конце спуска выносит их на Первый горизонт. Им видна земля внизу и массивные колонны с автоматической регулировкой, на них опирается мегаполис. Они проносятся со свистом над маленьким городком; это любопытное зрелище: Лос-Анджелес двадцать первого века, его сохраняют как музей, таких много под основанием куба.

Через пятнадцать минут после посадки Виннеганы добираются до конца черный «Лимузин». Его предоставило частное похоронное бюро, поскольку дядя Сэм, в лице администрации Лос-Анджелесского кладбища, оплачивает кремацию, но не захоронение на кладбище. Церковь больше не настаивает на погребении тела, предоставляя религиозным фанатикам на выбор: стать прахом, который будет развеян по ветру, или трупом в земле.

Солнце на полпути к зениту. У мамы нарушается дыхание, руки и шея краснеют и опухают. Все три раза, когда она выходила за стены города, у нее начиналась подобная аллергия, несмотря на то, что в «Лимузине» установлен кондиционер. Чиб гладит ее руку, пока они едут по грубо залатанной дороге. Старинная восьмидесятилетняя машина с бензиново-картерным мотором и электроприводом кажется, однако, лишенной комфорта лишь в сравнении с гондолой. Они быстро покрывают расстояние в десять километров до кладбища, остановившись только один раз, чтобы пропустить через дорогу оленей.

Их встречает отец Феллини. Он в расстроенных чувствах, потому что вынужден сообщить им, что, с точки зрения Церкви, Старик умер нераскаявшимся преступником. По крайней мере, Церкви не известно, покаялся ли он перед смертью.

Чиб готов у такому отказу. Церковь святой Марии на горизонте Четырнадцать-БХ тоже отказалась отслужить молебен по Старику в своих стенах. Но Старик часто говорил Чибу, что он хочет быть похороненным рядом со своими предками, и Чиб настроен решительно: воля Старика будет исполнена.

Чиб говорит:

— Я похороню его сам! На дальнем конце кладбища!

— Этого нельзя делать! — говорят в один голос священник, служащие похоронного бюро и представители федеральных властей.

— К черту с вашим «нельзя»! Где лопата?

В этот самый момент ему на глаза попадается худое смуглое лицо и крючковатый нос Аксипитера. Агент осуществляет надзор за выкапыванием гроба Старика (первого). Вокруг скопилось по меньшей мере пятьдесят фидеорепортеров, снимающих все на мини-камеры, их приемопередатчики плавают в нескольких десятках метров над головами. Весь эфир отдан Старику, как и приличествует Последнему из миллиардеров и Величайшему преступнику века.

Фидеорепортер:

— Господин Аксипитер, не могли бы вы сказать нам несколько слов? Не будет преувеличением, если я сообщу, что по меньшей мере десять миллиардов зрителей наблюдают за этим историческим событием. Ведь даже в начальной школе все дети знают о Виннегане — Вечном Победителе, как явствует его имя. Какие чувства вы испытываете? Вы занимались этим делом двадцать шесть лет. Его успешное завершение, должно быть, доставило вам большое удовлетворение.

Аксипитер, неулыбчивый, как диоритовая глыба:

— По правде говоря, я не посвящал все свое время данному делу. Примерно три года ему отдано, если быть предельно точным. Но поскольку я работал над ним по меньшей мере несколько дней каждый месяц, можно говорить о том, что я иду по следу Виннегана двадцать шесть лет.

Репортер:

— Говорят, что закрытие этого дела также означает и закрытие Финансового управления. Если нас правильно информировали, Финансовое управление продолжало функционировать только из-за Виннегана. Конечно, у вас были другие дела за этот период, но выслеживание фальшивомонетчиков и картежников, не заявляющих своих доходов, было передано другим службам. Это правда? И если так, что вы собираетесь теперь делать?

Аксипитер, в голосе которого вспыхнула искорка человеческого чувства:

— Да, Финансовое управление ликвидируется. Но лишь после того, как закончится следствие по делу внучки Виннегана и ее сына. Они прятали его и, следовательно, обвиняются в укрывательстве и недоносительстве. Фактически все население Беверли Хиллз, проживающее на Четырнадцатом горизонте, должно быть привлечено к суду. Я уверен, хотя не могу пока этого доказать, что все жители района, включая начальника местной полиции, прекрасно сознавали, что Виннеган прятался в том доме. Даже духовный наставник Виннегана знал это, поскольку Виннеган часто посещал мессу и исповедовался. Священник утверждает, что он настоятельно уговаривал Виннегана сдаться властям и даже отказывался дать ему отпущение грехов, пока он не сделает этого. Но Виннеган, закоренелая «мышь»... преступник, я хотел сказать, — а я уж разбираюсь в этих типах, — отказывался слушать увещевания священника. Он утверждал, что не совершил никакого преступления и что, хотите верьте, хотите нет, преступником был дядя Сэм. Представьте себе наглость и безнравственность этого человека!

Репортер:

— Конечно, вы не собираетесь арестовывать поголовно всех на Четырнадцатом горизонте Беверли Хиллз?

Аксипитер:

— Мне порекомендовали не делать этого.

Репортер:

— Вы не собираетесь уйти в отставку после того, как с делом будет покончено?

Аксипитер:

— Нет. Я намереваюсь перейти в бюро расследования убийств Большого Лос-Анджелеса. Убийство ради наживы почти не встречается в наши дни, но, слава Богу, есть еще преступления на почве ревности!

Репортер:

— Если молодой Виннеган сможет выиграть дело против вас — он выдвигает обвинение в незаконном вторжении в частный дом и посягательство на личную жизнь, что явилось прямой причиной смерти его прапрадеда, — в таком случае вы не сможете работать в бюро убийств и других подразделениях полиции.

В голосе Аксипитера прибавляется эмоциональных ноток:

— Неудивительно, что мы, стражи закона, наталкиваемся на всевозможные препоны, как только начинаем действовать более решительно! Иногда кажется, что не только большинство граждан принимает сторону нарушителя законов, но даже те, на чьей службе я состою...

Репортер:

— Вы бы не могли закончить последнюю фразу? Я уверен, что ваше начальство смотрит наш канал. Нет? Как я понимаю, процессы по обвинению Виннегана и по вашему делу почему-то назначены на одно и то же время. Как вы собираетесь участвовать одновременно на обоих судебных разбирательствах? Хе-хе! Некоторые фидеокомментаторы называют вас господин Тут-и-там!

Аксипитер с пожелтевшим лицом:

— Все из-за какого-то безмозглого канцеляриста! Он загрузил неверные данные в судейский компьютер. Путаницу с датами сейчас улаживают. Хотел бы отметить, что канцеляриста подозревают в намеренной ошибке. Уж слишком много было случаев, похожих на этот..

Репортер:

— Не могли бы вы подытожить результаты данного расследования для наших зрителей? Выделите главные моменты, пожалуйста.

Аксипитер:

— Э-э... Как вам известно, пятьдесят лет назад все крупные частные предприятия стали правительственными конторами. Все, за исключением строительной компании «Виннеган. 53 штата», президентом которой был Финн Виннеган. Он является отцом человека, которого сегодня должны похоронить... где-то здесь. Кроме этого, все профсоюзы, за исключением крупнейшего — профсоюза строительных рабочих, — были распущены или стали государственными. Фактически компания Виннегана и профсоюз были единым целым, потому что девяносто пять процентов денег находились в руках работников компании и каждый из них получал примерено одинаковую прибыль. Старший Виннеган был одновременно президентом фирмы и генеральным секретарем профсоюза. Всеми правдами и, как мне кажется, главным образом неправдами, фирма-профсоюз сопротивлялась неизбежному поглощению государственным сектором. Проводилось расследование тех методов, к которым прибегал Виннеган: давление, угрозы и шантаж в отношении сенаторов США и даже судей Верховного суда США. Однако доказательств не обнаружили.

Репортер:

— Даем разъяснение нашим дорогим зрителям, которые, возможно, помнят не очень отчетливо нашу историю: уже пятьдесят лет назад деньги использовались только для покупки вещей сверх гарантированной нормы. Кроме того, деньги, как и сегодня, были показателем престижа и общественного положения. В какой-то момент правительство подумывало о полной отмене денежных знаков, но исследования показали, что деньги обладают огромным психологическим значением. Сохранили и подоходный налог, хотя правительство совсем не нуждалось в деньгах, — потому что размер налога, который выплачивал человек, определял его престиж и также потому, что это давало правительству возможность изымать из обращения большие количества денежных знаков.

Аксипитер:

— Так или иначе, когда старший Виннеган умер, федеральное правительство возобновило свои усилия по включению строительных рабочих и администрации компании в число государственных служащих. Но молодой Виннеган оказался таким же хитрым и порочным, как его папаша. Конечно, я никак не связываю успех молодого Виннегана с тем фактом, что в то время его дядя был президентом Соединенных Штатов.

Репортер:

— Молодому Виннегану было семьдесят лет, когда умер его отец.

Аксипитер:

— Во время этой борьбы, которая растянулась на долгие годы, Виннеган решил переименовать себя в Виннегана. Получается игра слов: на всемирном английском это означает «побеждаю снова». Похоже, у него было ребяческое, даже какое-то идиотское пристрастие к каламбурам, чего, честно говоря, не понимаю. Каламбуры не понимаю, я хочу сказать.

Репортер:

— Справка для наших дорогих зрителей за пределами Америки, для тех, кто, может быть, не знаком с нашей национальной традицией — отмечать Именинный день... Начало этому положили панамориты. Когда гражданин достигает совершеннолетия, он может в любой момент выбрать себе новое имя, то, которое, по его мнению, отвечает его темпераменту или соответствует жизненным устремлениям. Следует отметить, что дядя Сэм, которого несправедливо обвиняли в желании навязать нашим гражданам единый образ жизни, поощряет этот индивидуалистический подход — несмотря на то, что правительству требуются дополнительные усилия по регистрации и учету. Я мог бы привести еще кое-какие любопытные факты. Правительство объявило, что папаша Виннеган умственно несостоятелен. Надеюсь, мои слушатели простят меня, если я займу буквально пару минут их времени, чтобы объяснить, на чем основывается утверждение дяди Сэма. Еще одна справка для тех, кто не знаком с классическим произведением начала двадцатого века «Поминки по Виннегану», несмотря на стремление правительства обеспечить вас пожизненным бесплатным образованием; автор романа Джеймс Джойс позаимствовал название из старинной водевильной песенки.

(Частичное затемнение экрана, пока монитор объясняет коротко смысл слова «водевиль».)

— В песенке говорилось об ирландце Тиме Виннегане, подручном на стройке, который упал с лестницы в пьяном виде и, как всем казалось, умер. Во время поминок, устроенных по ирландскому обычаю, кто-то из гостей пролил случайно немного виски на труп Виннегана. Виннеган, почувствовав на теле виски, эту «воду жизни», садится в гробу и затем вылезает из него, чтобы выпить и потанцевать с участниками его собственных похорон. Папаша Виннеган всегда утверждал, что песенка из водевиля имела в основе реальный случай, нельзя сломить дух хорошего парня, и настоящий Тим Виннеган был его предком. Это абсурдное заявление было использовано правительством в судебном деле против Виннегана. Однако Виннеган представил документы, подтверждающие его слова. Позже — с большим опозданием — было доказано, что документы поддельные.

Аксипитер:

— Иск правительства к Виннегану получил поддержку самых широких масс в стране. Рядовые граждане стали также подавать в суд на Виннегана за то, что его компания-профсоюз посягала на демократию и ограничивала граждан в правах. Служащие и рабочие компании получали сравнительно высокую зарплату, в то время как многим гражданам приходилось довольствоваться своим средним прожиточным минимумом. Итак, Виннегана привлекли к суду и нашли виновным, что вполне справедливо, в различных преступлениях, среди которых фигурировала подрывная деятельность против демократии. Видя свой неизбежный крах, Виннеган увенчал еще одним преступлением свою карьеру. Каким-то образом ему удалось украсть двадцать миллиардов долларов из сейфов Федерального банка. Эта сумма, между прочим, равнялась половине денежной массы, имевшейся в то время в Лос-Анджелесе. Виннеган исчез с деньгами, которые он не только украл, но за которые он не заплатил подоходного налога. Непростительно. Не понимаю, почему очень многие придают поступку этого негодяя романтическую окраску. Я даже видел несколько фидеопрограмм, где он представлен героем, лишь только его имя было слегка изменено.

Репортер:

— Итак, друзья, Виннеган совершил Преступление Века. И хотя он в конце концов найден и будет похоронен сегодня — где-то здесь, — его дело нельзя считать окончательно закрытым. Федеральное правительство заявляет, что оно закрыто. Но где деньги, где двадцать миллиардов долларов?

Аксипитер:

— Фактически те деньги представляют сейчас ценность только для нумизматов. Вскоре после кражи правительство востребовало все денежные знаки и затем выпустило новые банкноты, которые выглядят по-другому, их не спутать со старыми. Кстати, правительство давно планировало сделать нечто подобное, считая, что в обращении находилось слишком много денег, и оно выпустило вновь только половину того, что изъяло. Мне очень хочется узнать, где находятся деньги. Я не успокоюсь, пока не узнаю. Я буду искать их, даже если придется делать это в свободное от работы время.

Репортер:

— Возможно, у вас появится масса времени на поиски, если молодой Виннеган выиграет судебное дело. Итак, друзья, вы знаете, наверно, что старый Виннеган был найден мертвым в одном из нижних горизонтов Сан-Франциско примерно через год после своего исчезновения. Его внучка опознала тело; и отпечатки пальцев, образцы ткани ушей, сетчатки глаза, зубов, тип крови, тип волос и десяток других индивидуальных показателей совпадали.

Чиб, слушая, думает, что Старик, должно быть, потратил несколько миллионов из похищенных денег на организацию спектакля. Он точно не знает, но подозревает, что где-то в мире какая-то исследовательская лаборатория вырастила двойника в биобаке.

Это произошло через два года после рождения Чиба. Когда ему было пять лет, дедушка вдруг объявился. Он поселился в их доме, не сообщая Маме, что вернулся. Он доверился только Чибу. Конечно, Старику не удалось бы оставаться совсем незамеченным мамой, однако сейчас она настаивает, что не видела его ни разу. Чиб считает, что таким образом она хочет избежать преследования за соучастие в преступлении. Но он не уверен. Возможно, она стерла из памяти «явления» Старика. Для нее это не представит труда, она всегда путала, какой сегодня день, понедельник или пятница, и не могла назвать, какой сейчас год.

Чиб не обращает внимания на могильщиков, которые хотели бы знать, что им делать с телом. Он подходит к могиле. Уже видна крышка яйцевидного гроба; длинное хоботообразное рыло землеройной машины звучно крошит земляные комья и всасывает их в себя. Аксипитер, теряя свою извечную выдержку, улыбается фидеорепортерам и потирает руки.

— Порадуйся немного, сукин сын, — говорит Чиб; только ярость в нем не дает выхода слезам и стонам, которые подкатываются к горлу.

Площадка вокруг могилы освобождена от людей, чтобы дать развернуться стреле с захватом. Захват опускается, его лапы сходятся под днищем гроба, поднимает наверх ящик из блестящего черного пластика, украшенного арабесками из фальшивого серебра, выносят его из ямы и ставят на траву. Чиб, видя, что люди из Финансового управления начинают открывать гроб, хочет что-то сказать, но тут же замолкает. Он наблюдает напряженно, его колени полусогнуты, как будто он приготовился к прыжку. Фидеорепортеры сомкнули круг, их камеры — по форме как глазные яблоки — направлены на группу вокруг гроба.

Крышка поднимается, издавая скрип. Раздается ужасный взрыв. Густой черный дым валит клубами. Аксипитер и его люди с почерневшими лицами, с выпученными глазами, сверкая белками и кашляя, появляются, пошатываясь, из дыма. Фидеорепортеры разбегаются в разные стороны, кто куда; некоторые наклоняются, чтобы поднять свою камеру. Те, кто стоял не так близко, успели разглядеть, что взрыв произошел на дне могилы. Только Чиб знает, что вскрытие крышки гроба привело в действие устройство в могиле.

И он первый поднимает голову к небу, глядя на снаряд, взлетевший из могилы, потому что только он ждал этого. Ракета взбирается на пятьсот футов, фидеорепортеры наводят поспешно на нее свои камеры. Ракета разлетается от взрыва, и какая-то лента раскручивается между двумя круглыми предметами. Предметы раздуваются, превращаясь в воздушные шары, тогда как лента становится огромным транспарантом.

На нем большими черными буквами написано:

.

.

.

. . . . . . .

. . . . . . . .

Проделки по Виннегану!

Двадцать миллиардов долларов, похороненные на дне мнимой могилы, сгорают в яростном пламени. Часть банкнот, выброшенная вверх гейзером фейерверка, разносится ветром, а чиновники Финансового управления, фидеорепортеры, служащие похоронного бюро и служащие Городского Совета бегают и ловят их.

Мама ошеломлена.

У Аксипитера такой вид, словно его хватил удар.

Чиб плачет, затем смеется, катаясь по земле.

Старик снова надул дядю Сэма и к тому же выставил свой самый удивительный каламбур на обозрение всему свету.

— Эх, дед! — всхлипывает Чиб в перерыве между приступами смеха. — Эх, Старик! Как я люблю тебя!

Он снова валится на землю с таким хохотом, что у него начинают болеть ребра, и в этот момент вдруг обнаруживает клочок бумаги в руке. Он перестает смеяться, поднимается с колен и окликает человека, который дал ему бумагу. Человек говорит:

— Ваш дед заплатил мне, чтобы я вручил записку вам, когда его будут хоронить.

Чиб читает.