ГЛАВА 21

Хотя жизнь Джима в качестве Орка была изнурительна и полна опасностей, свет во вселенных Орка был не такой, как в Бельмонт-Сити. Солнца тех миров лили мягкий золотой свет. Свет Земли по-прежнему оставался резким и песчаным.

Не будь Джим таким усталым, он вернулся бы к Орку сразу. Если бы ему не удалось войти, он знал бы, что Орк мертв. И, значит, надо выбрать себе другой персонаж, которым Джим мог бы стать. Если, конечно, он решит продолжать терапию. Раз Орка не станет, что останется для Джима Гримсона?

Это неважно, что и другие пациенты выбрали себе Рыжего Орка. Их Орк — вымышленный. Только он, Джим, был в мозгу настоящего Орка, сына настоящих Лоса и Энитармон.

Он тянул с возвращением в основном из-за страха, что Орка разрезало пополам.

Остановило бы это Орка, будь он на месте Джима Гримсона? Нет!

Настал день рождения Джима. Праздновал он его только со своей группой, да доктор Порсена заглянул на минутку на их невеселое торжество. Мать и миссис Вайзак прислали открытки и позвонили. Мать не смогла уйти с работы, чтобы навестить его. А торт, про который миссис Вайзак сказала, что оставила его в вестибюле, пропал где-то по дороге. Со мной иначе не бывает, подумал Джим. Он все еще испытывал слишком сильную депрессию и слишком боялся, чтобы вернуться в Орка. Через два дня после дня рождения его вызвали из столовой во время ленча. Джилмен Шервуд, дежуривший в тот день, сказал:

— Твоя мать пришла.

— Сейчас? — удивился Джим. — Она ж на работе.

Шервуд поднял брови, точно мысль о работающей матери казалась ему очень странной.

Джим вошел в комнату для посетителей с тяжело бьющимся сердцем. Только очень плохие новости могли привести мать сюда в это время. Должно быть, у них кто-то умер. Сестра? Отец? Если это отец, то смерть Эрика подействовала на сына гораздо сильнее, чем Джим мог себе представить. Откуда это горе, это чувство ужасной потери? Впрочем, что бы там ни происходило между ними, Эрик все-таки его отец.

По дороге к матери Джим окончательно уверил себя, что Эрик Гримсон умер. Перепил? Несчастный случай? Самоубийство? Все возможно.

Ева Гримсон встала со стула, увидев в дверях Джима. Она была в платье с пестрым рисунком, слишком просторном для нее и слишком легком для этого времени года. Она еще больше осунулась, и на лице прибавилось морщин. Круги под глазами стали еще темнее. Поношенное коричневое пальто скрывало худобу, но тонкие, как палочки, ноги выдавали, до чего она вся истаяла. Однако при виде сына она улыбнулась.

— Мама! Что случилось? — крикнул Джим, обнимая ее.

Ева заплакала, и Джиму стало еще хуже. Он всего несколько раз видел, как мать плачет.

— С папой все в порядке? — спросил он. Она высвободилась и села.

— Мне так жаль, Джим. Так жаль. Но твой отец…

Она рыдала. Джим упал на колени рядом с ней и положил руки на ее сгорбленные плечи.

— Ради Бога! Что случилось?

— Твой отец…

— Он умер! — сказал Джим.

Она удивилась и вместо ответа достала из сумочки носовой платок и промокнула глаза. У Джима мелькнула нелепая мысль, что за косметику ей можно не опасаться — она никогда не красится. Ева шмыгнула носом и покачала головой.

— Нет. Вот что ты подумал? Может, это по-своему было бы…

— Было бы — что?

Должно быть, она хотела сказать «лучше», но не могла позволить себе иметь такие мысли, а уж тем более высказывать их вслух.

— Нет, ничего. Твой отец… он настаивает, чтобы мы переехали в Даллас. Ну, знаешь — в Техас!

Джим не сразу пришел в себя. Грудь все еще сжимало. Потом он выпалил:

— Ну так лучше бы он умер! И ты тоже! Вы… вы… бросаете меня!

Мать взяла сына за руку, прижала ее к своей мокрой щеке и простонала:

— Я должна ехать с ним! Он мой муж! Я должна быть там же, где и он!

— Ничего ты не должна! — Джим выдернул руку. — Черт бы побрал и тебя и его! Провалитесь вы ко всем чертям!

Только потом, перебирая всю сцену в памяти, он подумал, что никогда еще не разговаривал так с матерью. Как бы он ни сердился на нее, он почти всегда был с ней мягок. Ей и так доставалось от отца.

— Ради святой девы Марии, матери Божьей, не говори так, Джим!

Она снова хотела взять его за руку, но Джим отдернул ее.

— Здесь он не может получить приличной работы. И это убивает его, ты сам знаешь. Он слышал… ему сказал один друг — помнишь Джо Ватку? — что в Далласе работы полно. Город процветает, и…

— А я? — Джим начал шагать взад-вперед, сжимая и разжимая кулаки. — Я уже не в счет? А кто будет оплачивать страховку, мое лечение? Где я буду жить, когда меня выпишут? Я не хочу бросать лечение! Это мой единственный шанс! Не хочу и не брошу!

— Пожалуйста, пойми меня, сынок. Я просто надвое разрываюсь. Но не могу я отпустить его одного, а он говорит, что все равно уедет, даже без меня. Он муж мой. Это мой долг!

— А я твой сын! — крикнул Джим.

Казим Грассер, черный санитар, просунул голову в дверь.

— Все в порядке? Какие-то проблемы?

— Это семейные дела, — сказал Джим. — Я ни на кого не собираюсь кидаться. Давай катись!

— Ладно, ладно, только тихо, — сказал Грассер и убрал голову

— А почему он сам ко мне не пришел, почему прислал тебя? — орал Джим.

— Что, боится встретиться со мной? Или уж до того меня ненавидит, что ему на меня насрать?

— Пожалуйста, Джим, не выражайся так. Нет, нельзя сказать, что он тебя ненавидит. Но встречаться с тобой правда боится. Он чувствует себя неудачником…

— Так оно и есть!

— Чувствует, что потерпел крах как муж, отец и кормилец…

— Так оно и есть!

—…и боится, что ты на него набросишься. Он говорит… он говорит…

— Ну, скажи! Что я сумасшедший!

Ева протянула к нему руку.

— Прошу тебя, Джим. Я не могу больше выносить этого. Не будь это таким непростительным грехом, убила бы себя!

— Делай, как считаешь лучше, — сказал Джим и вышел из комнаты.

— Джим! Не уходи! — закричала мать вслед.

Он помедлил, но не обернулся. Придя к себе, он сел и заплакал. Одиночество, точно прилив, несло его за горизонт, вдаль от всех живущих, к острову, который тоже назывался Одиночество.

Горе не помешало Джиму подумать, что это потрясающее название для песни. «Остров, который тоже называется Одиночество».

Странная штука мозг. В самом глубоком горе посылает вот такие сообщения. Всегда работает, работает, работает над самыми разными темами — и никто не знает, с чего он вдруг выдает результаты некоторых своих трудов в самый неподходящий момент.

Хотя в такой ли уж неподходящий? Может, мозг пытается смягчить несчастье, отвлекая себя от себя самого?

Если так, то его уловка сработала только на минуту. Джим погрузился в холодные черные воды и не выныривал довольно долго. Товарищи по группе помогали ему, как могли. Доктор Сцевола, замещавший Порсену, который уехал на трехдневную конференцию, пытался вернуть Джиму свет, но у него ничего не вышло.

В тот же самый вечер, сразу после групповой терапии, Джима снова позвали в комнату для визитов.

— Мистер и миссис Вайзак, — сказал ему дежурный. — У них плохие новости, Джим. Сразу видно.

Вайзаки встали, когда он вошел. Миссис Вайзак, разразившись слезами, подбежала к Джиму, обхватила его своими большими сильными руками и прижала лицом к своей большой груди. От нее пахло дешевыми духами.

— Сэм умер! — простонала она.

Внутри у Джима что-то сместилось.

Он оцепенел, голос миссис Вайзак ушел куда-то вдаль, и ему показалось, что он тонет в мягкой сахарной вате. Все уплывало, кроме этого удушливого облака. Джим видел все расплывчато, будто через несколько слоев марли.

И плакать он не мог. Все слезы, которые у него были, он уже выплакал сегодня. Источник иссяк, остался лишь камень, из которого он бил, — холодный, твердый и сухой.

Джим сел, и миссис Вайзак рассказала ему про Сэма. Мистер Вайзак сидел безгласный, понурив голову, весь поникший. Рассказ был коротким. Сэм, сбежав из дому, несколько раз голосовал на дороге. В последний раз остановился водитель грузовика с полуприцепом. Никто не знает, почему это случилось, но тягач с прицепом вдруг сложились в гармошку, рухнули с крутого обрыва и несколько раз перевернулись, скатываясь вниз. Водитель серьезно пострадал и сейчас находился в коме. Сэма сразу выбросило из кабины — и швырнуло под прицеп. Похороны через три дня.

— Я не хотела просто звонить тебе, — сказала миссис Вайзак, утирая глаза. — Хотела сама сообщить тебе об этом. Ведь вы с Сэмом были такими друзьями — с тех пор, как ходить научились.

И она разрыдалась. Джим, как мог, старался утешить ее, хотя и не разделял ее душевную боль и ее горе. Его это словно бы не трогало. Казалось, что смерть Сэма произошла много лет назад.

Доктор Порсена, проводя с Джимом первый индивидуальный сеанс после возвращения с конференции, остановился кaк раз на этой бесчувственности. К концу часа доктор сказал:

— Возможно, это потому, что тебя гнетет двойное горе. У тебя очень живое воображение всех видов — визуальное, тактильное, вкусовое и слуховое. Твои путешествия в Многоярусный мир всегда очень реалистичны и ярки. Там ты живешь не менее полной жизнью, чем здесь. Так вот я и говорю…

Доктор умолк, ожидая, чтобы Джим его дополнил. Лучше, когда открытие ты делаешь сам, а не когда его тебе преподносят. Свет должен прийти изнутри.

Джим так и видел, как белые пальцы шарят во мраке его мозга. Какого черта Шаману нужно от него? Может, он думает, что восемнадцатилетний псих мыслит, как доктор Фрейд?

Порсена, однако, наверняка произнес какое-то ключевое слово. Он всегда дает такие подсказки своим пациентам, только нелегко уловить такой намек среди множества фраз. Если пациент откопает ключ и сообразит, как им пользоваться, то может открыть дверь, ведущую к свету.

Тяжелый расплав горя точно разбавлял воспоминания. Но Джим, побывав Орком, значительно улучшил свою память. Он как бы носил в себе отпечаток почти что фотографической памяти молодого властителя. И помнил почти дословно все, что говорил Порсена во время сеанса. Значит, надо включить сканер. Остановить курсор на ключевом слове или фразе и дать подсветку.

— Ага! — сказал Джим. — Двойное!

Доктор улыбнулся.

— Двойное горе, — продолжал Джим. — Вы думаете, что я несу добавочный груз горя. Один груз — как Джим Гримсон и другой — как Орк. Оба мы отвергнуты — мягко говоря — нашими отцами. Оба попали в переплет. Насчет потери лучшего друга — не знаю. Сомневаюсь, что Орка так уж расстроила смерть Иаджима.

Джим скривил рот, точно это могло стимулировать мозг. Психиатр сказал:

— Итак, Иаджим погиб, насколько тебе известно. Это единственная потеря Орка?

— А-а, вот что. Ну а… вдруг и сам Орк тоже?

Порсена не ответил, предоставляя думать своему пациенту.

— То есть я ведь не знаю — вдруг и Орк тоже умер! Ну, если так, то я совсем пропал! Все, каюк! Столько я уже не выдержу!

— Другие потери? — сказал доктор.

— Потери… потери? Ну, если речь об Орке, а он ведь взаправду я, а я — он, я все это объяснил, то это моя мать… то есть Энитармон. Ее нет.

Еще я люблю тетю Валу — и ее тоже потерял. Это, конечно, большая утрата. Я знаю, Орк поначалу очень горевал о том, что, может быть, никогда их не увидит. Но потом его горе преобразилось в ненависть к отцу. Он…

После долгой паузы доктор повторил:

— Он..?

— Он-то действовал. А не сидел npoсто так и не лил слезы.

— Правильно он поступил в данном случае или нет?

— Ну, это… — Джим чуть было не сказал, что это глупый вопрос. Но Шаману такого не скажешь. Он, Шаман, всегда знает, зачем говорит то или это, каким бы нелепым и глупым оно ни казалось. — Правильно, конечно. Только…

— Только что?

— Он поступил правильно в том смысле, что как-то действовал, стараясь решить свои проблемы. Только он чересчур склонен к насилию. Он ведь собирается убить своего отца и всякого другого, кто станет у него на пути. Может, ему следовало найти какой-то другой путь. Не знаю. Может, это единственный выход.

Джим вспыхнул, и это не укрылось от Порсены.

— Тебя что-то смущает, — сказал доктор.

Джим, переборов себя, сказал:

— Ладно. В конце концов, у меня ведь нет таких кровосмесительных мыслей, как у Орка. По отношению к моей матери у меня их точно не было. Орк хочет жениться на своей матери, когда убьет отца — сначала будет мучить, потом убьет. Он и тетку свою хочет. Он вообще тот еще кобель. Я вам говорил уже — он перетрахал двадцать своих сестер, кровных сестер, дочерей своего отца. Все они красотки, хотя и… ну, как это?

— Туземки? Не властительницы? То, что у властителей называется лебляббии?

— Да. Извините. Лебляббии все равно что ниг… то есть черные. Я не хотел говорить это слово. Я совсем не считаю черных недочеловеками. Но я с детства только это и слышу.

— Я знаю. Ну а что ты думаешь о столь спокойном отношении властителей к инцесту?

— Знаете, док… доктор. Я много прочел о Древнем Египте, когда посмотрел по телику «Цезаря и Клеопатру». Ну, киноверсию пьесы Бернарда Шоу. С Клодом Рейнсом и Вивьен Ли. И я знаю, что в правящем классе Древнего Египта братья и сестры вступали в брак и имели детей. Так же делали и правители инков. Да, кажется, и у Фармера что-то есть насчет браков между братьями и сестрами. Так что, когда я прочел все это и посмотрел кино, мне нетрудно было с этим примириться. И потом, когда я Орк, я допускаю все, что допускает он. Это вопрос культуры. У властителей нет генетических дефектов, поэтому они не боятся передать плохие гены своим детям. Почему бы тогда матери и не выйти замуж за сына?

По окончании сеанса оцепенение и депрессия Джима уменьшились разве что на малую толику. А, ладно. Какая разница.

ГЛАВА 22

Джим опустился на самое дно своей собственной карманной вселенной — депрессии. Она была создана из меланхолии и презрения к себе — двух элементов, которые не собирались допускать в свой мир солнце. Джим делал все, что от него требовалось — кроме полетов сквозь пентру, — но медленно и вяло. А ночь диктовала свои арифметические задачи. Джим вел счет своим изъянам и неудачам, пока не дошел до тридцати семи. Он хорошо помнил каждый пункт своего списка. Почему бы и нет? Джим вел его с двенадцати лет. Можно было насчитать и больше, но тридцати семи вполне достаточно и для самого большого жалельщика самого себя.

Доктор Порсена не проявил к нему никакого сочувствия.

— Нельзя же все время влачить свои цепи и завывать: «Горе мне!», точно ты призрак в каком-нибудь замке. Одно время ты шел вперед отменными темпами — можно сказать, феноменальными. Теперь ты регрессировал. Ты не только вернулся к самому низкому уровню своей самооценки — ты упал еще ниже. Достиг своего личного надира, так сказать.

У Джима достало духа ответить:

— Это точка, противоположная «Зениту», да? А я никогда особенно не любил смотреть телик.

Психиатр на мгновение опешил, потом улыбнулся и сказал:

— Ну, если в тебе сохранилось достаточно огня для каламбура, хоть и плохого, надежда еще не потеряна.

Джиму так не казалось. Его острота была последней вспышкой угасающего пламени.

— А вдруг Орк умер? — сказал он внезапно. Он сам удивился этому вопросу, но что-то словно толкнуло его изнутри.

На губах Порсены мелькнула тень улыбки. Да он не только Шаман, подумал Джим. Он еще и Сфинкс. Точно так усмехается каменный большой сфинкс в Гизе. Джиму так и виделись пирамиды и пальмы позади Порсены. За тем изъеденным временем лицом таится мудрость веков — и за лицом доктора тоже.

— Если он умер, — сказал Порсена, — ты подберешь себе кого-то другого.

По крайней мере, Порсена не пытается внушить Джиму, что Орк — всего лишь вымышленный персонаж. Может, доктор и думает так про себя, но играет по правилам Джима. Никогда не обесценивать. Это Золотое Правило, а Порсена — Золотой Правитель.

— Я не хочу быть больше никем, — сказал Джим.

— Тогда выясни, жив Орк или нет.

— Я сделаю это. Сделаю ради вас.

— Нет. Ради себя. Ты сделаешь это, потому что это нужно тебе и только тебе.

Доктор перегнулся через стол, устремив на Джима яркие синие глаза.

— Слушай меня, Джим. Я сознаю, что я для тебя авторитет, чуть ли не заменяющий отца и мать. В каком-то смысле это хорошо, потому что со мной ты ведешь себя по-иному, чем с прочими авторитарными лицами в своей жизни. Ты очень стараешься мне угодить, хотя это не обязательно. Ведь я всего лишь руковожу твоей терапией. Ну, возможно, я слишком сухо выразился. Ты мне нравишься, и я думаю, мы могли бы подружиться, когда твое лечение будет закончено. Положим, я действительно обладаю авторитетом, притом я старше тебя. В данный момент я для тебя — лицо вышестоящее, но пользоваться этим не стану — разве что для твоего же блага.

Но нам придется поработать немного, чтобы изменить твое отношение ко мне. Я не Бог и не твои родители. Все, чего я жду от тебя, — это что ты выслушаешь мой совет, а там суди сам, насколько он ценен. Однако в некоторых случаях я могу и оспорить твое решение. Я старше и опытнее, и я квалифицированный профессионал. Но при этом остаюсь человеком. И могу совершать ошибки.

С другой стороны, вероятность того, что ошибусь я, гораздо меньше, чем вероятность твоей ошибки. Ты все это помни. Мы займемся твоими взглядами, как я уже сказал. Но главное здесь — твоя терапия. И я настаиваю на том, чтобы ты вернулся в Орка или же подобрал себе другой персонаж. Если ты этого не сделаешь, терапия закончится. Ясно я выражаюсь?

Джим кивнул.

— Что сделал бы Орк, будь он на твоем месте?

— Орк? А, понял! Извините, задумался. Будь он на моем месте, он тут же сиганул бы в пентру. Но я-то не Орк — пока еще нет. Орк никогда не впал бы в депрессию. Во всяком случае, так надолго. Я его знаю…