На Рождество у двери в мир Терпина собралось множество гостей. Бертон – и не он один – с удивлением взирал на толпу, приведенную Галлом. Их было по меньшей мере сорок человек, все доуисты, с которыми Галл познакомился в долине. Благодаря своим тогам и сандалиям они походили на римлян, однако римляне никогда не носили головных повязок с большой алюминиевой буквой «Д».
      – «Дэ»,– сказал Галл.– С этой буквы начинается «Доу» и «добро».
      – «Дурак» и «дерьмо» тоже начинаются с этой буквы,-пробормотал кто-то из толпы.
      Галл не обиделся, по крайней мере не подал вида.
      – Верно, друг мой, кем бы вы ни были,– с достоинством произнес он.– Дурак и дерьмо тот, кто не становится на путь истинный.
      – На дорогу дебильную,– отозвался тот же голос.
      – Дрянную,– подхватил кто-то из толпы.
      – Дьявольская дребедень,– откликнулся третий.
      – Двурушник долбаный!
      – Мы привыкли к оскорблениям и нападкам «вэ, эс, е-часть людей»,– сказал Галл.– И тем не менее всем, даже самым закоренелым грешникам, предлагаем обрести благодать.
      – Что, черт возьми, значит «вэ, эс, е-часть»?– тихо спросил женский голос.
      – Не знаю,– отозвался Бертон.– Но это не означает «все-часть», как можно было бы подумать. Галл и его последователи отказываются дать объяснение. Они говорят, когда вы это поймете, на вас снизойдет благодать и вы станете одним из них.
      – Это было бранное словечко, которым Лоренцо Доу частенько обзывал своих врагов,– пояснил Фрайгейт.– Не Бог весть какое ругательство, хотя звучит оно, безусловно, обидно, поскольку враги никогда не могли его понять.
      – Не надо было их приглашать,– пробурчал де Марбо.– С ними и побеседовать-то нормально невозможно. Они тут же начинают обращать вас в свою веру. Том должен был заранее сообразить.
      – А кто вообще воскресил Галла?– спросила Софи.– Ни один человек в здравом рассудке такого бы не сделал.
      – Никто не знает,– ответил Бертон.– Я спрашивал у компьютера, кто воскресил Галла, Нетли, Крук, Страйд и Келли, но он ответил, что данные были доступны лишь одной персоне. А кому – не сказал.
      На двери в светящемся круге появилось лицо.
      – Дед Мороз!– воскликнул Фрайгейт.
      У человека на экране была пушистая белая борода и длинный красный колпак, отороченный белым мехом. Правда, кожа у него была темнее, чем обычно бывает у Деда Мороза.
      – Да, я Дед Мороз!– подтвердил Терпин.– Том Ха-Ха-Ха! Терпин собственной персоной, если точнее.
      – Счастливого Рождества!– выкрикнуло несколько голосов.
      – И вам тоже! – откликнулся Терпин.– У нас, ребята, снега до фига – правда, не такого, к какому вы привыкли. Я так думаю, во всяком случае. Вы такие приличные ребята, ха-ха-ха!
      Дверь отворилась, и в ней тут же образовался затор, поскольку кресла, парившие впереди, старались пролететь в нее одновременно. В основном это были китайцы из компании Ли По, нагрузившиеся различными напитками ниже трех футов под килем. До приглашения Терпина они и слыхом не слыхали о Рождестве, но теперь жаждали узнать о нем побольше. Ли По тычками и незлобивой бранью заставил их достроиться, чтобы они пролетали в двери по одному. За ними последовал Бертон со Звездной Ложкой, потом – доуисты, учтиво пропустившие вперед две группы, возглавляемые Галлом. Бертон заметил, как они обмениваются друг с другом понимающими и скорбными взглядами, не забыв о недавних оскорблениях толпы. Они явно не разделяли веселого оживления китайцев.
      После доуистов появились Страйд, Келли и Крук, одетые в элегантные, хотя и слишком броские платья викторианской эпохи, с бриллиантовыми сережками в ушах и множеством перстней с огромными бриллиантами, изумрудами и сапфирами. Бертон ничуть не удивился, увидав рядом с ними незнакомые мужские лица. Анну Крук сопровождал один мужчина; обе ее товарки шли под ручку каждая с двумя кавалерами.
      Футах в двадцати за ними шествовал расфуфыренный Нетли, блистающий драгоценными каменьями, с двумя дамами по бокам.
      А за Нетли ввалилась толпа человек в двадцать, поразившая Бертона. Значит, цыган и правда кто-то воскресил. На них были экзотические одеяния, знакомые Бертону, поскольку он не раз общался с цыганами в Англии и Европе. Он собирался спросить, кто же был их благодетелем, но забыл. А когда вспомнил, было уже поздно.
      Длинная вереница гостей, летела под полуденным солнцем над лесами, болотами, дорогами и рельсами. Да-да, Терпин провел у себя железную дорогу! Кресла приземлялись в условленном месте, на улице Луи Шовена, один конец которой был огорожен и превращен в посадочную площадку. Малый Сент-Луис, он же Терпинвиль, сиял рождественскими огнями и бурлил праздничной кутерьмой. Бертону показалось, что двухтысячное население города выросло за несколько последних недель вдвое. Улицы кишели танцорами и гуляками в причудливых карнавальных нарядах. Все это скорее походило на масленицу, чем на святки. Пять оркестров играли каждый свою музыку – рэгтайм, диксиленд, «горячий» и «холодный» джаз, а также негритянские духовные гимны. Повсюду с радостным лаем носились собаки.
      Гости начали пробираться сквозь толпу, которая совала им в руки бутылки со спиртным, сигареты и сигары с марихуаной и гашишем. Запах алкоголя и травки казался почти осязаемым, а глаза у прохожих были красные, как у кроликов.
      Терпин, по-прежнему в наряде Деда Мороза, стоял на переднем крыльце своей громадной краснокирпичной резиденции, приветствуя прибывающих гостей.
      – Сыплется снежок, радуйся, дружок, становись в кружок!-крикнул Терпин.-Дайте пять, братья и сестры!
      Фрайгейт единственный понял, что это значит. Он протянул вперед руку ладонью вверх, и Терпин хлопнул по ней.
      – Правильно, браток!
      Пока остальные проделывали тот же ритуал, Фрайгейт объяснил Бертону, что здесь, должно быть, много воскрешенных негров конца двадцатого столетия. Диковинное приветствие было как раз из той эпохи.
      – Вот что он имел в виду, когда говорил, что у них полно снега!– Фрайгейт показал на двух чернокожих, сидящих на ступеньках с совершенно отрешенным видом.– Должно быть, накачались героином, то бишь «снежком» в просторечии.
      Терпин был весел и очень оживлен, не пьян. Глаза его глядели ясно, речь звучала отчетливо. Кто угодно мог упиться здесь в сосиску, только не гостеприимный Том.
      Гости вошли в вестибюль «Бутона Розы», громадный, как центральный вокзал, и так же набитый народом. Вдоль стен тянулись двадцать длинных стоек, золоченых или полированного красного дерева, за которыми белые андроиды в смокингах готовили коктейли. Бертону, шедшему за Терпином, пришлось переступить через несколько бесчувственных мужских и женских тел. Хозяин подвел их к большому лифту, и они поднялись на третий этаж. Там перед ними распахнулась дверь кабинета, бывшего, по словам Алисы, точной копией приемных покоев Бэкингемского дворца.
      Том усадил гостей и, встав у стола футов двадцати длиной, пристально оглядел их своими черными глазами, прежде чем начал тронную речь.
      – Я здесь хозяин,– сказал он,– и я управляю этим миром, как машинист паровозом. Это мой долг. Но я позволяю своим подданным веселиться как им вздумается. В большинстве своем они славные ребята и ведут себя пристойно, не выходя за установленные мною рамки.
      Однако я знаю, что кое-кто из них сам не прочь стать хозяином, поэтому слежу за ними, как пес следит за блохами. Вернее, это делает за меня компьютер. Загвоздка в том, что многих из здешних обитателей я не выбирал. Я изучил прошлое всех, кого воскресил самолично. Но я не мог предугадать, кого они, в свою очередь, выберут и захотят воскресить.
      Кроме тех, кто жаждет занять мой трон, люди в моем мире делятся в основном на две категории. Большинство из них весельчаки и прожигатели жизни, бывшие на Земле шлюхами, сутенерами и музыкантами. А в другой категории – церковники: последователи «новой волны», шансеры и новые христиане. Они вопят, обличая кутил, а те вопят, чтобы к ним не лезли с проповедями.
      – Почему бы вам просто не избавиться от них и не начать все сначала?– спросила Звездная Ложка.
      Бертон удивился. Китаянка редко говорила, если к ней не обращались впрямую или не просили высказать ее мнение. Да и сам вопрос показался Бертону странным, совершенно не в ее характере.
      Терпин развел руками:
      – Как же я могу это сделать?
      – Должны быть какие-то способы. Компьютер…
      – Я не массовый убийца. Да, в свое время я был парень крутой, но я не собираюсь убивать людей только ради собственного спокойствия. А потом, держать их в узде – это хоть какое-то занятие.– Он усмехнулся и добавил: -Пора загнать их с улицы в «Бутон Розы». У нас тут, в конце концов, вечеринка, хотя собрать этих бездельников не так-то просто.
      Он обогнул стол, что-то сказал, и на стене появилось светящееся круглое пятно. Терпин произнес несколько кодовых слов, после чего обернулся, ухмыляясь еще шире.
      – Я всемогущ, ребята! Я великий маг Мерлин и волшебник из города Оз в одном лице, темном, как десятидолларовая гаванская сигара! Я великий бог Терпинус, черный Зевс, могучий Тор Громовержец, шаман, насылающий дождь, главный продавец панацеи, мистер Человечий Кукловод!
      В течение трех минут солнце заволокло тучами, которые быстро густели и чернели. В открытые решетчатые окна со свистом влетел ветер, задирая подолы тог, кильтов и юбок.
      – Вы и глазом моргнуть не успеете, как они все сюда примчатся. Злые будут, что намокли, но это все фигня.
      – Некоторые валяются на улице в отключке,– сказала Алиса.-Что будет с ними?
      – Пускай прочухаются. Им это только на пользу, да и помыться многим из них не мешает. А простуда им не грозит.
      Терпин проинструктировал гостей, как вести себя, чтобы отвязаться от пьяниц, если те вздумают к ним приставать.
      – Но вообще-то они не должны. Я приказал им обращаться с вами дружелюбно, несмотря на то что вы белые.
      – А с нами?– осведомился Ли По.– Мы-то не белые!
      – Для них – белые. Для них все, что не черное, белое. С точки зрения семантики такое определение довольно точно, хотя и не слишком тонко.
      Последняя фраза отчасти позабавила Бертона и отчасти раздосадовала. Том Терпин сознательно перескакивал с правильного английского языка на жаргон гетто, словно хотел подразнить своих слушателей. А может, просто разыгрывал из себя шута. Или и то и другое вместе. В глубине души у него до сих пор гнездился комплекс неполноценности, внушенный правящим белым классом его эпохи. Он мог этого не осознавать, но факт был налицо. Если верить Фрайгейту, американские негры преодолели комплекс расовой неполноценности, во всяком случае пытались, и заявляли, что они гордятся своей черной кожей. Однако Терпин продолжал носить шутовской колпак, даром что теперь в нем не было нужды.
      Хотя, как сказал Hyp, цветом кожи вообще гордиться глупо, что белым, что черным. Можно гордиться лишь тем, что ты человек, да и то желательно не слишком задирая нос.
      – Конечно,– отвечал ему Терпин,– но прежде нужно пройти определенные стадии, и гордость своей чернокожестью – одна из них.
      – Хорошо сказано,– отозвался Hyp.– Только не стоит застревать на этой стадии. Нужно взбираться на следующую ступень.
      Они снова спустились в вестибюль, как называл его Терпин. Задолго до входа в зал их обдало волной громкой музыки, болтовни, раскатистого смеха, а потом цунами из алкогольных паров и табачного и наркотического дыма накрыло их с головой. Здесь было все население мира, включая и тех, кто пребывал в бессознательном состоянии. Их внесли в зал андроиды и уложили вдоль стеночки.
      – Тусуйтесь, ребята!– крикнул Терпин, махнув гостям и показывая на толпу.
      Представлять вновь прибывших не было надобности, поскольку Терпин показывал их лица и имена на экранах. Гости тем не менее колебались. Было непросто вот так подойти к незнакомым людям и вступить в разговор. Доуисты, шокированные и скандализованные происходящим, явно сожалели о том, что вообще сюда пришли. Терпин, заметив это, поманил к себе группку, стоявшую возле стойки бара. Люди пробрались через столпотворение и завязали с гостями беседу. Хозяин выбрал их специально, чтобы сломать лед, и сделал правильный выбор. По крайней мере, так казалось сначала. Среди них были шансеры и новые христиане, которые подошли к доуистам. Хотя основополагающие принципы их верований были различны, все три религии теоретически провозглашали себя терпимыми и мирно настроенными по отношению к инаковерующим. К тому же у них были и общие точки соприкосновения – неприязнь к злоупотреблению спиртным и полное неприятие табака и наркотиков.
      Человек, который составил компанию Бертону, был шести футов и трех дюймов ростом, широкоплечий, с мощной грудной клеткой и массивными конечностями. На нем были белая замшевая головная повязка, белый лайковый жилет, белый замшевый пояс с большой серебряной пряжкой, украшенной рельефной волчьей головой, обтягивающие белые замшевые брюки и белые замшевые сапоги до колен. Широкое скуластое лицо и длинный орлиный нос делали его похожим на индейца, но вывернутые губы и курчавая шевелюра выдавали негритянскую кровь. Когда он улыбался, то становился даже по-своему привлекательным.
      Он представился Бертону, пожав ему руку и возвестив глубоким басом, что он, Билл Уильямс, рад познакомиться с капитаном сэром Ричардом Фрэнсисом Бертоном. Последнему, впрочем, показалось, что негр произнес его титулы не без издевки.
      – Том Терпин не назначал меня вашим верным индейцем, проводником и телохранителем,– продолжал с усмешкой Уильямс. – Я вызвался добровольцем.
      – О?– Бертон удивленно вздернул брови.– Могу я спросить почему?
      – Можете. Я читал про вас; вы меня заинтриговали. А кроме того, Терпин много рассказывал мне о том, как вы привели его и других через горы в эту башню.
      – Я польщен,– отозвался Бертон.– Но небольшой зуб я на вас все-таки имею. Почему вы хотели задавить меня своим мотоциклом?
      – Если бы я хотел, то давно задавил бы!– рассмеялся Уильямс.
      – А ругались зачем?
      – Просто так. Летуны действуют мне на нервы. А потом, мне хотелось испытать вашу выдержку. Я ничего не имел лично против вас.
      – Вы так любите задирать белых?
      – Иногда. И, если по справедливости, вы не станете меня за это упрекать.
      – Разве шестьдесят семь лет, проведенные в долине, ничуть не изменили вашего отношения?
      – Совсем от него избавиться невозможно. Хотя я больше не впадаю в горячку. Это как тупая зубная боль, к которой я давно привык,– сказал Уильямс.– Хотите выпить?
      – Белого вина. Любого сорта.
      Бертон решил сохранить трезвую голову.
      – Давайте поднимемся в какую-нибудь комнату наверху. Там будет спокойнее, и нам не придется орать, чтобы услышать друг друга.
      – Отличная мысль,– согласился Бертон, гадая про себя, что у негра на уме.
      Они ввалились в лифт вместе со смеющейся, галдящей, дурачащейся толпой. По пути наверх то и дело раздавались громкие визги, когда соседи по лифту распускали руки и щупали соседок. Не успели они доехать до второго этажа, как кто-то испортил воздух, и вся толпа разразилась веселыми негодующими криками. Тем не менее, когда открылась дверь, виновного вышвырнули на пол головой вперед.
      – Народ веселится от души,– пробормотал Уильямс.– Но это ненадолго. Вы вооружены?
      Бертон похлопал по карману пиджака:
      – Лучемет.
      Комнаты, мимо которых они шли, были битком набиты людьми. В одной дюжина мужчин и женщин смотрели фильм на стенном экране. Бертон из любопытства остановился и глянул на стену. Этот фильм Фрайгейт настойчиво рекомендовал ему посмотреть – о том, как американские комики Лорел и Харди продавали в июле рождественские елочки в Лос-Анджелесе. Публика покатывалась со смеху.
      – Это новые христиане,– пояснил Уильямс.– Мирный и безобидный народ. Такие вежливые, что не могли отказаться от приглашения Терпина. Но они не смешиваются со здешней толпой.
      За углом, дальше по коридору, они нашли пустую комнату. По пути Бертон любовался репродукциями картин. Рембрандт, Рубенс, Давидова «Смерть Марата», много русских художников -Кипренский, Суриков, Иванов, Репин, Левитан и другие.
      – Почему такое обилие славян?– спросил Бертон.
      – Есть причина.
      Они взяли из конвертера выпивку. Бертон сел и закурил сигару.
      – Я не американец, как вы знаете,– помолчав, промолвил Уильямс.
      – Терпин сказал мне, что вы русский,– отозвался Бертон, выпуская дым.– Сам бы я в жизни не догадался.
      – Я родился в черном гетто города Киева. Тогда меня звали Родион Иванович Казна.
      – Занятно,– сказал Бертон.– Я и не знал, что в России были негры… Ах нет, беру свои слова обратно. У русских действительно были чернокожие рабы. Пушкин был потомком одного из них.
      – Очень мало кто об этом знает, поскольку российские правители тщательно скрывали сей факт, но в разных городах России в гетто жило около двенадцати миллионов черных. Они были потомками рабов. Русские обыватели так же хотели с ними смешиваться, как американские белые – со своими неграми, и правительство, правда, негласно, одобряло и даже насаждало такую мораль. Несмотря на это, межрасовые сношения все-таки происходили. Чистоту крови не сохранишь в неприкосновенности, как ни старайся. Восставший член не знает предрассудков. Один из моих прадедов был белый русский, а дед так и вовсе узбек. Азиат, он даже говорил на каком-то тюркском языке, так и не выучил русский.
      Зато меня как следует выучили марксизму. Я стал верным сторонником принципов Маркса – в том виде, как он их изложил, но не в том, какой они приняли на практике в России. Я вступил в партию, однако очень скоро понял, что достичь в ней командных вершин мне не светит. Мой удел – сидеть внизу, оставаясь вечным стрелочником.
      Я бы попробовал пойти в армию, но черных всех поголовно загоняли в Сибирь охранять границу с Китаем. Политбюро не желало оставлять нас на западе. Мы привлекли бы к себе внимание, и тогда сразу стало бы известно, как нас притесняют. А Советам это было ни к чему, тем более что они вечно тыкали Америку носом в расовую дискриминацию. Поэтому нас старались убрать с глаз долой.
      В школе я учился отлично, хотя качество обучения там было похуже, чем в школах для белых. Конечно, меня подогревали честолюбивые устремления, но не только. Я хотел учиться, хотел все знать. Читал гораздо больше, чем задавали, и особенно преуспевал в языках. Это одна из черт, которая меня в вас и привлекла. То, что вы знаете так много языков.
      Начальство прослышало обо мне в основном потому, что они искали агитаторов, которых можно было бы внедрить в Штатах. Меня попросили предложить свои услуги добровольно, и я согласился. Без особого энтузиазма, разумеется. Я не хотел наводить их на подозрение, будто я соглашаюсь лишь для того, чтобы потом исчезнуть в Гарлеме. Вообще говоря, у меня не было намерения предавать их. Я знал, кто они такие и как ко мне относятся, но я был русским марксистом и презирал капитализм.
      Хотя в ту пору я уже не верил в осуществление Марксовой мечты об отмирании государства после того, как пролетариат возьмет власть во всем мире. Это казалось мне утопией. Мне легче было поверить во второе пришествие Христа; оно, по крайней мере, было возможно, хотя и маловероятно. Но стоит правящему классу забрать в свои руки власть, и он нипочем ее не выпустит. По крайней мере до тех пор, пока революционеры не вырвут ее силой, а затем новые верхи ухватятся за бразды правления крепче прежних. Естественное отмирание государства, упразднение законов, полицейского насилия и бюрократического аппарата, самоуправление личностей на основе любви, добросердечия и самоотречения – все это чушь собачья. Никто в нее по-настоящему не верил, хотя партийцы делали вид.
      С другой стороны, никто особенно и не старался воплотить эту догму в жизнь. А на энтузиастов смотрели как на дураков или контрреволюционеров.
      Уильямс, ускользнув с польского сухогруза, затерялся в дебрях Гарлема. Там он занялся своей ПиА (пропагандой и агитацией) среди множества черных и белых либерально настроенных групп. Но три недели спустя подхватил гонорею.
      – Это было мое первое, но отнюдь не последнее венерическое заболевание. Судьба ополчилась против меня. Только я вылечился от этой постыдной болезни, как тут же заразился ею снова. Я попал в Соединенные Штаты Гонококкии и никак не мог оттуда выбраться. Выздоровев вторично, я решил воздерживаться от секса. Ничего не вышло. Я был слишком озабочен. Трижды снаряд в одну и ту же воронку не падает, сказал я себе. По статистике я никак не мог заразиться еще раз. Но заразился.
      Кагэбэшный связник прознал о его болезни, доложил по начальству и передал Уильямсу депешу. «Ваши социальные болезни,– говорилось в ней,– угрожают вашей безопасности и мешают эффективно работать. Держитесь подальше от женщин и грязных общественных уборных!»
      После чего при встрече с Уильямсом связник всякий раз осведомлялся, нет ли у него гонореи. Уильямс, который начал избегать женщин и заработал тем самым репутацию гомосексуалиста, честно докладывал, что триппера нет. К счастью, связник не спрашивал его о сифилисе. Уильямс в ту пору как раз подвергся жестокому нападению бледной спирохеты.
      – Клянусь, я понятия не имею, откуда ее подцепил. Я был целомудрен, как Робинзон Крузо до встречи с Пятницей. Я не знаю. Некоторые люди просто подвержены несчастным случаям. Может, я как раз один из тех редких бедолаг, проклятых судьбой или диалектическим материализмом, которые подхватывают бактерии на ветру и через замочную скважину? Может, я склонен к венерическим заболеваниям? Этакий одинокий сексуальный бродяга, вечно натыкающийся на бандитов – Иессеев и Иаковов из мира микробов? Но одно я знаю точно: особого толка от моего шпионажа, подрывной деятельности и пропаганды не было. Слишком много времени я проводил в кабинетах врачей.
      Узнав, что сотрудники ФБР, а может, и ЦРУ, расспрашивали о нем врачей, Уильямс доложил об этом связнику. Через час ему велели уехать в Лос-Анджелес и внедриться в организацию чернокожих мусульман. Связник дал Уильямсу автобусный билет, объявив, что КГБ не может себе позволить оплачивать воздушные полеты.
      По дороге на запад Уильяме подцепил гонорею на заднем сиденье автобуса.
      – Да, Бертон, вам смешно! Теперь я и сам могу над этим посмеяться. Но тогда, поверьте, мне было не до смеха.
      Рассказ Уильямса, с лирическими отступлениями и длинными вставками, длился уже целый час. Бертону было интересно, хотя он и понимал, что уединяться слишком надолго не совсем учтиво.
      Биллу Уильямсу удалось-таки стать членом организации черных мусульман. Но когда его товарищи узнали, что у него гонорея -которой он заразился уже в Лос-Анджелесе, вылечив подхваченную в автобусе, – они вышвырнули его вон. А затем, прослышав о том, что он шпион – правда, ошибочно приняв его за агента ФБР, – пустили по его следу убийцу.
      Начиная с этого момента Бертону стало трудно следить за рассказом. Нужно было вычертить схему, чтобы удержать в памяти все побеги, перестрелки и передряги, которые пришлось пережить несчастному Уильямсу. Он удрал в Чикаго, оттуда -в Сан-Франциско, где его избили и изнасиловали в баре для геев. Пораженный гонореей с носа и кормы, как он выразился, Уильямс бежал в какой-то городок штата Орегон, предварительно ограбив кагэбэшного связника, отказавшегося его финансировать.
      В дверях появилась Звездная Ложка.
      – Я тебя обыскалась,– тихо заметила она.
      – Входи!– пригласил ее Бертон.– Ты же знакома с Биллом Уильямсом,верно?
      – Очень приятно увидеть вас снова, мистер Уильямс,– с поклоном произнесла китаянка.– Дик, вы, как я вижу, увлеклись беседой. Извини, что помешала вам. Я вернусь на вечеринку, если ты не против.
      Бертон спросил ее, где она будет, и Звездная Ложка сказала, что Терпин принимает избранных гостей в своих апартаментах. Он попросил ее разыскать Бертона и пригласить его туда.