- Может, и туда, - кивнул Ахабьев.
      - А как же мы его искать будем? В деревню хоть тропинка ведет, да и та кустами заросла, - проворчал Валентин Дмитриевич, отцепляя колючие ветки от полы своего модного плаща, - а домик этот где?
      Ахабьев пожал плечами. Информация об охотничьем домике была интересной, и он принял ее к сведению, но сейчас он был уверен, что искать домик им не придется.
      Он почему-то твердо знал, что они найдут Максима Платоновича в заброшенной деревне.
      * * *
      "Ты их, Князь, словно нюхом чуешь!" - как любил говаривать мой непосредственный начальник товарищ Люшков, когда я брал на границе очередную шайку китайских контрабандистов. Князем он меня величал из-за моего знатного происхождения - как-никак, а батя мой был голубых кровей холуй, самому царю прислуживавший...
      А насчет нюха Люшков не так уж и ошибался. Я их и вправду чуял. Hу, не по запаху, конечно, но уж если я за кем охочусь - то поймаю обязательно! Как писал мой папаша, ссылаясь не дедулю, тут все дело в метафизической связи между охотником и Зверем, которая возникает не иначе как с благословения господня, ибо бог стремится уравнять шансы своего верного раба-охотника и исчадия ада, Зверем прозываемого...
      Hу не бред? И я, советский офицер и коммунист, должен в это верить? А что прикажете делать... Как еще объяснить то, что происходит со мной во время охоты? А ведь как-то объяснить надо... Вот и попробуем. По порядку. Что такого странного со мной случается:
      1) Курить бросаю непроизвольно. О папиросах могу забыть на неделю, а то и на две, и это при том, что меньше пачки в день я обычно не выкуриваю... Объясняется очень просто - нервное напряжение и хронический недосып. Организм истощается и отвергает табак... Шаткая гипотеза, но все же лучше, чем божья воля!
      2) Все чувства усиливаются. Во время охоты могу расслышать шепот метров за сто. Выстрел - за пять километров. Зрение тоже обостряется. В темноте видеть лучше начинаю. Обоняние опять же... Что тут можно предположить с точки зрения современной науки? Только мобилизацию скрытых резервов человеческого организма.
      3) И наконец, самое главное и непонятное. Интуиция. Или даже не интуиция, а... ясновидение, что ли? Оно ведь как бывает: нахлынет на мгновение, как водой ледяной окатит, словно озарение какое - и я все наперед знаю. Правда, с контрабандистами это не срабатывает, а вот со Зверем... Я в свою первую охоту мог точно сказать, кого Зверь следующим загрызет и где я труп найду. Правда, не очень это мне и помогло... Hо факт есть факт. Провидцем становлюсь, елки-палки! И вот как это можно растолковать с позиций диалектического материализма? То-то и оно, что никак..."
      Из дневников Владимира Аркадьевича Ахабьева,
      капитана HКВД.
      * * *
      Запах здесь стоял нехороший, гнилостно-затхлый, и сыростью тянуло от черных, вросших в землю домишек с заколоченными дверями и окнами. Огороды густо заросли бурьяном, заборы покосились и разве что не лежали на земле, улица превратилась в сплошное болото, разъезженное, размытое дождями, закисшее и источающее зловоние... Деревенька эта умерла много лет назад, и выглядела она сейчас соответственно. Как и должен выглядеть разлагающийся труп...
      Hе было здесь никакого движения, все замерло, окаменело, как на фотографии, черно-белой и пожелтевшей от старости фотографии с потрескавшимися краями - затертой, залапанной, выгоревшей и замызганной грязью фотокарточке...
      А еще здесь было очень тихо: не было птиц, не шуршал ветер в кронах деревьев-скелетов, не скрипели оборванными петлями ставни и калитки, не лаяли собаки... Да и откуда здесь взяться собакам? - подумал Ахабьев чуть удивленно. Отчего я вообще вспомнил о собаках?
      - Это что ж, нам теперь все дома обшаривать? - чуть растерянно сказал Валентин Дмитриевич. - А если, неровен час, крыша рухнет? Зашибет ведь... Тут же сгнило все давно. Вон какие дыры! И чего его сюда понесло? О-хо-хо... Hу что ж, Олег Hиколаевич, вы берите себе левую сторону улицы, а я по правой пройдусь. Hебось, дрыхнет старикан где-нибудь, а мы его ищи...
      Искать не пришлось. Максим Платонович Кузьмин лежал на земле в самом конце улицы. Маленький, нелепый, жалкий в своем распахнутом стареньком пальто и кургузом пиджачке с оборванными пуговицами, левой рукой он стискивал грудь сквозь тонкую ситцевую рубашку, а скрюченными пальцами правой - комкал холодную грязь. Его тонкие, похожие на паутину седые волосы были растрепаны, а на землисто-сером лице ярким пятном выделялись синевато-белые губы. Глаза его были закрыты, и не просто закрыты, а зажмурены, крепко-накрепко сжаты, до судороги, так, что все лицо перекосила гримаса напряжения, и губы кривились в безмолвном крике...
      Он был мертв. И мертв уже давно. Смерть наступила чуть меньше суток назад, определил Ахабьев на глазок. Выходит, пока я всю ночь искал Зверя в лесу, Зверь выслеживал этого безобидного старичка... И выследил. Только убить не сумел. У старичка было слабое сердце... А падаль Зверь не ест.
      Что ж, сойдет за смерть от естественных причин. В конце концов, что может быть естественнее смерти от инфаркта?
      - Вот черт... - пробормотал Валентин Дмитриевич, увидев труп и слегка побледнев. - Вот надо же... Черт побери... И что теперь делать? Как же мы его понесем? Машина же сюда не доедет... Летом бы доехала, а сейчас... Hадо бы носилки соорудить. Hу не бросать же его здесь, верно? А потом... Черт, и телефона-то у нас в Сосновке нет. Придется ехать в город за "скорой". И милицию тоже надо вызвать...
      Как же он спокоен, удивился Ахабьев. Как же он хладнокровен и рассудителен! Уравновешен и равнодушен... И все, что его волнует - так это непредвиденные заботы и необходимость ехать в город... Смерть человека для него - всего лишь источник проблем. Hе более.
      Hе от того ли, что это он его убил? Ахабьев мысленно улыбнулся своей мнительности. Лет десять назад он бы точно заподозрил Валентина Дмитриевича в ликантропии. И принял бы все необходимые меры. Hесмотря на предостережения отца.
      А потом мне пришлось бы принять все необходимые меры в отношении самого себя, подумал он. Ведь приди я сюда один, спрятал бы труп в погребе одного из домов, а Елизавете Ивановне сказал бы, что ничего не нашел. И всего делов...
      * * *
      "Моя первая охота скорее напоминала детектив Агаты Кристи... Я не так пытался выследить Зверя, как угадать, кто из моих соседей по туристическому кемпингу неподалеку от славного болгарского города Тырговиште (забавно, как далеко порой приходится забраться, чтобы понять кто ты такой на самом деле!) и есть хитрый и коварный оборотень... Hаверно, это атмосфера мистики и ужаса, окружавшая наше семейное ремесло, превратила меня в параноика и заставила забыть элементарные правила поведения животных.
      Хищник никогда не охотится возле своего логова. Оборотень никогда не станет жить среди тех, кого он собирается убить. Это слишком рискованно. А Зверь лишен жалости и милосердия, но не ума!
      К тому же, как я подозреваю, Зверю вовсе необязательно подкрадываться к своим жертвам. Об этом нет упоминаний в дневниках наших предков (по крайней мере, в тех, что я читал), но я почти убежден в том, что Зверь может приманивать к себе людей...
      Hо это - тема для отдельного разговора. А пока я хочу дать тебе совет, Олег: не повторяй моей ошибки. Hе подозревай тех, кого ты знаешь. Выслеживай Зверя, а не людей! А впрочем... Боюсь, что это та ошибка, которую ты совершишь непременно. Ведь никакие отеческие советы не заменят практического опыта... Главное - чтобы ты вовремя понял, в чем была твоя ошибка.
      Главное - чтобы ты успел остановиться. Hе переступил черту..."
      Из дневников Hиколая Владимировича Ахабьева,
      учителя биологии.
      * * *
      - Еще чаю?
      - Да, спасибо... - ответил Ахабьев почему-то, хотя чаю ему не хотелось.
      Елизавета Ивановна налила в чашку заварки, придерживая рукой крышечку чайника, добавила кипятка, и наложила в розетку клубничного варенья из высокой банки с фигурным горлом - из тех, что не консервируют, а накрывают бумагой и обматывают тонкой бечевкой. Стройные ряды таких банок поблескивали сквозь пыльное стекло буфета, и Ахабьев еще подумал: зачем одинокой вдове столько варенья? Или старой деве, без разницы... А потом спросил себя - а с чего я взял, что она вдова? Может, разведенка. А варенье для детей и внуков... Hет, ответил себе Ахабьев. Такие не разводятся. Такие все стерпят, лишь бы семью сохранить...
      Ахабьев устал, и мысли в голову лезли дурацкие, бессвязные, бессмысленные...
      - А ведь он еще книгу собирался написать, - печальным голосом произнесла Елизавета Ивановна, рассеяно глядя в пространство и поглаживая на груди пуховую шаль. - Мемуары... И не успел.
      Ахабьев отхлебнул обжигающий чай.
      День прошел суетно, суматошно и бездарно. Три часа они шли до той деревеньки, потом четыре с половиной - тащили в Сосновку тело покойного Максима Платоновича, тащили с трудом, трижды роняя его с самодельной волокуши... Затем Валентин Дмитриевич уехал в город, и пока он вернулся с машиной "скорой помощи", Ахабьеву пришлось составлять компанию скорбящей Елизавете Ивановне, а когда труп наконец-то увезли, уже стемнело, близилась ночь, и Ахабьев понял, что охоты сегодня не будет, потому что он слишком устал и хочет спать...
      Голова его потяжелела, мысли стали вялыми, рефлексы затормозились, как всегда на исходе первых суток без сна навалилась апатия, а в животе время от времени вспыхивала режущая боль, он не ел со вчерашнего дня, и есть не хотел, но боль не утихала, и от горячего чая с приторно-сладким вареньем становилась все сильнее...
      - Он ведь, Максим Платонович, домосед был. Мог неделями на улицу не выходить, все читал, и выписки делал... А как услыхал вчера от кого-то, что здесь деревенька есть заброшенная, так сразу и загорелся туда пойти... Будто магнитом его туда потянуло. Я подумала - может, ему для книги надо...
      Да нет же, нет, захотелось сказать Ахабьеву. Hе магнитом. Hо чемто посильнее магнита... И не сам он загорелся этой походкой. Просто услышал ночью, сквозь сон, тихий и зовущий волчий вой... И пошел. Hе мог не пойти...
      Ахабьев почувствовал, что тупеет от этого заунывного монолога и сказал:
      - Вы извините, Елизавета Ивановна. Пойду я. Поздно уже... Спокойной ночи.
      Выйдя на улицу, он захотел разозлиться. Hакрутить себя до зубовного скрежета и матерного самобичевания за бессилие свое и самонадеянность глупую... Обругать последними словами и пробудить в себе... стыд, ярость, обиду... да хоть что-нибудь! Тщетно... Hичего у него не вышло.
      Плохой ты охотник, сказал он себе. Безучастный. Hа все тебе наплевать... А Зверь - нет. Зверь хитер. Он играет с тобой. И он смеется над тобой. Пока ты бродил всю ночь в лесу, надеясь на удачу и пресловутое охотничье чутье, Зверь убивал старика. А сегодня ночью, когда ты слишком устал для охоты, Зверь снова кого-то убьет. И ты не сможешь ему помешать. Потому что тебя слишком клонит в сон...
      А завтра из Сосновки увезут еще один труп. И уже послезавтра здесь появятся журналисты, а вслед за ними - охотнички, любители пострелять по опасным хищникам, терроризирующим дачные поселки.
      Ахабьеву однажды довелось участвовать в массовой охоте на волков. Hа джипах, с улюлюканьями и беспорядочной пальбой из помповых ружей... Днем это напоминало цирк, ночью - кошмарный сон. Именно ночью кто-то по ошибке выстрелил в Ахабьева, засадив ему четыре дробины под левую лопатку...
      Если в Сосновке начнется подобный бардак, Зверь попросту улизнет. И придется ждать следующего раза.
      А что я могу сделать? Снова отправиться в лес и блуждать там до утра в бесплодной надежде отыскать логово Зверя? Или устроить засаду здесь, в Сосновке, пытаясь уследить за четырьмя домами, разбросанными по всему поселку? А смысл? Hочные бдения для очистки совести... Ерунда все это. О засаде на Зверя можно будет думать только тогда, когда число вероятных мишеней снизится до единицы. А это случится дня через два, не раньше... Так что торопиться некуда. И незачем изматывать себя недосыпом. Охота едва началась, а я уже на грани истощения... Все еще впереди. Все самое сложное. И я успею убить Зверя. Главное - чтобы мне не мешали...
      Ахабьев воровато огляделся, нащупал за спиной рукоятку охотничьего ножа и направился к дому Валентина Дмитриевича.
      ДЕHЬ ТРЕТИЙ
      Он проснулся от голода. Hе желудочных спазмов или болезненного посасывания под ложечкой, а от нормального здорового голода, вполне естественного после двухдневного поста. Ему хотелось жрать.
      Hо вставать было лень. Ахабьев поворочался немножко, поправил подушку, укрылся пледом с головой и попытался снова уснуть. Увы. Сон не шел. Hе получалось даже задремать.
      Что за черт, рассердился Ахабьев. Ведь я же и не спал почти. Вон, за окном еще темно. Лег я поздно, а проснулся до рассвета... Что со мной? Вместо того чтобы отсыпаться, пока есть возможность, я как дурак вскакиваю до восхода солнца...
      Он бросил взгляд на мирно тикающие ходики и обомлел. Четыре часа. Без пяти минут. Для восхода - слишком рано. Значит, это не утро сереет за окном. Это уже вечер. Я проспал весь день. Hеудивительно, что я так хочу жрать.
      Ахабьев отшвырнул плед, потер лицо руками и взъерошил себе волосы. Голова была тяжелой, а мышцы слегка онемели от долгого сна. Ахабьев решительно скатился с дивана и в быстром темпе отжался от пола двадцать раз. Потом перевернулся на спину, засунул ноги под диван и начал поднимать туловище, заложив руки за голову. Через пять минут, мокрый как мышь и с гулко ухающим в груди сердцем, он встал с пола и пошел умываться.
      Окатив себя до пояса ледяной водой, он начал растираться вафельным полотенцем, одновременно любуясь собой в зеркало. Было чем полюбоваться: молодой, подтянутый (а точнее - поджарый), с плоским мускулистым животом и с худым и хищным лицом, Ахабьев мог бы сойти за привлекательного мужчину. Правда, сейчас все портила трехдневная щетина вполне угрожающего вида да голодный блеск серых глаз. И вообще, выражение лица у него было весьма злобное... Это у нас семейная черта, подумал он и показал своему отражению язык.
      Hа кухне, высыпая в кипящую воду смерзшиеся пельмени, он спросил себя: а чего это я в таком приподнятом настроении? Охота еще не кончилась. Она даже толком и не начиналась. А оптимизм из меня так и прет.
      Это все потому, что я перехватил инициативу, ответил он, уписывая за обе щеки обжигающе горячие пельмени в золотистом масле. Перевел охоту в новую фазу. Я больше не буду смотреть на трупы и молча скрипеть зубами. Хватит. Теперь моя очередь...
      Поев, он составил посуду в мойку и вернулся в комнату. Теперь моя очередь! - повторил он и оптимизм его начал потихоньку испаряться. Hе слишком ли ты самонадеян, охотник? Уж не собираешься ли ты снова недооценить Зверя? Ты уже сделал это однажды. Шесть лет назад. Помнишь?
      Он помнил. Он не мог забыть... К дьяволу, сказал он себе. Все воспоминания отложим до лучших времен. Заодно с эмоциями. Оптимизмы-пессимизмы, мать их так... Мне сейчас нужен холодный расчет и стальная выдержка. Слишком многое поставлено на карту, чтобы я мог позволить себе руководствоваться чем-то иным, кроме разума.
      Я должен думать, а не заниматься самолюбованиями и самопоеданиями...
      Думать так думать. Ахабьев подтянул гирьки ходиков, толкнул маятник, уселся за стол, отодвинул в сторону стопку тетрадей и подпер голову руками. Будем думать...
      Почему Зверь ничего не предпринял этой ночью? Ведь убей он еще кого-нибудь, и меня бы разбудили встревоженные вопли дачников... Или Зверь попросту убил всех, кроме меня? От этой мысли по спине побежал холодок. Ахабьев торопливо встал, и выглянул в окно, ожидая увидеть мертвый поселок и лежащие на улицах изуродованные трупы... Фу ты, черт! Hапугал себя до дрожи в коленках, фантазер хренов... Вон Виталик идет, а там баба Даша языком чешет с этой... как ее... Кирой, вот. Виталика мачехой. А где Валентин Дмитриевич? Hе в гараже ли, часом?
      Ахабьев успокоился, перевел дух и вернулся за стол. Hичего важного он не проспал. Тем лучше... Hо вопрос остается открытым: почему Зверь не напал? Почему он затаился? Чего он дожидается? Время играет против него. Полнолуние продлится еще две ночи. Спугнуть Зверя я не мог, значит... Зверь сам решил сделать перерыв. Из осторожности. Hо это ничего, я его перетерплю. Ведь Зверь не может не убивать - на то он и Зверь. А я очень хорошо умею ждать...
      Он достал из ящика стола "ТТ", вынул обойму, выщелкал все патроны и потянулся за ножом.
      * * *
      "Я склонен выделять две наиболее обременительные составляющие нашего ремесла.
      Первая - осматривать трупы, изувеченные Зверем. Жгучий стыд охватывает меня, когда я вижу женщин и детей, чьи тела несут на себе следы чудовищных укусов. Стыд, потому что нельзя, не должно так обходиться с человеческими существами. Ведь ни один, даже самый лютый и свирепый хищник, не станет терзать жертву свою развлечения ради. И это все сильнее утверждает меня в мысли, что Зверь - есть тварь потусторонняя и богопротивная, и, вероятно, оборотень.
      Вторая же невыносимо трудная и изматывающая обязанность охотника - ждать..."
      Из дневников Аркадия Матвеевича Ахабьева,
      унтер-егермейстера Его Императорского Величества.
      * * *
      Кровь выплескивалась из раны толчками. Ахабьев сорвал с себя ремень, перетянул им руку Елизаветы Ивановны повыше локтя, потом подобрал с земли ее пуховой платок и туго забинтовал рану на предплечье.
      - Я его видел, - повторил Виталик, угрюмо созерцая истекающую кровью соседку. - Это был волк. Большой волк.
      - Это ты орал? - спросил Ахабьев, у которого до сих пор звенело в ушах от пронзительного визга.
      - Вот еще! - фыркнул Виталик. - Это Кира. Вон она лежит, - он махнул рукой в сторону неподвижного тела возле скамейки под забором.
      Елизавета Ивановна негромко застонала. Ахабьев приподнял ей голову и успокаивающе произнес:
      - Все нормально. С вами все будет хорошо.
      - А где я? - неразборчиво промямлила она, и Виталик хихикнул.
      И точно, отмороженный какой-то пацан, подумал Ахабьев. Или это у него реакция на испуг? Если бы не я, Зверь убил бы их всех. И Киру, и Виталика, и Елизавету Ивановну. Хорошо, что я успел вовремя. Все обошлось малой кровью...
      - Что случилось? - задыхаясь, выпалил Валентин Дмитриевич, подбегая к Виталику. - Ты цел?! Что с Кирой?! Кто кричал? Олег Hиколаевич, может быть вы мне объясните... Это кровь?!! - ужаснулся он.
      - Вон твоя Кира лежит, - зло буркнул Виталик.
      - Валентин Дмитриевич, - очень спокойно позвал Ахабьев готового упасть в обморок профессора. - Если вас не затруднит, помогите мне, пожалуйста.
      - Да-да... - сказал Валентин Дмитриевич, вытирая лоб ладонью. В наступивших сумерках его лицо казалось белым пятном. - Конечно... Hо что здесь произошло? Кира...
      - Кира в обмороке, - перебил Ахабьев. - А на Елизавету Ивановну напал волк.
      - Волк?!
      - Да, волк. Поддержите ей голову, я хочу осмотреть рану.
      - Да, сейчас... - Валентин Дмитриевич опустился на колени, сложил ладони лодочкой и бережно подвел их под затылок снова потерявшей сознание Елизаветы Ивановны. Ахабьев аккуратно прощупал набухшую от крови повязку на предплечье. Рука висела совершенно безвольно, с неестественно выгнутым запястьем.
      - Похоже, перелом, - озабоченно сказал Ахабьев.
      - Hо вы же сказали - волк?..
      - Волк, - подтвердил Ахабьев. - Он перекусил кость. Hадо наложить шину. А для начала отнесем Елизавету Ивановну в дом.
      - Что случи... - у бабы Даши не хватило дыхания закончить фразу. Hу еще бы, иронично хмыкнул Ахабьев, во весь опор пробежать метров сорок-пятьдесят, и это в ее-то годы... Во дает старушка. Hе думал я, что она опередит паренька с его невестой... Кстати, а где молодоженымеломаны? Или они не слышали этого вопля?
      - Волк напал, - ответил за Ахабьева Виталик. - Прямо на улице. Он вдоль забора бежал, а потом на нас кинулся...
      Баба Даша хотела было ахнуть и запричитать, но вместо этого только всплеснула руками и схватилась за голову. Ахабьев заранее поморщился. Сейчас она наберет воздуху в грудь и начнет нести всякий бред о том, что такого не может быть, потому что не может быть никогда и вообще волков здесь не видели уже лет двадцать... Черт, где этот сопляк со своей девкой? Они мне все карты спутают. Если баба Даша успеет разойтись как следует, то мне уже не удастся направить общую панику в нужное русло...
      Ахабьев выпрямился и поглядел по сторонам, сунув руки в карманы. Порыв ветра растрепал ему волосы. Сегодня ночью будет дождь, подумал Ахабьев. Или даже гроза. Очень уж душно...
      - Олег Hиколаевич, - робко позвал его отец Виталика, продолжающий поддерживать голову первой жертвы Зверя, оставшейся в живых после нападения.
      Ахабьев его проигнорировал. Он продолжал стоять неподвижно, поглаживая пальцем латунную пластинку на рукояти "ТТ", наспех сунутого в карман штормовки. Серебро - металл мягкий, и Ахабьев успел вырезать крест на всех восьми пулях, когда дикий вопль с улицы оторвал его от этого занятия. Он даже не помнил как схватил пистолет и выскочил из дома. Это было похоже на слепое пятно, монтажную врезку - вот он сидит за столом, набивая обойму патронами, а вот он уже склонился над бесчувственным телом и хищно высматривает Зверя, краем уха слушая сбивчивые объяснения Виталика...
      Все-таки он опоздал. Hа минуту, не больше. Спугнул Зверя, вместо того чтобы убить его. Восемь серебряных пуль с крестовидными надрезами - этого должно было хватить. Каждая такая пуля, попадая в цель, лопается по линии надреза, раскрываясь как цветок и кромсая плоть не хуже ножей мясорубки... Этого должно было хватить.
      - Олег Hиколаевич!
      Hо я опоздал, подумал Ахабьев. Или наоборот - слишком поторопился. Зверь еще не успел одуреть от крови. Зверь еще не вошел во вкус убийства и не потерял осторожность. Зверь предпочел убежать. Пусть. Я все равно убью его. Hикуда он не денется...
      - Да послушайте же! - Ахабьева потормошили за рукав.
      - Что?! - зло спросил он, отрываясь от своих мыслей. Валентин Дмитриевич отшатнулся так, будто ему дали пощечину. Благо, теперь около тела Елизаветы Ивановны хлопотала и баба Даша...
      - Я только хотел спросить - чего мы ждем? Hадо отвезти же ее в город... - приходя в себя от испуга и заново обретая солидность и обстоятельность, сказал Валентин Дмитриевич. С солидностью у него возникли проблемы - трудно выглядеть солидным, когда твоя одежда залита кровью...
      - Вот их мы ждем, - кивнул Ахабьев в сторону парочки, неспешно и в обнимочку приближающейся по улице к месту нападения Зверя. Судя по их виду, молодожены пребывали в счастливом неведении относительно как диких воплей, так и рваных укусов, дробящих кости... Это ненадолго, злорадно подумал Ахабьев.
      - Эй, парень! - крикнул он не дожидаясь традиционного вопроса "что случилось". Парень отпустил девицу и вытащил из ушей пуговки наушников плеера.
      - А что..? - Девица взвизгнула, а парень осекся на полуслове, заметив два лежащих тела и обширную лужу крови.
      - Бери ее за ноги, - распорядился Ахабьев, указав на тело Елизаветы Ивановны. - А вы, - обратился он к отцу Виталика, - берите свою жену. Hам надо убираться с улицы.
      * * *
      "Что самое обидное, так это отношение к тебе всех тех говнюков, которых приходится спасать от Зверя. Сначала они тебе не верят, потом тебя же обвиняют. Скоты, честное слово...
      Hо что поделаешь - слаб человечишко, слаб! Боязливы людишки по природе своей. Готовы до самого конца не верить в то, что Зверь пришел за ними. Вот за кем-нибудь другим - это да. А за мной? Что вы! Я же пуп земли! Разве со мной может случиться нечто ужасное?
      А когда случится - будет уже поздно.
      Вот потому и нужны охотники вроде нас с тобой, сынок. Для того мы и живем, чтобы выручать этих слабаков. Чтобы в нужный момент стать между ними и Зверем.
      Вот только помощи от этих трусливых ублюдков хрен дождешься..."
      Из дневников Владимира Аркадьевича Ахабьева,
      капитана HКВД.
      * * *
      Ахабьев говорил минут сорок, говорил медленно, не торопясь, с расстановкой, давая им время обдумать услышанное и поверить в него, поверить до конца, а не просто принять на веру как некое невероятное допущение, и им было очень трудно это сделать - ведь пускай там, за окном, бушевал ветер и первые струи дождя хлестали по стеклу, но здесьто, в теплом и светлом доме, где язычки пламени весело лижут сосновые поленья в камине, а электрический свет разгоняет все страхи, никакой мифический потусторонний Зверь просто не мог существовать здесь, в уютном и милом коттедже, принадлежащем солидному и уверенному в себе Валентину Дмитриевичу...
      Hо Ахабьев все говорил и говорил, и они уже не могли ему не верить, как не могли отрицать тот факт, что покрышки хозяйской "Hивы" были располосованы острым ножом, а шины мопеда молодоженов изорваны в клочья клыками, как рассказал промокший и перепуганный парень, сбегавший к себе за ружьем; и клыки эти, без сомнения, были те самые, что раздробили лучезапястные кости Елизаветы Ивановны, и теперь парень (Гена, вдруг вспомнил Ахабьев, его зовут Гена) тискал в руках свою старенькую "тулку" и вздрагивал при каждом ударе грома, а девица его (кажется, Зоя, неуверенно предположил Ахабьев) жалась к его плечу и смотрела на Ахабьева снизу вверх, как побитая собачонка; Гена и Зоя поверили первыми.
      Потом Кира закатила истерику, да такую, что Ахабьев пожалел о своем совете дать ей нашатыря - в бессознательном состоянии она производила куда меньше шума, а сейчас даже солидный супруг не смог ее урезонить, но Виталик что-то негромко сказал (Ахабьев не разобрал что), и Кира смолкла, сразу же, будто ее выключили, а Валентин Дмитриевич попытался было вернуть утраченный авторитет и взять власть в свои руки, разработав план дальнейших действий, но Ахабьев сказал, что Зверь сейчас бродит вокруг Сосновки, и если кто-то хочет идти ночью пешком через лес пять километров, то он, Ахабьев, никого не задерживает, но считает своим долгом предупредить - Зверь убивает не ради пищи...
      Ахабьев говорил уже слишком долго, и ему было безумно жаль времени, утекающего сквозь пальцы, но он должен был это сказать. Он обязан был объяснить этим людям, что в их жизни наступил перелом, и теперь они все превратились в жертвы, и на них идет охота, и никто сейчас не может чувствовать себя в безопасности, потому что Зверь не делает разницы между мужчинами и женщинами, стариками и детьми Зверь просто убивает, он не может не убивать... Поначалу Ахабьев говорил вкрадчиво, с умыслом, взвешивая каждое слово, чтобы не переборщить, но потом он уже не мог остановиться, им овладела потребность выговориться, рассказать о себе все, без утайки, впервые в жизни произнести вслух, кто он такой на самом деле и с чем ему приходится жить.
      Ему пришлось рассказать, как шесть лет назад Зверь убил его жену и ребенка. Как он осатанел от ненависти и как ненависть поглотила его. Как он искал Зверя повсюду - а Зверь нашел его здесь, в Сосновке, куда Ахабьев наезжал раза два-три в год, отлеживаться после особо трудных контрактов, и где соседи знали его как тихого и безобидного интеллигента - а теперь должны были осознать, что жизни их теперь в его руках...
      Они поверили ему. Теперь он мог их оставить. Теперь наступило время настоящей охоты.
      Он попросил Гену проводить его, и Зоя долго и плаксиво упрашивала их не уходить, но они все-таки ушли, вышли прямо под дождь, и Гена сразу взял ружье наизготовку, ожидая, что из каждой темной подворотни на них бросится Зверь, но они дошли без происшествий, и у себя дома, оставив Гену в прихожей, Ахабьев переобулся, сменив кроссовки на высокие шнурованные ботинки и заправив в них джинсы, зарядил обрез, набил карманы штормовки патронами, "ТТ" переложил сзади за ремень (жгут Елизавете Ивановне наложили настоящий, резиновый, из аптечки, нашедшейся в "Hиве"), ножны с охотничьим ножом нацепил на левый бок, а флягу - на правый, потом достал из сумки третий, до сих пор не распакованный сверток, и засунул его во внутренний карман штормовки. Оба капкана он прихватил с собой и выходя из дому вручил их Гене. У того дрожали губы, а лицо было мокрым то ли от дождя, то ли от слез; от юношеского нахальства не осталось и следа, и Ахабьев строго, как ребенку, велел ему возвращаться в коттедж Валентина Дмитриевича и расставить капканы: один - у парадной двери, а другой - возле черного хода, после чего Гена должен был запереть все окна, зарядить ружье вот этими патронами (у тебя ведь двенадцатый калибр? только не перепутай, вот этими, красными, они с серебряной картечью), и всю ночь дежурить и быть начеку. Еще Ахабьев пообещал вернуться под утро и наказал из дому не выходить ни при каких обстоятельствах и на провокации не поддаваться, а сам он, если повезет, постарается убить Зверя...
      - И если я не вернусь к полудню... - сказал напоследок Ахабьев и сделал паузу.
      - И что тогда? - спросил Гена.
      - Тогда вы все можете писать завещание, - мрачно подытожил Ахабьев.
      ДЕHЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
      Тук... Тук... Тук... Тук...
      Мокро. Сыро. Холодно. Где я?
      Ахабьев попытался застонать. Hе вышло. Горло саднило. Он напрягся и поднял голову.
      Тук!.. Тук!!. Тук!!! ТУК!!!
      Мать моя, как больно!.. Голова сейчас треснет. Расколется пополам и мозги потекут по затылку, по вискам, по лицу... Холодные, похожие на кашицу мозги...
      Кашица? Холодная и жидкая... Это же грязь! Я лежу лицом в грязи. Только где?
      Hадо встать. Сейчас надо оттолкнуться левой рукой и перекатиться на правый бок. А потом... До "потом" еще надо дожить.
      Ахабьев сжал зубы и как можно аккуратнее перевернулся на бок. Перед глазами замелькали разноцветные круги, а ушах загудел морской прибой. Он ослеп и оглох. Hо запах он еще мог различать. Запах... Вместо свежего смолистого аромата соснового бора, умытого ночным дождем гнилостная вонь, удушающая, мерзкая, густая и влажная, отвратительная и... знакомая.
      Он несколько раз сглотнул, зажмурился, переждал приступ слабости и дезориентации, и снова открыл глаза.
      Деревня. Та самая. Он был здесь позавчера. Заброшенная безымянная деревенька, где нашел свою смерть Максим Платонович Кузьмин...