8

— Вы не очень обидитесь, если я приглашу вас в оранжерею?

— Куда, простите? — растерялся Феликс.

— В оранжерею. Наверху сейчас ремонт, и там такое творится… Я даже боюсь туда подниматься, — пожаловался Нестор. — Так как? Никаких обид?

Его волосы были влажными после душа, а переоделся он в вызывающе пышный халат из золотой парчи и пушистые тапочки, в которых Нестор выглядел очень по-домашнему и в то же время — настолько нелепо, что Феликс сразу подумал: «Ему не хватает разве что сеточки на голове, чтобы окончательно превратиться в скучающего аристократа».

— Какие могут быть обиды? Я с удовольствием взгляну на вашу оранжерею, Нестор…

— Правда? — по-детски обрадовался Нестор. — У меня там растут просто восхитительные орхидеи! Вы любите орхидеи, Феликс?

— Признаться, не очень…

— Понимаю: запах. Я и сам от него не в восторге. Но сам цветок! О!

— Это да…

— Но прежде… Позвольте, молодой человек, — Нестор отстранил Патрика и, протянув руку к шнуру звонка, трижды за него дернул. Звона слышно не было. — Окажите мне услугу, Феликс. Отужинайте со мной!

— Спасибо, но я сыт, — солгал Феликс.

— Как жаль, — расстроился Нестор. — Тогда вы, юноша! Вы просто обязаны быть голодны! В вашем возрасте…

— Патрик подождет здесь, — сказал Феликс, и пока Нестор отдавал распоряжения насчет трапезы, отозвал Патрика в сторонку и сказал ему на ухо: — Проследи, чтобы нам не мешали.

В оранжерее было жарко и влажно, как в африканских джунглях. Где-то журчала вода, и густо, жирно пахли диковинные цветы, привезенные со всех концов Ойкумены. Нестор провел Феликса запутанными, одному ему, хозяину, ведомыми тропками рукотворных джунглей в укромный уголок, где было обустроено нечто среднее между кабинетом, гостиной и столовой. Из мебели здесь наличествовали белые садовые стулья и круглый обеденный столик на гнутых ножках, старинный секретер в стиле «ампир» и антикварная клепсидра на мраморной подставке с выгравированным на золотой табличке каким-то банальным латинским изречением, низкая разлапистая кушетка, обтянутая китайским шелком, и строгое рабочее кресло, обитое черной кожей, а завершала все это стилевое безобразие высокая металлическая стойка с накрытой холстом клеткой. В клетке обитал попугай, очень пестрый и, со слов Нестора, говорящий, но сейчас предпочитающий отмалчиваться и чистить перышки, отвлекаясь лишь для того, чтобы цапнуть мощным клювом предложенное Нестором лакомство.

Нестор разочарованно пожал плечами, снова накрыл клетку холстом, уселся за стол, где его ожидал сервированный по всем правилам легкий ужин, и указал Феликсу на стул напротив своего.

— Вы точно ничего не хотите?

— Точно, — сказал Феликс и проглотил слюну. — Вас можно поздравить?

— С чем? — изумился Нестор.

— С повышением. Вы ведь теперь, если не ошибаюсь, канцлер?

— Ах, вот вы о чем… Ну, это старая история. И весь мой энтузиазм по поводу этой должности уже успел испариться. Соболезнования здесь были бы более уместны.

— Вот как?

— Да-да! — кивнул Нестор, закладывая салфетку за воротник и берясь за графин. — Может, рюмку вина? Мадера? Нет? Ну как хотите… Вы знаете, — сказал он, наполняя свою рюмку, — наша система власти напоминает мне современную медицину. В том, что касается теории — нам равных нет, а когда доходит до практики, то дальше кровопусканий дело не идет. Вы даже не представляете себе, какой бардак творится в Палате Представителей… А впрочем, что это я? Конечно, вы представляете! Йозеф вам, наверное, рассказывает… А ведь от него не требуется руководить этими разгильдяями, неспособными не то что править Метрополией — а даже просто посидеть в одной комнате пять минут без ругани и мордобоя! Ужас, сплошной ужас, вот как это называется! Иногда я чувствую себя не канцлером магистрата, а… нянькой при умственно отсталых детях!

— Но все же, должность канцлера, я полагаю, выше, чем у бывшего бургомистра?

— Ну выше, а что с того? — развел руками Нестор. — Уж не думаете ли вы, что я согласился на эту работу из честолюбия? — нахмурился он.

— Э-э-э… Если начистоту, — сказал Феликс доверительно, — то я даже не представляю, из-за чего еще можно взяться за такую работу.

Нестор невесело рассмеялся.

— Честолюбие! Ха-ха! Вы лучше попытайтесь вспомнить, как звали последнего бургомистра! Что, не выходит? То-то же. Власть в Метрополии всегда обезличивала своих носителей. Ничто так не пугает бюргеров и цеховиков, как яркий и харизматичный лидер, способный повернуть время вспять и провозгласить себя монархом. А взялся я за эту сволочную работу исключительно из суровой необходимости: кто-то же должен ее делать! — Феликс выразительно обвел взглядом оранжерею, и Нестор рассмеялся: — Ладно, признаюсь: я люблю жить богато. А на жалование чиновника особенно не пошикуешь. Вот пришлось пройтись по головам коллег и в жесткой, но честной конкурентной борьбе завоевать кресло канцлера… Да, завоевать! Власть всегда завоевывают! А теперь мне осталось понять, что с ней, проклятой, делать… Я раньше и не представлял, насколько власть сковывает. Иногда я чувствую себя таким вот попугаем в клетке. И то, что клетка сделана из золота, ситуацию особенно не меняет.

Каким-то образом Нестор умудрялся быстро и членораздельно говорить и есть одновременно, и концу его монолога ему оставалось собрать с тарелки последние крошки, промокнуть губы салфеткой и сыто вздохнуть.

— Ну-с, Феликс, переходите к делу, — сказал он. — Полагаю, что вы явились сюда именно по делу, не так ли?

— Именно так, — подтвердил Феликс и достал из внутреннего кармана пиджака бумагу, составленную им в кабаке «У Готлиба». — Ознакомьтесь.

— Минутку, — сказал Нестор. Он встал, откинул крышку секретера и стал в копаться во ящичках. — Ага, вот они, — сказал он, раскрывая проволочные дужки очков и цепляя их за свои слегка оттопыренные уши. — Ну-ка, ну-ка, что у вас там…

Минуту спустя он снял очки и задумчиво пососал одну из дужек.

— М-да, — сказал он. — Очень грамотно составленный документ. Не хватает только подписи и печати.

— За этим я и здесь.

— Неужели? — моргнул белесыми ресницами Нестор. — А я полагал, что за этим следует обращаться в прокуратуру…

— Уже нет. Дело Бальтазара передано в ведение Канцлерского суда. В ваше ведение, Нестор. И мне нужны ваши подпись и печать.

— Я что-то не припоминаю, чтобы это дело переходило ко мне…

— Завтра утром вы получите петицию прокурора.

— Даже так… — уважительно склонил голову к плечу Нестор. — Вы прекрасно осведомлены. Но, позвольте спросить, на каких основаниях я должен это подписывать?

— Из соображений справедливости.

— Справедливости?! Да вы знаете, скольких он убил?! Я ведь давно слежу за этим делом, я догадывался, что рано или поздно его спихнут мне… О какой справедливости вы говорите? Он оставил после себя кровавый след, его маршрут можно было проследить по трупам, а вы…

— Он мстил за сына.

— Нет такого юридического понятия — месть за сына! Нет! — раскричался Нестор. — А есть понятие преступления и понятие наказания. И я считаю, что он должен понести наказание. И это будет справедливо!

— Вам никогда не удастся наказать его больше, чем он это сделает сам.

— Ах, ну да! Конечно же! Нравственный закон! А как быть с общественным законом? — От волнения Нестор даже побледнел. — Он был арестован по закону, и его будут судить по закону!

— Он был арестован по доносу, — сказал Феликс. — И это — незаконно.

— У вас есть доказательства? Свидетели?

— Нет, — покачал головой Феликс. Втравливать в это Марту он не хотел. — Но мы оба знаем, что это правда.

— Как и то, что он был арестован за дело! — завопил Нестор. Он вскочил и, тяжело дыша, начал расхаживать от секретера к кушетке и обратно. Феликс равнодушно за ним наблюдал.

— Хватит, пожалуй, — очень спокойно сказал Феликс после недолгой паузы. — Я пришел сюда не спорить. Я пришел сюда за вашей подписью.

Нестор внезапно захохотал.

— Браво! Вы неподражаемы, дорогой Феликс! — воскликнул он и налил себе мадеры. — А что будет, если я не подпишу? — весело спросил он, одним махом осушив рюмку. Его глаза заблестели.

Феликс достал из рукава стилет и положил его на стол.

При виде острого, как жало, клинка, Нестор поперхнулся.

— Вы любите поэзию, Нестор? — спросил Феликс и, не получив ответа, сказал: — Позвольте прочитать вам кое-что. По памяти, уж не обессудьте… — Он прикрыл глаза и с выражением продекламировал: — Кто снес бы ложное величье правителей, невежество вельмож, всеобщее притворство и призрачность заслуг в глазах ничтожеств, когда так просто сводит все концы удар кинжала?..

— Вы меня что… зарежете? — шепотом спросил Нестор.

— Ну что вы, — сказал Феликс. — Как можно! Это же стилет. У него нет лезвия. Одно острие. Им можно только колоть.

— Так, — серьезно сказал Нестор и потер лоб. — Минутку. — Он сел и скрестил руки на груди. — Феликс, если это шутка…

— Это не шутка.

— Тогда… Тогда это очень плохо. Я вам ничего не сделал, а вы пришли ко мне в дом и угрожаете мне оружием. Да, это очень плохо. По-моему, я должен испугаться, — сказал Нестор и задумался. — Но не получается. Вы ведь герой, Феликс, а с чего мне бояться героев? Я ведь не маг, не монстр какой-нибудь…

— Потому что я — страшный, — сказал Феликс.

Нестор прыснул в кулак.

— Простите, а вы точно уверены, что это — не шутка? — пряча улыбку, спросил он.

— Уверен. Это не шутка и это не блеф. Все всерьез.

— Тогда объясните мне, что в вас такого страшного?

— Моя внучка умирает.

— Ну знаете ли!!! — Нестор опять вскочил и принялся ходить взад-вперед. — Это уже выходит за рамки приличий. Да, в День Героя я повел себя нагло, и напросился к вам в гости без приглашения — и подозреваю, что с тех самых пор я стал вам несимпатичен, но это же не повод, чтобы обвинять меня в болезни вашей внучки!

— А я вас и не обвиняю… Я просто хочу, чтобы вы поняли: я — самый страшный человек на свете. Мне нечего терять.

Нестор замолчал и рассеянно повертел в руках очки. На лице его трудно было что-то прочесть, и Феликс, расслабившись до полной, всеобъемлющей готовности к чему угодно, терпеливо ожидал, к какому выводу придет канцлер магистрата.

— Должен признать, — медленно произнес Нестор, — что вы, герои, умеете быть чертовски убедительными. Давайте сюда вашу бумагу.

Нацепив очки, он подвинул кресло к секретеру, уселся и начал перебирать перья и чернильницы, в беспорядке валявшиеся в недрах бюро. Так и не найдя ничего подходящего, он достал из деревянного стаканчика для перьев химический карандаш, послюнил кончик и аккуратно расписался на приказе о полном и безоговорочном помиловании героя Бальтазара. Потом Нестор открыл ключиком потайное отделение, достал оттуда печать, накапал на бумагу немного расплавленного стеарина со свечи, и оттиснул в нем свой личный штамп.

— Вот и все, — сказал он. — Сейчас печать остынет…

Феликс встал и убрал стилет обратно в рукав.

— Знаете, Феликс, — проговорил Нестор, — вы преподали мне сегодня очень ценный урок. И в благодарность я хочу сделать вам маленький… где же он… черт… подарок, — закончил он, вытаскивая из бумажного вороха ничем не примечательный конверт. — Почитайте на досуге. — Он сложил приказ вдвое и, встав из кресла, вместе с конвертом передал Феликсу.

Феликс принял бумаги и, не разворачивая, убрал их в карман.

— Спасибо, — сказал он и протянул руку.

Брови Нестора удивленно поползли вверх.

— Да, собственно, всегда пожалуйста… — с усмешкой сказал он и ответил на рукопожатие.

Феликс дернул его на себя и ударил кулаком левой руки в то место, где сходятся челюсти. Нестора развернуло в каком-то пьяном пируэте, а потом он безвольно, будто марионетка с оборванными нитями, взмахнул руками и рухнул на кушетку.

Стало очень тихо. В клепсидре размеренно падали капли воды.

Феликс закинул длинные ноги Нестора на подлокотник кушетки и, ухватив его за подмышки, подтянул повыше, чтобы затылок оказался на другом подлокотнике. Голова Нестора тут же запрокинулась, и на тощей шее четко обрисовался острый кадык. Феликс вдруг поймал себя на том, что больше всего на свете ему хочется рубануть по этому кадыку ребром ладони. Он посмотрел на обмякшее и утратившее былую жесткость лицо Нестора с приоткрытым ртом и струйкой слюны на подбородке, а потом вытянул перед собой правую руку.

Она мелко дрожала.

9

Легенды гласили, что катакомбы под Столицей ведут свою историю еще от тех достопамятных траншей, которые Зигфрид вырыл на поле Гнитахейд, дабы уберечься от пламени Фафнира. Легендам верить было нельзя — на то они и легенды, чтобы врать, да и какой дракон позволит герою заниматься земляными работами у себя под носом; но и не верить легендам было нельзя — особенно здесь, в самих катакомбах, где сами стены дышали древностью…

Начальника тюрьмы они перехватили у самых дверей. Вопреки опасениям Феликса, он не стал ломаться, а бегло просмотрел приказ и направил странноватых эмиссаров господина канцлера прямиком в подземелье (верхние, надземные этажи тюрьмы — коробчатого, как бы приплюснутого кирпичного здания, расположенного поблизости от фабричных бараков — предназначались для мелких жуликов, карманных воришек, взяточников и неплатежеспособных должников; последние жили тут целыми семьями на протяжении долгих лет; а для матерых уголовников и закоренелых рецидивистов камеры отводились на этажах, обозначаемых цифрой со знаком «минус» — и чем больше ходок за решетку совершал преступник, тем глубже его упрятывали под землю, в легендарные катакомбы), сопроводив их надлежащим предписанием.

В этот поздний час вход в подземелья оберегал всего один человек: пожилой, сивоусый, но крепко сбитый мужик с землистого цвета лицом, сморщенным, как голенище старого сапога. Старый тюремщик как раз приступил к нехитрому ужину, разложив на столике старую газетку, а на ней — краюху черного хлеба и колечко домашней кровяной колбасы. Запивал он свою снедь молоком, и Феликс еще подумал, что тюремщик страдает язвой… Необходимость вставать из-за стола, обтирать жирные руки об замусоленный мундир, читать, с трудом разбирая слова и шевеля губами, предписание о немедленном освобождении из-под стражи, а потом еще и куда-то идти с этими двумя хлыщами не вызвала у седого стража подземелий особого восторга, но ослушаться предписания такой важной птицы, как сам начальник тюрьмы, старик не посмел. В одну руку он взял фонарь, в другую — колбасу, и буркнул нечто вроде «пошли, чего уж…»

Тюремщик шел впереди, небрежно прицепив фонарь к поясу, и жевал на ходу колбасу, продолжая что-то неразборчиво, но сердито бурчать, а Феликс и Патрик старались держаться за ним, осторожно спускаясь по крутой, искрошенной тысячами ног лесенке, ведущей в сырые казематы. За тюремщиком шлейфом вился запах чеснока, и от этого запаха, а также непрестанного чавканья и глухого озлобленного бормотания проводника Феликса слегка подташнивало.

Время от времени тюремщик останавливался, впивался зубами в колбасу и начинал перебирать ключи, висевшие у него на огромном железном кольце. Грохотала, отворяясь, очередная решетчатая дверь, и можно было идти дальше, стараясь не обращать внимания на гневные вопли и грязную ругань разбуженных грохотом заключенных. Потом была еще одна лестница, на сей раз — винтовая, и Феликс удивился: он полагал (или, вернее, надеялся), что Бальтазара будут держать на первом ярусе — ну не рецидивист же он в конце-то концов! Ан нет: похоже было, что Мясника тюремное начальство решило упечь на самое дно катакомб — если было оно у них, это дно… Снова громыхало ржавое железо, и выскальзывали из-под ног узенькие ступеньки, и опять тянулся вдаль узкий коридор, и тюремщик со вполне понятным злорадством будил своих постояльцев; но чем глубже спускались они во влажную темень, тем меньше раздавалось из окрестных камер криков и требований, и тем больше было жалобных стонов и лихорадочного лепета умалишенных…

«Только не Бальтазар. Он выдержит. Он и не такое выдерживал».

На минус десятом этаже пропали последние признаки жизни в камерах. Сами камеры из врезанных прямо в камень ржавых клеток превратились в настоящие гробницы, отделенные от коридора массивными деревянными дверями. Многие двери не открывали уже так давно, что они успели порасти мхом и заплестись паутиной. Мох, сероватый и похожий на пепел, покрывал и каменные стены. Кое-где во мху росли мелкие скрюченные грибы, светящиеся в темноте… Потолок становился все ниже и бугристее, и Феликс непроизвольно пригибал голову к груди, опасаясь задеть макушкой за какой-нибудь сталагмит; Патрик, изрядно вымахавший за последние полгода, шел согнувшись. По потолку и стенам ползали улитки, во множестве расплодившиеся в этой сырости…

Воздух тут был уже не просто влажный — скорее мокрый, и эта холодная мокрота оседала в легких и в горле, вызывая надсадный кашель и угрожая причинить туберкулез каждому, кто дерзнет дышать в катакомбах слишком долго или слишком глубоко. От стен веяло ледяной стужей.

Тюремщик, переставший бурчать и жевать как только они покинули обжитые уровни (видно, и ему здесь было не по себе), остановился так резко, что Феликс и Патрик едва не налетели на него.

— Тута, значит… — сказал тюремщик, сверившись с предписанием.

Толстая, из негниющего ошкуренного дерева накрепко сколоченная, ржавыми металлическими полосами окованная, ржавыми же болтами размером с грецкий орех стянутая, дверь носила все следы недавнего использования. Петли — огромные, увесистые, прочные — были смазаны, и смазаны на совесть, так, что густая черная смазка стекала по дверному косяку, где и засохла непонятным иероглифом, а тяжелый подвесной замок, на вид старый и тусклый, поблескивал отполированной скважиной.

Тюремщик как-то неуверенно, пугливо подошел к двери и заглянул в маленькое, забранное тремя толстыми, чешуйчатыми от ржавчины прутами окошко на уровне головы.

— Тута, — сказал он и потянулся за ключами.

Феликс взглянул на Патрика. Юношу трясло в ознобе. Лязгнул замок, зашипели петли.

— Пожалте, судари… — буркнул тюремщик и отошел в сторонку. — Как предписано.

Патрик провел ладонью по лицу и посмотрел на Феликса.

— Иди, — кивнул тот.

Патрик помедлил секунду и рывком, словно в воду бросаясь, переступил порог, окунувшись в промозглую черноту камеры. Феликс привалился к стене. Вся тяжесть невообразимой толщи земли над головой вдруг упала на него и — придавила… Времени не стало.

— Феликс, — глухо и как будто сквозь сон услышал он сдавленный голос Патрика. — Помогите мне. Он не может идти.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ДЕНЬ ДРАКОНА