3

Мария заболела. Федерико и Август на цыпочках вошли в ее темную спальню, так озябнув от Зимы, так согреваясь ароматом вещей на комоде, и тонкий запах маминых волос пробивался сквозь крепкий дух Бандини – от его одежды, что лежала где-то в комнате. Мария открыла глаза. Федерико уже готов был всхлипнуть. Август выглядел раздосадованным.

– Мы есть хотим, – сказал он. – Где болит?

– Сейчас встану, – ответила она.

Они услышали, как потрескивают ее суставы, увидели, как кровь прихлынула к белой щеке, почувствовали затхлость ее губ и недомогание ее существа. Август все это терпеть не мог. Неожиданно в его собственном дыхании обнаружился тот же самый затхлый привкус.

– Где больно, Мамма?

Федерико произнес:

– За каким чертом понадобилось бабке Донне к нам приезжать?

Она села на постели; тошнота ползала по ней. Она стиснула зубы, чтобы подавить внезапный спазм. Болела она всегда, но болезнь ее вечно оставалась хворью без симптомов, болью без крови и синяков. Комната покачнулась от ее смятения. Обоим братьям очень захотелось сбежать поскорее в кухню, где ярко и тепло. Они виновато вышли.

Артуро сидел, засунув ноги в духовку и опираясь на поленья. Дохлая курица валялась в углу, и красная струйка стекала у нее из клюва. Войдя, Мария увидела ее без удивления. Артуро наблюдал за Федерико и Августом, которые наблюдали за матерью. Их сильно разочаровало, что мертвая курица ее не разозлила.

– Сразу после ужина все будем мыться, – объявила она. – Завтра бабушка приезжает.

Братья испустили стон и вой. Ванны у них не было. Мыться означало таскать ведрами воду в корыто для стирки, стоявшее на кухонном полу, – занятие все более и более ненавистное для Артуро, поскольку он уже подрастал и больше не помещался в корыте вольготно.

Вот уже больше четырнадцати лет Свево Бандини подчеркивал свое обещание установить ванну. Мария помнила самый первый день, когда она вошла с ним в этот дом. Показав ей то, что лестно обозначалось как ванная, он быстро добавил, что на следующей неделе закажет ванну. Четырнадцать лет спустя он по-прежнему это утверждал.

– На следующей неделе, – говорил он, – я займусь ванной.

Обещание стало семейным фольклором. Мальчишки им наслаждались. Год за годом Федерико или Артуро спрашивали:

– Папа, когда у нас будет ванна? – и Бандини отвечал с глубинной решимостью:

– На следующей неделе. – Или: – В понедельник.

Когда они смеялись, слыша это снова и снова, тот свирепо глядел на них, требовал тишины и орал:

– Что смешного, к чертовой матери? – И даже сам, когда мылся, ворчал и материл стиральное корыто в кухне. Мальчишки слышали, как он клянет свою жизненную участь и яростно клянется: – На следующей неделе, ей-богу, на следующей неделе!

Пока Мария ощипывала курицу на ужин, Федерико прокричал:

– Чур, мне ножку! – и скрылся за печкой с перочинным ножом. Присев на корточки перед ящиком с растопкой, он вырезал себе кораблики для купания. Он резал и складывал их, целую дюжину корабликов, больших и маленьких, столько дерева, что корыто чуть ли не наполовину можно заполнить, не говоря уже о собственном водоизмещении Федерико. Но чем больше, тем лучше: можно устроить морской бой, даже если придется сидеть на части собственного флота.

Август сгорбился в уголке, читая латинскую литургию алтарного служки на Мессе. Отец Эндрю подарил ему молитвенник в награду за выдающееся благочестие – и благочестие это было триумфом гольной физической выносливости, поскольку в то время, как Артуро, тоже бывший алтарным служкой, постоянно переминался с ноги на ногу на долгих службах Святой Мессы, или чесался, или зевал, или просто забывал отвечать на слова священника, Августа в подобной нечестивости упрекнуть было нельзя. В самом деле, Август очень гордился своего рода неофициальным рекордом, который держал в Обществе алтарных служек. А именно: он мог простоять, выпрямившись на коленях, сложив почтительно руки, дольше, чем любой другой аколит. Другие алтарные служки без сомнения признавали верховенство Августа в этой области, и никто из сорока членов организации не видел никакого смысла в том, чтобы ставить его под сомнение. То, что его таланту выносливого коленопреклонца никто не бросал вызов, часто раздражало чемпиона.

Великое проявление благочестия Августа, его мастерство алтарного служки оставалось вечным источником удовлетворения для Марии. Стоило монахиням или прихожанам только упомянуть о ритуальных наклонностях Августа, как она вся рдела от удовольствия. Она ни разу не пропустила Воскресную Мессу, в которой прислуживал Август. Стоя на коленях в первом ряду, у самого подножия главного алтаря, она вся парила от полноты чувств при виде своего второго сына в сутане и стихаре. Течение его одежд, когда он проходил мимо, точность его службы, тишь его ног на роскошном красном ковре были грезой и мечтой, раем земным. Однажды Август станет священником; все остальное не важно; может, она страдала и горбатилась; может, она умрет снова и снова, но чрево ее подарило Господу священника, освятило ее саму, избранную, мать священника, сродни Деве Непорочной.

С Бандини все было не так. Август был очень набожен и желал стать священником – st. Но Chi сорго/ Какого черта, переживет. Спектакль с его сыновьями в роли алтарных служек развлекал его больше, чем духовное удовлетворение. В те редкие разы, когда он ходил к Мессе и видел их – обычно рождественским утром, когда невообразимо огромная католическая церемония достигала своего изощреннейшего проявления, – троих своих сыновей в торжественной процессии, идущей по центральному проходу, видеть он без усмешки не мог. Он рассматривал их не как освященных детей, облаченных в дорогие кружева и глубоко причастных Вседержителю; ризы эти скорее только подчеркивали контраст, и он видел их просто и более отчетливо такими, кем они были на самом деле: не только его сыновья, но и другие мальчишки – дикари, непочтительные пацаны в неудобных и чесучих тяжеленных сутанах. Один вид Артуро, давящегося в тугом целлулоидном воротнике, подпирающем уши, веснушчатая физиономия вся побагровела и вспухла, одна его иссушающая ненависть ко всей этой церемонии заставляли Бандини хихикать вслух. Что же до маленького Федерико, там то же самое – дьяволенок, несмотря на все ужимки. Хотя женщины серафически вздыхали, доказывая обратное, Бандини понимал и неловкость, и неудобство, и ужасное раздражение мальчишек. Август хотел стать священником; о, перебесится. Вырастет и забудет. Вырастет и станет мужчиной, или же он, Свево Бандини, его чертову башку свернет.

Мария подняла мертвую курицу за ноги. Мальчишки зажали носы и выскочили из кухни, когда мать принялась потрошить ее и приправлять.

– Мне ножку, – сказал Федерико.

– Мы тебя и в первый раз слышали, – отозвался Артуро.

Он пребывал в отвратном настроении: совесть глодали сомнения об убиенной курице. Совершил ли он смертный грех, или же убийство наседки – грех простительный? Он лежал на полу гостиной, жар от толстопузой печки опалял ему один бок, а он мрачно размышлял о трех элементах, которые, согласно Катехизису, составляют смертный грех. Первое: прискорбный повод; второе: достаточное размышление; третье: полное согласие воли.

Разум его закручивался в спираль безрадостных умозаключений. Он припомнил историю сестры Жюстины про убийцу, который в часы сна и бодрствования видел перед собой искаженное лицо зарезанного человека; призрак не давал ему покоя, обвинял его, пока убийца в ужасе не примчался к исповеди и не излил свое черное преступление Господу.

Возможно ли, что и он будет страдать так же? Такая счастливая, ничего не подозревавшая пеструшка. Всего час назад птица жила в мире на земле. А теперь – мертва, убита хладнокровно его собственной рукой. Теперь его всю жизнь будет преследовать лицо наседки? Он уставился на стену, моргнул и ахнул. Точно – мертвая курица смотрела ему прямо в глаза и злобно кудахтала! Он вскочил с пола, забежал в спальню и запер дверь:

– О Дева Мария, оставь меня в покое, а? Я ведь не хотел! Богом клянусь, не знаю, зачем я это сделал! Ох, пожалуйста, милая курочка! Милая курочка, прости, что я тебя убил!

Он залился речитативом Славься Марий и Отчей Наших, пока не заболели колени, пока, тщательно подсчитывая каждую молитву, не пришел к выводу, что сорока пяти Марий и девятнадцати Отчей хватит для истинного покаяния. Однако суеверный страх числа девятнадцать заставил его прошептать еще один Отче Наш, чтобы вышло четное двадцать. Затем, дабы ум не ворчал по поводу возможной скаредности, он добавил в кучу еще двух Марий и двух Отчей, лишь бы доказать вне всяких сомнений, что не суеверен и никак не верит в числа: Катехизис настойчиво развенчивал любые виды суеверий вообще.

Он мог бы молиться и дальше, да мать позвала ужинать. На середину кухонного стола она поместила блюдо, завалив его доверху коричневыми кусками жареной курицы. Федерико повизгивал и стучал вилкой по тарелке. Благочестивый Август склонил голову и прошептал молитву перед едой. Уже закончив, он еще долго сидел склонив голову, шея болела, а он недоумевал, почему мама ничего ему не сказала. Федерико пихнул Артуро и показал длинный нос набожному Августу. Мария стояла лицом к печке. Она повернулась поставить соусник с подливкой и увидела Августа: его золотая головка так почтительно наклонена.

– Хороший мальчик, Август, – улыбнулась она. – Хороший мальчик. Благослови тебя Господь!

Август поднял голову и перекрестился. К этому времени Федерико уже совершил налет на блюдо с курицей, и обе ножки исчезли. Одну из них Федерико глодал; другую спрятал у себя между ног. Глаза Августа раздраженно обшаривали стол. Он подозревал Артуро, сидевшего с полным отсутствием аппетита на лице. Мария села. Молча намазала маргарином ломтик хлеба.

Губы Артуро скривились в гримасе при виде румяной расчлененной курицы. Всего час назад она была счастлива и думать не думала о грозившем ей убийстве. Он бросил взгляд на Федерико: у того с губ капало, пока он вгрызался в роскошную плоть. Артуро затошнило. Мария подтолкнула к нему блюдо.

– Артуро, ты ничего не ешь.

Кончик его вилки пустился на поиски с неискренним рвением. Он наткнулся на одинокий кусочек, жалкий кусочек, оказавшийся еще хуже, когда он перенес его на тарелку, – желудок. Господи, не дай мне больше быть недобрым к животным. Он осторожно откусил. Неплохо. Вкусно. Он откусил еще разок. Ухмыльнулся. Потянулся за добавкой. Ел он со смаком, выискивая белое мясо. Он помнил, где Федерико спрятал вторую ножку. Рука его проскользнула под столом, и он вытянул ее из тайника так, что никто ничего не заметил, – спер прямо с коленей Федерико. Прикончив ножку, он рассмеялся и швырнул кость в тарелку младшего брата. Федерико вытаращился, в тревоге шаря у себя между ног.

– Будь ты проклят, – сказал он. – Чтоб тебя черти разорвали, Артуро. Ты жулик.

Август с упреком взглянул на младшего братишку и покачал желтой головой. «Черти» – грешное слово; может, и не смертный грех; может, грех терпимый, но все равно грех. Он очень опечалился и обрадовался, что сам не сыплет проклятиями, как его братья.

Курица была невелика. Они размели блюдо в центре стола, и когда перед ними остались только кости, Артуро и Федерико стали разгрызать их одну за другой и высасывать мозг.

– Хорошо, что Папа не идет домой, – сказал Федерико. – А то бы ему оставлять пришлось.

Мария улыбнулась: все лица измазаны подливкой, у Федерико ошметки курицы даже в волосах. Она смахнула их и предупредила мальчишек о плохих манерах в присутствии бабушки Донны:

– Если будете есть так, как сегодня, она вам на Рождество ничего не подарит.

Тщетная угроза. Рождественские подарки от бабушки Донны! Артуро хрюкнул:

– Да она дарит нам одни пижамы. За каким хреном нам пижамы?

– Спорить готов, Папа уже напился, – сказал Федерико. – Вместе с Рокко Сакконе.

Кулак Марии побелел и сжался.

– Эта тварь, – сказала она. – Не смей вспоминать о нем за столом.

Артуро понимал ненависть матери к Рокко. Мария боялась его, он был ей отвратителен, когда подходил ближе. Ее ненависть к их пожизненной дружбе с Бандини не знала устали. Вместе росли мальчишками в Абруцци. До свадьбы вместе познавали женщин, и когда Рокко приходил к ним в дом, у них со Свево была такая манера выпивать и хохотать вместе, не говоря ни слова: бормочут что-нибудь на провинциальном итальянском диалекте и громко ржут, этот резкий язык похрюкиваний и воспоминаний весь просто исходит потаенными смыслами, значения, однако, не имеет и всегда относится к тому миру, которому она не принадлежала и никогда не могла принадлежать. Она всегда притворялась, что ей безразлично, чем Бандини занимался до женитьбы, но этот Рокко Сакконе со своим грязным смехом, которым Бандини наслаждался, который с ним разделял, был секретом из прошлого, а его она стремилась ухватить, раскрыть раз и навсегда, ибо знала: стоит секретам их ранних дней явиться, как тайный язык Свево Бандини и Рокко Сакконе отомрет навсегда.

Без Бандини дом, казалось, изменился. После ужина мальчики, поглупевшие от еды, валялись на полу в гостиной, наслаждаясь дружелюбием печки в углу. Артуро подкармливал ее углем, и та счастливо сипела и хмыкала, мягко посмеиваясь, а они растянулись вокруг, голод утолен.

На кухне Мария мыла посуду, сознавая, что мыть одной тарелкой, одной чашкой меньше. Когда она ставила посуду в кладовку, тяжелая битая кружка Бандини, крупнее и неуклюжее остальных, казалось, оскорбленно гордилась тем, что из нее за едой никто не пил. Любимый нож Бандини, самый острый и злобный столовый нож во всем наборе, блеснул в ящике, где она хранила серебро, когда на него упал лучик света.

Дом утратил свое лицо. Незакрепленная ставня ядовито шепталась с ветром; электрические провода, ухмыляясь, терлись об остроконечную крышу задней веранды. Мир неодушевленных вещей обрел голос, они беседовали со старым домом, а тот с маразматическим восторгом недовольства болтал без умолку в своих четырех стенах. Половицы у нее под ногами повизгивали от убогого наслаждения.

Домой Бандини сегодня не вернется.

То, что он не придет сегодня домой, что он, вероятно, сидит где-то в городе пьяный, намеренно не желая возвращаться, ужасало. Все, что было на земле отвратительного и разрушительного, казалось, об этом знало. Мария уже чувствовала, как вокруг сгущаются силы черноты и кошмара, жутким строем подползая к дому.

Избавилась от тарелок, вычистила раковину, подмела пол – и день уже умер. Делать больше нечего. За четырнадцать лет она столько всего заштопала и поставила столько заплат под тусклой желтой лампочкой, что глаза начинали яростно сопротивляться, стоило ей заняться шитьем; ее схватывали головные боли, и приходилось откладывать до дневного света.

Иногда она раскрывала женский журнал, когда тот ей попадался, – какой-нибудь из тех глянцевых ярких журналов, что вопят об американском рае женщин: прекрасная мебель, прекрасные туалеты; о красивых женщинах, находящих романтику в дрожжах; об умных женщинах, обсуждающих туалетную бумагу. Журналы эти, эти картинки представляли очень смутную категорию: «Американские Женщины». Она всегда отзывалась с почитанием о том, чем занимаются Американские Женщины.

Она верила картинкам. Могла часами сидеть в старой качалке у окна гостиной, переворачивая одну за другой страницы женского журнала, методично слюня кончик пальца, открывая новую картинку. Отрывалась Мария, только захмелев от убежденности: сама она полностью отрезана от этого мира Американских Женщин.

Эту ее склонность Бандини зло вышучивал. Вот он, к примеру, – чистокровный итальянец, из крестьян, на целые поколения корни уходят в глубину прошлого. Однако сейчас, когда он получил все бумаги на гражданство, итальянцем себя уже не считает. Нет, теперь он – американец; сантименты, однако, иногда зудят у него в голове, и он любит поорать, похвастаться своим происхождением; но по всему здравому смыслу он – американец, и когда Мария рассказывает ему, что делают и что носят Американские Женщины, когда она упоминает, чем занималась сегодня соседка, «та американская женщина в соседнем доме», Бандини просто бесится. Ибо он очень хорошо чувствует различия классов и национальностей, те страдания, к которым они ведут, и яростно протестует.

Он – каменщик, и для него нет призвания святее на всем белом свете. Можешь быть королем; можешь быть завоевателем – но, кем бы ты ни был, дом тебе нужен; и если у тебя в голове есть мозги, то дом должен быть из кирпича; и чтоб построен был, разумеется, членом профсоюза и по расценкам профсоюза. Это важно.

Марии же, заблудившейся в сказочной стране женского журнала, со вздохами разглядывающей широко открытыми глазами электрические утюги и пылесосы, автоматические стиральные машинки и электроплиты, нужно лишь закрыть картинки этой страны фантазий и оглядеться: жесткие стулья, протертые ковры, холодные комнаты. Ей стоило лишь перевернуть руку ладонью кверху и взглянуть на мозоли от стиральной доски, чтобы понять: она все-таки – не Американская Женщина. Ничего в ней – ни цвет лица, ни руки, ни ноги; ни пища, которую она ест, ни зубы, которые эту пищу жуют, – ничего в ней, ничегошеньки не указывает на родство с Американскими Женщинами.

В душе ей не нужны были ни книги, ни журналы. У нее – свой путь ухода, своя дорога к удовлетворению: четки. Нитка белых бусинок, крохотные узелки вытерлись в десятке мест, держатся вместе волокнами белых ниток, а те, в свою очередь, сами регулярно рвутся, – вот ее исход из этого мира, бусинка за бусинкой. Радуйся, благословенная Мария, Господь с тобою. Мария начинала взбираться все выше и выше. Одна бусинка за другой, и жизнь, и житие постепенно отваливались. Радуйся, Мария, радуйся, Мария. Дрема без сна обволакивала ее. Страсть без плоти убаюкивала ее. Любовь без смерти напевала мелодию веры. Ее здесь больше нет: свободна; она больше не Мария, не американка, не итальянка, не бедная, не богатая, есть электрические стиральные машинки и пылесосы или нет их; она – в земле всевладения. Радуйся, Мария, радуйся, Мария, снова и снова, тысяча и сто тысяч раз, молитва за молитвой, тело спит, разум бежит, память умирает, боль отступает, глубокая неслышная греза веры. Радуйся, Мария, и возрадуйся, Мария. Вот ради этого она и живет.

Сегодня вечером побег с четками, радость, которую она от них получала, были у нее на уме задолго»до того, как она выключила свет на кухне и вошла в гостиную, где ее осоловелые сыновья, покряхтывая, валялись на полу. Для Федерико еды оказалось чересчур много. Он уже крепко спал. Лежал, прижавшись к ковру щекой, рот широко открыт. Август, лежа на животе, тупо смотрел в рот Федерико и размышлял, что, когда его посвятят в сан, он определенно получит богатый приход и будет есть на ужин курицу каждый вечер.

Мария опустилась в кресло-качалку у окна. От знакомого потрескивания коленей Артуро с раздражением поежился. Из кармана фартука Мария достала четки. Ее темные глаза прикрылись, усталые губы зашевелились, раздался слышный и напряженный шепот.

Артуро перекатился на другой бок и уставился в лицо матери. Ум у него работал быстро. Прервать и попросить дайм на кино или лучше сэкономить время, не беспокоить ее, сходить в спальню и просто спереть? Страху нет, что поймают. Когда мать начинала перебирать четки, глаз она не открывала. Федерико спал, а что до Августа, так тот слишком туп и свят и не соображает, что вообще в мире происходит. Он встал и потянулся.

– Хо-хм. Пойду книжку возьму.

В промозглой тьме материнской спальни он приподнял матрас в изножье кровати. Пальцы нащупали скудные монетки в потрепанном кошельке, пенни и никели – пока никаких даймов не ощущалось. Затем пальцы сомкнулись на знакомом тощем кругляшке десяти центов. Он вернул кошелек на место внутри пружины и прислушался: ничего подозрительного. С росчерками шумных шагов, громко насвистывая, он зашел в свою комнату и схватил с комода первую попавшуюся под руку книгу.

Потом вернулся в гостиную и бухнулся на пол рядом с Августом и Федерико. Отвращение перекосило его лицо, когда он увидел обложку. Житие Святой Терезы, Иисусова Цветочка. Он прочел первую строчку на первой странице. «Я потрачу свои небеса на то, чтобы делать добро на Земле». Он захлопнул книжку и толкнул ее Августу.

– Фу, – сказал он. – Что-то не хочется мне читать. Схожу-ка я лучше гляну, пацаны там на санках катаются или нет.

Мария глаз не открыла, но губы слегка шевельнулись: знак того, что она услышала и одобрила его план. Потом голова качнулась из стороны в сторону. Так она говорила ему, чтобы не гулял допоздна.

– Не буду, – ответил он.

Теплый и нетерпеливый под тугими свитерами, он то бежал, то переходил на шаг по Ореховой улице, мимо железнодорожных путей на Двенадцатую, где срезал угол по участку заправочной станции, через мост, затем мертвящий рывок через парк – темные тени тополей пугали Артуро, – и не прошло десяти минут, как он, запыхавшись, уже стоял под козырьком «Театра Изиды». Как обычно перед входом в кинотеатры маленьких городишек, здесь тусовалась небольшая толпа его ровесников, без гроша в карманах, робко ожидая, соблаговолит старший билетер их впустить бесплатно, когда второй фильм программы уже начнется, или не соблаговолит, в зависимости от настроения. Артуро тоже частенько простаивал тут, но в тот вечер дайм у него был, и, благодушно улыбаясь неудачникам, он купил билет и ввалился внутрь.