Шесть

Утро, пора вставать, поднимайся же, Артуро, иди искать работу. Выметайся отсюда на фиг, ищи то, чего не отыщешь никогда. Ты вор, ты убийца крабов и любитель женщин в одежных чуланах. Уж ты-то никогда не найдешь себе работу!

Каждое утро я просыпался с такими чувствами. Я должен найти работу, будь она трижды проклята. Съедал завтрак, совал под мышку книгу, в карман – карандаши и выходил из дому. Вниз по лестнице шел я, вниз по улице, иногда стояла жара, иногда холод, иногда туман, а иногда ясно. Какая разница, с книгой под мышкой иду искать работу.

Какую работу, Артуро? Хо-хо! Работу для тебя? Подумай только, кто ты такой, мой мальчик! Крабоубийца. Вор. Ты рассматриваешь голых женщин в чуланах. И ты после этого рассчитываешь найти работу! Как смешно! Но вот идет он, этот идиот с толстой книгой. Ты куда это, к чертовой матери, собрался, Артуро? Зачем поперся вот по этой улице, а не по той? Почему идешь на восток – а не на запад? Отвечай мне, вор! Кто даст тебе работу, свинья, – кто? Но на другом конце города есть парк, Артуро. Он называется Баннинг-парк. В нем растет много прекрасных эвкалиптов, там зеленые лужайки. Как хорошо там читать! Ступай туда, Артуро. Почитай Ницше. Почитай Шопенгауэра. Повращайся в обществе могучих. Работа? Тьфу! Ступай посиди под эвкалиптом, почитай книжку, ища себе работу.

И все же несколько раз работу я себе искал. Попалась мне пятнадцатицентовая лавочка. Долго стоял я перед витриной, рассматривая ореховые плитки. Потом зашел.

– Управляющего, пожалуйста.

– Он внизу, – ответила девушка.

Я его знал. Его звали Трэйси. Я спустился по жесткой лестнице – интересно, почему она такая жесткая? – и внизу увидел мистера Трэйси. Он поправлял перед зеркалом желтый галстук. Славный человек, этот мистер Трэйси. Восхитительный вкус. Красивый галстук, белые ботинки, голубая рубашка. Прекрасный человек, почту за честь с таким работать. Что-то в нем есть; сквозит элан виталь [4]. Ах, Бергсон! Вот еще один великий писатель – Бергсон.

– Здравствуйте, мистер Трэйси.

– Э-э, тебе чего?

– Я хотел спросить…

– Для этого у нас есть бланки заявлений. Но тебе это ничего не даст. У нас все занято.

Я пошел назад по жесткой лестнице. Какая любопытная лестница! Такая жесткая, такая точная! Судя по всему, новое слово в деле производства лестниц. Ах, человечество! Что же ты дальше придумаешь? Прогресс. Я верю в реальность Прогресса. А этот Трэйси. Низменный, грязный, никчемный сукин сын! Со своим дурацким желтым галстуком, стоит перед зеркалом, как обезьяна: буржуазный подлец-Бэббитт. Желтый галстук! Вообразите только. О, меня-то он не одурачил. Я про этого парня кое-что знаю. Как-то ночью я там был, в порту, и видел его. Я ничего не сказал, но полагаю, что видел именно его в машине, брюхастого, как свинью, с девчонкой под боком. Я видел его жирные зубы при свете луны. Он сидел под тяжестью собственного пуза, ублюдок просто, а не жирный недоносок-Бэббитт за тридцать долларов в неделю, брюхо отвисло, а под боком – девка, шлюха, сучка, прошмандовка рядом с ним, гнусное отродье женского рода. Толстыми пальцами он держал девкину руку. Он по-своему, по-свинячьи казался страстен, этот жирный ублюдок, эта вонючая, тошнотворная тридцатидолларовая недоумочная крыса, с этими жирными зубами, торчащими в лунном свете, пузо вдавилось в руль, грязные глазенки жирны и похотливы, в них только жирненькие мыслишки о жирненьком романчике. Ему меня не одурачить; ему никогда не обвести меня вокруг пальца. Вот девку эту одурачить он может, но только не Артуро Бандини, и ни при каких обстоятельствах не снизойдет Артуро Бандини до того, чтобы работать с ним. Наступит день, и мы посчитаемся. Он будет умолять, желтый галстук будет тащиться за ним в пыли, он кинется упрашивать Артуро Бандини, умолять великого Артуро принять от него работу, а Артуро Бандини гордо пнет его в брюхо и посмотрит, как управляющий будет корчиться на земле перед ним. Он заплатит, заплатит!

Я сходил на завод Форда. А почему бы и нет? Форду нужны мужчины. Бандини в компании «Форд Мотор». Неделю в одном цехе, три недели в другом, месяц в третьем, полгода в четвертом. Два года – и я стану главным директором Западного Отделения.

Мостовая вилась по белому песку – новая дорога, над которой висела тяжелая пелена выхлопов. Из песка торчала бурая трава, и прыгали кузнечики. Сквозь траву поблескивали осколки ракушек. Вся земля тут насыпана человеком, плоская и беспорядочная, хижины не крашены, везде кучи бревен, кучи бочек, нефтекачки и киоски с сосисками, с фруктами, а старики по обеим сторонам торгуют воздушной кукурузой. Над головой тяжелые телефонные провода гудят всякий раз, когда на дороге наступает затишье. Илистое русло канала густо воняет нефтью, грязью и странными грузами.

Я шел по этой дороге вместе с прочими. Те пытались останавливать машины, чтоб хоть чуть-чуть подбросили. Нищие, машут руками да жалко улыбаются, выхаривая крошек на колесах. Никакой гордости. Я не таков – не таков Артуро Бандини с его могучими ногами. Попрошайничать не для него. Пусть обгоняют! Пусть выжимают девяносто миль в час и забивают мне ноздри своими выхлопами. Наступит день, и все будет по-другому. Вы за это заплатите, все до единого, каждый водитель на этой дороге. Я не поеду в ваших авто, даже если вы все вылезете, и станете меня упрашивать, и подарите мне машину, бесплатно и безо всяких условий. Я лучше умру на этой дороге. Но мое время придет, и вот тогда вы увидите имя мое в небесах. Тогда посмотрите, каждый из вас тогда посмотрит! Я не буду махать руками, как остальные, вытянув большой палец, поэтому ни к чему останавливаться. Никогда! Но вы за это все равно заплатите.

Они не хотели меня подвозить. Он убивает крабов, этот парень на обочине. Зачем его подбрасывать? Он любит бумажных дамочек в одежных чуланах. Подумать только! Поэтому не подвозите его, этого Франкенштейна, эту жабу на дороге, этого черного паука, гадюку, пса, крысу, дурака, чудовище, идиота. Никто не желал меня подвозить; очень хорошо – и что с того? Какое мне дело! К черту вас всех! Меня вполне устраивает. Я люблю ходить на этих богоданных ногах, и, ей-богу, я на них пойду. Как Ницше. Как Кант. Иммануил Кант. Что знаете вы об Иммануиле Канте? Дураки в своих «Фордах» и «Шевроле»!

Добравшись до ворот, я встал перед входом с остальными вместе. Они перемещались густой толпой возле зеленой платформы. Напряженные лица, холодные лица. Потом вышел человек. Сегодня работы нет, ребята. Но пара мест найдется, если вы умеете красить, если знаете коробку передач, если у вас есть опыт, если вы работали на заводе в Детройте.

Для Артуро Бандини же работы не нашлось. Я с первого взгляда это понял, поэтому решил не позволять им отказывать мне. Забавно. Этот спектакль, эта сцена перед платформой развлекали меня. Я здесь с одной особой целью, сэр: конфиденциальное задание, если можно так выразиться, я лишь проверяю условия для своего доклада. Меня прислал президент Соединенных Штатов Америки. Франклин Делано Рузвельт, он меня отправил. Мы с Фрэнком – мы такие! Сообщи мне, как обстоят дела на Тихоокеанском Побережье, Артуро; пришли мне факты и цифры из первых рук; дай мне знать своими словами, что там массы думают.

Поэтому я тут – зритель. Жизнь – сцена. А тут – драма, Старина Франклин, Дружище, Кореш; тут чистая драма в людских сердцах. Я уведомлю Белый дом немедленно. Закодированная телеграмма для Франклина. Фрэнк, на Тихоокеанском Побережье неспокойно. Советую отправить двадцать тысяч человек с пушками. Население в ужасе. Положение крайне опасно. Завод Форда в руинах. Командование приму лично. Мое слово здесь – закон. Твой старый приятель Артуро.

О стену опирался какой-то старик. Из носа у него текло до самого кончика подбородка, но дед пребывал в счастливом неведении. Это меня тоже развлекло. Очень забавный старикан. Надо будет отметить его для Франклина; он любит анекдоты. Дорогой Фрэнк, ты бы умер от хохота, если б увидел этого деда! Как это Франклину понравится, как будет хмыкать, повторяя историю членам своего кабинета. А ну-ка, ребятки, слыхали последние новости от моего кореша Артуро с Тихоокеанского Побережья? Я расхаживал взад-вперед, исследователь человечества, философ, ходил мимо старика с уморительным носом. Философ на Западе созерцает человеческую сцену.

Старик улыбался своему, я – своему. Я посмотрел на него, он – на меня. Улыбнулись. Он, очевидно, не знал, кто я такой. Вне всякого сомнения, он путает меня с прочим стадом. Очень это забавно, дивное развлечение – путешествовать инкогнито. Два философа задумчиво улыбались друг другу над судьбою человека. Ему тоже было по-настоящему забавно, из старого носа у него текло, голубые глаза посверкивали тихим смехом. Одет в синюю робу, та закрывала его целиком. На поясе болтался ремень – вообще безо всякой цели, бесполезный придаток, просто ремень, ничего не поддерживает, даже брюха, поскольку старик худ. Возможно, таков его каприз, над которым он сам хихикает, одеваясь по утрам.

Лицо его осветилось улыбкой пошире, приглашая меня подойти и высказать свое мнение, если мне хочется; мы – родственные души, он и я, и он, без сомнения, проник сквозь мою оболочку и распознал во мне личность глубокую и значительную, выделяющуюся на фоне быдла.

– Немного сегодня, – сказал я. – Ситуация, как я погляжу, с каждым днем все более обостряется.

Он в восторге покачал головой, из старого носа его блаженно текло – этакий сопливый Платон. Очень древний старик, лет, наверное, восемьдесят, со вставными зубами, кожа – как старые башмаки, бессмысленный ремень и философская усмешка. Вокруг нас шевелилась темная масса мужчин.

– Бараны! – сказал я. – Увы, они – бараны! Жертвы Лицемерия и Американской Системы, внебрачные рабы Баронов-Грабителей. Рабы, говорю я вам! Я бы не принял место на этом заводе, даже если бы мне поднесли его на золотом блюде! Работать на эту систему и терять душу. Нет, спасибо. А какая выгода человеку, если он получает весь мир, но теряет собственную душу?

Он кивнул, улыбнулся. Согласился, кивнул, чтобы я продолжал. Я разогрелся. Мой излюбленный предмет. Условия труда в машинный век, тема для будущей работы.

– Бараны, говорю я вам! Стадо трусливых баранов!

Глаза его загорелись. Он вытащил трубку и зажег ее. Трубка смердела. Когда он вынимал ее изо рта, за нею ниточками тянулись сопли. Он смахивал их большим пальцем и вытирал палец о штаны. К чему вытирать нос? Нет на это времени, когда говорит Бандини.

– Меня это потешает, – продолжал я. – Спектакль просто бесценен. Бараны собираются вместе, чтобы им обстригли души. Раблезианский спектакль. Я вынужден рассмеяться. – И я смеялся, пока смеха во мне уже не осталось. Он тоже хохотал, шлепая себя по бедрам и взвизгивая пронзительно, а из глаз его потекли слезы. Вот человек с сердцем, как у меня, человек вселенского юмора, без сомнения, начитанный человек, несмотря на свою робу и бесполезный ремень. Из кармана он достал блокнот, карандаш и что-то написал. Теперь я понял: он тоже писатель, разумеется! Тайна прояснилась. Он закончил писать и протянул мне листок.

Я прочел: «Напиши, пожалуйста. Я глух как пробка».

Нет, работы для Артуро Бандини тут не было. Я ушел, чувствуя себя лучше, радуясь этому. Я шел назад, мечтая об аэроплане, о миллионе долларов и еще – вот бы раковины морские были алмазами. Пойду-ка я в парк. Я пока еще не баран. Почитаю Ницше. Стану сверхчеловеком. «Так говорил Заратустра». Ох этот Ницше! Не будь бараном, Бандини. Сохрани святость разума своего. Ступай в парк и читай мастера под эвкалиптами.

Семь

Однажды утром я проснулся с мыслью. С прекрасной идеей, здоровенной, как дом. Величайшая моя идея, шедевр. Найду себе работу ночным портье в гостинице – вот какой была эта мысль. Это даст мне возможность читать и работать одновременно. Я вскочил с кровати, проглотил на ходу завтрак и скатился по лестнице через шесть ступенек. На тротуаре я немножко постоял, поворочал свою мысль в голове. Солнце палило улицу, выжигая сон у меня из глаз. Странно. Теперь, когда я совсем проснулся, идея уже не казалась мне такой хорошей – одна из тех мыслей, что приходят в полусне. Сон, просто сон, тривиальность. Я не получу работу в отеле этого портового городишки по одной простой причине: ни в одном отеле этого портового городишка ночных портье нет. Математическая дедукция – довольно просто. Я снова поднялся по лестнице в квартиру и сел.

– Ты чего выскочил как угорелый? – спросила мать.

– Размять ноги.

Дни наступили вместе с туманом. Ночи были ночами и ничем более. Дни от одного к другому не менялись, золотое солнце жарило и умирало. Я оставался один. Трудно припоминать такую монотонность. Дни не двигались. Стояли серыми камнями. Время тащилось медленно. Проползли два месяца.

Это всегда было в парке. Я прочел сотню книг. И Ницше, и Шопенгауэра, и Канта, и Шпенглера, и Стрэйчи, и другие. О Шпенглер! Что за книга! Какой вес! Как «Лос-Анджелесский телефонный справочник». День за днем читал я ее, не понимая ни слова, да и не стараясь понять, но читал, поскольку мне нравилось, как одно рокочущее слово с мрачным таинственным ворчанием марширует по страницам следом за другим. А Шопенгауэр! Что за писатель! Целыми днями читал я его и читал, запоминая кусочек оттуда, кусочек отсюда. И что он пишет о женщинах! Я соглашался с ним. В точности мои чувства по этому поводу. Ах черт, что за писатель!

Однажды читал я в парке. Лежал на газоне. Среди стебельков ползали черненькие муравьи. Смотрели на меня, переползая страницы, кое-кто недоумевал, чего это я делаю, других это не интересовало, и они шли мимо. Заползали мне по ноге, плутая в джунглях коричневых волосков, а я задирал штанину и убивал их большим пальцем. Они пытались сбежать как могли, неистово выныривая из кустарника и заныривая обратно, иногда замирая, чтобы обхитрить меня своей неподвижностью, но никогда, несмотря на все ухищрения, никогда не удавалось им избежать моего грозного пальца. Вот глупые муравьи! Буржуазные муравьи! Стараются обдурить того, чей разум питается мясом Шпенглера, Шопенгауэра и прочих великих! Настал их страшный суд – Упадок Муравьиной Цивилизации. Вот так читал я и давил муравьев.

Книжка называлась «Евреи без денег». Что за книжка! Что за мать в этой книжке! Я оторвался от женщины на страницах, и передо мною на лужайке в старых безумных туфлях стояла женщина с корзинкой в руках.

Горбунья с милой улыбкой. А мило улыбалась она всему – она ничего с этим не могла поделать: деревьям, мне, траве, чему угодно. Корзинка сгибала ее, притягивала к земле. Такая миниатюрная женщина, с лицом, полным боли, будто ей дали вечную пощечину. На ней была смешная старая шляпка, абсурдная, сводящая с ума шляпка, от которой мне хотелось расплакаться, с выцветшими красными ягодками на полях. И стояла горбунья, улыбаясь всему, с трудом пробравшись по травяному ковру с тяжелой корзинкой, где лежало бог знает что, на голове – шляпка с плюмажиком и красными ягодами.

Я поднялся. Так загадочно. Вот он я, как по волшебству, встаю, обе ноги мои на земле, глаза повлажнели.

Я сказал:

– Давайте помогу.

Она снова улыбнулась и протянула мне корзинку. Мы пошли. Она вела. За деревьями было удушающе жарко. А она улыбалась. Это было так славно, что у меня чуть голова не оторвалась. Она разговаривала, она рассказывала мне вещи, которых я потом так и не вспомнил. Не имело значения. Во сне она держала меня, во сне шел я следом под слепящим солнцем. Миновали мы много кварталов. Я надеялся, что это никогда не кончится. И, не останавливаясь, она говорила что-то тихим голосом, сотканным из человеческой музыки. Какие слова! Что она говорила! Я ничего не помнил. Я был просто счастлив. Но в сердце своем я умирал. Так и должно было случиться. Мы спускались со стольких тротуаров, что я не понимал, почему бы ей просто не сесть на обочину и не подержать мою голову на коленях, пока я забудусь. Такого шанса мне больше никогда бы не выпало.

Эта старушка с согбенной спиной! Старушка, я так радостно чувствую боль твою. Попроси меня о чем-нибудь, старушка, попроси! О чем угодно. Умирать легко. Так и сделай. Плакать легко, подними юбку свою и дай мне выплакаться, и пусть слезы мои омоют тебе ноги, чтобы поняла ты: я знаю, как с тобою обошлась жизнь, поскольку спина моя тоже согбенна, но сердце мое цело, слезы вкусны, любовь моя – вся твоя, чтобы дать тебе такую радость, какую Господь не смог. Умирать так легко, и можешь взять мою жизнь, если пожелаешь, ты, старушка, ты принесла мне такую боль, правда-правда, я для тебя все, что угодно, сделаю, умру за тебя, кровь моих восемнадцати лет забурлит по сточным канавам Вилмингтона прямиком к морю для тебя, только для тебя, чтоб ты обрела такую же радость, какую сейчас обрел я, и распрямилась, избавившись от ужаса этого горба.

Я оставил старуху у ее дверей.

Деревья подрагивали от жары. Облака смеялись. Голубое небо приподняло меня. Где я? Это действительно Вилмингтон, штат Калифорния? Разве я не был здесь раньше? Мелодия вела мои ноги. Воздух взмывал ввысь с Артуро внутри, вдувая и выдувая его, делая его и чем-то, и ничем. Сердце мое все смеялось и смеялось. Прощайте, Ницше и Шопенгауэр, и все остальные, дураки. Я более велик, чем все вы, вместе взятые! По венам моим струилась музыка крови. Надолго ли? Не могло это быть надолго. Надо спешить. Но куда? И я побежал к дому. И вот я дома. Книгу я забыл в парке. Ну ее к черту. Никаких больше книг. Я поцеловал маму. Я крепко к ней прижался. На колени упал я к ее ногам целовать ей ноги, вцепился ей в лодыжки так, что ей, наверное, больно стало, и изумил ее тем, что делаю это я.

– Прости меня, – говорил я. – Прости меня, прости меня.

– Тебя? – спросила она. – Конечно, прощу. А за что?

Ахх! Какая глупая женщина! Откуда я знаю, за что? Ах! Ну и мать. Странность миновала. Я поднялся. Чувствовал я себя полным придурком. Я вспыхнул, будто в ванне холодной крови. Что это было? Я не шал. Стул. Я обнаружил его на другом конце комнаты и сел. Мои руки. Они мешали; дурацкие руки! Проклятые руки! Я с ними что-то сделал, убрал их куда подальше. Дыхание. Оно шипело от ужаса и страха перед чем-то. Сердце. Оно больше не рвалось у меня в груди, но съежилось, уползло поглубже во тьму внутри меня. Мать. Наблюдала за мной в панике, боялась слово молвить, считала меня безумцем.

– Что такое? Артуро! Что случилось?

– Не твое дело.

– Доктора позвать?

– Ни за что.

– Ты так странно себя ведешь. Тебе больно?

– Не разговаривай со мной. Я думаю.

– Но в чем дело?

– Тебе не понять. Ты женщина.

Восемь

Дни ползли. Прошла неделя. Мисс Хопкинс работала в библиотеке каждый день, парила на белых ногах в складках просторных платьев среди атмосферы книг и прохладных мыслей. Я наблюдал. Я был как ястреб. Что бы ни делала она, от меня это не ускользало.

Затем настал великий день. Ах, что за день настал!

Я следил за нею из теней сумрачных стеллажей. Она стояла за своей конторкой, держа в руках книгу, как солдат, – плечи развернуты, читала ее, лицо такое серьезное и такое мягкое, серые глаза следовали проторенными тропами строк, одна за другой. Мои же глаза – такие ищущие и такие голодные, что испугали ее. Внезапно мисс Хопкинс подняла голову: лицо ее побелело, как от потрясения, как от чего-то кошмарного подле нее. Я увидел, как она облизнула губы, и отвернулся. Через некоторое время посмотрел опять. Словно по волшебству. И опять она вздрогнула, тягостно оглянулась, коснулась длинными пальцами горла и продолжала читать. Еще несколько мгновений – и я снова посмотрел. Она по-прежнему держала эту книгу. Но что за книга? Этого я не знал, но был обязан получить ее, чтобы глаза мои скитались по тем же тропам, какими следовали ее глаза до меня.

Снаружи стоял вечер, солнце полосатило золотом полы. На белых ногах, неслышных, точно призраки, она пересекла читальный зал и подняла шторы на окнах. В правой руке у нее раскачивалась книга, терлась о платье, когда мисс Хопкинс шла, – в самих ее руках, в бессмертных белых руках мисс Хопкинс, прижималась к теплой мягкой белизне цепких пальцев.

Что за книга? Я должен ее иметь! Боже, как я хотел ее, держать, целовать, прижимать к груди, ту книгу, еще свежую после пальцев ее, может, и отпечаток ее теплых пальцев на ней будет. Кто знает? Может, она пальцами потеет, когда читает. О диво! Тогда отпечаток точно останется. Я должен ее получить. Я буду ждать ее вечно. И вот поэтому я ждал до семи часов и видел, как мисс Хопкинс держит эту книгу, подмечал точное положение ее дивных пальцев, таких тонких и белых, рядом с самим корешком, не больше чем в дюйме от низа, и аромат духов ее, быть может, впитывается в эти самые страницы и достанется через них мне.

Пока она ее не дочитала наконец. Понесла к стеллажам и сунула в щель полки с биографиями. Я прошаркал мимо в поисках, чего бы почитать, чем бы стимулировать ум, сегодня что-нибудь вроде биографии, что-нибудь типа какой-нибудь великой личности, которая меня вдохновит, возвысит мою жизнь.

Ха, вот она! Прекраснейшая книга изо всех, виденных мною, крупнее остальных на этой полке, сама королева биографий, принцесса литературы – книга в синем переплете. «Екатерина Арагонская». Так вот оно что! Одна королева читает о другой – что может быть естественнее? И серые глаза ее гуляли тропинками этих самых строк – значит, и мои пойдут следом.

Я должен ее получить – но не сегодня. Завтра я приду, завтра. На дежурстве будет другая библиотекарша, страшная и жирная. И тогда книга станет моей, моей полностью. Поэтому до завтра я припрятал ее за остальными, чтобы никто не забрал, пока меня не будет.

На следующий день я пришел пораньше – в девять часов, секунда в секунду. Екатерина Арагонская: изумительная женщина, Королева Англии, постельная спутница Генриха VIII – это я уже знал. Вне всякого сомнения, мисс Хопкинс прочла на этих страницах об интимностях Екатерины и Генриха. Те главы, что про любовь, – они восхитили мисс Хопкинс? Пробегала ли дрожь по спине ее? Дышала ли она чаще, вздымалась ли ее грудь и покалывало таинственно в кончиках пальцев? Да и кто знал? Возможно, мисс Хопкинс даже вскрикивала от радости, и что-то загадочное шевелилось в ней, зов женственности. Да. В самом деле, вне всякого сомнения. И чудесно к тому же. Великой красоты вещь, мысль, заставляющая мыслить. И вот я взял эту книгу, и вот уже она в обеих моих руках. Подумать только! Вчера мисс Хопкинс ее держала в своих пальцах, теплых и близких, а сегодня книга моя. Диво. Акт судьбы. Чудо преемственности. Когда мы поженимся, я расскажу ей об этом. Мы будем лежать совершенно нагими в постели, и я буду целовать мисс Хопкинс в губы, смеяться тихо и торжествующе, я расскажу ей, что вообще-то любовь моя началась в тот день, когда я увидел, как она читает некую книгу. И снова рассмеюсь, мои белые зубы блеснут, мои темные романтичные глаза вспыхнут, когда буду я повествовать ей, наконец, об истинной правде моей провокационной и вечной любви. И тогда она вопьется в меня изо всех сил, ее прекрасные белые груди прижмутся ко мне во всей полноте своей, и слезы градом покатятся по ее лицу, а я увлеку ее на волнах экстаза – одной за другой. Что за день это будет!

Я поднес книгу поближе к глазам, ища следов белых пальцев примерно в дюйме от низа. Отпечатки там были. Не имело значения, что они принадлежали множеству других людей, – все равно их оставила одна мисс Хопкинс. По пути в парк я целовал их и целовал так сильно, что они наконец совсем исчезли и на переплете осталось только синее мокрое пятно, где ртом своим я ощущал сладкий вкус краски. В парке я нашел любимое местечко и принялся за чтение.

Место это располагалось около моста, из веточек и стеблей травы я воздвиг там алтарь. Трон мисс Хопкинс. Ах, если б она только знала! Но в тот миг она сидела дома в Лос-Анджелесе, далеко от места поклонения себе, и совершенно о нем не думала.

На четвереньках я подполз к берегу пруда с кувшинками, где роились жуки и сверчки, и поймал одного сверчка. Черного, жирного и атлетически сложенного, и в теле его билась электрическая энергия. Он лежал у меня на ладони, этот сверчок, и был мной, этот сверчок был мной, Артуро Бандини, черным и недостойным прекрасной белой принцессы, а я сам лежал на животе и смотрел, как он ползает по тем местам, которых касались ее священные белые пальцы, и он тоже, проползая, наслаждался приторным вкусом синей краски. Затем он попробовал сбежать. Прыгнул – и едва не был таков. Пришлось сломать ему ноги. Ничего другого мне абсолютно не оставалось.

Я сказал ему:

– Бандини, мне жаль. Но долг заставляет меня. Желание Королевы – любимой Королевы.

Теперь он мучительно ползал, недоумевая, что же именно с ним стряслось. О прекрасная белая мисс Хопкинс, узри! О королева всех небес и земли, узри! Я ползаю у ног твоих, простой черный сверчок, мерзавец, недостойный называться человеком. Вот лежу я с переломанными ногами, ничтожный черный сверчок, готовый умереть за тебя; да-да, уже близка моя смерть. Ах! Обрати меня в пепел! Дай новый облик мне! Сделай меня мужчиной! Загаси жизнь мою ради славы любви вековечной и красоты ног твоих белых!

И я убил черного сверчка, сокрушил его насмерть после надлежащего прощания, между страниц «Екатерины Арагонской», и его бедное, жалкое, недостойное черное тело щелкнуло и лопнуло в экстазе и любви там, на священном маленьком алтаре мисс Хопкинс.

И узрите! Чудо: из смерти жизнь вечная родилась. Возрождение жизни. Сверчка больше не было, но сила любви пробила дорогу, и я снова оказался собой – не сверчком более, но Артуро Бандини, а вяз вдалеке стал мисс Хопкинс, и я опустился на колени и обвил дерево руками, целуя его ради вековечной любви, сдирая кору зубами и плюясь ею на газон.

Обернувшись, я поклонился кустам на берегу пруда. Те мощно аплодировали, раскачиваясь вместе, шипя от восторга и удовлетворения этой сценой, даже требуя, чтобы я унес мисс Хопкинс на собственных плечах. Я отказался – лукаво подмигивая и красноречиво помогая себе жестами, объяснил почему: прекрасная белая королева не желала, чтобы ее уносили на плечах, если позволите, вместо этого она хотела быть положенной горизонтально, и над этим все они посмеялись и решили, что я величайший любовник и герой, что когда-либо посещал их прекрасную страну.

– Вы понимаете, друзья. Мы предпочитаем побыть наедине, королева и я. Между нами осталось много незавершенных дел – если вы понимаете, о чем идет речь.

Смех и дикие аплодисменты со стороны кустов.

Девять

Как-то вечером завалился дядюшка. Дал матери денег. Он на минутку. Сказал, что у него для меня есть хорошие новости. Мне сразу стало интересно, о чем он. О работе, ответил он. Наконец он отыскал мне работу. Я ответил, что новости эти необязательно для меня хороши, поскольку я не знаю, что именно за работу он мне отыскал. Дядюшка велел мне заткнуться, а потом рассказал о работе. Потом велел:

– Возьми вот это и скажи ему, что послал я. – И вручил мне записку, которую сам написал. – Я сегодня с ним разговаривал, – сказал он. – Все улажено. Делай, что тебе говорят, держи свой дурацкий рот на защелке, и он тебя не уволит.

– И не должен, – ответил я. – Любой параноик может работать на консервной фабрике.

– Это мы еще посмотрим, – сказал дядя.

На следующее утро я сел в автобус до порта. От нашего дома там было всего семь кварталов, но поскольку я ехал на работу, я решил, что длинными пешими прогулками лучше себя не утомлять. Рыбная компания «Сойо» выпирала из канала черным дохлым китом. Из окон и труб валил пар.

В приемной сидела девица. Странная то была приемная. Девица располагалась за столом, на котором не лежало ни бумаг, ни карандашей. Страшная, с крючковатым носом, в очках и желтой юбке. За столом девица не делала абсолютно ничего – перед ней ни телефона, ни хотя бы ручки.

– Здрасьте, – сказал я.

– Это необязательно, – ответила она. – Тебе кого надо?

Я сказал, что хочу видеть человека по имени Коротышка Нэйлор. У меня для него записка. Девица поинтересовалась, о чем она. Я ей отдал бумажку, она прочла.

– Господи ты боже мой, – произнесла она, а затем велела мне подождать. Встала и вышла. В дверях обернулась и сказала: – Только ничего, пожалуйста, не трогай.

Я пообещал, что не буду. Но, оглядевшись, увидел, что здесь и трогать-то нечего. В углу на полу стояла банка с сардинами – неоткрытая. Вот и все, что можно было увидеть в комнате, не считая стола со стулом. Маньячка, подумал я; у нее дементия прекокс [5].

Но даже здесь я кое-что почувствовал. В желудок тотчас начала всасываться вонь. Она подтягивала его к горлу. Откинувшись на спинку стула, я ощущал, как она меня сосет. Мне стало страшно. Как в лифте, который спускается слишком быстро.

Потом девица вернулась. Она была одна. Нет – не одна. У нее за спиной прятался маленький человечек – я его увидел, лишь когда девица отошла. Это и был Коротышка Нэйлор. Гораздо меньше меня. Очень худой. Аж ключицы выпирают. О зубах и говорить не стоит: торчала во рту парочка – хуже, чем ничего. Глаза – как лежалые устрицы на газетном развороте. В уголках губ шоколадной коркой засохла табачная жвачка. Походил он, в общем, на притаившуюся крысу. Лицо такое серое, будто он никогда солнечного света не видит. И смотрел он не в лицо мне, а на живот. Интересно, что он там увидел? Я опустил глаза. Ничего там не было, живот как живот, не толще обычного и пристального внимания не заслуживает. Коротышка принял у меня из рук бумажку. Ногти у него были обгрызены до самых корней. Он озлобленно прочел записку, смял ее и сунул в карман.