«Глубокоуважаемый господин посол, я тесно связана с Америкой. Связана глубоко, даже несмотря на то, что часто с ней ссорюсь. Несмотря на то, что часто осуждаю ее недостатки, ошибки, промахи, нередкие отходы от благородных принципов, на которых она была рождена и воспитана. Несмотря на инфантильное обожествление состоятельности, на опрометчивую трату Богатства, на моральное лицемерие, на наглую самонадеянность в финансовой и военной сферах. (Та же самонадеянность неизбежно появлялась и появляется у всех стран, достигших ее уровня власти и мощи). Несмотря на жгучую память о беде, которая, впрочем, полностью оплакана, хотя потомки жертв до сих пор охотно играют на этой беде. По моему мнению, эти игры сильно подзатянулись. Беда — разумеется, бывшее в Америке рабство. Я люблю Америку, несмотря на сильные недостатки в ее образованности, на пробелы, которые обедняют ее знания, потому что, как известно, в точных науках и технике американцы очень преуспели, а в гуманитарных областях, напротив, они довольно невежественны. Мне не по вкусу постоянное воспевание насилия и жестокости, воспевание, которое, особенно проявляется в фильмах, отравляет ее благополучный, но необразованный простой народ, а также оказывает пагубное влияние на остальной мир. Несмотря на ее грязную, чрезмерную демонстрацию секса, на надоедливое обожествление гомосексуализма, на несдержанный и безграничный гедонизм. Одним словом, на все те пороки, которые во многом способствовали падению Римской империи и однажды приведут к падению самой Америки, запомните это. Тем не менее я тесно связана с ней. Америка для меня — муж, любовник, которому я всегда останусь лояльной и верной, несмотря на все его недостатки. (И при условии, что он не уготовит мне нестерпимое предательство, гадкую измену). Я забочусь о своем муже, о своем любовнике. Я люблю его наглые выходки, его мужество, его оптимизм. Я обожаю его гениальность, его изобретательность, его веру в себя и в будущее. Я восхищаюсь уважением, которое он проявляет к обыкновенным людям, к несчастным, ущербным, угнетенным. Я завидую безграничному терпению, с которым он переносит оскорбления и клевету. Я превозношу его великолепное чувство собственного достоинства и даже скромность, с которой он относится к собственному несравненному успеху: ведь за каких-то два столетия он стал абсолютным победителем. Америка — это образец, которому и в Добре, и Зле мы хотим следовать и подражать. Спасательный круг, за который мы часто хватаемся с мольбой о помощи. Я никогда не забуду, что не победи этот „муж“ Гитлера, сегодня я говорила бы по-немецки. Не сдержи он Советский Союз, сегодня я говорила бы по-русски… Наконец, я восхищаюсь его неоспоримой и бесспорной щедростью. Которую он проявляет, когда я приезжаю в Нью-Йорк, — я протягиваю ему мой итальянский паспорт с американским видом на жительство, и таможенник говорит: „Добро пожаловать домой“. Это кажется мне прекрасным жестом бескорыстия, щедрости. Это напоминает мне, что Америка всегда была Refugium Peccatorum, приютом грешников, сиротским приютом для людей без страны. Без Родины, без дома, без матери. Но у меня уже есть моя страна, дорогой посол Рэбб. У меня уже есть Родина, дом, мать. Моя Родина, мой дом, моя мать, Италия. Я люблю свою мать больше, чем своего мужа, и, взяв американское гражданство, буду чувствовать себя так, будто отказалась, отреклась от нее».

Еще я сказала ему, что итальянский язык — это мой язык. Что на итальянском я пишу, а на английский только перевожу себя, прилагая те же усилия, что и при переводе своих текстов на французский. Это значит, что он для меня — иностранный, хорошо знакомый, но все-таки чужой. Наконец, я сказала ему, что когда я слышу итальянский гимн Мамели, государственный гимн моей страны, то чувствую себя безмерно растроганной. Каждый раз, когда звучат эти слова: «Братья-Италии — Италия-пробудилась — та-ра-та-та-ра-та-та-ра», — у меня в горле встает ком. Я не замечаю того, что это отнюдь не музыкальный шедевр, что он всегда плохо исполняется. Единственное, о чем думаю, — это гимн моего Отечества, моей Матери. Каждый раз, когда я вижу итальянский флаг, со мной происходит то же самое. Знаешь, в деревенском доме в Тоскане я держу триколор девятнадцатого века, похожий на тряпку. Он весь разорван, изъеден мышами, выпачкан пятнами крови. Думаю, это кровь какой-то битвы. Хотя на нем красуется герб дома Савойя, символ нелюбезной мне монархии (даром что без Виктора-Иммануила II Савойского, первого короля Италии, мы не смогли бы объединить страну), я дорожу им, как сокровищем. С гербом, без герба, мы умирали за эту тряпку. За этот триколор. Верно? Мы умирали на виселицах, от пули, нас обезглавливали, убивали австрийцы, папы, герцоги Модены, Бурбоны. С ним в руках мы воевали за Рисорджименто. Ради него мы сражались в войнах за независимость. Понимает ли кто-нибудь, чем было Рисорджименто?! Это было возрождение чувства собственного достоинства, потерянного за столетия ига и унижений! Это было воскрешением гордости, столетиями тщетно подавляемой иностранцами, всячески поносившими нас! Понимает ли кто-нибудь, чем были наши войны за независимость?! Это нечто большее, нежели война за независимость для американцев, ей-Богу! Потому что у американцев был один враг, с которым они сражались, — Англия. Для нас же врагами были все те, кого Венский конгресс привел на наши территории, после того как нас разделили, точно жареного цыпленка! Кто-нибудь понимает, чем было объединение Италии, сколько слез мы пролили за него?! Когда они празднуют свою победу над Англией и поднимают свой флаг, и поют «Боже, благослови Америку», они прикасаются к сердцу. Мы же ничего не празднуем, ни к чему не прикасаемся, а кое-кто, вполне возможно, прикасается совсем не к тому!

За этот триколор мы проливали кровь и слезы и в следующем столетии тоже, помнишь? Я помню. За него в 1848 году мой прапрадедушка по материнской линии Джобатта бесстрашно сражался с австрийцами в Куртатоне и Монтанаре, был чудовищно изуродован снарядом, а десять лет спустя избит палками тюремщиков в Ливорно. Так молодой человек превратился в хромоногого инвалида. С 1914 по 1917 год мои дяди по отцовской линии воевали в траншеях Первой мировой войны, в горах Карса. А во время Второй мировой войны мой отец был участником Сопротивления, был арестован, его тоже пытали. Вся семья присоединилась к его борьбе. В свои четырнадцать лет тоже присоединилась и я, вступив в корпус «Справедливость и Свобода», отделение итальянской армии добровольцев за свободу, под партизанской кличкой Эмилия. Год спустя, когда итальянская армия уволила меня в запас рядовым солдатом, я чувствовала себя такой гордой, такой окрыленной. Я сражалась за мой флаг, господи, за мою страну! В войне за мой флаг, за мою страну я была итальянским солдатом! Когда мне сообщили, что за увольнение я получу 15 670 лир, я стала сомневаться, брать эти деньги или нет. Мне казалось диким получать 15 670 лир за исполнение долга. Но я взяла их. Ни у кого из нас в семье не было и пары нормальной обуви, так что на те деньги я купила туфли себе и моим младшим сестрам. (Родителям не купила. Они не захотели.)

Естественно, что моя Италия, Италия, из-за которой я так и не приняла американского гражданства, высказав послу Рэббу то, что высказала, не совпадает ни с одной из сегодняшних Италии. Прежде всего, моя Италия — не та, что состоит из итальянцев, которые (равно, как и другие европейцы) поддерживают бен ладенов и их палестинских обожателей. И не та, что состоит из итальянцев, которые за рукопожатие третьесортной голливудской звезды продадут родную дочь в бейрутский бордель, а видя, как тысячи ньюйоркцев превращаются в пепел, презрительно хихикают: «Так им и надо. Так американцам и надо». И не та, что состоит из итальянцев, о которых я писала в связи с футбольными матчами и отсутствием патриотизма. Моя Италия — не страна оппортунистов, ренегатов, что с одинаковым энтузиазмом кричат: «Боже-спаси-Короля» и «Боже-спаси-Республику», «Хайль-Муссолини» и «Хайль-Сталин», «Хайль-Любому-Кто-возникает». Боже, до чего я ненавижу ренегатов! Конечно, они бывают не только в Италии. Может быть, рекорд по части ренегатов, «флюгеров» (girouettes) принадлежит Франции. В средние века во Франции эта фигура уже имела определенное политическое значение. А уж после Французской революции, Директории, Консульства, Империи и Реставрации ни одна страна мира не могла похвалиться такою пышной коллекцией «флюгеров». Да вспомним о самом великолепном экспонате, которого Наполеон назвал «дерьмом в шелковых чулках», о Талейране. Подумаем о самом Наполеоне, который в молодости лизал сапоги Марату и Робеспьеру, «Марат и Робеспьер — вот мои божества». И, невзирая на подобный дебют, стал императором, стал раздавать престолы Европы своим друзьям и близким родственникам… Возьмем триумвират Баррас-Тальен-Фуше. Комиссары террора. На их совести ответственность за массовые казни революции в Лионе, Тулоне, Бордо. Жалкие трусы! После того, как они предали и устранили Робеспьера, они затеяли шашни с уцелевшими аристократами, и первый из этой тройки дал власть Наполеону, второй последовал за ним в Египет, третий служил ему до последнего. Возьмем Жан-Батиста Бернадотта, который, взойдя на шведский престол, заключил союз с русским царем и применил наполеоновскую тактику боя в 1813 году, решив судьбу битвы народов под Лейпцигом. А Жоашен Мюрат? В 1814 году он входит в сговор с австрийцами против собственного шурина, благодетеля, подарившего ему королевство Неаполя. Не будем забывать и о том, что в 1815 году французы, заметьте, не итальянцы, издали поразительный и очаровательный «Словарь флюгеров» (Dictionnaire des Girouettes). Эту книгу продолжают переиздавать и постоянно обновляют, без всякого труда, поскольку с течением столетий список ренегатов удлиняется и удлиняется, включая, скажем, Петена. Не думайте, что это утешает меня, доказывая, что наши грехи совпадают с грехами остальных европейцев. У каждого свои слезы, но, господи! Если есть страна на свете, которая мигом переняла все дурные французские уроки, это — страна Италия. Разве не в лучшем «флюгерском» духе в период 1799-1814 гг. власти тосканских городов перебегали от эрцгерцога Фердинанда Габсбург-Лотарингского к Наполеону, от Наполеона к эрцгерцогу, а потом обратно к Наполеону? Вспомним сатирическую поэму «Здравица флюгера» (1848) Джузеппе Джусти, издевавшегося над нашими местными «флюгерами» и вводившего слово «флюгер» (girella) в итальянский лексикон…

Моя Италия — не Италия «флюгеров». И не Италия красных и черных фашистов, которые вынудили меня вспомнить трагическое замечание писателя Эннио Флайяно сразу после восстановления демократии: «Итальянские фашисты делятся на две категории — фашистов и антифашистов». Пожалуйста! Вы хотите, чтобы я перечислила все те Италии, которые не совпадают с моей Италией? Которые заставляют меня страдать и временами проклинать мою верность гимну Мам ел и, верность окровавленному флагу, который я храню дома в Тоскане? Хорошо. Попробую. Как и одни Англии, не равные другим Англиям, Франции, не равные Франциям, как неодинаковые Германии, как неодинаковые Испании и не равные самим себе прочие страны нашей сегодняшней Европы, эти различные Италии все до одной прочно связаны с обратным крестовым походом. Связаны слепотой, глухотой, леностью, глупостью, мазохизмом, мешающим Западу (включая определенную, не равную Америке, Америку) разглядеть ту бездну, в которую мы рискуем упасть. Сколько же таких Италии можно перечислить? Посмотрим. Италия экс-коммунистов, которая в течение 50 лет (я была чрезвычайно молодой, когда это все началось) оставляла у меня синяки в душе. Терзала нетерпимостью, претенциозностью, презрением ко всякому, кто не был коммунистом. (На каждого не-коммуниста коммунисты цепляли ярлык реакционера или троглодита, или слуги американцев, «американцы» («Americans»), они писали как «Amerikans», помнишь?) Относились ко мне как к неверной, а после падения Берлинской стены, будто цыплята, потерявшие квочку — Советский Союз, прикинулись, будто отступились от прошлого. Стали играть роль либералов. Фактически сейчас они ведут себя так, будто именно они разрушили Берлинскую стену, и любят, чтобы их называли «buonisti» («добряки»). Этот нелепый термин происходит от слова «добрый», а я противопоставляю ему более реалистичное определение — ханжа. Они любовно дают своим партиям и союзам цветочные, растительные имена: Дуб, Олива, Маргаритка. А вместо серпа и молота в качестве символа они изображают осла, т. е. животное, насколько я знаю, не ассоциирующееся с интеллектом. Теперь они ездят уже не в Москву и не в Пекин, они ездят в Нью-Йорк покупать себе сорочки в «Брукс-Бразерс» и простыни в «Блумингдейл». Вместо того чтобы оскорблять американцев, они проводят съезды под американским слоганом, похожим на рекламу моющего средства: «I care». И неважно, что трудящиеся, привыкшие размахивать красными флагами — реки, озера красных флагов, — по-английски не понимают. Неважно, если мой плотник, старый и честный коммунист, не понимает, что означает «I care». Неважно, что он читает это как «Икаре» и думает, что Икаре — это Икар, мифологический персонаж, мечтающий летать, но обжегший крылья о солнце. Вконец запутанный, потерянный, он спрашивает меня: «Госпожа Фаллачи, что за дела у них с этим Икаром?» Мне приходится объяснять ему, что Икар не имеет никакого отношения ни к ним, ни к их ханжескому съезду, что «I care» означает не «Икар», а «я заинтересован, обеспокоен, неравнодушен». Тогда добрейший плотник злится и кричит: «Что за кретин выдумал эту дикую дурость?!» Теперь они уже даже не называют меня реакционеркой, троглодиткой, служанкой американцев. Они не передразнивают и не высмеивают меня, как во времена Вьетнама, как в 1969 году после моего репортажа из Ханоя. В этом месте я должна открыть скобку — это мой долг перед самой собою.

Скобка. Расположившись ко мне после репортажей 1967 и 1968 годов из Южного Вьетнама, полностью выражавших то, что я думала об этой сомнительной войне, в 1969 году правительство Хо Ши Мина пригласило меня посетить Северный Вьетнам. Я поехала и почти немедленно убедилась, что мерзавцы из Ханоя совсем не лучше мерзавцев из Сайгона. Сталинизм и маоизм господствовали там намного сильнее, чем в Советском Союзе и в Народном Китае. В том же независимом духе, в котором я писала репортажи из Сайгона, я написала и о Северном Вьетнаме. Правду. (На это не осмеливался никто в указанные времена. Прочитай статьи, написанные журналистами, чей опыт был сходен с моим. Увидишь, кто из них осмеливался на это. Никто.) Я написала о простых людях. Например, о том факте, что им приказывали мочиться отдельно, испражняться отдельно. Эта система позволяла министерству сельского хозяйства собирать человеческие экскременты, не тронутые мочой, и затем превращать их в удобрения. За соблюдением системы следили власти. За людьми следили во время мочеиспускания и испражнения. (Моя сопровождающая Ан Ти наблюдала за мной дважды. Один раз в ванной отеля и один раз в поле. Можешь себе представить мою реакцию на подобное посягательство). Еще я писала о той злобе, с которой они обрушивались на тех, кто не был членом коммунистической партии. Особенно на католиков и буддистов. Даже кто-то сражался бок о бок с вьетконговцами, не будучи при этом членом партии. Для более точного отображения действительности я написала о том, как старый вьетнамец, член Лиги борьбы за независимость Вьетнама, ветеран Дьен Бьен Пу, прошептал мне со слезами: «Мадам, мадам, вы не знаете, как с нами здесь обращаются!» После выхода моего репортажа римский коммунистический журнал отреагировал на него рядом нападок, выставляя меня этакой идиоткой из высшего общества. Помнишь оскорбительный заголовок, растянувшийся на две полосы громадным кеглем: «Синьорина Сноб едет во Вьетнам»?

Но еще оскорбительнее повела себя одна молодая голливудская актриса (ее имя я не стану упоминать из-за презрения), чья поездка пришлась следом за моей, то есть как раз на те дни, когда мои репортажи бесили лидеров Ханоя сильнее, чем Ан Ти бесила меня во время моей поездки. Движимая скудным умишком, равно как и самонадеянностью, и тягой к публичности, по приезде домой молодая актриса несколько раз выступила с речами, где оклеветала меня, повторяя все то, что говорили обо мне лидеры Ханоя. А именно — я продалась американскому правительству, что я поехала в Северный Вьетнам шпионить на Пентагон, что я сотрудничаю с ЦРУ и оболгала Северный Вьетнам по указанию ЦРУ. Я не убила ее, к сожалению. Я ограничилась тем, что написала ей короткое и свирепое письмо, в котором заметила, что история и политика — слишком серьезные вещи для таких ничтожеств, как она, а кроме того, обещала ей сильного пинка в задницу при первом же случае. Но случай так и не представился. Я была постоянно занята слишком серьезными делами, в основном какой-нибудь войной, она же была постоянно занята каким-нибудь замужеством или фильмом, или видео, в которых учила, как сохранить фигуру. Так что я отвешиваю ей обещанный пинок теперь. Я плюю ей в лицо, как поклонникам Бен Ладена. Поскольку вдобавок всепрощение не входит в список моих добродетелей, я использую эти страницы также и для того, чтобы выразить свое презрение одному из двух американских пленных, с которыми я познакомилась в Ханое. Тому пилоту бомбардировщика, которого освободили вследствие яростного протеста, который я вызвала своим интервью… Встреча проходила перед несколькими северовьетнамскими офицерами и началась с унизительного подбирания конфет, которые самые жестокие из них бросали ему на пол. На каждую конфету — поясной, до земли, благодарственный поклон. Во время интервью (записанного мною) он все твердил о том, как хорошо с ним обращаются его тюремщики, они-де даже кормили его «прекрасным meat-loaf» (колбасным «хлебом»). Я тщетно пыталась воззвать к его чувству собственного достоинства, поведав ему, что американцы только что побывали на Луне, и, когда встреча подошла к концу, я страшно разругалась с офицером, бросавшим конфеты. Из-за этой ссоры меня вынудили покинуть Ханой до истечения срока визы. Тем не менее, когда его освободили, бедный парень не проявил ни капли благодарности, он объявил, что то, что я написала (и опубликовала в журнале «Look» как передовую статью, с анонсом на обложке), — полная ложь. Не было конфет, брошенных на пол, не было унизительного, до земли, поклона в благодарность ублюдку в форме, не было благодарности за «прекрасный meat-loaf». He было моей попытки воскресить его чувство собственного достоинства рассказом об американском путешествии на Луну. Он показал себя таким героем, он даже намекнул на то, что я — коммунистка. Ну что ж… Его имя лейтенант Р.Ф. Фришмен. Скобка закрывается.

Я знаю — у зла нет паспорта. Не нужно убивать тысячи людей во имя Аллаха, чтобы доказать это. Теперь, когда я отомстила за три старые обиды, давайте вернемся к «добрякам», у которых есть подражатели даже среди пилотов бомбардировщиков и голливудских звезд. Я имею в виду итальянских «стрекоз». Нет, они больше не оскорбляют меня, как привыкли раньше. (Завтра, однако, опять начнут, будьте спокойны). Они не оскорбляют и позабыли все, что сделали. Но я не забыла. Исполненная горечи, бессилия, грусти, я ору: «Кто вернет мне пятьдесят лет, проведенных с синяками на душе, с поруганной честью?» Я задала этот вопрос одному бывшему активисту бывшей коммунистической молодежной организации. Организация — настоящее «агентство по трудоустройству»: оттуда вышло большинство левых мэров, чиновников и депутатов, что причиняют страдания нашей стране. Я напомнила ему, что фашизм не идеология, а поведение, и спросила: «Кто вернет мне те пятьдесят лет?» Так как к настоящему времени он тоже заделался либералом, я ожидала извинений: «Ты уж прости нас, пожалуйста». Он же, напротив, усмехнулся и ответил: «Можешь требовать через суд». Да, сколько волка ни корми, все равно в лес смотрит. Нет, их Италия не является и никогда не станет моей Италией.

Но и Италия их противников — тоже не моя Италия. Я не голосую за их противников. Собственно говоря, я ни за кого не голосую. Признаюсь в этом с болью, с печалью, с глубоким чувством вины. Потому что не-голосование — это тоже голосование. Законное, легальное голосование. По формуле «пошли-вы-все-к-черту». Это самое трагическое из всех существующих голосований. Печальное голосование гражданина, который никому не верит, ни с кем не солидарен, который не знает, кто бы мог его представлять, и чувствует себя покинутым, обманутым, одиноким. Одиноким, как я. Как я мучаюсь, когда проходят выборы в Италии! В эти дни я только и делаю что сыплю проклятиями и курю, и между одним ругательством и другим, одной сигаретой и другой я жалуюсь: «Господи! Мы шли в тюрьмы, мы умирали под пытками, под пулями, в концентрационных лагерях за то, чтобы вновь обрести право на голосование. А я не голосую…» Да, я жалуюсь, ненавижу и проклинаю оцепенение, которое мешает мне голосовать, я жалуюсь, завидую тем, кто идет на компромисс, умеет приспосабливаться, доверяет тем, кто кажется лучшим среди худших… (На всех референдумах я, наоборот, голосую. Потому что во время референдумов не выплывают какие-то люди, которые мне не кажутся годными, чтоб меня представлять. Демократический процесс проходит без посредников. «Хочешь монархию?» — «Ни капельки». «Хочешь республику?» — «Конечно». «Хочешь, чтобы у тебя под домом стреляли охотники?» — «Черт возьми, нет». «Хочешь, чтобы твоя частная жизнь защищалась законом?» — «Черт возьми, да»). Теперь, когда этот вопрос прояснен, адресуем пару слов лидеру тех самых противников. Я имею в виду нынешнего премьер-министра Италии.

Дорогой Берлускони, я понимаю, что, когда я ругаю бывших коммунистов, вы раздуваетесь от радости, торжествуете, как счастливая невеста. Минуточку. У меня запасено кое-что и для вас. Я заставила вас ждать так долго, я держала вас в подвешенном состоянии, потому что вы не несете ответственности за мои пятьдесят лет горя. В этом смысле вы абсолютно невинны. Вдобавок я не знаю вас так же хорошо, как знаю ханжей. Вы настолько недавнее приобретение, господин Берлускони, вы такая новинка. Как раз когда я решила, что больше не желаю слышать о политике (святое для меня слово, как вы могли понять), появились вы. Вы выросли на этом Олимпе, как неопределенного сорта растение вырастает в огороде, а мы смотрим на него и интересуемся: «Что это? Редиска, крапива?» С тех пор я наблюдала за вами с любопытством и недоумением и, так и не решив, редиска вы или крапива, продолжала размышлять о том, что если вы редиска, то не такая уж большая, а если вы крапива, то не сильно жгучая… Кроме того, вы, казалось, испытывали те же сомнения — по крайней мере рот ваш (глаза — гораздо реже) улыбается или смеется слишком часто. Даже когда нет причины для улыбки или смеха, я имею в виду, когда уместней было бы плакать, вы улыбаетесь или смеетесь, будто не слишком принимая себя всерьез, будто зная, что ваш неожиданный успех в политике — это экстравагантный и незаслуженный подарок судьбы, шутка истории, причудливое приключение в вашей жизни. Это первая причина, по которой вы мне не нравитесь. Но есть и другие, сэр.

Прежде всего, вам не хватает хорошего вкуса и ума. К примеру, вы хотите, чтобы вас называли Cavaliere. Рыцарь, кавалер. Почему? Это не настолько важный титул, поверьте мне. Италия производит больше кавалеров труда, нежели ренегатов. Подумать только, однажды в эту кучу президент Италии хотел запихнуть и меня. Чтобы предотвратить несчастье, я вынуждена была распространить слух, что, если он осмелится сделать это, я подам на него в суд за диффамацию. А вы носитесь с этим титулом, как обедневший аристократ с феодальным гербом. А учитывая, что Муссолини тоже тешился кавалерским титулом, с вашей стороны, думаю, налицо политическая ошибка пополам с дурацкой похвальбой. Глава же государства не может позволять себе смешивать политические ошибки с дурацкой похвальбой. Он выставляет на посмешище не себя — страну.

Во-вторых, я возмущена бестактностью и поверхностностью, с которыми вы выбрали имя вашей партии: Forza Italia! — Жми, Италия! — Так вопят стадионные хулиганы во время международных футбольных матчей. Это для меня оскорбительно, как и мерзости коммунистов, о которых я только что говорила. Может, еще оскорбительнее, ведь на этот раз удар нанесен не по мне — по моей стране. Господин Берлускони, вам не давали права использовать имя моей страны для названия вашей политической партии. Моя страна — это страна всех итальянцев, в том числе ваших конкурентов и противников, и врагов. Тем паче вам не давали права отождествлять ее с омерзительными воплями, раздающимися на омерзительных футбольных матчах. За такое оскорбление мой прапрапрадед Джобатта вызвал бы вас на дуэль, взявшись за шпагу, которой бился под Куртатоне и при Монтанаре. Мои дяди взялись бы за штыки Второй мировой войны. Мой отец сломал бы вам нос, моя мать выцарапала бы глаза. Каждый раз, когда я вижу это название, у меня закипает в жилах кровь. Кто, черт возьми, вам его посоветовал? Ваш лакей, ваш повар, шофер?

Я возмущена вашей фривольностью. Я ненавижу анекдоты. Боже, как я ненавижу анекдоты. Главе государства не следует травить анекдоты, не следует, занимаясь политикой, сыпать шуточками. Черт возьми, вы знаете, что означает слово «политика»?! Знаете ли вы, откуда оно произошло? Оно произошло от греческого существительного лоАлтису, что означает — наука государства, искусство управления, искусство управления судьбой нации. Такие вещи не сопровождаются шуточками. Нет, не сопровождаются, и поверьте мне, когда я слышу ваши остроты, то страдаю больше, чем когда слышу сладкозвучные тарантеллы вашего коллеги Ширака. Я падаю духом, я стону: «Господи! Понимает ли этот человек, что итальянцы проголосовали за него от отчаяния, что они приняли его только потому, что не могли больше терпеть его предшественников, только потому, что были сыты по горло надувательствами левых? Понимает ли он, что должен поставить свечку мадонне и вести себя, как положено серьезному человеку, быть достойным случайного счастья, которое ему привалило?!» Наконец, меня возмущает большинство выбранных вами союзников. Зеленорубашечные непристойные сепаратисты из Северной Лиги, не имеющие ни малейшего понятия о цветах итальянского триколора. А также милые внуки чернорубашечников. Они заявляют, что больше они не фашисты, эти странные ребята; кто знает, может, это и правда. Но если я не доверяю выходцам из коммунистической партии, утверждающим, что они больше не коммунисты, почему я должна верить выходцам из фашистской партии, говорящим, что они больше не фашисты?

Теперь, когда расставлены все точки над i, перейдем к сути дела. Интересно, заметили ли вы, кавалер Берлускони, что я не упрекаю вас за Богатство. Не становлюсь на одну доску с демагогами, которые считают, что главная ваша вина — Богатство. На мой взгляд, лишать Богатого человека права быть премьер-министром и управлять страной — недемократично. Нелогично, незаконно и недемократично. Кроме того, это очень неумно, поскольку, как говорил обычно мой друг и герой моей книги Алекос Панагулис, если лидер очень Богат, ему незачем воровать. (Кстати, пресловутые Кеннеди — миллионеры. Буши крайне далеки от бедности, а Клинтоны всемерно наращивают капитал). Я даже не упрекаю вас за владение известным футбольным клубом и тремя телевизионными каналами. Ваша футбольная команда не мешает никому, кроме меня, которая терпеть не может орущие толпы. Что же касается телеканалов, которые распространяют или не распространяют ваши политические убеждения, что ж… На протяжении десятилетий ваши противники держали в кулаке и контролировали СМИ до такой степени, что можно было говорить об интеллектуальном терроризме. Так же как во Франции, Германии и Англии, их способ манипулировать общественным мнением посредством газет и телевидения был (и таковым является до сих пор) настолько неприличным, настолько недопустимым, что им следовало бы заткнуться.

Нет, ваша главная вина не имеет со всем этим ничего общего. Вот в чем ваша главная вина, слушайте. Я прочитала, что, хотя и грубо, и неадекватно, вы опередили меня в защите западной культуры. Но, как только «стрекозы» заорали вам «расист-расист», вы моментально пошли на попятный. Вы заговорили о неудачном выражении, о случайной ошибке, вы сразу же принесли извинения сынам Аллаха, затем проглотили публичное оскорбление их отказа и смиренно приняли лицемерные выговоры ваших европейских коллег с брюзжанием Блэра в придачу. Короче говоря, вы испугались. А это неправильно, господин Берлускони, совсем неправильно. На вашем месте, я съела бы их всех живьем с горчицей, а мистер Блэр не посмел бы сказать мне то, что сказал вам. (Вы слышите меня, мистер Блэр? Я хвалила и хвалю вас за то, что вы смело пошли наперекор Усаме бен Ладену, как ни один из европейских лидеров. Но если вы играете в затасканные игры дипломатии и тактичности, если вы отделяете Бен ладенов от мира, к которому они принадлежат, если вы заявляете, что ваша цивилизация ровня той, что навязывает чадру и паранджу, то вы ничем не лучше итальянских «стрекоз». Если вы не защищаете нашу культуру, мою и вашу культуру, моего Леонардо да Винчи и вашего Шекспира, если не отстаиваете это, то вы тоже «стрекоза». И я спрашиваю: почему вы выбрали мою Тоскану, мою Флоренцию, мою Сиену, мою Пизу, мой музей Уффици, мое Тирренское море для своих летних каникул? Почему вы не предпочтете Эр-Рияд или Кабул, унылые пустыни Саудовской Аравии и зловещие скалы кошмарного Афганистана? У меня возникли дурные предчувствия после того, как, премьер-министр моей страны, пришлось выслушать ваше брюзжание. Предчувствия того, что вы не слишком далеко зайдете в этой войне. Что вы ретируетесь, как только война перестанет служить интересам вашей карьеры).

А может быть, вы, кавалер Берлускони, отступились от справедливой защиты нашей культуры ради того носатого финансового магната в куфии и черных очках, его королевского высочества принца Аль Валида: главы саудовской королевской семьи и, как мне сообщили, вашего делового партнера, вашего «Дядюшки Скруджа»? В таком случае, напоминаю вам, что по крайней мере половина саудовской королевской семьи обвиняется в финансировании исламского терроризма. Напоминаю вам, что несколько членов этой семьи вовлечены в «Рабита Траст», так называемую благотворительную организацию, которую американское министерство финансов внесло в черный список сторонников бен Ладена и о которой сам президент Буш говорил с явной тревогой. Напоминаю вам, что большинство из них понемножку участвует в фонде Мувафак, это другая «благотворительная организация», которая переводит денежные средства бен Ладену.