Ошибаются тс, кто не замечает, наконец, что конфликт между нами и ими — не только военный. О, нет. Это религиозный и культурный конфликт. И наши военные победы не остановят продвижения исламского терроризма. Наоборот, они его обострят, усилят. Худшее впереди!

Вот горькая правда. Правда не обязательно находится посередине. Иногда правда лишь на одной стороне. В своем выступлении на Ирвинг-плейс Сальвемини тоже пытался убедить слушателей в этом. Он пытался убедить, что правда лишь на одной стороне, но никто не захотел ему верить.

При всех сходствах есть, однако, коренное различие между этой маленькой книгой и речью Сальвемини на Ирвинг-плейс. Американцы 7 мая 1933 года слышали и не расслышали вопль души Сальвемини; но в Америке, в их собственной стране, не было гитлеровских эсэсовцев или муссолиниевских чернорубашечников. Американцев отделяли от нашего мира, увеличивали их недоверие к нам полный океан воды и цельная стена изоляционизма. А сейчас, наоборот, у всех у нас, американцев и европейцев, есть на собственной земле эсэсовцы и чернорубашечники бен Ладена. На нашей земле эти бенладеновские эсэсовцы и чернорубашечники живут без страха, спокойно. В Америке — благодаря непоколебимому уважению к каждой религии: веротерпимость — это один из американских основополагающих принципов. В Европе — благодаря цинизму или оппортунизму, или фальшивому либерализму любителей политкорректности, которые вечно передергивают факты и отрицают очевидное. («Бедные-несчастные, посмотрите, как их жалко, когда они прибывают сюда со своими надеждами»). Бедные-несчастные?! По всей Европе полно мечетей, и дело не в непоколебимом уважении к каждой религии, как это обстоит в Америке. В Европе, под прикрытием поднявшего голову ханжества, отринута секуляризация, и везде процветают мечети, и мечети эти в прямом смысле слова кишат террористами или кандидатами в террористы. Не случайно, что после нью-йоркского апокалипсиса некоторые из них были арестованы. Было найдено кое-какое вооружение «милосердного и гневного Бога». В Италии, например, многие ячейки «Аль-Каиды» были раскрыты. И теперь мы знаем, что уже в 1989 году ФБР упоминало о «цепочке» итальянских активистов, что уже в 1989 году миланская мечеть была названа логовом террористов. Мы знаем, что в том же году один миланский алжирец по имени Ахмед Рессан был пойман в Сиэтле с шестьюдесятью килограммами химикатов, используемых при изготовлении взрывчатки. В 1990 году двое других «миланцев» по имени Атмани Сайф и Фатех Камель были замешаны в диверсии в парижском метро. Кстати, из Милана эти святоши часто наезжали в Канаду. (Характерно: двое из девятнадцати камикадзе 11 сентября приехали в Соединенные Штаты из Канады…) Мы также знаем, что Милан и Турин всегда были центром по «отмывке» и вербовке «бедных— несчастных», включая афганцев, боснийцев и курдов. (Эта последняя деталь добавляет пикантности скандалу с Оджаланом, курдским супертеррористом, который был привезен в Италию депутатом-коммунистом и которого левое правительство поселило на элегантной вилле близ Рима). Мы также знаем, что эпицентрами «бедных-несчастных» всегда были Милан, Турин, Генуя, Рим, Неаполь, Болонья. Что города Кремона, Реджо-нель-Эмилия, Модена, Флоренция, Перуджа, Триест, Равенна, Мессина всегда имели «оперативные сети», «базы логистики», «ячейки по торговле оружием». Это — филиалы «Итальянской структуры единой международной стратегии». Мы также знаем, что Франция, Англия, Германия, Голландия, Бельгия, Испания и в большей степени Италия всегда расценивались ими как «Дар аль Хаб», территория войны. Это территория, где мусульмане, отказывающиеся браться за оружие во имя триумфа ислама, получают от других мусульман ярлык «предателей веры». Власти этих стран, когда приходится, признают, что многие из самых опасных террористов имеют паспорта или удостоверения личности, или виды на жительство, официально выданные чрезмерно толерантными правительствами. По существу, то же самое случилось в Соединенных Штатах Америки, куда некоторые камикадзе 11 сентября были допущены иммиграционной службой, хотя о них знали ФБР и ЦРУ. И где в атмосфере почитания прав всех граждан (Civil Rights) нельзя даже намеком выразить свои подозрения в адрес кого-то с арабскими чертами лица, чтобы не получить немедленного обвинения в нетерпимости, предубеждении, расизме…

Нам также известно, где на сегодняшний момент они готовят свои заговоры. И места их встреч не те особняки или дворцы, где, рискуя быть повешенными, наши предки в 1800-х годах объединяли усилия, чтобы освободить Италию от завоевателей. Места встреч этих новых заговорщиков — прежде всего мясные лавки. Этих исламских мясных лавок полным-полно в каждом нашем городе, потому что «бедным-несчастным» годится в еду только мясо животных, которых убили, перерезав им горло, выпустив кровь, а затем содрав мясо с костей. Еще это арабские грили и арабские кафе, арабские публичные дома и арабские бани, арабские магазины и, конечно же мечети. Что касается мечетей: после нью-йоркского апокалипсиса многие духовные лидеры сбросили с себя маски. И это очень длинный список. В него входит марокканский мясник, которого итальянские журналисты почтительно называют религиозным лидером исламской общины Пьемонта. Это благочестивый живодер, который в 1989 году приехал в Турин по туристической визе, а затем меньше чем за десятилетие открыл пять мясных лавок плюс пять мечетей, превратив, таким образом, изысканный город Кавура в вонючую казбу (грязный, бедный квартал). Боголюбивый кровопускатель теперь поднимает, словно знамя, портрет Усамы Бен Ладена и объявляет: «Как говорится в Коране, наша священная война — правильная и оправданная война. Все братья Турина хотят в ней участвовать». (Скажите, дорогие министры внутренних и иностранных дел, почему вы не отошлете его обратно в Марокко или не посадите в тюрьму?) В тот же список входит и председатель исламской общины Генуи — речь о еще одном знаменитом городе, превращенном в казбу. А также имамы Неаполя, Рима, Болоньи. Хорошенькое выражение «Имам Болоньи», дожили. Этот имам изрекает: «Башни Нью-Йорка были разрушены американцами, которые использовали бен Ладена как прикрытие. Если это были не американцы, то — израильтяне. В любом случае Бен Ладен невиновен. Опасность — не в бен Ладене, а в Америке». И не будем забывать, что за сутки до нью-йоркского апокалипсиса в мечети Болоньи некоторые верующие распространяли листовки, прославляющие терроризм, да ещё и предвещающие «исключительное событие». Эх! Почти что всегда внуки коммунистов, тех, кто отрицал или одобрял преступления Сталина, покровители наших гостей, заверяют, что в исламской иерархии имам — незначительный персонаж: мелкое духовное лицо, его функция — проводить молитвы по пятницам, безобидный священник, не имеющий никакой власти. Бред! Имам — головная фигура, он ведет за собой всю общину и полновластно ею управляет. Боголюбивый ли это живорез, добродетельный ли кровопускатель или же нет, так или иначе, он священник высокого ранга, он манипулирует и безгранично влияет на умы и поступки своих последователей. Это лидер агитпропа, во время молитвы по пятницам он распространяет политические послания. Все так называемые исламские революции идут от имамов, из мечетей, включая и так называемую иранскую революцию. Не из университетов, в чем вышеупомянутые внуки коммунистов хотят нас уверить. За каждым исламским террористом стоит имам, и Хомейни был имамом. Главные лидеры Ирана были и есть имамы, хочу тебе напомнить. И я утверждаю, что многие имамы (слишком многие) являются духовными проводниками терроризма. То есть, в сущности, сами они террористы.

Что касается Перл-Харбора, который навис над нами. Нет никакого сомнения в том, что химическая и биологическая война входит в стратегию этих эсэсовцев и чернорубашечников, размахивающих Кораном. В одном из своих выступлений по видео бен Ладен лично пообещал прибегнуть к этим методам… (Мы знаем, что Саддам Хусейн всегда был склонен к этим видам убийства. Мы знаем, что у Саддама выращиваются бактерии, которые распространят по миру бубонную чуму или сифилис, или проказу, или тиф, или сибирскую язву, или ещё что-то в этом роде. Наряду с этим он разрабатывает ядерное оружие и производит сумасшедшее количество нервно-паралитических газов.) Мы знаем, что до сегодняшнего дня все эти угрозы еще не выполнены. Поэтому защитники наших врагов так любят болтать вздор о том, что моя ярость несправедлива, преувеличена, основана на заблуждении.

Но Перл-Харбор, о котором я говорю, не имеет ничего общего с описанными угрозами. Я говорю об угрозе, которую представители ФБР описывают словами: «Вопрос не в том, случится ли это, вопрос лишь в том, когда это случится». Об угрозе, которой я боюсь больше, чем бубонной чумы, больше, чем проказы, больше, чем нервно-паралитического газа и даже ядерного оружия. Угроза, которая ударит сильнее по Европе, чем по Америке. Я говорю о том, что угрожает нашим памятникам, нашим шедеврам искусства, нашим историческим ценностям. Угрожает самой сущности западной культуры.

Говоря, что вопрос не в том, случится ли, что вопрос в том, когда случится, представители ФБР беспокоятся конечно же о своих ценностях. О статуе Свободы, о мемориале Джефферсона, о памятнике Джорджу Вашингтону, о колоколе Свободы в Филадельфии, о мосте «Золотые ворота» в Сан-Франциско, о Бруклинском мосте в Нью-Йорке и т. д. И они правы. Я боюсь за них тоже. Я боюсь за них гак же, как боялась бы за Биг Бен или Вестминстерское аббатство, будь я англичанкой. За Нотр-Дам и Лувр, и Эйфелеву башню, будь я француженкой. Но я итальянка. Следовательно, я еще больше боюсь за Сикстинскую капеллу, за собор Св. Петра, за Колизей. За Площадь Святого Марка и музеи, и дворцы на Большом Канале в Венеции. За Миланский собор, Атлантический Кодекс и «Тайную вечерю» Леонардо да Винчи в Милане…

Я из Тосканы. Следовательно, я еще сильнее боюсь за Пизанскую башню и пизанскую Площадь Чудес, за Сиенский собор и сиенскую площадь дель Кампо, за сохранившиеся башни Сан Джиминьяно… Я флорентийка. Следовательно, я ещё больше боюсь за собор Санта Мария дель Фьоре, за Баптистерий, колокольню Джотто, палаццо Питти, галерею Уффици, Понте Веккио. Кстати, это единственный оставшийся древний мост, потому что все другие были взорваны в 1944 году Гитлером — образцом для подражания бен Ладену. Я также боюсь за флорентийскую библиотеку Лауренциана с ее восхитительными миниатюрами, с ее бесподобным Кодексом Вергилия. Я также боюсь за флорентийскую Академическую галерею, где хранится Давид работы Микельанджело. (Скандально обнаженный, Бог ты мой, а значит, особо осуждаемый Кораном). И если «бедные-несчастные» разрушат хотя бы одно из этих сокровищ, всего лишь одно, клянусь, я сама стану святым воином. Я сама стану убийцей. Так что послушайте меня, вы, последователи Бога, который проповедует око-за-око, зуб-за-зуб! Я родилась во время войны. Я выросла на войне. О войне я знаю многое, поверьте мне — у меня больше мозгов, чем у ваших камикадзе, у которых хватает мужества умереть лишь тогда, когда смерть означает убийство тысяч людей. Включая младенцев. Вы хотели войну, вы хотите войну? Хорошо. Что до меня, войну вы получите и война будет. До последней капли крови. Dulcis in fundo. А теперь с легкой улыбкой. Само собой разумеется, что, так же как и смех, улыбка порой означает прямо противоположное. (В юности я узнала, что, когда фашисты пытали моего отца, требуя выдать, где он спрятал оружие, сброшенное на парашютах американцами для нашего движения Сопротивления, мой отец смеялся. У меня оледенела кровь, когда я услышала об этом. Однажды я не выдержала: «Отец! Это правда, что когда-то ты смеялся под пытками?» Отец нахмурился и хрипло пробормотал: «Дорогой мой ребенок, в некоторых ситуациях смех — это то же, что и слезы. Сама узнаешь… Когда-нибудь ты сама узнаешь…»)

Так вот, когда публикация этой книги была анонсирована, Говард Готлиб, профессор Бостонского университета (университет десятилетиями собирает и хранит мои работы), позвонил мне и спросил: «Как нам следует обозначить жанр „Ярости и гордости“?» — «Не знаю», — ответила я. Я добавила, что моя книга не является романом или репортажем, или эссе, или мемуарами, или, по моему мнению, даже памфлетом. Потом я поразмыслила. Я перезвонила ему и сказала: «Напишите, что проповедь».

Правильное определение. Я уверена, потому что на самом деле моя книга и есть проповедь. Она зачиналась как письмо главному редактору основной итальянской газеты в ответ на его вопрос о войне, объявленной Западу сынами Аллаха. Но пока я писала письмо, оно превратилось в проповедь.

После публикации ее в Италии профессор Готлиб снова позвонил мне и спросил: «Как итальянцы восприняли ее?» — «Не знаю», — ответила я, прибавив, что эффективность проповеди определяется по результатам. Эффективность не определяется аплодисментами или свистом. Следовательно, прежде чем я смогу оценить эту эффективность, пройдет много времени. Много. «Нельзя претендовать на то, что мои ярость и гордость вдруг разбудят спящих, профессор Готлиб. На самом деле я даже не знаю, проснутся ли они вообще когда-нибудь».

И я действительно не знаю. В то же время мне известно, что, когда моя статья об 11 сентября была опубликована, было продано больше миллиона экземпляров газеты. Наблюдались трогательные случаи. В Риме, например, один читатель выкупил все тридцать шесть имеющихся в газетном киоске экземпляров и раздавал их прохожим. В Милане одна женщина сделала множество ксерокопий с газетного текста и бесплатно раздавала их всем, кто пожелает. Тысячи итальянцев в письмах благодарили меня, коммутатор телефона издательства и линия Интернета были перегружены в течение многих часов, только меньшинство читателей со мной не согласилось. К сожалению, эта пропорция не видна по подборке писем, опубликованных под общим заголовком «Италия раскололась надвое из-за Орианы»! Я позвонила редактору, сделавшему эту подборку, и кричала на него, что поскольку подсчеты — это не точка зрения, а объективная реальность, то если только голоса тех, кто против меня, не весят каждый в десять раз больше, нежели голоса тех, кто за меня, нельзя говорить ни о каком «надвое». Разделилась, да не пополам, кричала я, и вдобавок вовсе не из-за Орианы. Италия разделена по меньшей мере со времен гвельфов и гибеллинов со средневековья, и никогда эта привычка не менялась. Да что тут говорить, если даже гарибальдийцы, прибывшие в Америку сражаться в Гражданской войне, сразу же разделились на две части. Только половина из них направилась в Нью-Йорк и вступила в армию северян, то есть в тот самый 39-й Нью-йоркский пехотный полк. Другая половина решила вступить в армию Конфедерации и доехала до Нового Орлеана, где сформировались «Гвардейцы Гарибальди» 6-го Луизианского итальянского батальона народного ополчения. Батальона, который в 1862 году влился в 6-й пехотный полк европейской бригады. Они тоже шли в бой под трехцветным флаг с девизом «Vincere о morire — Победить или умереть». Они также отличились в битвах Гражданской войны: в первом Булл-ранском сражении, при Кросс-Кисе, в Геттисберге, Северной Анне, на Бристоу Стейшн, на реке По, при Майн-Ран, Спотсильвании, в Уилдернесе, Колд Харборе, долине Строберри, Питерсберге, у Глубокого ручья и дальше, вплоть до Аппоматтокса.

А знаешь, что произошло 2 июля 1863 года в битве при Геттисберге, где полегло пятьдесят четыре тысячи солдат Севера и Юга? Триста шестьдесят пять гарибальдийцев-гвардейцев 39-го полка под командованием генерала У.С. Хенкока оказались перед тремястами шестьюдесятью гарибальдийцами-гвардейцами генерала Дж. Эрли. Первые в голубых, вторые — в серых мундирах. Те и другие под трехцветным флагом Италии — под тем самым флагом, под которым они вместе сражались за ее объединение. Флаги с девизом «Vincere о morire — Победить или умереть». Они кричали: «Гады южане», а другие: «Гады северяне». В яростной рукопашной битве за высоты, названные Кладбищенским холмом, среди гарибальдийцев 39-го Нью-йоркского полка погибло девяносто девять человек. Шестьдесят — среди гарибальдийцев европейской бригады 6-го пехотного полка. На следующий день в последнем бою в той долине погибло еще и вдвое больше.

Мне известно, что среди меньшинства читателей, не согласных со мной, были такие, кто, очевидно, хотел наслать на меня порчу; они писали: «Фаллачи так расхрабрилась, поскольку очень больна и стоит одной ногой в могиле». На эту злобу я отвечаю: нет, господа, нет. Я не расхрабрилась. Я всегда была храброй. В мире и на войне, лицом к лицу с гвельфами и с гибеллинами. С так называемыми правыми и так называемыми левыми. Я каждый раз платила очень высокую цену, я не боялась ни физических и моральных угроз, ни преследований, ни клеветы. Перечитайте мои книги, убедитесь сами. Насчет ноги в могиле — типун вам на язык, и позвольте пожелать вам того же. Допустим, я не Богатырского здоровья, согласна, но такие умирающие, как я, как правило, хоронят здоровых и крепких. Не забывайте, что однажды я выбралась живой из морга, куда меня швырнули, посчитав мертвой.

Наконец, мне известно, что после моей статьи та омерзительная Италия, Италия, из-за которой я живу в ссылке, подняла шум в защиту сыновей Аллаха. В связи с этим главный редактор, тот, кто совсем недавно был в полном восторге, стал совсем вне себя от страха. Он спрятался за спину моих клеветников. Ситуация, которая могла бы стать прекрасной возможностью защитить нашу культуру, превратилась в грязную ярмарку, жалкую ярмарку тщеславия. Ситуация превратилась в комический хор: «И я, и я, и я тоже». Подобно теням из прошлого, которое никогда не умирает, те, кого я часто называю «стрекозами», развели большой костер, чтобы сжечь еретичку, и давай вопить: «В огонь ее, в огонь! Аллах акбар, Аллах акбар!» И давай обвинять, осуждать, оскорблять… Каждый день — нападки или клевета. Они напоминали суд над салемскими ведьмами. «Повесьте ведьму, повесьте ведьму». Дошло до того, что они коверкали мое имя, издевались над моим именем: в своих статьях они дали мне прозвище Оргиена. Мне говорили об этом те, кто взял на себя труд прочитать их. Я же — нет. Во-первых, потому что знала, о чем в них говорится, и любопытства не испытывала. Во-вторых, потому что в конце моей статьи я предупреждала, что не буду участвовать в пустых дискуссиях и в бесполезной полемике. В-третьих, потому что «стрекозы» неизменно являются людьми без идей и без качеств. Это наглые пиявки, постоянно пристраивающиеся в тени тех, кто на свету. Это посланники пустоты. Их журналистика скучна.

Старшим братом моего отца был Бруно Фаллачи. Великий журналист. Он ненавидел журналистов. Во времена моей работы в газетах он прощал меня только тогда, когда я рисковала жизнью на войне. Но он был великим журналистом. Он был и великим главным редактором и, перечисляя правила журналистики, громогласно заявлял: «Главное правило — никогда не заставляй читателей скучать». «Стрекозы» же навевают на читателей скуку.

В-четвертых, потому что я веду очень суровую и интеллектуально Богатую жизнь. Я люблю учиться так же сильно, как и писать, я наслаждаюсь одиночеством или обществом образованных людей, и такой способ существования совершенно не оставляет места для посланников пустоты. Наконец, я всегда следую совету моих прославленных соотечественников. Вечный изгнанник Данте Алигьери сказал: «Они не стоят слов: взгляни — и пройди мимо». В сущности, я пошла дальше, чем он: проходя мимо, я на них даже не гляжу. Однако теперь я хотела бы развлечься отступлением. Я имею в виду некую «цикаду», заслуживающую осоБого внимания, чье имя, или пол, или личность мне неизвестны и которая приписала мне два крупных преступления: незнание «Тысячи и одной ночи» и непризнание того, что понятие нуля было введено арабами. Э нет, дорогой сэр или мадам, или ни то ни се. Нет, наглая пиявка, посланец пустоты. Я люблю математику, и я достаточно хорошо знакома с понятием нуля и его происхождением. Подумайте о том. что в моем романе «Иншаллах» («Дай Бог!»), который, кстати, весь строится на основе формулы Больцмана, «энтропия вычисляется посредством постоянной Больцмана, помноженной на натуральный логарифм возможных статистических состояний вещества», я строю сюжет именно на понятии нуля, я строю на нем сцену, в которой сержант убивает Паспарту. Я делаю это, используя дьявольски коварную задачу, которую в 1932 году преподаватели Нормальной школы в Пизе (так называется университет) предложили решить на экзамене своим студентам: «Объясните, почему единица больше нуля». Задача настолько дьявольски коварна, что может быть решена только «ab absurdo». Ну так вот: утверждая, что понятие нуля было введено арабами, вы можете сослаться только на арабского математика Мухаммеда ибн Мусу Аль-Хорезми, который около 810 года нашей эры ввел десятичную систему исчисления и прибег к тлю. Но вы ошибаетесь. Потому что Мухаммед ибн Муса Аль-Хорезми сам заявлял в своих трудах, что десятичной системой счисления мы обязаны не ему, нет. Он заимствовал ее у индийцев, в частности у известного индийского математика Брахмагупты. Брахмагупта — автор астрономического трактата «Усовершенствованное учение Брахмы», автор, живший в самом начале VII века, работавший над этими проблемами. Добавлю, что согласно мнению некоторых современных ученых Брахмагупта открыл понятие нуля позже, чем оно появилось у ученых майя. Говорят, что уже в V веке ученые майя обозначали дату рождения Вселенной нулевым годом, так же как и первый день каждого месяца — нулем. Когда в их подсчетах отсутствовало число, они заполняли пробел нулем. Кроме того, для обозначения нуля они не использовали странную точку, как греки. Майя рисовали маленького человечка с запрокинутой назад головой. Этот маленький человечек с запрокинутой головой является причиной множества сомнений и дискуссий. Так что примите к сведению, что девять историков математики из десяти признают открытие нуля за Брахмагуптой. А теперь, уважаемый сэр или мадам, или ни то ни се, давайте поговорим о «Тысяче и одной ночи».

Господи, кто вам сказал, что мне неизвестно это великое творение?! Когда я была маленькой девочкой, я спала «в библиотеке». Это неподходящее название мои безденежные родители дали маленькой комнатке, буквально забитой книгами, купленными в рассрочку. На полке, повешенной над крохотной софой, которую я называла своей кроватью, стояла огромная книга, на обложке которой была изображена улыбающаяся женщина под покрывалом. Она улыбалась мне, и однажды я ответила улыбкой на улыбку, удовлетворяя свое любопытство, то есть взяла книгу и прочла первые страницы. Моя мама была против. Едва увидев «драгоценность» в моих руках, она выхватила ее так, как если бы это был словарь грехов, разврата. «Как тебе не стыдно, как тебе не совестно: это не для детей». Потом она все же передумала и разрешила: «Ладно, читай, читай эту книгу. Это все же добавит тебе знаний». Поэтому «Тысяча и одна ночь» стала сказкой моего детства, и с тех пор она постоянная часть моей библиотеки. «Тысяча и одна ночь» есть и в моей квартире во Флоренции, и в моем загородном доме в Тоскане, и в Нью-Йорке, где у меня коллекция ее в разных изданиях. Последнее — на французском языке. Я купила эту книгу у Кеннета Глосса, антиквара и книжного торговца в Бостоне, у которого я часто бываю. Я купила эту книгу вместе с «Полным собранием сочинений мадам де Лафайет», напечатанным издательством «Д'Отей» в 1812 году, и полным собранием сочинений Мольера, вышедшим у Пьера Дидо в 1799 году. «Тысяча и одна ночь» у меня во французском издании Хиара, книготорговца и издателя «Библиотеки любителей изящной словесности», 1832 г. Я страстно, как сокровище, берегу эту книгу. И все же не стоит ставить эти милые сказки в один ряд с «Илиадой» и «Одиссеей», с «Диалогами» Платона, с «Энеидой» Вергилия, с «Исповедью» Св. Августина, с «Божественной комедией» Данте, с комедиями и трагедиями Шекспира, «Критикой чистого разума» Канта и т. д. Это было бы несерьезно.

Конец легкой улыбке. Переход к последнему вопросу. К вопросу, который меня крайне беспокоит, поскольку он касается достоинства, морали и чести.

Я живу на свои книги. На свои писательские заработки. На свои авторские гонорары: на проценты, которые автор получает с проданных экземпляров. И горжусь этим. Горжусь, несмотря на то, что процент этот мал, я бы сказала, ничтожен. На эти деньги, особенно на проценты от изданий в бумажной обложке (а проценты от переводов на другие языки и того ниже) не купишь и полкарандаша у сына Аллаха, продающего карандаши на улицах Флоренции. (Он-то, понятно, слыхом не слыхал о «Тысяче и одной ночи»). Мои авторские гонорары очень мне нужны. Если бы у меня их не было, продавать карандаши на флорентийских улицах пришлось бы мне. Но я не пишу ради денег. Я никогда не писала ради денег. Никогда. Даже когда я была очень молода и мне нужны были деньги на учебу в университете (факультет медицины з то время стоил очень дорого).

В семнадцать лет меня взяли репортером в одну из ежедневных флорентийских газет. А в девятнадцать лет я была уволена без предупреждения за отказ стать продажной журналисткой. Тогда от меня требовалось написать ложь о выступлении известного лидера, к которому я питала глубокую неприязнь (лидер тогдашней Итальянской коммунистической партии Пальмиро Тольятти). Кстати сказать, статью мне предлагали не подписывать. Я ответила, что неправду писать я не буду. Главный редактор, жирный и чванливый, из партии демократических христиан, орал мне, что журналист — это писака, который обязан писать то, за что ему платят. «Нельзя плевать в тарелку, из которой ешь». В бешенстве и негодовании я ответила, что такую тарелку он может оставить себе и что я лучше умру от голода, чем стану таким писакой. Он немедленно уволил меня. По этой причине, оставшись без зарплаты, я не могла платить за университет и так и не получила медицинский диплом.

Да, никто и никогда не сможет заставить меня писать ради жалких денег. То, что я написала за свою жизнь, не имеет никакого отношения к деньгам. Я всегда отдавала себе отчет в том, что написанные слова могут гораздо сильнее влиять на человеческие умы и поступки, чем бомбы, чем штыки, и что чувство ответственности, порожденное осознанием этого факта, не может соседствовать с мыслью о деньгах или обмениваться на деньги. Соответственно моя статья об 11 сентября была написана не ради денег. Не из-за денег я подчинила себя бешеному рабочему ритму, который разбил мое измученное тело. Мой ребенок, мой важный роман был уложен спать не для того, чтобы дать мне заработать больше денег, чем мои небогатые авторские гонорары. Тут-то и наступает самое интересное.

Наступает самое интересное, потому что, когда возбужденный главный редактор прилетел в Нью-Йорк и попросил нарушить мое уже нарушенное молчание, мы не договаривались о гонораре. Он просто игнорировал эту тему, а что касается меня, я считала аморальным говорить о деньгах в отношении работы, изначально связанной со смертью множества человеческих существ и, кроме того, направленной на то, чтобы прочистить уши глухим и раскрыть глаза слепым. Когда раздули огонь костра, на котором меня как еретика должны были сжечь, и все было готово для того, чтобы повесить меня, как салемскую ведьму, он все-таки неожиданно сообщил мне о том, что плата за бешеную усталость была готова. Очень-очень-очень щедрая плата. Такая щедрая (я не знаю сумму и не желаю ее знать), что она с лихвой возместила бы мне крупные расходы на долгие межконтинентальные звонки, добавил он. Ну так вот. Хотя я и понимала, что, согласно законам экономики, плата мне справедливо причитается (не случайно ведь статьи, написанные для его газеты моими клеветниками, регулярно и щедро оплачивались), очень-очень-очень щедрая оплата так и не попала в мой карман. Я сразу же отказалась от нее. Или точнее, услышав, что плата готова, я почувствовала те же замешательство и удивление, которые почувствовала за пятьдесят шесть лет до того, когда узнала, что итальянская армия собирается выплатить мне, как юному солдату Корпуса добровольцев в борьбе за свободу, увольнительное пособие за мою борьбу с нацистами и фашистами. (Я вспомнила про этот эпизод потому, что в 1946 году я приняла деньги — чтобы купить приличные туфли, которых ни у меня, ни у моих сестренок не было).

Ну а теперь… Мне сказали, что от моего отказа главный редактор, остолбенел, как Лотова жена при последнем взгляде на родной Содом. Мне также сказали, что многие сочли мой жест наивным с налетом высокомерия. (Что, может, и правда). Но всем: и ему, и им — еретик и ведьма отвечает: «Теперь приличные туфли у меня есть. Даже если бы у меня их и не было, я бы предпочла ходить босиком по снегу, чем иметь в карманах эту очень-очень-очень-щедрую-щедрую-щедрую плату. Даже один-единственный цент ее запятнал бы мою душу».

Нью-Йорк, декабрь 2001 — Флоренция, сентябрь 2002

Ты просишь меня, на этот раз, высказаться. Просишь хотя бы теперь нарушить избранное мною молчание. Молчание, на которое я обрекла себя все эти долгие годы, не желая смешивать свой голос с голосами «стрекоз». Я так и делаю. Потому что я услышала: в Италии кое-кто радовался 11 сентября точно так же, как радовались в тот вечер показанные по телевидению палестинцы в секторе Газа: «Победа! Победа!» Мужчины, женщины, дети. (Конечно, если те, кто способен на подобное, могут называться мужчинами, женщинами, детьми). Я слышала, что некоторые политики или так называемые политики, так же как и некоторые интеллигенты или так называемые интеллигенты, те, кто не имеет права считаться цивилизованными людьми, по существу, вели себя таким же образом. Что они радостно резюмировали: «Хорошо. Так американцам и надо». Я очень, очень, очень зла. Моя злость — это ярость, холодная, ясная, рациональная. Ярость, исключающая какую бы то ни было беспристрастность, какое бы то ни было снисхождение, она велит мне отвечать им и плевать в лицо. И я плюю в эти лица. Такая же, как и я, разъяренная афро-американская поэтесса Майя Анжелу вчера вечером прорычала: «Будь злой. Это правильно быть злой. Это полезно для здоровья». Прекрасно… Полезно ли это мне, не знаю. Но я знаю точно, что им это будет вредно. Я имею в виду тех, кто восхищается бен ладенами и поддерживает их своим пониманием или симпатией, или солидарностью. Когда я нарушу молчание, тогда придет в действие детонатор, который слишком долгое время собирался взорваться. Бот увидишь.