- А что там должно теперь произойти?
      - Сиу-кун съест мозг отца.
      Эти слова переводчик произносит с таким спокойствием, словно рассказывает о человеке, возлагающем венок на могилу своего покойного отца.
      И хотя все это кажется мне каким-то жутким сном, я еще не настолько утратил связь с жестокой действительностью, чтобы не понять одного: я должен запечатлеть на пленку воина-кукукуку, только что ударом топора прикончившего своего больного отца, а затем поедающего его мозг. Такое фото будет настоящей сенсацией, которая облетит весь мир. Вот что еще случается на нашей планете в последнюю треть XX столетия. И это в век космических полетов и искусственных спутников!
      Но Джон смотрит на меня в тихо говорит:
      - Ты ведь хорошо знаешь, что тебе никогда не удастся сделать этот снимок. Своим поступком ты отравил бы остаток жизни Сиу-куна. Никто не должен видеть, что там происходит. У человека из племени кукукуку в жизни есть два момента, когда никто не должен ему мешать: когда женщина уходит одна в джунгли, чтобы родить ребенка и затем съесть послед, и когда сын помогает отцу уйти в царство мертвых, остается наедине с его мертвым телом и съедает мозг покойного.
      Разумеется, Джон прав. Как мог я думать, что у этих людей притуплены все чувства. Да, они могут казаться тупыми, если мерить их по тем меркам, которыми оценивается жизнь в наше время и в тех широтах, где мы росли. Разве такая основа для оценок справедлива? Сиу-кун убил своего отца, ибо знал, что тот уже не в состоянии бороться в этой жизни, а съел мозг покойного, чтобы тем самым почтить его память и впитать в себя частичку его мудрости и духовной силы. Таковы обычаи племени кукукуку.
      Итак, Сиу-куна оставили наедине с отцом. Вместе со всеми и я, погруженный в мысли, по петляющей тропе удаляюсь вверх, туда, где высокая трава кунай закрывает обзор. Прошло минут десять, а может быть, и больше. Наконец появляется Сиу-кун, молча присоединяется к остальным, и мы трогаемся в путь. Никто не проронил ни слова. Но вот Сиу-кун, сначала едва слышно, произносит магическое "куку-куку", и вслед за ним призывный клич подхватывают соплеменники. Так они на сей раз воздают дань уважения умершему. Мне даже кажется, будто в воинственных призывах появились другие, более мягкие тона, которых дотоле не доводилось слышать. Впрочем, не исключено, что все это мне просто почудилось и знаменитые крики означают отнюдь не то, что я пытаюсь в них вложить. А может, в них вообще скрыт более глубокий смысл, чем тот, который до сих пор им приписывали белые.
      Я недоумеваю: разве покойника не будут хоронить? Мы ведь оставили труп старика в траве. Вечером, когда мы разбили лагерь, по обыкновению чуть поодаль от воинов, Джон рассказал мне о местном обычае: если кто-либо умирает в походе, его тело оставляют в траве или джунглях - при условии, что поблизости нет жилья. Здесь опасаются только одного: как бы труп не попал в чужие руки, пока мясо еще съедобно. Если места необитаемы, этого можно не бояться. Если же смерть настигнет воина дома, то его труп коптят и помещают на вершину или склон горы, откуда покойник может обозревать родные места и деревню. В землю же ни при каких условиях умершего не закапывают. Кукукуку не желают, чтобы он стал добычей червей и грызунов. В этом у них много общего с другими племенами, живущими в центральных районах Новой Гвинеи.
      2
      Теперь, пожалуй, пришла пора рассказать о моих отношениях с воинами-кукукуку и о том, как меня приняли в их боевой отряд. Благодаря Сиу-куну, но прежде всего при содействии вождя То-юна я, запасшись щедрыми подарками, получил разрешение отправиться в поход с боевым отрядом племени. Мне было поставлено условие: свой лагерь я должен был разбить не ближе чем на расстоянии полета двух стрел. Кроме того, в моем распоряжении было только два дня. Мне, разумеется, не сказали о цели похода, а я сделал вид, будто ни о чем не догадываюсь. Впрочем, вряд ли воины задавались вопросом, кто я такой и почему нахожусь среди них. Должен, однако, заметить, что не я первый удостоился чести быть принятым кукукуку: мисс Беатрис Блэквуд, этнограф из музея Пит-Ривер при Оксфордском университете, сумела прожить много месяцев в одной из деревень племени и ни разу не подверглась нападению. Почему ее не тронули, неизвестно. Что же до меня, то я целый день пытался втолковать То-юну, что не имею ничего общего с правительством и местной администрацией. А кроме того, Джон и другой переводчик, который переводил на моту, как мне показалось, из кожи вон лезли, стараясь убедить воинов, что я "чокнутый" и по этой причине наделен огромной властью над силами природы. В этой части света душевнобольных считают посредниками неведомых могущественных сил. Мне рассказывали, будто и мисс Блэквуд не трогали именно по этой причине. В самом деле, вокруг меня происходят события, которые только подтверждают то, о чем говорил Джон: мне, например, ничего не стоит "закрыть в ящике" (моем магнитофоне) голоса Сиу-куна и То-юна, а потом снова "выпустить" их. Я могу разговаривать с "повелителями темноты", включив радиоприемник после захода солнца. И хотя я вовсе не человек-бооонг (человек с ружьем), но из своей волшебной коробки (фотокамера со вспышкой) могу вызывать молнии. Но больше всего их поразило мое общение с птицей-драконом; судя по всему, меня приняли за сына этого могущественного существа. Многие войны слышали о самолете, некоторые видели даже, как самолет садится и взлетает. Называя его драконом, они, видимо, имели в виду огромного казуара. Племена, живущие вблизи Меньямьи, иногда выносят к самолету батат, дабы накормить и ублаготворить гигантскую птицу. Самым же удивительным для них казалась непостижимая связь, существующая между мной и этой птицей. Так они и не могли взять в толк, кто же я такой: человек или же сын птицы-дракона, которого не в силах поразить ни одна стрела? Когда солнце стоит высоко в небе, птица с ревом проносится над равниной и прямо над ними "откладывает яйца", которые оказываются подарками для моих новых друзей: здесь брикетики соли, карамель (которую они уплетают прямо с оберткой), старые номера газеты "Порт-Морсби Таймс" из которых удобно делать самокрутки, стальные топоры и раковины.
      Сдается мне, не будь этих "яиц", ни меня, ни проводников давно не было бы в живых. Кто станет резать курицу, несущую золотые яйца?! К тому же здесь речь идет об огромной боевой наседке, внушающей почтение.
      Настал день, когда отряд приблизился к деревушке, которую То-юн, судя по всему, намеревался атаковать. Он решительно объявил мне, что я должен их покинуть. Джон знал, где находилась их деревня, и я с невинным видом спросил, нельзя ли нам подождать там возвращения отряда. Надо ли говорить, что вопрос был задан вскоре после получения очередного груза с подарками. Показывая на них, я сказал, что будет еще много подарков, но только после того, как мы снова встретимся. В подкрепление своих обещаний я вскакиваю и принимаюсь исполнять воинственный танец, то и дело громко выкрикивая: "Да здравствуют королева Маргрете и большие тиражи "Семейного журнала"!" Все это мои переводчики по вполне понятным причинам не переводят, но у воинов, по-видимому, создается впечатление, что я не в своем уме, и если не выполнить мою волю, то это восстановит против них силы природы.
      Может ли цивилизованный европеец думать, как канак, вжиться в образ мыслей местных жителей? Это нелегко, но думаю, что может, надо только постараться выйти за рамки того, что принято называть "буржуазным образом жизни". Должен признаться, что, путешествуя более четверти века среди так называемых "дикарей", я по возвращении домой не раз попадал в больницу столь велико и длительно было напряжение. Насколько мне известно, в таком состоянии пребывали и многие другие писатели и журналисты, старавшиеся максимально приобщиться к жизни тех племен, среди которых находились. В самом деле, дорогой читатель, разве автор этих строк не был истинным сыном птицы-дракона в упомянутый мною момент? Иными словами, мог ли он не воспользоваться той верой или суеверием (а где, собственно, проходит граница между этими понятиями?!), объектом которой он становится, чтобы добиться разрешения на поход на обреченную деревню? Надеюсь, читатель поймет, каково это день за днем, неделю за неделей находиться среди диких племен и ни разу хотя бы краешком глаза не приподнять завесу, прикрывающую тайны их повседневной жизни. Нужно ли говорить, что я отнюдь не стал кровожаднее и мои этические нормы в отношении проблемы жизни и смерти также не претерпели никаких изменений? Но сейчас эти люди меня принимали - да простится мне это слово! - за сверхчеловека, и я не намеревался их разуверять, потому что хотел идти с ними в поход. Я знал, что не смогу запечатлеть операцию на пленку и что в первую шеренгу мне не попасть. Должен же, думал я, хоть один европеец стать живым свидетелем этих варварских акций, чтобы потом поведать о них свету. Ради этого можно выдержать и последующую критику.
      Итак, решено, я возьму на себя роль сына птицы-дракона. Пусть только То-юн и Сиу-кун попробуют угрожать мне копьями! Никто не может меня убить! С поднятой головой я отправляюсь в палатку и прикладываюсь к бутылке виски. Каждый глоток словно огонь обжигает горло и наполняет душу уверенностью. Конечно же, я сын птицы дракона! И таким для них останусь!
      - Вот что, Джон, я пойду с ними... Переведи! - решительно говорю я.
      В ответ опять слышу слова, которые Джон твердил неоднократно:
      - Они тебя убьют.
      - Переведи им, и пусть остальные подтвердят твою речь: если кто-нибудь осмелится меня убить, то не пройдет и двух полнолуний, как все умрут и превратятся в падаль. Так сказала птица-дракон!
      Не знаю даже, как такая дурацкая мысль пришла мне в голову; впрочем, это неважно. Пока переводчики переводили воинам, я снова забрался в палатку, чтобы прополоскать горло виски.
      В конце концов я победил: мне разрешили присутствовать при нападении на деревню. Но теперь, находясь уже в сотнях километров от тех мест и воспроизводя все дальнейшее на бумаге, я хотел бы, чтобы такого разрешения мне не давали.
      * * *
      Всю ночь мы лежим в грязи в бамбуковых зарослях, ожидая рассвета. Я пытаюсь сосредоточиться и взглянуть на происходящее трезвыми глазам". Разве не так чувствовали себя люди в окопах в минувшую войну? Они шли на смерть, вдохновляемые мыслью о том, что перед ними враг, которого надо уничтожить во имя жизни других людей. А сейчас люди вокруг меня жаждут пойти в атаку, твердо веря (и те, кто постарше, и те, кто помоложе), что дальнейшая судьба трех подростков зависит от того, будут ли убиты трое взрослых мужчин врагов.
      Облака то и дело закрывают луну. В мгновения, когда становится светло, я вглядываюсь в лица воинов. Они сейчас и в самом деле похожи на лица бойцов. Да и вообще эти лица ничем не отличаются от всех других лиц в мире. Воины такие же люди, как и те, что сидят перед экранами телевизоров у нас дома, в Дании, или разгуливают по улицам Лондона.
      С первыми проблесками рассвета мы покидаем свое убежище и выходим к посадкам таро. Повинуясь безмолвному приказу вождя, воины окружают хижины, крытые листьями пандануса, где живут женщины. Деревня спит. Луна еще какое-то время видна на светлом небе, но вскоре скрывается. Вокруг никаких признаков жизни, не слышно даже собачьего лая. Воины занимают удобные позиции и присаживаются на корточки, с луками и стрелами наизготовку. Я остаюсь в кустах на окраине деревни. Где-то тявкнула и тут же смолкла собака. В полумраке я различаю, как двое молодых воинов подбираются к ближайшим хижинам и поджигают их. И в тот же миг То-юн издает протяжный клич, в котором слились рев, шипение и свист и который закончился обычным кукованием. Воины разом подхватили боевой призыв. В британской армии началу атаки предшествовали барабанная дробь и игра на волынке. Утверждают, что солдаты сами подражали этому инструменту. Воины-кукукуку предваряли атаку звуками, которые дали название племени. Каждый из них старался что было сил. Вскоре их крики слились с бешеным лаем собак и криками местных жителей, понимавших, что произошло нападение кукукуку.
      Огонь охватил хижины, где находились женщины. Отблески пламени были ярче утренней зари. К небу поднялись густые клубы дыма. То-юн в сопровождении воинов приблизился к мужскому дому в надежде, что им удастся убить троих мужчин и тем самым выполнить ритуал посвящения трех своих подростков в мужчины. Нападающие полукругом выстраиваются перед домом, выпуская горящие стрелы в бамбуковые стены. В дом ведет узкий вход, попасть внутрь или выбраться наружу можно только ползком. Но во многих мужских домах делают в полу люк, и, так как сам дом стоит на сваях, многим мужчинам в случае опасности удается спастись именно таким путем.
      То-юн предусмотрел и этот вариант, и беглецов встретил град стрел. Однако никто не знает, есть ли среди них убитые, а потому атака длится до тех пор, пока нападающие не убедятся, что есть убитые. Но это не так-то просто: жители деревни, оправившись от неожиданности, начинают оказывать сопротивление. Женщины, которых в обычное время ни во что не ставят, в минуту опасности сражаются бок о бок с мужьями. Теперь, когда мужской дом осквернен и более не является местом, куда женщинам входить запрещено, они бросаются туда. Не обращая внимания на пламя и удушливый дым, они хватают оружие, а затем, словно бешеные фурии, устремляются на врага. История кукукуку знает случаи, когда их атака не имела успеха из-за вмешательства женщин, за это женщинам позволяли мучить пленных до смерти...
      Глава десятая
      Вождь То-юн метит меня в зятья. - Экспедиция лишается проводников. Удивительные проявления карго-культа [20]. - "Мана" белого человека. Пребывание женщин в "месячной" хижине. - Обычай девушек мазаться свиным жиром. - "Семейные" обряды. - Цена женщины. - Знакомо ли молодым воинам чувство влюбленности? - Проституция
      От поста Меньямья до деревни То-юна примерно десять-двенадцать дней пути - в зависимости от того, каким шагом идти. Тропа проходит по территории трех враждующих кланов, поэтому мне трижды приходится менять проводников. Они запрашивают бессовестную плату в ракушках и мешочках соли, но торговаться с ними бесполезно. Как бы то ни было, в одно прекрасное утро я оказываюсь у То-юна. Я и раньше в глубине души побаивался, чем может обернуться для меня путешествие к кукукуку. Однако регулярные рейсы самолета, который в определенное время в назначенных местах сбрасывал нам провиант, придавали мне некоторую уверенность. Теперь же моя договоренность с авиакомпанией кончилась, к тому же сели аккумуляторы приемника, а мы, как я уже отмечал, находились в десяти днях пути от патрульного поста.
      Судя по всему, То-юн заметил мое беспокойство и связал его с тем, что птица-дракон меня больше не защитит. Во всяком случае, когда я попросил у него проводников, которые сопровождали бы экспедицию по территории его клана, он внезапно сделал вид, что не понимает переводчика. Мне ничего не оставалось, как послать двух человек в соседнюю деревню в надежде, что там им больше повезет и они сумеют нанять проводников. Но через полчаса они, прихрамывая, возвратились назад. Один из них корчился от боли: он напоролся на острие стрелы, и, хотя на нем была обувь на кожаной подметке, стрела прошла насквозь и вонзилась глубоко в ногу. Оказывая раненому помощь, я обратился к То-юну, который, как всегда, стоял в окружении нескольких вооруженных воинов:
      - Почему ты не даешь нам уйти?
      Вместо ответа он бросил несколько слов стоящим рядом мужчинам, те исчезли и вскоре возвратились в сопровождений молодой девушки, которая для приличия прикрыла затылок плетеной повязкой из луба.
      - Вечером ты увидишь ее в праздничном наряде, киап, - говорит То-юн.
      - Какое отношение это имеет к моему отъезду, о гроза всех врагов?
      - Это моя дочь Кавинджа. Разве она не хороша собой?
      - Но я спрашивал тебя об отъезде. При чем здесь твоя дочь?
      То-юн подошел к тому месту, где я занимался раненым, и сел передо мной на корточки. Кость казуара, продетая в его носу, дрожит от возбуждения, когда он начинает говорить. Первые фразы он произносит шепотом, а заканчивает речь криком - это особенность языка кукукуку.
      - Он говорит, ты должен жениться на Кавиндже и сделать ее толстой, не то ты умрешь!
      - Чтобы я женился на этой девице и сделал ей ребенка!? Что вообразил! Передай ему: я счастливо женат в своей собственной стране, там, за "содавандет" (так на языке пиджин называют океан). Что скажет моя жена, узнав, что я оставил потомство в стране кукукуку?
      От возмущения я опрокинул походный стул, на котором сидел. То-юн тоже вскочил на ноги. Так мы и стояли друг против друга, как два боевых петуха. Воины придвинулись ближе, поигрывая большими пальцами по тетиве лука. Звук почти не отличался от звука настраиваемых скрипок, с той лишь разницей, что здесь предстоял необычный концерт. Сомнений не было - события приняли нешуточный оборот, и мои люди дрожали от страха.
      - Ты делать пиканинни Кавинджа-мери... или ты мертвый! - с перекошенным от ужаса лицом шепчет переводчик. - Мы просим тебя, иначе кукукуку делать каи-каи всех нас благочестивых мисси.
      Тут мне придется пояснить, что означают эти слова в переводе с пиджин. "Пиканинни" означает "ребенок", словом "мери" называют женщин, а "каи-каи" значит "мясо", и нетрудно понять намек переводчиков: если я откажусь от предложения То-юна и не стану его зятем, всех нас ждет земляная печь. "Мисси" можно приблизительно перевести как "все, кто не принадлежит к племени кукукуку и вырос недалеко от миссионерской станции".
      Ни время, ни место не позволяют мне настаивать на отказе от предложения То-юна, которое следует воспринимать как приказ. Остается оттянуть время и попытаться найти выход, который позволил бы мне и моим провожатым живыми выбраться из деревни. Одна надежда на пилота Стэна: хоть бы он догадался, что у меня не все в порядке, раз я не смог ему сообщить о моем уходе из деревни То-юна. Хорошо было бы, если бы он, как прежде, сделал несколько кругов над нами и тем самым восстановил авторитет птицы-дракона и белого человека. Но пока никаких намеков на самолет. Должно быть, Стэн воспринимал мое молчание как знак того, что я благополучно вышел из деревни и нахожусь в пути к Меньямье.
      Раз так, нельзя ли все-таки попытаться ублажить То-юна и его воинов? Пожалуй, следует выяснить, почему вождю так хочется, чтобы я женился на его дочери. Что это - своеобразный прощальный подарок с его стороны? Или таким путем он стремится получить от меня как можно больше нужных ему вещей? Мне доводилось слышать, что нечто подобное уже случалось прежде со старателями. Кукукуку придерживаются строгих правил в отношении подарков. Если даже вождь племени захочет содрать побольше с киапа, то он не посмеет переступить племенной закон, который в этом обществе столь же незыблем, как и библейские десять заповедей среди добрых христиан каких-нибудь сто лет назад. Поэтому он должен либо убить человека и похитить его вещи, либо же придумать повод к тому, чтобы принять подарки. Одним из таких спасительных поводов является брак с дочерью вождя, который принесет отцу невесты стальные топоры, соль, ракушки. Именно этими предметами я уже рассчитался с То-юном за предоставленных мне проводников на обратный путь до Меньямьи. Видимо, он понял, что больше подарков с неба ему не свалится, это последняя возможность пограбить меня. Тогда он и придумал всю эту затею с женитьбой на его дочери.
      Правда, к сожалению, мне известно и другое. Случается, что кукукуку не возражают, чтобы белый человек остаток своей жизни провел среди них, народил бы кучу детей от их женщин, что позволило бы получить свою долю в так называемом карго. В самых общих чертах смысл этого понятия сводится к следующему: если хочешь получить что-то из сказочно богатого мира белого человека, то нужно приманить его к себе, как делает опытный охотник, когда в ожидании дичи подражает ее повадкам. И если у белого киапа родятся дети от женщины из их племени, то есть надежда обогатиться кое-какими вещами из тех, что окружают белых людей в их повседневной жизни.
      В труднодоступных горных районах, где живут кукукуку, ходит немало легенд об этих удивительных неведомых предметах. Когда-то и наши далекие предки верили в чудеса, в частности в истории о неиссякаемом роге изобилия. Среди кукукуку вы можете услышать о загадочной штуковине в кухонной "хижине" белой мери, из которой льется обжигающе горячая вода (имеется в виду обыкновенный водопроводный кран), или о ящике, который может говорить голосом киапа, стоит ему нажать на ягоду (кнопку). Это, разумеется, магнитофон. Но у киапа есть и другая удивительная вещь. Он ударяет пальцами по нескольким ягодам, и вверх выскакивают стебельки, из которых выдавливается влага на белые пальмовые листья. Глядя на эти листья, киап может вспомнить свои мысли! Способен ли читатель догадаться, что это за вещь? Не стану долго томить его, скажу только, что эти строки я пищу как раз на такой машинке. У белых людей есть и другие диковинки, но, возможно, самая удивительная - это "зверь зверей". Киап залезает на шею и плечи, пихает его в грудь, и тот с ревом устремляется вперед.
      За пределами Меньямьи вряд ли кто из кукукуку видел автомобиль, но даже в самых отдаленных деревнях ходят слухи об этом фантастическом "звере". И чему только не поверишь в этом мире, где столько всевозможных дэхов! Почему бы и не существовать трубе, из которой брызжет кипяток, и рычащему зверю, который оставляет за собой клубы дыма, хотя это и кажется непонятным!
      Чтобы самому приблизиться к этому удивительному миру, надо держаться белого человека: у него есть "мана", благодаря которой он владеет всеми этими штуками. Такой же особой силой наделены вождь и шаман племени. Если у киапа хорошая мана, то очень важно заставить его поселиться в их деревне и дать ему в жены самых красивых женщин в надежде на то, что он родит с ними много сыновей. Тогда удастся получить ману киапа, и деревня станет сильнее своих врагов.
      Боюсь, что именно это имел в виду То-юн, когда предлагал мне остаться с ними. Но я на него не в обиде, он поступает так, думая о благе своего племени. Он и убивает своих врагов, потому что считает это добрым поступком. Так поступали его предки. Однако мне отнюдь не улыбается перспектива стать его подручным и жить по законам дикого племени. Находились и среди белых такие, кто более или менее добровольно соглашался остаться в этом затерянном уголке, чтобы жить на манер вождя, в окружении множества женщин. Но мыслимо ли перестроить свое сознание и из современности перенестись в каменный век, даже если из тебя сделают полубога? Не говоря уже о том, что такое пристало бы молодому мужчине, которого не связывают семейные узы. Только холостяк, вольный, как птица, может позволить себе все, что ему заблагорассудится.
      Мечта о свободной жизни будоражила не одну голову у меня на родине, в Скандинавии. Но позволь спросить тебя откровенно, уважаемый читатель, независимо от твоего возраста: мог бы ты влюбиться в Кавинджу или любую другую молодую женщину из племени кукукуку? При этом я полностью отвлекаюсь от ее внешнего облика. Мог бы ты влюбиться в девушку, которая, следуя законам племени, не умывается, чтобы как можно сильнее пахнуть "женщиной"? В девушку, которая ежедневно мажется прогорклым свиным салом, а в особо торжественных случаях - жиром умерших родных; девушку, натирающую бедра и зад мочой, которая хранится в специальном помещении, так называемой "месячной" хижине, куда женщины отправляются в период менструаций?
      Из-за языкового барьера я не имею возможности выяснять, как мужчины племени кукукуку отнеслись бы к женщинам, употребляющим духи. Может быть, сильное благоухание или даже аромат самого дешевого одеколона, исходящие от женщины этого племени, настолько отвратили бы мужчин от них, что они попросту умерщвляли бы женщин за то, что те позволили себе такую смелость.
      Но читатель может не опасаться - пройдет еще немало лет, прежде чем проблема парфюмерии станет актуальной на Новой Гвинее. Должен признаться, что несколько раз, когда мы сидели на "ток-ток" (переговорах) с вождями племени кукукуку, от меня немного попахивало виски. Запах доброго шотландского виски, к которому я - а со мной наверняка и многие моя соотечественники - не испытываю ни малейшей антипатии, на кукукуку действовал настолько отталкивающе, что они отодвигались от меня подальше.
      Здесь я все больше убеждался в том, что у народов, населяющих разные уголки Земли, отличаются точки зрения не только на нормы морали, но и на проблемы секса, в том числе и на такие понятия как "привлекательная" или "отталкивающая" женщина. Что касается лично меня, то я решительно противился браку с Кавинджей и потому, что стал бы двоеженцем, и прежде всего по той причине, что мне пришлось бы с величайшим отвращением ожидать ежемесячного местного брачного обряда.
      К тому же меня отнюдь не возбуждали затылки местных женщин, тогда как на вкус мужчин племени кукукуку и других племен, проживающих в глубине Новой Гвинеи, затылок - это одна из самых привлекательных частей женского тела.
      Но особенно отталкивающее впечатление на европейца производит вступительная церемония, хотя, разумеется, права упрекать кукукуку за те действа он не имеет. В самом деле, как отнеслись бы аборигены к символам христианской вечери и причастия, к тому, что вино превращается в кровь Иисуса Христа? По какому праву мы осуждаем представителей этого и других племен, считающих, что лучшим подарком девушке накануне свадьбы будет отрезанный пенис врага, который она должна съесть? Разумеется, эстетически такая мысль нас оттолкнет, но символика этого действа вполне ясна: поступая так, девушка набирается сил, чтобы родить сыновей. Девочки в счет не идут, поэтому мечта о сыне красной нитью проходит через все культовые обряды кукукуку. У племени форе, живущего севернее кукукуку, муж съедает половой орган умершей жены, а вдова - мужа. Этот обряд совершается на торжествах (что-то вроде наших поминок), когда собираются все члены рода. Во время церемоний присутствующие мужчины рассказывают о выдающихся способностях покойного - воина, отца семейства, заклинателя духов.
      Посредством брака семья обретает силу, а потому сексуальная жизнь семейной пары является составной частью культовых обрядов семьи и племени. Сумей мы с помощью самых лучших переводчиков рассказать представителю племени кукукуку, что в Скандинавии расшатаны семейные устои и, в частности, что сексуальную жизнь не связывают с браком, он был бы не в состоянии это понять. По его понятиям, совместная жизнь мужчины и женщины может происходить только в браке, имеющем одну цель: рожать сыновей, которые со временем смогут защищать родную деревню от врагов.
      Сказанное, однако, не означает, что мужчины кукукуку обрекают себя на жизнь только с одной женщиной. Когда боевой отряд выступает в поход, он преследует цель не только убивать врагов, но и насиловать женщин. К женщине, которая не принадлежит к числу местных, относятся как к рабыне, ее насилуют и убивают. Об этом свидетельствуют сообщения, поступавшие на патрульные посты. Женщина в той или иной степени - предмет потребления. Если она ценится высоко, ее можно продать по крайней мере за полтора десятка откормленных свиней. Ей иногда делают подарки - так протягивают лучшие кусочки любимому борову или свинье. Только существа мужского пола настоящие люди, будущие воины! Именно в них смысл жизни. Итак, на первом плане мужчины, затем свиньи, и замыкают список женщины!
      Свыше четверти века провел я среди людей природы и повсюду старался уяснить для себя два вопроса: как относятся в племени к старикам и больным и существует ли у аборигенов чувство любви или влюбленности, как у нас?
      Получить ответы на эти вопросы было, разумеется, нелегко, а во многих случаях просто невозможно, ибо понятие "влюбленность", как бы его ни определяли, все же специфично для нашего культурного уровня. Но попробуем поставить вопрос иначе и спросим любого скандинава:
      - Считаете ли вы, что скандинавы обладают маной?
      - А что такое мана? - захочет узнать ваш собеседник.
      Мана - это невидимая сила, которой обладает каждый человек. У одних она сильнее, чем у других, и благодаря этому они пользуются большим влиянием. Без маны человек существовать не может. Именно она делает жизнь интересной, а людей богаче.
      Полагаю, что, услышав такое определение, кое-кто недоуменно покачивает головой и, быть может, подумает, что у автора этих россказней "не все дома". И все-таки я утверждаю: для миллионов жителей Новой Гвинеи, Меланезии, Полинезии и Микронезии мана значит ничуть не меньше, чем вера в святого духа для христиан.
      Размышляя над вопросом, может ли молодой человек, живущий во внутренних районах Новой Гвинеи, влюбиться в девушку, я пришел к выводу, что такое чувство им неведомо. Этому вопросу равносильны, например, такие: может ли кто из жителей Запада влюбиться в молочного поросенка или, скажем, в пишущую машинку? Возможно, кто и влюблен в свой автомобиль, но в таком случае вопрос ставится по-другому. Конечно, мужчина из племени кукукуку способен возжелать девушку, увидев ее неприкрытый затылок. Но в таком случае он может либо "купить" ее и взять в жены (так, во всяком случае, мы назвали бы эту сделку), либо испросить разрешение приобрести себе женщину на какой-то срок. Обычно это кто-нибудь из пленниц, отбитых во время набегов. Прибегают мужчины, как я уже говорил, и к насилию, когда им удается попасть во вражеский стан. Но тот, кто полагает, что в глубинных районах Новой Гвинеи молодые люди парочками любуются луной, более чем наивен.
      Среди кукукуку и других племен существует такой обычай: каждому мужчине, который приходит в деревню как друг, предлагают наряду с клубнями таро молодую женщину. Выглядит это так. Женщина подходит к гостю, садится перед ним на корточки и, медленно поворачиваясь к нему спиной, на мгновение обнажает затылок. Если она ему приглянется, он заночует в ее хижине, если нет - устроится на ночлег в мужском доме. Это так же обыденно, как, например, у нас в Скандинавии вопрос, который задает портье приезжему в гостинице: "Вам номер с ванной?"
      Быть может, читателю покажется, что я уделил этим вопросам излишне много внимания. Мне они показались не просто любопытными и полнее раскрывающими образ жизни незнакомых народов.