- Напоминаю, - сказала мать, - в этом своём доме ты номер шестнадцатый. Ибо ты прописан в нём временно. А даже Валя, и та постоянно.
      - О чём ты говорила с этой...
      - О тебе, разумеется. Ты знаешь, что готовится на бюро?
      - У меня есть, чем крыть их обвинения. Они сами у меня повертятся.
      - А, так ты полагаешь, что они готовят тебе выговор?
      - Что ж ещё?
      - У тебя отнимут партбилет, дуралей!
      - Это тебе Кругликова набрехала? Старая ведьма...
      - Если б только Кругликова! Это знают все. Кроме тебя. Одному тебе не втолковать, какие нынче времена. Тебе и всему твоему семейству, которому, может быть, грозит нечто и похуже отнятия билета... Не слыхал разве, что говорил тот твой милиционер: эшелон ваш уже стоит под парами, доктор!
      - Все не влезут в один эшелон. А всему семейству... это ведь кроме тебя, не правда ли?
      - Да, кроме меня, кроме меня! Учти, ты - это только начало, и поэтому-то именно тебе не следует высовываться.
      - Не пугай, - мрачно заявил отец. - Я и не такое видывал. И в заговоре врачей мой номер даже и не шестнадцатый, сотый. Никого я не лечу, только констатирую: готов.
      - Вот именно, потому-то с тебя и начинают, - заволновалась мать. Говоришь, все не влезете в эшелон? Так пешком пойдёте. Конечно, ты со своей ногой недалеко доплетёшься, не дальше Хабаровска... Ты вообще что же, надеешься, что учтут твои военные заслуги?
      - Ничего я не думаю, я газеты тоже читаю. И, в отличие от вас всех, делаю вырезки.
      - Да ну! А зачем же, читая газеты, ты скрыл от бюро, что твой дед был лавочник? А если к этому приплюсовать пятую графу...
      - Скрыл? В анкете написано моей собственной рукой: Илья Борисович, коммерсант.
      - Ха-ха. А надо было писать правду: лавочник. Вот и получается, что скрыл.
      - Да ведь это одно и то же! Мне-то всё равно, как выражаться, но ты же знаешь, что в нашей семье приняты свои выражения. Попробуй, скажи при Ди: лавочник. Но главное, это одно и то же. Так и передай своей Кругликовой.
      - А они там, в своей семье, скажут тебе, что не одно и то же. Что тогда? И ты не сможешь возразить, потому что тебе скажут не один раз и не два, а ты повторяться не станешь, так как ты интеллигент. Станешь искать иных объяснений, а их-то и нет. Тем и докажешь, что всё-таки скрыл. Повторяю, что тогда?
      - Тебе Горздрав пошёл на пользу, - зло сказал отец.
      - Тебе он тоже может пойти... Завтра же позвони Кругликовой, и если она предложит встретиться - встреться. Завтра же.
      Отец несомненно был уже загнан в угол, и желал только одного: прекратить эту пытку. Несколько раз он уже посмотрел на свою подушку, ещё не осознавая её спасительных свойств, но это вот-вот могло произойти и мне следовало поторопиться.
      - Завтра воскресенье, никто не работает, - отметил я голосом бесстрастного комментатора.
      - Это правда, - повеселел отец. - Я не могу завтра застать Кругликову, а тем более попасть к ней на приём.
      - Значит, послезавтра, - мать была неумолима. - Почему ребёнок до сих пор не спит?
      - Сейчас пойдёт, - сказал отец. - Последние свободные деньки догуливает...
      Опять настала моя очередь:
      - Завтра воскресенье. Мы могли бы все вместе пойти погулять. Может быть, последний раз в этой ча... в этом городе.
      - Куда это, погулять? - фыркнула мать. - Куда это в этой ча... в этом городе можно пойти погулять? В тиянтир?
      - Во двор, - сказал отец.
      - В парк, - сообщил я. - Или вот: в аттракцион.
      - Я так и знала, - объявила мать, - он тоже помешался на балагане.
      - Щиколату захотелось? - помрачнел отец, обнаруживая заодно куда большую информированность, чем ему полагалось.
      - Я думал, - сказал я, - что вам будет интересно.
      - Он намеревался вытерпеть эту пытку из-за нас, - объяснила мать. Мученик, он хотел принести себя в жертву ради нас.
      Тут я понял, что эти флеши неприcтупны, и что мне пора уносить ноги, пока их защитники не перешли в наступление.
      - Ладно, - я сделал шаг к двери, - спокойной ночи. Но только завтра воскресенье, а переезд - действительно скоро.
      - Он повторяет одно и то же, - сказал отец. - Ему тоже всё идёт на пользу. Что же, значит, он уже не интеллигент? Кстати, ренегат, ты почему это взламываешь запертые от тебя ящики?
      - Какие ящики? - спросила мать.
      - Такие деревянные, - съехидничал отец. - С железными замками. Где лежит, например, Суламифь.
      - Я не знал, что она именно от меня заперта, - парировал я.
      - Ты думал, наверное, от Ба, - сказала мать. - Ну, и что же ты нашёл в Суламифи?
      - Что нужно мыть каждый день уши и шею, - догадался отец. - И всерьёз готовиться к школе, уже сейчас начинать новую жизнь. То есть, перестать валяться в постели до семи часов, а вставать без четверти семь - понял?
      - И не таскать с печи спички, - добавила мать, - кстати, как ты их используешь? Жаль, что у твоего отца не сложилась привычка подсчитывать ежедневно свои папиросы.
      - Нет, я не курю, - возразил я, ещё на шаг продвигаясь к двери, спокойной ночи.
      - Спокойной-спокойной, - отец пристально рассматривал меня, его явно заинтересовала папиросная тема.
      - Хм, - кашлянула мать, и я вылетел из столовой в кабинет, немедленно забрался в свою кулибку и стал зализывать раны. Душевные, пока ещё. В своей кулибке громко шептались Ю с Изабеллой. Верещал электросчётчик. Луна просунула пальчик в ставенную щель. Мне удалось, наконец, собрать и выстроить мои разбитые батальоны.
      - Проштрафился, младенец? - спросила Изабелла из темноты. - Что за побоище у вас там было?
      - Добрый папаша, - сказал Ю, - перестал держать в обаянии умного сына. Сын же обязан отца по-прежнему уважать. Задача сложная. Эй, племянник, ты вообще-то знаешь своего отца, кто он и что?
      - Я знаю, - ответил я, как раз закончив смотр уцелевших в первой атаке войск.
      - Э... нет, - возразил Ю, - ты не можешь знать. Знания о других мы собираем всю нашу жизнь, но никогда не можем окончательно сказать: всё, я знаю о ком-то всё. Ведь этот другой продолжает жить, и таким образом увеличивается область нашего незнания о нём. Только много лет спустя, когда его, скажем, уже не будет...
      - Очаровательная мысль, - вступила Изабелла. - И очень кстати, по верному адресу. Просто прелесть.
      - Да-да, - смутился Ю, но ненадолго. - Но... знаешь ли, например, ты, что твоё вот это слово "прелесть" имело раньше совсем иной смысл? Не красота - а соблазн, обман. И, кстати, слово "обаяние" тоже. Поэтому, например, когда о Ба говорят, что она обаятельна, то говорят двусмысленность.
      - И довольно точно определяют... Но, прости, это ты ведь сказал: в обаянии, а не кто-то там?
      - Не я, Некрасов.
      - Но ты и мне говорил: обаятельная...
      - Тебе, но о Жанне!
      - А... о Жанне. Тогда это всё же твоё, а не Некрасова, словцо ещё скорей нужно отнести к Ба.
      - Да тише ты! Ну причём тут Ба?
      - А разве она не предпочитает мне Жанну? Как же тогда она может быть не причём? Вы распространяете миф, что Ба не от мира сего и ни в чём не принимает участия. А между тем - всем известно, что даже... даже хорошая репутация Ди сделана ею. Эта репутация была бы невозможна без запрета писать романы на эсперанто. А кто наложил запрет? Ба наложила, запретила ему сидеть и пухнуть в кресле, и велела ему заняться серьёзным делом. Она взяла его за шиворот и сказала: Лазарь, встань из-за стола свoего и ходи. И Ди поехал на Карантинку, а в следующий раз на Жилмассив смотреть больного младенца. И Ба говорила так много раз, пока Ди не привык ходить сам. В этом и секрет её обаяния: все её считают не причём.
      - Кроме тебя...
      - Кроме меня, я же вижу, что она охотно променяла бы меня на Жанну. То есть, она предпочла бы видеть в роли твоей жены мою сестру.
      - Да какая ей-то разница?
      - Вот-вот, опять ваше "не причём"... А между тем и Ба женщина, а не дух. И ей нравится, что Жанна на неё похожа. И ей не нравится, что я на неё не похожа. А Жанне... да, Жанне она бы охотно передала роль не только твоей жены, но и свою собственную. Вот, в этом-то и заключается её: причём.
      - Какую-такую роль? И в чём там у них сходство? Я понимаю, когда говорят о моём сходстве с Ди. Я понимаю, когда говорят о сходстве Ба с моим братом. Я понимаю, наконец, твоё сходство с Жанной - это ведь так всё естественно! Но откуда бы взяться у Жанны сходству с Ба? Это мистика, нечто, вроде твоих обезьянок.
      - Реальней обезьян ничего нет. Разве что их почки. Да ты посмотри на Жанну открытыми глазами, особенно на её профиль, на манеру подрагивать головой... Ни у кого не найдёшь такого сходства с Ба, разве что вон... у мальчишки. Но разве ты можешь так на неё глянуть! Разве я не вижу, как ты на неё глядишь?
      - Как? - квакнул Ю незнакомым мне голосом.
      - И как твой братец это делает?
      - А это как? - почти совсем без голоса.
      - Нам тоже нужна отдельная квартира, - заявила Изабелла. - Это решение вопроса. Иначе я буду вынуждена принять предложение моего заведующего кафедрой...
      - Это какое же?
      - А какое ты думаешь?.. Конечно, поступить в аспирантуру. А именно: на стационар. И там получить комнату.
      - Это называется предложением поступить в аспирантуру, - прошипел Ю.
      Я понял, что настал мой момент. И протрубил под одеяло:
      - А почему почки обезьяны реальней самой обезьяны?
      - Слово "реальный" имеет двоякий смысл, - с облегчением объяснил Ю.
      - Так он ещё не спит? - спросила Изабелла. - Вот тебе твоё воспитание, педаго-ог.
      - Завтра воскресенье, - сказал Ю. - Не страшно.
      - Завтра воскресенье, - подхватил я, - давайте...
      - В этом доме меня ни во что не ставят, - объявила Изабелла. - Даже то, что я знаю иностранные языки, не переводит меня в разряд...
      - Подумаешь! Ди знает древнееврейский, - сказал Ю. - В какой разряд зачислять его?
      - Вот именно! Мне хочется плакать.
      - Об этом не говорят, - сказал Ю, - а просто плачут.
      - Я и плачу, когда в этом доме не могу пройти ночью в туалет! Я должна полностью одеваться!
      - Не плачь, Изабелла, - сказал я. - Ты завтра оденешься днём, и мы пойдём гулять, завтра воскресенье.
      - Это куда же мы пойдём? На спортплощадку, в волейбол играть?
      - Ну, можно пойти посмотреть аттракцион на Большом базаре.
      - Всё ясно? - вскричала Изабелла. - И этот туда же. Может, и ты хочешь полюбоваться там на Жанночку?
      - Там Ася, - сказал я.
      - Действительно, - вставил Ю. - Что там тебе смотреть? В прошлый раз ты уже всё видел.
      - Не всё, - возразил я, - я не видел кормления тигров.
      - Они жалкие, - сказал Ю. - Животных вообще жестоко держать в клетках.
      - И в боксах, ты это хотел сказать! - снова вскричала Изабелла. - Филолог двусмысленности, ты спроси лучше племянника, выучил ли он то английское стихотворение, которое я три дня назад ему задала!
      - Ты выучил? - спросил Ю.
      - Я выучу, - ответил я, понимая, что и тут моё дело сорвалось. К тому же, тут мне угрожали раны посерьёзней. - Спокойной ночи.
      - Спо-ко-ойной, - ехидно протянула Изабелла. - Когда выучишь стихотворение, поди спроси Ба, не захочет ли она пройтись с тобой на базар.
      - Кстати, то стихотворение Некрасова про умного Ваню, - заговорил Ю, напомни мне завтра, я тебе его дам. Выучишь и его, пора, действительно, и к школе готовиться. Неудобно как-то, если племянник учителя русской литературы...
      - Спокойной ночи, - прервал я его почти хамски. Он стал раздумывать, обращать ли ему на это внимание, или нет. А я не стал дожидаться его решения, закрыл клапан кулибки, на этот раз - однослойной по случаю августа, и постарался уснуть. Воспитание всё же дало свои плоды: утро вечера, я знал, мудреней. Я не знал, правда, как изменяется смысл этого выражения одной лишь буквой Ё: мудрёней. То есть, указанная Изабеллой двусмысленность как всеобщий признак всего существующего открылась мне ещё не вполне.
      По утрам Ба выглядела особенно свежей, несмотря на то - или благодаря тому - что задерживалась в постели дольше других. Напасть на неё следовало именно утром, так подсказывала интуиция, не требовавшая объяснений: почему именно так. Я воспользовался своим правом - разведчик-пластун - и подвёл мину под башню, когда Ди пошёл бриться и в их спальне на несколько минут сложилась очень благоприятная, да и просто приятная обстановка. Ба приняла меня в постели. Я нырнул к ней под одеяло. В её кулибке пахло духами и крахмалом. Очень комфортабельная кулибка.
      В моём распоряжении было минут десять, не больше, до того, как вражеские подкрепления закончат бритьё и вернутся на свои позиции. Я открыл действия пулемётной очередью:
      - Доброе утро, Изабелла говорит, отец ведёт следствие на Большом базаре из-за Жанны, и почки обезьянки важней самой обезьянки. А Ю говорит, "умный сын" это двусмысленное выражение. А я их не понимаю ни в каком смысле.
      - Не следствие, а экспертизу, - возразила Ба. - Отец твой не следователь. Надо научиться выражать свои мысли точно.
      Одним ударом она отбила все мои подачи. Теперь на любой из моих вопросов можно было ответить: а точнее?
      - Говорят ещё, - сбавил я темп, - что я похож на тебя. Это правда?
      - Как сказать... Вот, у тебя болит сердце?
      - Нет, - испугался я, - а что?
      - Вот видишь! - сказала она. - А у меня болит.
      Я снова обломал зуб о каменную кладку башни. В полумраке спальни лицо Ба испускало слабое свечение. Её ладонь лежала на моём лбу, пальцы ритмично пожимали виски. Моя щека прильнула к её мягкому боку... Она опережала меня на несколько ходов, про сердце - это было здорово придумано: этого хватит на целый день. Я ещё убавил темп и зашёл с фланга:
      - Ты бы вышла и посидела в сквере, сразу после завтрака. Оно и перестанет.
      - Напротив, - возразила Ба. - Сегодня будет очень жарко, так что лучше не выходить. К тому же, по воскресеньям в сквере слишком много народу.
      - Ага, воскресенье... Значит, мы не будем сегодня заниматься музыкой. А жаль.
      - Жаль! - с неподражаемой интонацией воскликнула Ба, и сжала мне виски чуточку сильней. - Неужто действительно: жаль? Я была бы счастлива.
      Я нисколько не поверил этой её наивности.
      - Может, поугадываем звуки?
      - Звуки не угадываются, - поскучнела она. - Они узнаются, в лицо. Впрочем, если хочешь, после завтрака...
      - А после узнавания?
      - Можешь немного поучить этюд.
      - А ты?
      - Сегодня воскресенье, и у меня много дел, ты знаешь: все дома.
      - Но ведь у тебя сердце!
      - Это верно, у меня сердце, - согласилась она. Я ждал продолжения, вроде "когда много дел, забывается о сердце". Но продолжения не последовало вовсе. Это правда.
      - Значит, тебе нужно отдохнуть. А поскольку в доме все, и много работы, то выйти погулять.
      - Знаешь, ты всё время ходишь по кругу, а между тем...
      - ... между тем, - подхватил Ди, входя в спальню, - ему пора бы почистить зубы.
      Моё время истекло, в лимиты, отпущенные свыше, я не уложился. И теперь, при пока ещё ничейных результатах, а я расценивал матч с Ба как отложенный из-за ничьей, мне оставалось только перенести его окончание в менее удобное место: за овальный стол. То есть, разыграть последний акт за завтраком. Если там мне не удастся решить вопрос о походе к аттракционам, то не удастся уже никогда. Как видно, вариант с подходом по тому же вопросу к Ди даже и не возникал в моей голове. Его фигура совершенно не увязывалась с какими бы то ни было походами, как если бы он был неподвижным, раз и навсегда установленным в красном углу дома идолом. Кроме того, как раз по воскресеньям частный приём больных активизировался. Что до Ба, то я был уверен: она поняла, куда я гну. И потому объяснил ничейный исход битвы тем, что она ещё не решила - хочется ей самой пойти, или нет. Вернее, может ли она это сделать, или, по каким-нибудь причинам, нет. Это позволяло расценить неоконченный поединок с нею даже не как битву, а всего лишь как разведку боем, не столько толкающую на окончательное решение, сколько на размышления. Если вспомнить высказанное Ба предложение пригласить цирковых к нам, то можно было надеяться и на положительный исход этих размышлений.
      - Ты ходишь по кругам? - спросил Ди, когда я выползал из его, в сущности, кулибки. - Знай, их всего девять. Ты уже читал Данте?
      - Нет, - отвечал я, уже выползая и из спальни, - этот круг у меня ещё впереди.
      Школьной арифметике следовало бы ограничиться счётом до девяти, таков был бы мне урок на будущее, если б я извлёк его из неосторожного высказывания Ди. Но мне было не до уроков, предназначенных будущему отдалённому, у меня хватало своих забот, о непосредственном, сегодняшнем. И когда, почистив зубы и выйдя из ванной, я услышал в столовой смех-колокольчик, то расценил его как победный звон. Я понял, что всё-таки выиграл свою войну, подобно тому, как опытный полководец знает, что выиграл её в целом - при всех проигранных отдельных сражениях. Следовало опасаться лишь случайностей, способных отпугнуть приближающуюся победу. И потому я вернулся в ванную и необычайно тщательно повторил свой туалет, чтобы ни один внимательный или враждебный глаз не нашёл во мне зацепок для неуместной критики. И вот, я уже сидел за овальным столом рядом с Ба, а напротив - Жанна с её колокольчиком, чудесным и закономерным образом явившаяся к завтраку. И во лбу её темнел кровавый глаз. Я был тих и скромен, и ничего не уронил на скатерть: ни стакана, ни масла, разве что пару крошек. В открытое окно входило к нам пение птиц и утренняя, кисло-сладкая жара. На десерт был арбуз.
      - Как ты себя чувствуешь, Ба? - сурово, чтобы не дать повода упрекнуть меня в подхалимаже, спросил я.
      - Что-то случилось? - отреагировал Ди. - Сердце?
      - Накапать капель? - с готовностью приподнялся Ю.
      - Атмосферное давление, - прокомментировала Изабелла.
      - Может, какое другое давление... - только отец мог придумать такое.
      - Прежде всего не суетиться, - потребовала мать.
      Жанна лишь вопросительно приподняла брови, и я повторил это движение: своими. Но, чем на всё это ответит сама Ба? Вернее, как она ответит. Я глянул на неё: её профиль выражал снисходительность - ко мне. А серый взгляд, направленный в другую сторону, откуда навстречу ему сияли глаза лемурьи, выражал нечто иное. Между глазами серыми и чёрножёлтыми что-то летало, я готов был поклясться, летали всех цветов молнии, следствие то ли скрываемой от посторонних борьбы, то ли ещё тщательней скрываемого согласия. В любом случае - молнии взаимного понимания. Впрочем, снисходительность в мою сторону свидетельствовала о таком же понимании. С моей позиции невозможно было заглянуть в глаза Ба, и потому я заглянул в жаннины, надеясь там найти прямое их отражение, и при них - слоновую кость и серебро. Почему бы не надеяться, если во всех других зеркалах, глазах или очках, витринах и просто окнах, в стенке "Беккера" и в висюльках люстры, подобных ёлочным игрушкам, повсюду было это отражение, сам горячий воздух создавал его, словно в пустыне - мираж. Повсюду, как оказалось, только не в Лемурии.
      Там я обнаружил, вместо искомого отражения, то, о чём ночью говорила Изабелла: несомненное сходство Жанны с Ба, неизвестно, на чём основанное. По сути, нельзя было и придумать более непохожих глаз, более далёкие противоположности, чем Ба и Жанна. И в то же время, чудо и жуть, более близких. Возможно, противоположности всегда находятся ближе друг другу, чем всё близкое, не мне это решать... Мне только показалось, что Жанна с Ба прожили одну жизнь, или собираются прожить такую в ближайшем будущем. Или: одна такую прожила и угасает, а другая, подхватив сразу же взбодрившийся факел, сейчас понесёт его дальше. Вот почему напрасно было ожидать взаимного отражения друг в друге их глаз, в глазах Ба - жанниного личика, и наоборот. Впрочем, о первом и мечтать не следует, не для того глаза Ба были сотворены, чтобы отражать что-либо. А чтобы отражаться самим. Мне было ясно одно: скрещение их взглядов значит очень многое, только вот что именно - я не вполне понял. Предчувствие, что именно такое полупонимание играет, и ещё как сыграет, роль в моей собственной жизни, заполнило меня. Потому я с утроенным нетерпением ожидал, что же перепадёт мне из этого скрестившегося над столом прошлого и будущего. То есть, преисполненный предчувствий, я ожидал явления прямо сейчас, здесь, за овальным столом, за завтраком в воскресенье в августе пятьдесят второго, моего настоящего.
      - Нет, - сказала, наконец, Ба. - Вовсе нет. Ничего не болит. С чего это вы все так всполошились?
      Общий вздох облегчения, кроме меня, кроме меня: куй железо, кузнец своего счастья! Ещё лучше - булатную сталь.
      - Тогда, - подобрался я, - можно пойти в аттракцион, смотреть... тигров.
      Третий глаз напротив, казалось, подмигнул мне поощрительно. Зато все остальные: ах!
      - Нет, - сказала Ба.
      На всех лицах, кроме жанниного, возникло одно выражение. Я легко прочёл его: всё пропало, значило оно. А на жаннином? Я не мог рассмотреть его, мешали подступившие слёзы.
      - Но, - вдруг продолжила Ба, и положила ладонь на моё темя.
      Третий глаз напротив снова лукаво подмигнул мне, во всех других повторилось их: ах, а капли, а повышенное давление, а уложить в постель, а заткнуть рот...
      - Но у нас есть возможность материализовать мою старую идею.
      Заткнуть рот бомбе! Не тут-то было, и вот, уже разлетающиеся её осколки и удар воздушной волны. Только отец:
      - То есть!..
      - То есть... - Ба выдержала паузу, словно бы задумалась. - То есть, пригласить Сандро Сандрелли к нам на обед. Ведь мы так решили, помните?
      - На обед! - вскричала мать. - Но позвольте, как же он... как же он тут будет...
      Она широко развела руки и охватила ими полстола:
      - Есть!
      - Ты хотела сказать, чем он будет есть, - подправила Изабелла. - To eat or not to be, that is a question.
      Ди и Ю траурно склонили головы.
      - Посуду убирать? - спросила Валя. - А то у меня сегодня выходной. Я иду в тиянтир.
      Вот уж слепота, так слепота: лучшая в мире труппа работала тут перед ней, не щадя сил, да ещё и платила ей за присутствие на спектаклях, а она... Не помню, впрочем, сколько платила, но плюс прописка и трудовой стаж, время, назад!
      - Монстр... - кто же это прошептал, неужели Ди?
      - Очередной Шуберт, - а это кто, отец?
      Но позвольте! А где же куш, на который рассчитывал я? Я одарил их всех тем, что заставило их вдруг объединиться, а что получил взамен? Что может быть прекрасней объединения душ - и выложил им его на блюдечке я, а они растащили меня на хворостинки, вывернули карманы, провели иглой по канавке моих извилин, и: простися, мальчичек, со своею кепочкой! Пшёл, мальчичек, вон. Как же это, всем, значит, ёлки - а мне только палки!
      - Позвольте, - так и сказал я, - родственники. Чем же идея Ба мешает моей? Больше того, чтобы пригласить кого-нибудь, надо сначала кому-нибудь пойти к нему.
      - Малыш прав, - кивнула Жанна. - И лучше всего будет, если вы отпустите его со мной. Во-первых, я кое-с-кем там знакома, а во-вторых... Короче, были прецеденты.
      Я изогнулся и заглянул в глаза Ба. Мне нужно, кричал я молча, ты ведь сама знаешь, Ба, как иногда что-то бывает нужно! А о прецедентах Жанна ляпнула зря, вспомнила бы ещё про бочку. И зря она сказала: малыш.
      Но Жанна оказалась лучшим экспертом, чем я. И не успела Изабелла ответить ей нечто по-английски, мать по-русски, Ди на эсперанто или древнееврейском, даже не успел спустить на нас с очков сторожевого зайца, Ю - ввернуть цитату из Пушкина, отец - встретить героической или хотя бы презрительной гримасой внезапное нападение из засады, отразить которое он был обязан, но опоздал, а Ба уже повернула ко мне свой фас, сложила губы трубочкой и выговорила:
      - Хо-ро-шо. Только учти...
      Подумать только, что всего этого можно было избежать, буквально: сбежав на базар потихоньку, самому.
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      Да, я люблю тебя, Ба.
      За то, что твоя не постижимая вполне сущность всё же позволяет проникать в тебя шаг за шагом. Я люблю исследовать изысканное чрево этой сущности, ползти или мчаться лабиринтами её ходов, подобно игле по канавке пластинки, на скорости семьдесят восемь оборотов в минуту, извлекая из неё благозвучные истины Мендельсона, или Чайковского, или какой другой шиколат. Мне нравится понимать, что в глубине канавок остаются вещи, которые мне не извлечь оттуда, никогда, а также нравится, что извлечённые вещи появляются передо мною не вместе, подобно куче всякой дряни на помойке, а в некоем порядке, обусловленном иерархией их внутренней ценности. Следуя этому порядку - и я приобретаю определённую ценность, а мучительно преодолевая сопротивление не желающих возникать вещей, их кокетство, я совершаю путешествие вокруг тебя, Ба - кругосветное, в сущности, путешествие, ведь ты - весь мой свет, неужто его можно проделать в три месяца, а то и минуты, в три счёта можно быть в Африке, да это просто колоссально! В три? Да в один счёт, уложившийся в паузу между твоими, Ба: хорошо и учти.
      Учти!.. и мы мчимся, путешествие продолжается. Хотя кое-кто и скажет, что путешествие это не вокруг Ба, а вокруг самого меня, не страшно, мы мчались пусть, пусть вокруг меня! - вместе: я и Жанна. Я впереди, на невидимом поводке, похрюкивая от предчувствия уже близкого прикосновения к моим лопаткам её теперь обтянутого сари тугого, но и нежного живота. Какое усовершенствование, в сравнении с другим сезоном, когда между спиной и животом меховой полушубок, и спина вдобавок отрастила горб ватного пальто - а тут всего лишь индийская тонкая ткань, не толще нижнего яруса скатертного платья, и не прикрытые враждебным лисьим мехом руки на моей шее. Вся ситуация по вкусу - чебурек с простоквашей. Вся состоящая из таких ситуаций жизнь - чебурек, его уголки с зубчиками, серебряная ложечка, несущая замороженную простоквашу, которой проникаешь в его чрево, чтобы зачерпнуть из этого жирного бурдюка кипящего бульону, и до боли в зубах... Итак, хрюкая от предвкушения особого, никому не известного удовольствия, и не зная, что сравнение с брюхатым чебуреком не совсем случайно навернулось на язык, я мчался, натягивая поводок. Затягивая на шее петлю крепчайшего из поводков: любви.
      Любви, но к кому именно, кто держал поводок, Жанна или всё-таки вроде бы оставшаяся далеко позади Ба? Возможно, этот вопрос лишён смысла, если их сходство действительно было таким, что бросалось в глаза всем, если они и впрямь были, собственно, одной двойственной фигурой. А значит, если их сходство было роковым. В кратчайший промежуток времени между "нет" и "да", высказанными Ба, вместилась та же слиянная двойственность, а расстояние между ними, казалось бы, непомерно велико. Туда же вместился долгий, обоюдно понимающий взгляд - в глаза друг другу, и было принято совместное, да, совместное решение: подавить начавшийся семейный бунт. "Хорошо!" сказала Ба, и домашняя учредилка испарилась в мановение ока, и трон устоял. А с ним вместе до поры до времени - и дом, и мир, и город, и вся эпоха. Так отчего же мне не любить их обеих вместе, одной любовью Жанну и Ба?
      Их двойственное одиночество в мире столь совершенно, что я вот пишу всё это, стараясь заставить и других полюбить их. Иных целей у меня, а может быть - и у всякого пишущего, нет. Все мои "с, под, над, ух, ох," и так далее, по печальной необходимости разбавленные названиями предметов, их свойств и действий, служат тому же: чтобы моих любимых полюбили другие, на худой конец возненавидели. Хотя бы за то, что при таком своём, вполне эгоистичном, одиночестве, Жанна, и главное - Ба, не погубили меня, передав это одиночество наследнику в том виде, в каком сами им обладали. Я получил его из их рук в разжиженном, щадящем состоянии. Это щадящее бескорыстие эгоизма... Благодарю тебя, Ба, за то, что ты пощадила меня.
      Может, тебе помогла в этом твоя оставшаяся за занавесом эпохи юность, утонувшая в волнах времени Варшава, твои собственные Ба и Ди, кто знает? Ведь старались же они на свой лад пощадить тебя: у твоих родителей было шесть дочерей и только один сын. Был дом в Варшаве, и другой - в Киеве. Все квартиры этих домов сдавались в аренду, кроме двух, в которых жила семья. По мере подрастания дети из Варшавы переезжали в Киев, учиться, или заводить свои семьи. Очередь Ба была пред-предпоследняя, моложе был тот единственный её брат и ещё одна сестра. Деньги, получаемые не особенно благородным способом: сдачей в аренду квартир и двух-трёх мельниц в окрестностях Киева, позволили ей не спеша учиться музыке. Источник тогдашних доходов впоследствии не фигурировал в домашней мифологии, уже понятно - почему, плюс и чисто политические, то есть, связанные уже и с физическим выживанием, причины. Последствием этого была своеобразная ретушь, или - густая тень, накладываемая на детали того времени, и потому мне неизвестны названия улиц, на которых жила тогда, в начале века, семья Ба. Я не видел никого из её сестёр, за исключением безумной младшей, перенесшей блокаду в Ленинграде, и брата, слывшего - у Ди, во всяком случае фигурой сомнительной. Его было принято называть "деловым человеком", и это звучало как профессия, но и как скептическое определение его моральных качеств. Этот брат пережил всех своих сестёр, и когда он наезжал, бывало, к нам - то всё время занимался любимым делом: покупкой и примеркой костюмов. Ди морщился, ведь примерка проводилась перед трюмо Ба, но терпел: по той же причине. К тому же, седовласый красавец был очень похож на Ба, и звался Борисом.
      Ба встретилась с Ди в Крыму, где он уже учился на медицинском. Виделись ли они раньше, как познакомились - на этом лежит одна из самых густых теней ретуши. Она проехала на юг через всю тогдашнюю Украину: Киев, Гуляй Поле, Херсон, Джанкой, всё - фронты, конечно же сохраняя свою охранную грамоту: снисходительное выражение на слоновой кости профиле, и не забывая делать выводы из всех ситуаций: а это будет мне уроком на будущее... А будущее было не за горами. Когда Ди привёз её в наш старый дом, она тут же родила своего первенца, моего отца.
      Путешествие Ба в Крым, возможно, было посложней, чем описываемое впоследствии одним из её домашних борзописцев путешествие в Африку. И длилось не месяц, гораздо больше.