- Ты прекрасно знаешь, что идея сажать тебя за общий стол - моя. И я собственноручно вынес твой кукольный, лилипутский столик в чулан. Я считаю, что унижение даже маленьких людей не проходит даром для унижающего. Так что я попробую ответить и на сложные вопросы. Чего там, дело давнее, отчего бы и не рассказать? Только пусть это останется между нами.
      - Гроб, - пообещал я.
      - Только, пожалуйста, без музыки, - рассмеялся он.
      - Рассказывай, пожалуйста, а то я вдруг усну, - взмолился я.
      Можно голову сломать, решая, почему он всё это мне рассказал. Мне, очень маленькому человеку, ребёнку. Может, именно потому он и рассказал мне, что я был ребёнком. Может, он полагал, что я не пойму, не запомню, не заинтересуюсь - и засну, не дожидаясь конца рассказа. А может - он рассказывал это вовсе не мне, а самому себе, потому что эта тема была ему по-настоящему интересна. Годы спустя он позвал меня к себе в спальню, среди дня там были плотно закрыты ставни, там было так темно и глухо, что замирало сердце, а он несколько лет почти не выходил оттуда! Я впервые в жизни собрался в самостоятельную поездку, по чистой случайности - в Крым. Он зазвал меня к себе, и сказал из глубин темнот, низким и мягким голосом, каким, наверное, говорил Господь на Синае: ты едешь, так знай, что женщины бывают разные - а болезнь одна. И это было всё. Я выслушал и уехал. Похоже, существует ещё одно "может": кому ж ещё он мог рассказать всё это? Он, такой?
      - Тебе известно, что мой старший брат Борис оставил дом по не зависящим от него обстоятельствам?
      - Да, - подтвердил я, - этим обстоятельством был наган. А ты любил его, не наган, конечно, а Бориса. А у отца есть браунинг. Подумаешь, обстоятельство, в нашем дворе можно выменять и автомат.
      - Я брата обожал, - поправил он. - Но ты не разговаривай, а то не уснёшь. Тебе также известно, что отец Яши Хейфеца играл на баритоне в городском саду, а сам Яша - на чём и где? Я хочу сказать, что отцы, в сравнении с пушками детей, вооружены жалкими рогатками.
      - А Ба вооружена всего лишь щёткой для волос, - вставил я. - Но и палка ведь тоже, говорят, иногда стреляет.
      - Да, и Ба вооружена. Только она пускает в ход своё оружие лишь в крайних случаях, когда вынуждают её обстоятельства... ну, вот то самое сердцебиение с утра. А обычно она просто пожимает плечами. Так что в нормальных условиях никаких тебе выстрелов.
      - Она себе сама создаёт обстоятельства, - не согласился я. - И другим тоже. Например, порядок в доме, или твои поездки по ночам к больным.
      - Сейчас ночь, и я снова у больного, - сказал он. - Уверяю тебя, она меня сюда не посылала, я сам. Обстоятельства... нет, она не создаёт их, а подбирает. Так же, скажем, как подушечки на тахту, тарелочки на стену, или игрушки на ёлку. Но не производит же она их сама.
      - Игрушки для Ба! - воскликнул я. - Лучше бы она собирала брошки.
      - Эти игрушки выглядят не хуже брошек, - сказал он. - При условии, что ими увешана Ба, а не кто-нибудь другой. Ибо сама Ба прекрасна. Но вообще-то каждый устраивает себе ёлку по вкусу, даже по своему образу и подобию. Каждый в своей ёлке видит, собственно, как в зеркале: себя. И вешает игрушки - какие его устраивают, иначе это вообще не ёлка, не зеркало... для него.
      - И Ба устраивает себя так, как её устраивает, - выпалил я, - ничего себе ёлочка... А ты заметил, какой симпатичный каламбурчик?
      - Заметил. Но только не она себе устраивает ёлку, а я ей.
      - Ты... - недоверчиво сказал я и остановился, не желая его обидеть. - Но не ты же главный... в доме. Говорят, твой номер если и не шестнадцатый, то уж и не первый.
      - Это как посмотреть, - возразил он. - Правда, Валя утверждает именно так. И другие думают подобно ей, она только высказывает вслух их мысли. Правда и то, что я не высовываюсь из-за куста, за которым посиживаю. Я стараюсь действовать невидимо, и очень редко выступаю на авансцену. Но, тем не менее, всё устраиваю я. Это не первый случай в истории человечества, ха-ха, не думай... Ещё в Библии описаны такие примеры. Приведу и я пример: скажем, я терпеть не могу Шуберта, да-да. Я обожаю полонез Огиньского. Но я не настаиваю на нём, и Ба получает своё удовольствие от Шуберта. Полонезами в доме и не пахнет, а у Ба зажигается маленькая ёлочка. Но за этой ёлочкой, за этим кустиком - я, не так ли? Так что, кто в этом доме... номере главный, а?
      - Главное в этом номере, не повалить ёлку на пол.
      - Конечно! И такого рода случайности бывают, конечно. Но кто способен намеренно повалить её, кто поднимет руку или ногу, чтобы растоптать игрушки Ба, в которые она смотрится, как в маленькие зеркальца - чтобы видеть там себя, такую же прекрасную, как и в действительности, но только приумноженную в сто, в тысячу раз? Кто способен избить Шуберта, плюнуть в глаза Мендельсону?
      - Многие способны, - проворчал я. - Не только я. Например, отец... не помнишь разве?
      - И что сделала Ба? Пожала плечами, и всё. А тебе даже разрешила снова лезть к ней в постель по утрам. Меня всегда интересовало, о чём вы с ней там говорите.
      - Ничего себе, пожала плечами, - потёр я своё темя. - Тебе она тоже разрешила залезть к ней в постель после того, как... пожала плечами? Или, всё-таки, после того, как трахнула щёткой?
      - Маленький хитрец, - засмеялся он. - Мне удалось избежать щётки. В отличие от всех вас, я не пытался разубедить её в том, что решение пустить меня в постель приняла она сама. Не так-то просто было внушить ей это, чтобы потом взять - и разубедить. Нет-нет, она должна верить и знать, что она сама творец своей ёлки и прочих обстоятельств, дом, семья это или причёска. В неё не должно закрасться и крошечное подозрение, что её интерпретация Шуберта, или вообще жизни, неверна. Если кто-нибудь - как это делаете подчас вы - начинает ей подсказывать такие вещи, она пожимает плечами, а если начинают на этих вещах непристойно настаивать, она отчаянно защищается: берёт в руки щётку, чтобы причесаться самой или учесать непристойного. Ведь, если непристойному подсказчику удастся внушить ей такое подозрение, закачается вся конструкция, она просто не выдержит - рухнет, как твоя ёлка. Потому никто и не должен внушать ей таких подозрений, ты обещал ведь: гроб, и без всякой музыки?
      - Я помню, - сказал я. - И не заикнусь. Но это значит, что ты всю жизнь обма... работал и работал, и ничего больше! И какая работа, потяжелей, чем на арене или треке. Конечно, тяжелей! Она же без перерыва на обеды, ведь ты работаешь и за столом, без перерыва на сон, ведь ты работаешь и в постели! Вот зачем ты научился спать по два часа в сутки... С одной работы - на другую, от пациента к пациенту, можно просто сдохнуть! Одна заря спешит сменить другую, так? А зачем, разве нельзя как-нибудь иначе?
      - Ю хорошо тебя приготовил к школе, и память у тебя хорошая, только вот избирательная: главное ты всё же пропускаешь мимо ушей, - упрекнул он. Сказано же тебе, что я обожаю, и с самого начала обожал Ба. Кроме того, это мой долг.
      - Чё-чё?
      - Ты не даёшь мне продолжить... Между тем, из продолжения ты бы узнал всё недостающее. Но в последний раз, стойкая пристойность: это должно остаться между нами. Помни, что...
      - ... между нами дети, - съехидничал я. - Валяй.
      - Тебе, разумеется, известно, что такое погром. Так вот, когда по нашему городу прокатилась волна погромов, твой дед Борис...
      - Двоюродный дед, - поправил я.
      - Пусть так... Борис организовал отряд самозащиты. И когда после погрома ему пришлось бежать из России, он сделал это через Варшаву. А там жила Ба. Там тоже боялись погромов. О Борисе, ещё до его приезда туда, рассказывали другие бегущие из России. Рассказывали, что он взял дело в свои руки и застрелил погромщика сам, не полагаясь на суд и полицию. А когда он приехал в Варшаву, подтвердилось, что у него действительно есть наган, а Ба ведь тоже боялась погромов. Обнаружилось также, что он недурён собой. Короче: чуточку позже, когда Ба стала достаточно взрослой, она вышла за него замуж.
      - Вот это да! - прошептал я. - Откуда же взялся ты?
      - Вот-вот, мы подошли к тому самому, к долгу... Когда Борис исчез, и впоследствии стало ясно - исчез навсегда, старшим сыном в семье стал я. Это накладывает определённые обязательства, такова традиция. Я готовился стать раввином, но теперь мне пришлось экстерном закончить коммерческое училище, чтобы перенять дело нашего отца. И тут вдруг открылась возможность продолжить образование: революция. Подробности не важны, но в конце концов я очутился в симферопольском университете. И вот, в один прекрасный день, на пороге моей комнатёнки появляется она... Ба. Зрелище незабываемое: на ней были ещё те вещи, которые она покупала в Бельгии. Веер, шляпка, зонтик... Прекрасная иностранка - в моей тёмной каморке, а вокруг война. Неудивительно, что я сразу влюбился в неё, нет, сразу стал её обожать. Ведь и она была влюблена... в себя. Так что можешь представить, как я был счастлив, когда узнал причину её приезда.
      - Ну-ну! - поторопил я.
      - Итак, я перенял к тому времени обязанности старшего сына, но ещё не полностью. И тогда мой отец - твой прадед, получил письмо из Бельгии, от Ба. Она написала ему, что они с Борисом расстались, и что разрыв был бурным. Не знаю точно, письма я не читал, но, кажется, речь там шла о том, что невовремя выстрелил наган - или наоборот, вовремя не выстрелил. Твой прадед ответил, в том числе на вопрос о том, где нахожусь я. Сам Борис писем не писал, мне уж, во всяком случае. А ещё позже всякие надежды на переписку истаяли, поскольку переписываться с заграницей стало совсем опасно. И вообще, задним числом стало разумней полагать, что Борис умер - и именно потому Ба была вынуждена с ним расстаться. На деле же, очень может быть, он ещё и сегодня жив... Хотя он и старше меня, намного.
      - Ну и ну, - покачал я головой, окунувшейся во времена столь далёкие, что в их реальность верить было трудно. - Значит, Борис существует на самом деле. А мне казалось, он вроде домового. Но Ба, она ведь объясняла тебе, почему рассталась с Борисом? Тебе ведь должно было быть просто интересно, ты же и его обожал?
      - Ты ведь знаешь Ба, - хохотнул он. - Конечно, я её спрашивал тогда, и не раз. Но она только... пожимала плечами. Дело, правда, обошлось без щётки, но это потому, что я спрашивать вскоре перестал. А всё, что она сказала по этому поводу, было: ненормальный, совсем с ума сошёл. И я так и не понял, к кому это относилось, ко мне или к Борису.
      - Но ведь и та... другая его жена, американка, говорила то же самое! Так, может, твоего брата действительно в конце концов упрятали в сумасшедший дом?
      - Ну что ты! Ты же знаешь, как это говорится: ненормальный, ты зачем надел этот галстук! Или: совсем с ума съехал, смотрите, какие носки он ещё нацепил, будто и без них он не полный урод. Мне кажется, и в случае Ба - это лишь заключительная часть того, что она могла бы сказать. А мы тут ломаем голову... Между тем, Ба приехала в Крым и предложила мне стать её мужем. То есть, перенять, наконец, обязанности старшего сына полностью, поскольку первенец семьи - всё равно, что умер.
      - Она, предложила!
      - Ну, это, конечно, не совсем точное выражение... Мы оба знали, к чему призывают нас традиции в случае смерти старшего. Да и терять время... не такое было время, всё решалось быстро. У меня же лично не было никакого желания решать это дело отрицательно, и потому я без задержки дал согласие.
      - Надо было быстро, потому что белые отступали, а наши наступали? понимающе спросил я.
      - Наши-ваши, Глаши-Даши разноцветные! - воскликнул он. - Что нам было за дело до их войны, у нас были свои причины. Просто у Ба подрастал ребёнок, сын.
      - Значит, она приехала вместе с ним, что ж ты сразу не сказал?
      - Ещё бы - не с ним! Он ведь подрастал у Ба в животе, как все, между прочим, дети, если тебе это ещё неизвестно... То есть, не все дети растут в животе именно у Ба, но ты, полагаю, понял меня правильно.
      - Где ж он сейчас, этот сын Ба? - новость ошеломила меня. - Он... тоже умер?
      - Типун тебе на язык, кишки вон, а душу на телефон! С чего ты это взял? Он жив, хотя, действительно чуть было не умер. Только это уже случилось гораздо позже, на другой войне.
      - Постой, - новость всё ещё не вмещалась в мою бедную голову, - значит, у меня есть ещё один дядя! Где же он живёт, тоже - как домовой, в печке?
      - Сейчас он находится рядом с печкой, - почти согласился Ди. - В столовой. Можешь пойти и посмотреть на него, если не боишься неприятностей от внеочередного заседания совета. Только никакой он тебе не дядя, а отец.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
      Ни Сандро Сандрелли и никакой другой СС: сам Саваоф Синайский не откалывал такого номера, ей Богу. Я подскочил на постели и уселся по-турецки, прямо против Ди. Смутно различимая в темноте спальни, его серебряная голова выглядела огромным одуванчиком, расцветшим на плечах несоразмерно маленького тела доброго домового. Он был абсолютно спокоен, как настоящий бог спальни, нет, как сам умноженный до Элохим боги Адонаи, и его спокойствие приумножило воздействие... выстрела. О, это был настоящий выстрел! Не из рогатки в нос, не щёткой по темени: прямо в сердце. По спальне разлетелись его сочащиеся кровью ошметья.
      - А он, он сам-то знает всё это?
      - Ко-неч-но нет, - раздельно произнёс Ди и придержал меня, поскольку я опять подскочил, по-видимому - собираясь бежать в столовую, и чуть было не свалился с кушетки.
      - Конечно не знает! - с ужасом повторил я. Мне это представлялось огромным несчастьем.
      - Никто не знает, - добавил Ди. - Кроме Ба, разумеется. И теперь вот тебя.
      - Но это же... несправедливо, вы должны были ему рассказать!
      - Зачем? - пожал он плечами, совсем как Ба. - Ёлка должна стоять.
      - Ну, а Ю, - тогда злобно выпалил я, - он-то твой сын? Или тоже...
      - Мой, - спокойно ответил он, и мне сразу стало стыдно. - А Ба - мать их обоих. Ты забываешь об этом, когда кричишь своё "несправедливо". Между прочим, если что несправедливо - то именно кричать что бы то ни было сейчас. Ты же не кричал, узнав, что это я внушал всем: опора дома Ба, она его ствол, ствол всей нашей ёлки, ты был совсем не против такого внушения. Почему же ты кричишь теперь, когда узнал, что ради успеха такого внушения мы умолчали о том, что я - не отец твоего отца?
      Я сам не знал, почему. Но после этих слов Ди - словно ударил второй выстрел, и опять разлетелись осколочки уже и без того изувеченного моего сердечка.
      - Но, - пробормотал я, замирая, - но ведь это значит... что ты мне не дед!
      - Да, - подвердил он, - не дед. Но Ди. Ты и это позабыл... Память у тебя действительно слишком избирательная. Кстати, почему же не дед? Дед, только двоюродный. Теперь мы с Борей снова поменялись местами, только и всего. А что изменилось по существу? Ничего. Я по-прежнему муж Ба, и твой Ди.
      - Всё, всё изменилось именно по существу, - закачался я, так как и впрямь всё изменилось: всё раскололось, разлетелось на изувеченные ошметья, приумножившись размножилось в кривых осколках разлетевшегося трюмо. - Что мне теперь делать, я не знаю, как... мне себя с ним вести. Как мне вести себя с тобой, как верить всем вам! Нет-нет, это теперь совсем другое дело, двоюродное, а то и троюродное.
      - Жаль, если так, - разочарованно сказал он. - Но мы такое предвидели, потому-то ничего и не говорили твоему отцу.
      - Зачем же ты сказал мне? А... понятно, я такой маленький, что мне можно что угодно сказать, я всё равно ничего не пойму и не запомню, да? Я для вас ещё не совсем человек, ещё неполноценный, глухой, слепой, вообще безголовый. Да просто увечный уродец без ума, сломанная забавная машинка без души, игрушка с оторванной головой на вашей ёлке, душу с неё вон! Знаешь, почему ты всё это рассказал? Потому что в комнате никого нет, ни одного человека, кроме тебя. Потому что ты не мне рассказывал, а себе. Ты не меня старался убедить, а себя.
      - В чём же? Нет, не потому, - возразил он. - А потому что ты первенец, первый и обожаемый внук Ба. Значит, и мой тоже. Ты надежда и будущий ствол нашего дома, его центральный столп, его последняя опора. Ты - Борис: благословенный.
      - Могли бы назвать меня и Самсоном, - грубо выпалил я. Плечи мои уже согнулись под тяжестью обрушившихся на них прежних, подгнивших стволов, совсем ещё недавно успешно подпиравших кровлю дома. Ещё немного - и они сломают мне позвоночник, чувствовал я, столп центральный, последнюю их надежду и опору.
      - Назвать тебя Борисом было моим долгом по отношению к семье, - твёрдо возразил он, - а не к Библии. Хотя и в Библии, конечно, можно проследить тот же принцип... Список имён, используемый в семье, должен оставаться строго ограниченным, это укрепляет наследственную память колен рода. Меня назвали Давидом тоже не потому, что предвидели мой маленький рост или поединок с Голиафом. А о предвидениях поговори, лучше, со своей матерью, спроси, почему её назвали Любовью.
      - А кошку кошкой, - буркнул я. - Я и так знаю, почему. У неё есть сёстры: Вера и Надежда. Так что ей ещё повезло.
      - Да-да, - подтвердил он, - вот именно. Всего лишь случайность, как и то, что она - твоя мать. Вот откуда у неё такое уважение к календарям. А чтобы сложиться твёрдым принципам и строго установленной, исключающей случайности последовательности колен, нужно больше исторического времени, не одна тысяча лет. И, конечно, строго ограниченные места проживания, чтобы хорошенько знать друг друга.
      - Я тоже знаю, для этого нужно два квартала максимум, а лучше один. Но ты тоже всего лишь случайно муж Ба, - напомнил я ему, уже значительно спокойней. - Зачем, зачем ты только на всё это согласился?
      - И это был мой долг. По традиции к младшему брату переходит и вдова старшего, не только лишь привилегии первенца семьи. А случается что с этим братом - привилегии достаются первенцу в следующем колене, и так далее. Именно так сохраняется род. К тому же, я обожал Ба. Почему бы мне не согласиться?
      - Тогда я, как первенец колена "и так далее", должен буду жениться на твоей вдове, - совсем уже спокойно сказал я. - То есть, на Ба. А потом на моей матери. А потом, если что случится, и на Изабелле.
      - У тебя есть чувство юмора, - одобрил он. - Ещё плюс в твою копилку. Это тебе поможет в жизни.
      - Да, поможет запастись всем необходимым, чтобы обеспечить себе пропитание до конца дней, - вздохнул я. - Вопрос только... помогла ли Вале её копилка.
      - Зато теперь ты хорошо уснёшь, и хорошо выспишься, - сказал он.
      - Ха, - зевнул я.
      - К утру всё уляжется в твоей голове. Утро вечера...
      - Ну, ты меня и убил сегодня, - ресницы мои слипались, и я пробормотал это без полагающегося восклицательного знака, потому и Ди оставил без внимания моё не слишком пристойно выраженное резюме. - Но всё равно, рассказывай мне обо всём.
      - Хорошо, - пообещал он, улетая куда-то вбок.
      - Будешь рассказывать - по-прежнему останешься моим Ди, моей надеждой и опорой, - эта моя угроза прозвучала совсем бессильно.
      - Замётано, - донеслось издалека. - Но и ты: оставайся, пожалуйста, моею.
      И вот, кончен бал, если употребить аскетическое выражение отца. А если уста не менее заядлого минималиста Жоры, то - аудиенция окончена. Но их аскетический минимализм сложился по необходимости, их плечи уже сгорбатила жизнь. А я, как-никак, всё ещё расту, и буду расти, если не стану злоупотреблять полётами с дерева, или с кровати на горшок. Так что, по моей необходимости - минимализм мне тесен, и я добавляю себе на вырост: сон окутал мне голову индусской чалмой, надвинул на лоб тюрбанчик с вуалеткой. Глаза мои закрылись совсем. Но над ними открылся третий, громадный, повёрнутый внутрь глаз.
      - Много ниточек для подвешивания игрушек, - бормотал я, описывая кому-то, наверное, тому же Жоре, или отцу, великолепную роскошь увиденного этим глазом.
      - И много ёлочек в моих лавках. Вот ёлочка для Жанны, а вот - для Ба. Хотя они с удовольствием обойдутся и одной на двоих. А вот ёлка и для меня: с моей памятью из меня выйдет хороший коммерсант, или писатель. И я не стану подсовывать дамам солёные помидоры вместо игрушек, я не стану валить ёлки на пол и топтать их, я не разобью их игрушек, не буду мутить чистую воду, не войду и не выйду из неё дважды два и много-много приумноженных зеркальцами раз...
      Возможно, это была моя вторая в жизни молитва. Мягко и низко, издалека и близко, отвечая молитве, входил в меня приумноженный голос прячущегося за каким-то одиноким кустиком, купиной или ёлочкой, не разобрать, Ди: the voice from distance, die Stimme aus der Ferne, une voix dans le lointain, все родные голоса. Сухая, пахнущая мылом рука на моём лбу становилась тяжелей и тяжелей, но не нужно было нисколечки напрягаться: и лоб, и затылок, и сам центральный столп - позвоночник, без труда держали её, никакой тебе работы. Рука потихоньку нагревалась, замирали беззвучно двигающиеся губы:
      - Спокойной ночи... ночи.
      В объявших меня водах было тоже тепло, рука Ди нагрела и их, до самой души их. Там, в зелёных глубинах, стояла большая ёлка с игрушками и огнями, развесистыми ветками или ангельскими крыльями, или просто одетая в крылатку. И кто-то из стоящих под нею сказал:
      - Благословение тебе, благословенный. И да стоит в тебе вечно эта ёлка, лучшее из зеркалец... для Ба.
      ***
      Ну что, поболтаем напоследок? Можно поболтать хорошо, дело давнее, и вряд ли кого теперь заденет его жестокая, вполне банальная подоплёка. Тех, кого бы она задела, уж нет: они далече.
      Подчас я и сам призабываю тот год, но это и не удивительно, иногда мне трудно вспомнить - какой год на дворе нынче. Впрочем, нет уж и двора, дело-то действительно давнее... Но если так, зачем я, бывает, приглядываюсь на улице к встречным прохожим, или к попутчикам, и даже обгоняю их, заглядываю в их лица? Если некого задеть воспоминаниями о прошлом, откуда же берутся надежды на будущее, упования на воскресение мёртвых - на возможность новой встречи с ними? Иногда в какой-нибудь жутковатой гостинице, где-нибудь в глубинке, когда по номеру гуляет ветер, пропитанный выхлопными газами заводов и прежних постояльцев, когда за окнами какой-нибудь Норильск или Чулимск - захороненные в глухих снегах два-три квартала, а тут вдруг стук и кривая рожа в дверях: "Дама из пятьдесят второго номера просила передать..." Стук не в дверь - в сердце, и тогда проглядывает его та самая, вполне банальная подоплёка: вот оно!
      Вот оно, выстукивает роже в ответ сердце, вернее: вот она. Это она там, в пятьдесят втором, и как-то призабывается, что это гостиничный номер - а не номер года. "Ну, совсем съехал с ума, зачем ты нацепил на себя этот галстук", так размышляю я, поднимаясь в пятьдесят второй, "ты и без него достаточный урод". И стараюсь не размышлять о том, что сходить на другой этаж - не совсем то, что пропутешествовать в прошлое, и что теперь про путешествия в Америку-Африку этого уже не скажешь. Чулимск или Ла Валлетта, Сиэтл или Норильск, по сути одно и то же - тут тебе не крикнут "земля", да ты и сам всего лишь бормочешь: "О чём разговор, мадам? Конечно, мы немного побудем вместе! Я тоже сирота. Мне просто повезло сегодня, да и вам тоже." Тут стёртые до дыр коврики, жидкий чай, два куска сахара: за ребристой стенкой стакана, как в кривом зеркальце - два изувеченных уродика. Ещё двое таких же, по-рабочему улыбающихся, приумноженные до четырёх зеркалом у кровати. Потом те же двое в этой кровати, но уже сплюсованные вместе или опять же умноженные один на один... Ну, а что же, всё-таки, Жанна? А что Жанна, sie ist tot, elle est mortе, она мертва.
      Но я кое-чему успел у неё научиться, как, впрочем, и от других. Например, я никогда не натягиваю на нос клапан кулибки, и не затыкаю этот нос в шарф или воротник. Мне это вредно, я начинаю задыхаться, заболеваю от шарфа ангиной и астмой. Даже при большом морозе я хожу с открытым горлом, отсюда чуточку высокомерная постановка головы, а от неё - полупрезрительный, сверху вниз, взгляд. Нет, вообще-то я вырос достаточно и выгляжу вполне законченным, никто не примет меня за куклу с оторванной головой или за машинку неизвестного назначения, просто у меня есть свои недостатки. Я вот заметно подёргиваю подбородком, как это делал Ю, хотя и не так часто, но будто мне, как и ему, мешает тугой воротничок. Когда очень нужно, я могу, конечно, заменить этот сигнал другим: поморщиться и шмыгнуть носом, к примеру, подобно Изабелле. Не очень сложная операция. Но бывает, однако, этот мой тик так же самоуправничает, как у Ба, и тогда приходится прибегать к насилию: приглядывать за ним.
      Я ловлю его тогда повсюду, где его можно застукать, во всём, что может отразить его - в любой зеркальной поверхности, прямой, изогнутой, волнистой, в витринах и чайниках, чужих окнах и своих, лужах и глазах встречных, не говоря уж о самих зеркалах. Зачем? Затем же, зачем и Ба: чтобы убедиться в том, что я действительно есть. Уроки не прошли даром, я прекрасно запомнил, зачем ей нужны были все мы. И вот, как и она, я не прохожу мимо зеркала или человека без того, чтобы глянуть в него, без попытки взять того меня в руки и заставить его не дёргаться, и самому перестать так дрыгаться, словно я стырил чё. Но я ведь и вправду, признаться, затырил этот тик, известно ведь, у кого я подхватил его... вместе с полуулыбкой на одну сторону и вылепленной ею характерной складкой на щеке, по которой все узнают, что я сын своего отца, хотя никто не может указать, в чём же именно состоит наше поразительное сходство. А что же Ди? А ничего: он уже тоже далече. Он так далече, что почти не видно его, таким маленьким его сделала даль, ещё меньше, чем он был на самом деле. Он стал очень маленьким, а я давно и перерос его - и пережил.
      Чё я ещё затырил, если не нравится выражение, то, что унаследовал ещё? Пожалуйста: стаканчик чаю, гостиницы в глубинке - те же вагончики, сцены при полупустых залах - те же раковинки на Базарных площадях, одиночество перед публикой, пришедшей так же поглазеть на меня. Всё, кроме оплаты по маркам, дело тоже уже давнее. Нет, я не зарабатываю себе на пропитание, стреляя по тарелочкам, и не кричу из сундука: "шиколат!" На первый взгляд, сидение в сундуке ничем не напоминает мою работу. Но это только со стороны так кажется, уверяю вас. А суть моей работы - та же, ибо расколачивание тарелочек по сути ничем не отличается от выколачивания Шуберта или даже Бетховена, где бы оно ни происходило: в Чулимске или Ла Валлетте, или даже вот как сейчас - в той самой штраусовской Вене. Что стало бы с миром, если б его покинула музыка? Наплевать, ровно ничего, разве что одной корзиной помады стало бы меньше, можете мне поверить, и это не дикая ересь: вам-то что - а мне лично трудней стало бы обеспечивать себе пропитание и всё необходимое... вплоть до конца жизни. Я ведь не Робинзон, такова жестокая, или банальная, истина, с которой пришлось столкнуться ещё в эпиграфе к первой главе этой книжки. Теперь же можно сказать и получше: и банальная. Такая поправка, увы, теперь просто неизбежна. Это грустно... однако, мы не так уж плохо болтаем, бывает и хуже. Кому не нравится, может выйти вон, на телефон, теперь и на это плевать: и сегодня уже вполне осознанно.
      Мы отлично болтаем, могли бы не останавливаться никогда. Но в таком случае мне не закончить эту книгу, а бумага нынче недёшева. Кроме того, книга, собственно, уже вся написалась сама собой, как вообще-то с самого начала и писалась, и мне остаётся лишь вставить её в пристойную раму. Мы, конечно, болтаем - но наша болтовня всегда преисполнена смысла, а смысл этот растечётся по столу, если не затянуть его в жёсткий комбинезон телесной формы, не вставить его водное зеркало в раму берегов. Он вмиг растает и исчезнет, подобно туманчику чьего-то дыхания на зеркале, такого тёплого и родного - и вот вдруг охладившегося и потерявшего всякое значение. И снова станет грустно, в конце концов, не само же зеркало обладает значением, а содержание зеркала, тот самый туманчик: отражённое зеркалом, то ровное, то астматическое, но всегда банальное и жестокое дыхание жизни. Не холодные стекляшки развешанных на ёлке игрушек - а промельки в них, отражённые ими тени составляют плоть этой книжки, они - это она сама. И, значит, зеркало этой книжки - пусть даже оно, приумноженное, и образует жутковатую комнату смеха, тоже наплевать, - есть не только ёлка для Ба, а и сама Ба. И да стоит она неколебимо и вечно, благословенна.
      Эта ёлка о том, как хорошо было бы нам с Ба и на необитаемом острове, вдвоём. Не хуже, чем Робинзону с его Богом. Я знаю, о чём говорю, написанная очень большим Робинзоном очень маленькая, минималистская книжечка: разделённая пополам страница с точно развешенными по чашкам весов, одно направо - другое налево, всеми его "хорошо" и всеми "плохо", была моим первым Евангелием. Я и сегодня знаю её наизусть. А вот книгу Ди о докторе Заменгофе со штраусовскими усами, которую он писал полжизни, разумеется - не на древнееврейском, а совсем наоборот, на эсперанто, не помнит никто, хотя и она опубликована. Кому не нравится, может опять выйти вон, а для друзей Ди - возможно, и такие появятся теперь - справка: книга была опубликована частями, в журнале "Nuntempa Bulgaria". Гонорар Ди получил не деньгами, а шерстяной рубашкой, одной, и то не для себя - а для меня.
      Но это случилось куда позже, лет пятнадцать спустя после пятьдесят второго года. Он кончился декабрём, тот год, это известно всем, и потому болтать тут дальше не о чем: он кончился, и всё. А в марте следующего, пятьдесят третьего года, я увидел, как плачет моя мать. Теперь уже не у кого спросить, что вызвало эти слёзы, смерть генералиссимуса или Ба. Плакала в тот день вся страна, поди разберись теперь - кто и отчего, ведь именно пятого марта меня повезли в старый наш дом, где в столовой, вокруг лежащей на кушетке Ба стояли все наши. Кто-то подтолкнул меня, чтобы я подошёл поближе. Ба лежала на той же кушетке, что и в прошлый, такой памятный раз, но теперь не ничком - а навзничь. Я с трудом узнал её: она вся пожелтела, будто её всю обмазали мастикой, вся была в тон своим табачным волосам, в которых стала заметна седина. У неё не осталось сил для самого простого движения. Я даже подумал, что она уже... уже умерла. Но она ещё смотрела на меня, скосив глаза, из которых ушла прежняя голубизна.
      Она молчала, но уход голубизны наилучшим образом, без слов, говорил о том, что уходит вся Ба, и уходит насовсем.