Потом он сунул в рану обе ладони и стал выбирать из неё содержимое, швыряя его под стол, в огромный таз. По отцовым локтям, а после - на стол, стекали тёмные ручейки. Движения отца были резки, мощны, но вместе с тем и грациозны. Они были отработаны до совершенства, оценить изящество его трюков смог бы и не знаток. Он плавно продвигался вдоль стола, чуть приволакивая протез и наваливаясь всей тяжестью, задерживаясь вдвое дольше на здоровой ноге: так мастера своего искусства пробегают по треку полный круг. Счёт на три, не марш - но вальс. Вальс отца не отличался броскостью штраусовского, это был по видимости не такой блестящий, зато крепкий и строгий, экономный шубертовский лендлер. Аккомпанемент вполне соответствовал ему: звон и шарканье протеза, пальба пишмашинок и мушиный рёв. Мясные хлюпанья и шмяканья из таза.
      Тёмные ручейки, стекавшие и по животу лежащего тела, соединившись в один поток - залили треугольник чёрной поросли, так хорошо подчёркнутый сероватым фоном, и он тоже приобрёл общий буроватый оттенок. Один ручеёк устремился к помощнику, и тот вытер его тряпочкой. А ещё один, самый настырный, просочился сквозь поросль и впитался между неплотно сдвинутыми бёдрами тела. Во всём этом было поразительно много жидкого, и было так странно: до тех пор я был уверен, что жидкость - это нечто живое, во всяком случае, примыкает к живому... А тут всё наоборот. С другой стороны, разумеется, лежать на этом столе и значило: всё наоборот. Лежать вне какой-либо кулибки, совсем голеньким, почти уже и без кожи, вывернутым, собственно, наизнанку! Уже без "утро вечера мудренее", без надежд на новый оборот, или на худой конец - поворот назад, к тому, как было до последнего оборота, без упований на прошлое и будущее: теперь уж навечно так лежать, совсем наоборот.
      - Я что им - повитуха! - внезапно закричал отец, и я задрожал. Помощник, кажется, тоже: он даже отступил от стола, на шаг. Сама музыка этого мира, звон пишмашинок и мушиных крыльев, этот гармоничный ему аккомпанемент прервался, покинул его. Вскрик отца ударил и по её нервам - и струны эти, дрогнув, порвались.
      - Видал? - чуть спокойней продолжил отец, вертя в пальцах какой-то слизистый мясистый узел. - Ну так и валяй дальше сам.
      - Я мог бы и вообще всё сам, - пробормотал, снова приблизившись к столу, помощник.
      - Поторопись, - сказал отец совсем спокойно. - Скоро настоящие родственники явятся. Жара.
      - Успею, - пообещал помощник.
      Отец и сам никуда не торопился: продолжал стоять, упираясь кулаком в стол. В этом кулаке, по виду таком же крепком, как если бы в нём была зажата привычная рукоять палки, теперь не было никакого напряжения, только одна усталость. Наверное, поэтому он и соскользнул с жирной закраины стола. Отец недоумённо глянул на него, поморщился и резко повернувшись - зашагал к рукомойнику. В раковину ударила жёсткая струя.
      - Напомнишь Елене Анатольевне о гистоанализе, - велел отец раковине. Помощник хмыкнул, но спохватился - и кивнул. Я тоже спохватился: пора было убираться отсюда. Тем более, что скоро появятся настоящие родственники.
      Я с трудом выпрямился: ноги затекли. Хрустнул позвоночник. Мухи совершенно осатанели, пикировали, норовя залететь в мой открытый рот. Меня пошатывало от сладкого духа, сгустившегося в коридоре. Машинки за дверью канцелярии вдруг снова взорвались истерическими очередями... Я вспотел от испуга и выскочил во двор. Солнце сразу оглушило меня, удар пришёлся точно в темя. Я брёл по тротуару, с утра уже вязкому, и удивлялся тому, что меня совершенно не мутило. После того, как я достаточно наудивлялся, само собой пришло объяснение: тренировки сделали своё дело, я победил себя. Это была небольшая, но очень важная победа. Я больше не буду блевать, так определил её я. Стояла настоящая кислая жара, и кислота постепенно вытеснила из моих ноздрей остатки тошнотворной сладости.
      Жанне было бы приятно узнать о моей победе, думал я. Она-то поняла бы её смысл. Мне вдруг захотелось увидеть улыбку, которую бы вызвало у неё моё сообщение. Ничего другого, только улыбку. Улыбка - её смысл, так думал я. Куда же теперь денется этот смысл? Куда деваются все смыслы, когда содержащая их форма растекается по металлическим столам, или по любому другому ложу? Или смыслы тоже не вечны, как и избавленная от них, выпотрошенная форма? Можно ли, наконец, распилить и выпотрошить сам смысл?
      То, что мешало улыбке явиться передо мной, мешало и мне вообразить эту улыбку. Что-то воевало, таким образом, на два фронта: против неё и против меня. Я, собственно, знал - что: между мной и улыбкой стоял образ того треугольного палисадника, поросшего короткой травкой, в корнях свернувшейся колечками - а остренькими вершинками стремящейся к своему жалкому солнышку: к лампам дневного света. И они, навстречу, подмигивали молоденькой, стремящейся к теплу травке. Этот образ был так чёток, что я почти ощущал его кожей, он явно родился не в области зрения - о, ты, обманчивая этимология! - а в царстве осязания. Эти ощущения были мне хорошо знакомы, я испытал их, когда коснулся шерсти тех двух медвежат на Большом базаре, втайне от их матери. Шерсть оказалась неожиданно жёсткая, я этого совсем не ожидал по её виду, как не ожидал в другом месте, в иное время, такой тяжести от маленького пистолетика. В той тяжести, и под этой шерстью ощущалась крепкая жизнь, дохнувшая на меня таким древним ужасом, что я не удержался - отдёрнул руку, словно опять уронил пистолетик, и даже отпрыгнул в сторону. Потом, конечно, я привык к этому ощущению, и перестал ожидать от медвежат исполнения не присущей им роли: быть увеличенной моделью плюшевых мишек под какой-нибудь ёлкой. Они не игрушки, сказал тогда я себе, с новым чувством почтения к ним... и к себе тоже. Один раз я видел двух медвежат, записал тогда я, они были большие и я стал их уважать. Уважать... да, нечто вроде уважения вызывал во мне и поросший короткой травкой треугольник, маячивший между мной - и жанниной улыбкой.
      Но улыбка тоже маячила передо мною, как притягивающий меня магнит, и, хотя я двигался по направлению к ней, но очутился почему-то на Большом базаре. Очнулся от переполнивших меня ощущений я лишь тогда, когда понял, что стою в бочке, на самой её середине. Перед сидящим на корточках, и из-за этого одного роста со мной, Ибрагимом. Это поразило меня ещё больше, чем отсутствие тошноты: Ибрагим никогда ещё не сидел на корточках! Во всяком случае, при мне. Это могло бы стать самым потрясающим номером из тех, какие можно увидеть в бочке. Для знатока, разумеется.
      - Ибрагим, - осевшим голосом позвал я, как раз такой знаток. - Ты что... тут делаешь?
      Это было ещё нелепей, чем если бы я сделал затяжную, бесконечную паузу. Ибрагим повернул в мою сторону лицо, и я испугался: оно напоминало... напомнило мне кукиш, сморщенный кукиш. Не глянцево-щекастый дед-мороз, упакованный в зеркальную бумагу, смотрел на меня - одна лишь сорванная с него упаковка, смятая жестокой ладонью ёлочная фольга. Эта же ладонь смахнула что-то с измятой щеки, или отмахнулась от мухи... Ниточка усиков искривилась... Я попытался тоже улыбнуться...
      - Фу ты, - выдохнул Ибрагим.
      Я прямо подпрыгнул, такая ненависть к нему захлестнула меня. К этому смывшему обманчивый грим деду-морозу. Солнце вспыхнуло в бочке и завертелось по её стенам, по новой своей орбите. В его зелёных радугах замелькали передо мной все приёмы, которыми тут.... которые приняты тут, и которыми бы я... кулаком, каблуком, винчестером и наганом! Бессильная ярость бросила меня сначала вперёд, потом назад, - я ни на миг не забывал, что мне далеко до мотобоя, - и, как следствие, завертела на месте. Задыхаясь от неё, разрывавшей мне грудную клетку, я тоненько пискнул, фальцетом, уверен - недоступным и самому маленькому человеку:
      - А... так?
      И прихрюкнув - харкнул на то место, на то самое место.
      - Вот тебе, на!.. - Тут связки мои прорвало и писк превратился в шип. На... на будущее. На телефон, душу с тебя! Ты-то где?.. Ты-то всегда тут!
      Плевок мой, зелёный сгусток с ручейком, оттекшим от него по инерции в сторону Ибрагима, точнее - мой харк лежал на только что выметенной земле, рядом с метлой, насаженной на длинную палку. Ибрагим глядел на него, и виновато улыбался.
      Я растёр его, понятно - харк, подошвой и удрал.
      ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
      На Ба было скатертное платье, двуслойное, как клюква в сахаре, как сама Ба: слоновая кость и серебро. И бюстики на "Беккере", с их сахарными головками, - Бетховен, Пушкин, Мендельсон, кто там ещё, - стояли в строгой очерёдности, подобно слоникам, на счастье. О да, какое счастье, только почему же набившаяся в морщинки их физиономий пыль придавала им такое несчастное, и от того надменное выражение?
      Ба открыла крышку "Беккера", немножко подумала, и закрыла. С первого раза это сделать не удалось, крышку по пути заело, и любопытным было дано время рассмотреть вышитую дорожку, предохраняющую от пыли клавиши из пожелтевшей слоновьей кости: чтоб и они не приобрели надменной гримаски. Но вот, Ба прижала крышку покрепче, и она с гулким треском захлопнулась. Струны в чреве "Беккера" ответили на удар медным звоном. Ба ещё подумала, передёрнула головкой, и вернулась к столу.
      - Изабеллы нет до сих пор, - объяснила она своё необычное поведение, занимая место рядом с Ди.
      - Сегодня ей можно простить, - иронически заметила мать.
      - Да, - подтвердил Ю, - их... её мать нуждается в поддержке. К тому же, Изабелле скоро уезжать.
      - Я указала на факт, - заметила Ба, - и ничего больше.
      - Словно нет ничего, кроме фактов, - подтвердила мать.
      - Разумеется, есть, - примирительно сказала Ба.
      - И очень многое, - многозначительно добавил Ю.
      - Очень много бессердечных людей, - глядя в окно, заявила Валя. - Душу с них вон.
      - А кишки на телефон, - согласилась мать.
      - Валя, - попросил Ди, - делайте своё дело.
      - Я для вас вообще не человек, - тут же ответила Валя.
      - Изабелла скоро уедет, и вы уедете, - продолжил своё Ю. - Придёт осень, и тогда почти никого не останется за этим столом.
      - Осень сядет за этот стол... - вдруг поддержала его Ба. - Ничего особенного, кончается лето. Кстати, у нас кончается лёд. Ю, тебе придётся немножко потрудиться, помочь в доме. Пожалуйста, принеси лёду из... ну, этой... в общем, откуда обычно.
      - Из лавки, - с необычной иронией помог ей Ю. - Это называется "лавка". Слушай, а у тебя на работе нельзя взять льду?
      - С чего бы это вдруг? - спросил отец. - Купи в этой самой, как её, в лавке. Денег, что ли, стало жаль? Я дам.
      - В лавку уже неделю нет привоза, - разъяснил Ю. - И до конца месяца не будет.
      - Да ладно, - поморщился отец, - только я таскать не буду по, может быть, понятным тебе причинам, так что потрудись зайти ко мне в морг и взять.
      - Мне зайти! - поразился Ю.
      - А что такое? - отец повернулся к нему, подчёркнуто вяло. - Другие же заходят. Не бойся, её уже увезли.
      - Чего мне бояться, - ещё более вяло отмахнулся Ю.
      - Какие-то ребята помогли её матери забрать... труп, - сообщил отец. - Не из вашего ли они класса? Ты бы тоже мог потрудиться... помочь.
      - Не знаю, из какого они класса, - потупился Ю. - Я ничего не знаю.
      - Ах, тебе всё это так неприятно, - съехидничал отец.
      - А тебя это радует? - спросил Ю. Ни следа обычной качаловской мягкости не осталось в его голосе. - Конечно, такой любопытный случай... Ты и вскрывал её из любопытства, не так ли.
      - Из любознательности, - ещё ехидней поправил отец. - И ещё потому, что есть такой порядок. Кроме того, старый Кундин болен, больше некому работать, кроме меня.
      - Рабо-о-ота, - поморщился Ю.
      - Да, работа! - повысил голос отец. - А что? Не всем же повезло присосаться к трупам... писателей, и питаться от них! Кто-то должен для вас эту пищу и... обработать.
      - А что, всё подтвердилось? - спросила мать.
      - Да, - раздражённо ответил отец. - Как бы кому этого не хотелось, не ни хоте... ни не... ч-чёрт! Всё ясно: беременность, конфликт, отравление выхлопными газами. Она сделала себе что-то вроде спального мешка из брезента, которым на ночь укрывают там мотоциклы. Такой плотный брезент, из него сделан и их шапито. По его определению...
      Отец кивнул в мою сторону.
      - ... построила себе кулибку. А потом взяла шланг, которым поливают у них клетки со зверями, и сделала из выхлопной трубы мотоцикла отвод в мешок. Всё очень аккуратно. Потом завела мотор, там у них часто по ночам проверяют моторы, никто не обратил внимания...
      - Ч-чёрт! - воскликнула мать. - Что ж у неё, внезапное помешательство было, что ли?
      - Не внезапное, - возразил отец. - Такие вещи только проявляются внезапно, а на самом деле они от рождения. Они представляются внезапными, потому что к ним вовремя не присмотрелись. Всегда можно найти симптомы такого помешательства, если присмотреться. Когда люди, например, всё время лыбятся без причин, другим надо бы не радоваться, а задуматься, что бы это значило.
      - Беременность, - задумчиво сказала мать. - Это точно?
      - Точно, - отец сделал паузу, прежде чем ответить.
      - Чёрт знает... - совсем задумалась мать. - А может, она обнаружила у себя нехорошую болезнь, а? Тебе бы следовало быть осторожней, а то подцепишь, как всегда... А это ещё неприятней, чем гепатит. Твой сын, кстати, по твоему примеру таскает с базара в дом всякую заразу. Я на днях видела его во дворе с грязным помидором в зубах.
      - Чёрт знает, что! - выпалил отец, увеча вилкой кусок хлеба, лежавший на скатерти рядом с его тарелкой. Отрываемые от него крупные крошки залетали и на чужие территории. Все внимательно смотрели на то, как отец это делает.
      - Кто же отец? - выпалил и Ю, и побагровел.
      - На этот вопрос трудно ответить, - язвительно сказал отец. - Отцовство никогда не может быть установлено точно. Потому-то многие и считают его, очевидно, отвратительным делом, и не заводят детей.
      - Мы заведём, - пробормотал Ю, - когда придёт время. У тебя не спросим.
      - Ну-ну, - похлопал ладонью по столу Ди.
      - Кто мать, ясно всегда, - продолжил отец. - А отец может быть какой угодно, хоть и все вместе. Нашими методами не установить: кто именно.
      - Себя ты, конечно, исключаешь из этого числа, - вставила мать. - Или наоборот?
      - С нами мальчик, - напомнил Ди.
      - Будто нет других методов, - проворчал Ю. - А тот... мальчик, прошлый? Которого тогда нашли в...
      - Нет, - оборвал его отец. - Тот точно не её.
      - А это вашему методу доступно, - подхватила мать. - Какой избирательный метод! Но если мать всегда можно установить, по твоим словам, то кто же в том, прошлом случае - мать?
      - Я не знаю, - сказал отец. - И какое это теперь имеет значение? Плевать я на это хотел.
      - Теперь! - вскричала мать. - Понятно. А работа, а... чувство долга, а служебный порядок? Вчера, значит, это была ещё рабо-ота, установленный порядок, а сегодня уже - какая разница, плевать? Ага, если установлено, что тот ребёнок - не её, то и на работу, и на порядок наплевать. Всё ясно, у тебя трагедия, все светлые надежды лопнули... Ну, так чего ж тебе теперь не наплевать вообще на всё, на всех нас, на весь этот дом с его порядком, что ж тебя ещё останавливает? Чего ж ты тянешь - ты плюнь, плюнь!
      Отец и впрямь делал такие движения губами, словно собирал слюну, чтобы посмачней плюнуть прямо на стол.
      - Это он может, - мрачно подтвердил Ю.
      - Ну ты, Дубровский! - вскричал и отец, но тут же спохватился, продолжил потише и с большим презрением: - И ты, глаза и уши горздрава. Здорово вы, однако, спелись... Прав Вольтер, когда чернь начинает рассуждать, всё пропало.
      - Ты пропал, - сказала мать, - только ты. Подцепил, небось, уже заразу, да? И притащил её в дом, чтоб и другие пропали.
      - Да-да, - подтвердил отец, - да, притащил! Эта зараза - ты. А ну, вы все, закройте свои варежки.
      - Э... нет, прости, но следствие-то ведётся официально! - с явным удовольствием запротестовала мать. - Это не твоё личное дело, а всей общественности. Господи, и этот человек всё время спрашивает, какие у меня основания его подозревать!
      Она обвела взглядом всех сидящих за столом, приостанавливаясь на каждом, не исключив и меня.
      - Но теперь вы все видите эти основания.
      - Немного поспокойней, - посоветовал Ди. - Человеку не пристало снова становиться дикарём, по крайней мере - в такой день.
      - Мы сделали всё, что положено, - хмуро сказал отец. - Общественность может быть довольна.
      - Ну, и что выяснилось? - спросил Ю. - Доложи и нам, мы тоже общественность.
      - Ничего такого, - ткнул вилкой в хлеб отец, - что может тебя заинтересовать. Всё очень буднично, не памятник нерукотворный.
      - А ещё какой рукотворный, - привсхлипнула мать.
      - Ну почему, почему, - вдруг заговорил Ю, часто дёргая головой направо и чуть наверх, словно перехватив этот тик у Ба, - почему. Зачем она это сделала?
      - По-гу-уби-или! - вдруг с готовностью заголосила Валя, словно Ю подал ей долгожданный сигнал, и тоже задёргала головой. - Погубили злые лю-уди!
      - Валя, - мягко сказал Ди, - не мелите ересь. И уносите посуду, пора.
      - А ты, - чернея, продолжил Ю, - зачем ты прекратил следствие?
      - Идиот! - закричал отец. - Причём тут я? Следствие ведут следователи!
      - Причём, причём! - закричал и Ю. - Подлеца можно и нужно было найти, имей только желание! Что тут искать, когда есть полный набор: мотоцикл, газы, мешок, эта, как её...
      - Кулибка, - нехорошо улыбаясь на одну сторону, помог отец.
      - Подлец весь в этом виден, как на ладони! У Достоевского - и то не так ясно...
      - Окстись! - прервал Ю отец. - Филолог, да такие связи имеются между всеми в мире вещами. А опровергаются они показаниями, слышь? По-ка-заниями. И в этом случае все, слышь, все свидетели это делают: опровергают. Все тамошние уроды, включая их администратора, опровергают. Ещё бы, они там все в одном гешефте, кругом повязаны. Даже если все они врут, ничего не поделаешь. Так что... дело закрыто, филолог с Бейкер Стрит. С улицы Ильича! Можешь завести своё, конечно, но только - где ты-то найдёшь других свидетелей? Кто ж тебе-то что-нибудь расскажет? Ах, ты, Достоевский-Дубровский, где ж тот человек, который бы и знал всё - и рассказал бы...
      А между тем такой человек был у него буквально под рукой, под левой: я сидел слева от него. Но он не знал этого. И никто не знал. Ну и, кроме "знал", было сказано "рассказал". А это - совсем другое дело, номер уже и не шестнадцатый.
      - Знал и рассказал, - продолжал распаляться отец. - Да, такой человек есть...
      Я весь подобрался.
      - То есть, был. Знала и могла рассказать она сама. Ты бы, наконец, бросил свои идиотские игры, братец. Пора и тебе становиться взрослым. Только кур смешишь, а людям нормальным уже и не смешно, их от тебя мутит.
      - Глотай слюни, - выдохнул я, переводя дух.
      - Мальчики, - выдохнул и Ди, - не ссорьтесь.
      - Вот ведь какой настырный, - не смог сразу остановиться отец, и вдруг, будто в этот миг его кто-то ужалил, заорал: - Почём знать, может твоя настырность от того, что отец ребёнка ты! И заодно мать, и заодно и другого ребёнка! Тихоня-одноклассник...
      - Ну, ты, герой, - Ю произнёс это совсем тихо, но одновременно поднимаясь из-за стола, - герой... Ты знаешь, знаешь, как ты мне... со всем этим надоел!
      Со "всем этим" Ю часто-часто простучал кулаком по столу.
      - О, как ты мне надоел, как ты всем тут надоел! Своей работой, порядком, этим... долгом, рассуждениями, надутым превосходством, всезнанием, первенством... Иаков! Иаков! Своей увечной логикой, цари-ицей мысли, всеми своими увечьями, своими фронтовыми заслугами! Своим Ломброзом и парадонтозом, и протезом! Своим голосом...
      - Ю-ю-ю! - вроде бы и присвистнула Ба. - Что с тобой случилось, Ю-ю?
      - Мальчики, - твёрдо сказал Ди, - немедленно прекратите. Какая-то дикость... так - знаете, до чего можно договориться?
      - До ереси, - шепнул я.
      - Нет, пусть, пусть говорит! - закричал отец. - Наконец-то всё станет ясно. Пусть тихоня выскажет, что у него там в душе. По-вашему, он ещё не всё сказал, не до всего договорился, отлично. По-вашему, ещё не всё сказано, превосходно. Вы ждёте, что он наговорит куда больше... понятно, вы знаете, что можно наговорить, вы и сами того же мнения. Что ж, послушаем - что вы обо мне думаете на самом деле, все вы. Но сначала... ха-ха...
      Он хотел засмеяться, но закашлялся. И пока он кашлял, все терпеливо ждали, когда ему удастся справиться с приступом удушья.
      - Ха, виноват, конечно... Каюсь. Я нарушаю приличия, порядок в доме, этот... орднунг. Да, виноват. Заслужил по носу от всего высокого общества, нет, по ноге. Валяйте, я понимаю. Я понимаю, что я среди вас, нормальных, урод.
      - Витя, - начала Ба.
      - Постой и ты! - махнул вилкой отец. Ди не спускал глаз с её острых зубцов. - Я и тебя понимаю. Я всех вас понимаю. Кретин, я ведь знал, что мне нельзя сюда возвращаться. Шесть лет - они не прошли даром. Разве я этого не знал? После этих шести лет, да разве мне, такому, место тут, за вашим столом, среди вас... ч-ч-чёрт! Я же понимал, так зачем же я, урод, вернулся!
      Он поставил локти на стол, подставил ладони и опустил в них лицо.
      - Слушай, остались считанные дни, - заговорила мать. - И правда: наплюй, мы вот-вот переедем. Не слушай этого кретина.
      - Ты, - совсем задохнулся Ю, - ты, Венера медицинская!
      Отец сжал ладонями лицо и прогладил его, от висков до подбродка, как это делают молящиеся арабы. Щёки прискрипнули, мясо или сами кости. Впрочем, ничего странного, просто он забыл побриться.
      - Ненавижу, - сквозь зубы прошипел он, не глядя ни на кого. - Всех не-на-ви-жу.
      - И Ба? - спокойно спросил Ди.
      - О, Господи, чёрт! - завопил отец и вскочил на ноги.
      Протез звучно топнул в половицу, раз, другой, и затопал к двери. Скользя по тщательно натёртому мастикой полу, произведение Ю, отец кинулся к выходу. На первой же ступеньке он споткнулся и чуть не загремел, но удержался на здоровой ноге, нелепо изогнув в её сторону корпус, точь-в-точь бегун на треке. Продолжая так же изгибаться, он стал подниматься по ступенькам, кланяясь каждой из них: ставил здоровую ногу первой и потом подтаскивал туда протез. Все внимательно наблюдали за его действиями, и никто не пытался его остановить. Он с грохотом вывалился в тамбур. Хлопнула наружная дверь... Первым опомнился - кто же?
      - Папа, - пискнул я, - чё дрыгаться-то?
      - Что ты сделал с его отцом, - зловеще прошипела мать, тыча в моё темя пальцем. - Что ты сотворил со своим единоутробным братом, Каин.
      Бледный Ю не отвечал. Он по-прежнему стоял у своего стула и постукивал по его спинке пальцами. Всё медленней, медленней... пока не остановился.
      - Да, как ты мог это сделать, - сказал Ди.
      Преисполненными тоски чёрными глазами Ю глянул на Ба, в её серо-голубые. В этот миг, как никогда, разительное его несходство с нею и такое же сходство с Ди, а, следовательно, - задним числом, - сходство с Ба отца, стало очевидно и тем, кто не замечал этого раньше. Кто не придавал этому раньше значения. Ю очень долгим взглядом посмотрел на Ба. И она... не ответила ему своим, пусть даже и совсем коротким. А только:
      - Действительно, так нельзя, - дёрнула она подбородком, чуточку, правда, сильней обычного. - Видимо, мои уроки прошли даром. Я хотела сказать, без особой пользы.
      Ю что было сил ударил кулаком в спинку стула, и сразу сморщился, от боли. Но тут же ударил второй раз, уже по столу, для чего ему пришлось изогнуться над ним, подобно отцу на ступеньках. Тарелки разом подпрыгнули и зазвенели.
      - Ой, - с удовольствием взвизгнула Валя, - посуду побьёте!
      - Да, - заговорил, наконец, Ю, - мне так нельзя. А ему и всем другим можно. Я тащу на себе весь дом, и мне нельзя. А ему всегда можно всё, хотя он в доме и не живёт. Зато, за это я зато получил столько уроков! А ему уроки не нужны, он и так хорош. Он и так любимец, первенец, Каин, сказала ты? Ты спутала: Исав. Он унаследовал всё хорошее, я только плохое. Я ведь чернь, он так сказал. Это так, у него светлые глаза и нос с горбинкой, а у меня чёрные и нос, как у негра. И губы тоже. И мозги. В этих мозгах... кто из вас поинтересовался хоть раз, что в этих мозгах содержится? Не в тех...
      Ю ткнул пальцем в сторону двери.
      - А в этих! - ткнул он в свой лоб. - Вы думаете, что тут их вообще нет, кот насикал. Иначе, кто-нибудь из вас хоть раз - да поинтересовался бы: о чём я думаю, какое у меня настроение, чего мне, наконец, хочется. Но нет, вас интересовало лишь: что я делаю для дома. Я для вас деталь печки или полотёра, вот что. Я второй сорт, последыш, урод, Золушка. Господи, почему я не на десять лет старше? Столько лет трудов, и всё зря.
      - Не зря, - возразил Ди, залезая пальцем под стекло очков, зачем? - А вот твой брат ушёл действительно зря. И совершенно невовремя, такая дикая сцена не должна кончиться вот так, зря.
      - Его брат, - торжественно заявила мать, - он же ваш старший сын, хотя это трудно установить и методами самой совершенной судебной экспертизы...
      - Ага, это не установлено и никакими международными организациями, злорадно подсказала Валя.
      - Ваш первенец! - воздела руки мать. - Неправда, он никогда ничего зря не делает. Просто не в состоянии сделать. И сейчас он поступил так не зря: ему просто некогда заниматься вашими семейными дрязгами. Он не интриган. Я тоже. И потому - я тоже ухожу.
      - Все труды напрасны, - cамозабвенно повторил Ю.
      Мать поднялась, и не слишком торопливо вышла вслед за отцом. В отличие от него, ступеньки она преодолела с изяществом балерины: неожиданно приобрела там новую, особо холодную стать. Она точно рассчитала время своего ухода: в горздраве как раз кончался обеденный перерыв. Так что и стать могла быть той, которая обычно использовалась ею на работе, просто она заранее вошла в необходимый образ, чтобы выйти на служебную сцену во всеоружии. Таким образом, возможно, то была просто рабочая стать, ничего особенного, и это к ней прилагалась столь жуткая, но вполне ей соответствующая улыбка.
      - Нет, - почти восторженно заявил Ди, и глаза его засияли верой в истинность этого слова. - Так это не кончится.
      - Но это именно так и кончилось, - возразил Ю совсем чужим голосом.
      Махнув рукой, почему-то в сторону "Беккера", возможно - сработала крепко вбитая в него осторожность по отношению к Ба, Ю тоже вышел из столовой. Но не по следам моей матери и отца, не через парадный ход на улицу, а тропинкой, протоптанной им в его хлопотах по хозяйству: через чулан в палисадник, а оттуда в дровяной сарай. Тропинкой, которую использовал для своих побегов и я.
      - Вот, - прокомментировала Валя, проводив его взглядом, - так и другим достанется, которые тоже вкалывают, вкалывают... А толку? Кишки им на телефон, да? Что ж удивляться, что он не заводит детей. После такого он и не заведёт, не сможет. У него так всё отшибить можно. С другой стороны, оно так лучше, дети из таких мест происходят, что лучше бы их глаза мои не видели, душу с меня...
      - Вон! - заорал Ди. И задрожали не только мы, не только дом или город: весь мир. Краска, почти чёрная, такая же, какая недавно выплеснулась на Ю, залила и его лицо. Теперь уже всеми мельчайшими деталями, а не только общим рисунком надбровных, чуточку собачьих дуг, или формой слишком больших ушей, направлением растительности чрезмерно волосатых рук и груди, он был поразительно схож со своим младшим сыном, как библейский патриарх Исаак с сыном своим Исавом, о, Боже, а руки, руки-то у него Исавовы - а голос, голос-то у него Иакова! Только он пошёл куда дальше того, когда, наконец, раскачался.
      - Вон, - повторил он, - гнусная женщина. Подите вон, на кухню. Мне сколько раз повторять?
      - Ого! - воскликнула Валя с большим удовлетворением. - Этот дидок тоже головку поднял. Восстание, душу с него... С таким полумерком говорить нет смысла, я и не стану. Как ему-то удалось сотворить деток? Не знаю, не знаю. Не знает никто. Во всех организациях - никто, ни одна душа, кишки с неё... Вон? Э, нет, я свою пачку вафель зарабатываю честно, у всех на виду, не то, что некоторые в своих тайных кабинетах. Что там делается, в тёмных кабинетах, ещё вопрос.
      Глаза Ди вылезли из очков, но тут Ба снова поддёрнула подбородок кверху и Ди не стал раскрывать рот. Зато сама Ба, деловито и коротко глянув на меня, вернула подбородок на прежнее место и сказала:
      - Нет, ты пойдёшь вон, скверная баба.
      Тут ей пришлось напрячь всё тело, чтобы принудить себя к продолжению. Приложив к себе усилие, подобное приложенному к непокорной, не желавшей закрываться крышке "Беккера", она всё же закончила свою мысль:
      - Я тебя увольняю.
      ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
      - Увольняешь! - Ди уронил свои очки на кончик носа. - Повтори, я не ослышался? Ты её увольняешь?
      - Повторит-те, повторит-те, - затараторила Валя. До неё явно ещё не дошёл смысл сказанного. - И я не слышала, повторите.
      - Ба, - только и смог выговорить я.
      - О, Боже ж ты мой, - с интонацией мученицы взмолилась она. - Что же мне, тысячу раз повторить такое?
      Валю, наконец, прошибло: она заголосила во всю глотку и бросилась из столовой, на самом деле вон. Застучала на кухне приставная лестница, зашуршали на антресолях тряпки, что-то зазвякало там... Потом всё стихло.
      И эта отравится, подумал я, теперь это модно. В доме было очень тихо. Нас было всего трое за овальным, вдруг ставшим огромным и пустынным, обеденным столом. На огромных пространствах этой пустыни в небывалом беспорядке были разбросаны руины рухнувшей цивилизации, обломки старинных, канувших в прошлое крепостей и металлических орудий, надбитые тарелки, остатки пищи, останки всего прежнего пристойного порядка. Скатерть была усыпана крошками, в формочках таяло позабытое всеми мороженое цвета кофе, сильно разбавленного молоком. Из прихожей доносилось зудение обрадованной мерзостью запустения цикады, это зудел электросчётчик, чей голос был слышен до сих пор лишь по ночам. Правда, так могло звенеть и без всякого счётчика, в моих собственных ушах.