В тот момент, когда жизнь покидает Эриджейн, он чувствует, как внезапно сникает ее теперь уже безвольное тело. Чуть помедлив, он поворачивает труп девушки к себе лицом, берет его под мышки и, двигая ластами, устремляется на поверхность. По мере приближения к лунному свету, лицо девушки светлеет, и постепенно проявляются его черты. Он видит нежный овал, тонкий нос, полураскрытый рот, из которого поднимаются, словно в насмешку, последние пузырьки воздуха. Вот он уже может рассмотреть широко раскрытые дивные зеленые глаза, безжизненные из-за неумолимого удара смерти. Он смотрит на выплывающее из воды лицо убитой им девушки, словно фотограф на проявляемый снимок, который ему особенно нужен. Окончательно убеждается в том, что она и вправду прекрасна, и на его лице вновь появляется акулья улыбка.

Наконец, он всплывает на поверхность, вместе с трупом приближается к лестнице и заранее приготовленным шнуром привязывает девушку за шею к ступеньке, чтобы, пока он снимает баллон и трубку, ее не отнесло в сторону. Труп опускается под воду, а разметавшиеся волосы колышутся у борта яхты в лунном свете, словно щупальца медузы.

Он бесшумно снимает ласты, маску, грузы и аккуратно складывает все на палубе. Потом подтягивает труп за веревку и без особых усилий поднимается по короткой лестнице, неся на себе тело жертвы. Медленно опускает его, укладывая поперек палубы, какое-то время рассматривает, затем поднимает халат, сброшенный девушкой перед ночным купанием.

Как бы в знак запоздалой жалости, он накрывает ее, будто хочет защитить тело от ночной прохлады, которая окутала ее теперь уже навечно.

— Эриджейн? — неожиданно доносится с нижней палубы.

Он невольно смотрит в ту сторону. Наверное друг девушки проснулся, почувствовав ее отсутствие. Возможно, вытянул в постели ногу, желая прикоснуться к возлюбленной, а потом не обнаружил ее в освещенной ярким лунным светом каюте.

Не услышав ответа, он, конечно, выйдет сейчас искать ее.

В своем черном костюме он темнее всех прочих теней, какие отбрасывает луна. Он прячется за креплением мачты и гика.

Со своего наблюдательного поста он видит, как снизу поднимается мужчина, ищущий женщину. Совершенно обнаженный. Едва поднявшись, окинув взглядом палубу, сразу находит ее. Она лежит на корме возле румпеля, у лестницы. Лица не видно, оно повернуто, и кажется, будто девушка спит, укрывшись белым халатом. Мужчина приближается к ней, чувствует влагу под ногами и замечает мокрые следы на деревянном полу. Купалась, думает он, и его переполняет нежность к подруге, которая в лунном свете кажется спящей. Пожалуй, он даже представляет себе, как она плавала в тишине, представляет ее влажное, сверкающее, словно фольга, тело, когда она выходит из воды и тщательно вытирается. Он хочет разбудить поцелуем, отвести в каюту и заняться с нею любовью. Йохан опускается рядом с ней, трогает за плечо, виднеющееся из-под халата.

Он же, в своем черном костюме, слышит, как тот произносит:

— Любимая…

Девушка никак не реагирует, словно не слышит. Кожа у нее ледяная.

— Любимая, здесь же холодно…

И опять никакого ответа. Йохан ощущает, как странная тревога судорогой сводит ему желудок. Он осторожно поворачивает к себе голову Эриджейн и встречает безжизненный взгляд. От легкого движения из полураскрытого рта льется вода. Йохан тотчас понимает, что она мертва и сотрясается в безмолвном вопле. Он резко встает, и в тот же миг чей-то влажный локоть обхватывает его горло, сдавливает его и отгибает назад.

Йохан ростом выше среднего, отличный, превосходно натренированный спортсмен, он многие часы проводит в гимнастическом зале и бегает трусцой, чтобы выдерживать чудовищные физические нагрузки, каких требует гонка Гран-при. Однако нападающий выше него и так же силен. На его стороне эффект неожиданности и потрясение, только что испытанное Йоханом при виде мертвой девушки. Пилот невольно хватает руку человека в водолазном костюме, сжимающую ему горло, всеми силами старается ослабить захват, и краем глаза видит, как что-то сверкает совсем близко. Мгновение — и острый, как бритва, нож в руке нападающего с легким свистом рассекает воздух по короткой нисходящей дуге.

Лезвие вонзается между ребрами — прямо в сердце. По телу спортсмена пробегает дрожь и наступает смертельная агония. Йохан чувствует во рту вкус собственной крови и умирает в холодном свете луны.

Человек в черном костюме всаживает нож все глубже, пока тело Йохана не обвисает на его руках бездыханным грузом. Только тогда он извлекает нож, придерживая труп своим телом, легко укладывает его на палубу рядом с девушкой, некоторое время смотрит на безжизненные тела у своих ног, и переводит дух. Потом берет труп мужчины за руки и тащит вниз, в каюту.

У него мало времени, и до восхода солнца еще многое нужно сделать.

Единственное, чего ему недостает сейчас, — это музыки.

Роджер вышел на палубу бальетто[13] и вдохнул свежий утренний воздух. Была половина восьмого, и день обещает быть великолепным. Спустя неделю после Гран-при владельцы яхты, на которую он нанялся матросом, уехали и оставили судно на его попечение в ожидании летнего круиза, который обычно длится месяца два. Так что он будет теперь преспокойно жить в порту Монте-Карло еще по меньшей мере месяц или полтора без утомительного общения с судовладельцем и его женой, жуткой занудой, так обвешанной драгоценностями, что при солнце на нее невозможно смотреть без темных очков.

Донателла, официантка портового ресторана, накрывала столы на открытом воздухе — на причале. Скоро придут завтракать служащие из офисов и портовых магазинов. Роджер молча наблюдал за ней, пока она его не заметила. Донателла улыбнулась ему и неуловимым движением слегка выпятила грудь.

— Как жизнь, ничего?

Роджер продолжил шутливую болтовню, какая с некоторых пор вошла у них в обычай, и теперь изобразил глубокую печаль.

— Ничего, только можно бы и получше…

Донателла прошла от столиков к корме его яхты и остановилась. Открытая кофточка позволяла рассмотреть завлекательную ложбинку между грудями, и Роджер заглянул туда сверху, словно запустил удочку. Девушка заметила это, но не выразила ни малейшего неудовольствия.

— Знаешь, если бы ты поменьше глазел, а побольше говорил да к тому же с толком… Эй, что делает этот дурень?

Роджер повернулся в ту сторону, куда смотрела девушка, и увидел двухмачтовый бенето[14], который на всей скорости шел прямо к яхтам у причала. На палубе — никого.

— Проклятые идиоты.

Он оставил Донателлу, бросился на нос бальетто, яростно заорал и замахал руками.

— Эй вы, там, на двухмачтовой, осторожней!

На яхте не подавали никаких признаков жизни Она неслась прямо к причалу, не сбавляя скорости. Оставалось уже несколько метров, и столкновение было неизбежно.

— Эй вы…

Роджер отчаянно закричал и в ожидании удара схватился за поручни. С сухим треском нос бенето вспорол левый бок бальетто и, соскользнув с него, застрял, слегка наклонившись, между его бортом и соседней яхтой. По счастью, двигатель был не настолько мощным, чтобы нанести серьезный ущерб, к тому же кранцы смягчили удар, и все же на боку яхты осталась заметная вмятина. Роджер был вне себя от ярости и заорал, исходя злобой.

— Да вы что, совсем с ума сошли, идиоты долбаные?

С двухмачтовой яхты никто не ответил. С носа бальетто Роджер спрыгнул прямо на корму бенето. На берегу между тем уже собрались любопытствующие. Оказавшись на корме, Роджер пришел в замешательство. Румпель штурвала был блокирован. Кто-то вставил в него багор и привязал линем. Бурый след на палубе вел к лестнице в каюту. Все выглядело так странно и мрачно, что Роджеру стало весьма не по себе. Он медленно спустился по лестнице и увидел, что странный след заканчивается возле стола большой темной лужей. Волосы у Роджера встали дыбом: ясное дело, кровь. На ватных ногах он шагнул вперед. Кто-то кровью написал на столешнице два слова:

Я убиваю…

Многоточие наводило леденящий ужас. Роджеру было двадцать восемь лет и он вовсе не был героем, но тем не менее что-то побудило его подойти к двери, ведущей по-видимому в каюту. Он чуть помедлил, ощутив сухость во рту, и толкнул дверь.

Его окатила такая волна сладковатого зловония, что он едва не задохнулся от тошноты. Даже не хватило сил закричать. До конца дней увиденное будет повторяться каждую ночь в его кошмарных снах.

Полицейский, поднимавшийся на яхту, и люди на набережной видели, как Роджер выскочил на палубу и перегнувшись через борт, скорчился в рвотных спазмах.

Фрэнк Оттобре проснулся и понял, что у него есть тело, лежащее под простыней в чужой кровати, в чужом доме, в чужом городе.

И тотчас его пронзило воспоминание, будто луч солнца сквозь жалюзи, и снова охватила, как накануне вечером, печаль. Если и существовал еще мир за окном, а в нем — какой-то способ забыться, то его ум отказывался признавать и то, и другое. Зазвонил телефон на столике у кровати. Он повернулся в постели и потянулся к мигающей лампочке на аппарате.

— Алло?

— Привет, Фрэнк.

Он закрыл глаза, и перед ним сразу же возникло лицо человека на другом конце линии. Плоский нос, русые волосы, пристальный взгляд, запах крема после бритья, ленивая походка, темные очки и серый костюм, который превратился едва ли не в униформу.

— Привет, Купер.

— Знаю, для тебя это рано, но я был уверен, что ты уже проснулся.

— Ну да… Что случилось?

— Да всякого хватает! Полный бред. Работаем сутками без перерыва, а толку мало. Чтобы выкрутиться, нужно бы вчетверо больше людей. Все стараются делать вид, будто ничего не случилось, но боятся. И в общем-то они неправы, потому что мы сами тоже боимся.

Он помолчал.

— Ну, а ты-то как там?

Да, я-то как?

Фрэнк задал этот вопрос сам себе, словно только сейчас вспомнил, что жив.

— Вроде все в порядке… Сижу тут, в Монте-Карло, коротаю время с денежными мешками. Единственная опасность — рискую тоже почувствовать себя богачом среди всех этих миллиардеров. Вот если захочется вдруг купить сорокаметровую яхту и это не покажется мне безумием, значит, пора сваливать отсюда.

Он поднялся с кровати, держа телефон возле уха, и не одеваясь, направился в ванную комнату. Сел в полумраке на унитаз.

— Если удастся купить, расскажешь, как это делается, я тоже попробую.

Купер уловил в голосе Фрэнка горькую иронию и решил подыграть.

Фрэнк представил, как тот сидит в своем кабинете у телефона, слегка улыбаясь, и на лице написано огорчение за него. В общем такой, как всегда. А он, Фрэнк, напротив, определенно шел ко дну, и оба это знали.

Немного помолчали, потом Фрэнк отчетливо услышал тяжелый вздох — Купер перестал притворяться. Голос его зазвучал тверже и тревожнее.

— Фрэнк, не кажется ли тебе…

Он знал, что услышит, и сразу же прервал.

— Нет, Купер. Нет кажется. Я не собираюсь возвращаться. Пока слишком рано.

— Фрэнк, Фрэнк, Фрэнк! Прошел уже почти год. Сколько, по-твоему, нужно, чтобы…

Слова друга не достигли сознания Фрэнка, затерявшись в огромном пространстве между ним, Америкой и космическим вакуумом. Он услышал только собственные мысли.

И действительно, сколько времени, Купер? Год, столетие, миллион лет? Сколько нужно человеку, чтобы забыть, что он разбил две жизни?

— К тому же Гомер ясно сказал: можешь вернуться на службу, когда захочешь, если тебе нужно. Ты здесь был бы нужен, в любом случае. Только небу известно, как необходимы здесь такие, как ты. Не находишь ли , что быть тут и почувствовать себя частью чего-то, когда все закончится…

Голос Фрэнка был подобен удару острейшего клинка. Он отсекал любую попытку достучаться к нему.

— Купер, когда все это кончится, останется только одно…

Купер молчал, как человек, у которого рвется наружу вопрос, но он не решается задать его даже шепотом. Потом его голос долетел до Фрэнка, и все пространство между Монте-Карло и Америкой не сравнить было с расстоянием, разделявшем их.

— В чем дело, Фрэнк, ради бога?

— Бог тут не при чем. Это касается только меня. Меня и только меня. И ты знаешь, что на этой войне в плен не берут.

Он отодвинул трубку от уха и посмотрел в полутьме на свой палец, прерывающий связь.

Перевел взгляд на отражение своего обнаженного тела в зеркале ванной: босые ступни на холодном мраморном полу, мускулистые ноги, потухшие глаза, иссеченный красноватыми шрамами торс.

Рука медленно, словно сама собой, поднялась и коснулась шрамов, а услужливая память воспроизвела то, что он постоянно носил в себе.

Очнувшись, Фрэнк прежде всего увидел лицо Гарриет. Потом из тумана медленно выплыло лицо Купера. А когда удалось рассмотреть комнату, он обнаружил невозмутимого Гомера Вудса, сидевшего в кресле у стены напротив кровати: волосы зачесаны назад, очки в золотой оправе, голубые глаза смотрят на него без всякого выражения.

Он повернул голову к жене и понял, как во сне, что это больничная палата. Зеленоватый свет, проникавший сквозь жалюзи, букет цветов на столике, трубки, прикрепленные к руке, монотонное тиканье аппарата наблюдения за больным — все вокруг поплыло… Он хотел заговорить, но не смог вымолвить ни слова.

Гарриет приблизилась и, близко наклонившись к его лицу, положила руку ему на лоб. Он почувствовал прикосновение, но не услышал ее слов, потому что опять провалился туда, откуда только что вернулся.

Когда же он снова пришел в сознание и смог заговорить, Гомер Вудс стоял тут же, рядом с Гарриет.

Купера не было.

Освещение в комнате изменилось, свет был дневной — того же дня или другого, он не знал. Сколько времени, стал соображать он, могло пройти с его последнего пробуждения и оставался ли Гомер все это время здесь? Одет он был так же, и выражение лица — то же. Фрэнк вспомнил, что никогда не видел на нем другой одежды и иного выражения на лице. Наверное, у Гомера дома был шкаф полный совершенно одинаковых костюмов. В офисе его звали «Мистер Эскимос» — за голубые глаза, такие же стекловидные, как у собак в эскимосских санных упряжках.

Гарриет все так же держала руку у него на его голове, и по щеке ее текла слеза. По глазам можно было понять, что слеза тут с незапамятных времен.

— Привет, любимый, с возвращением!

Она поднялась со стула рядом с кроватью и легко поцеловала его в губы. Фрэнк ощутил ее дыхание, как моряк вдыхает воздух, несущий запах берега, воздух дома.

Гомер скромно отступил на шаг.

— Что случилось? Где я? — спросил Фрэнк еле слышно, почти не узнавая собственного голоса.

Как-то странно болело горло, и он ничего не помнил. Последнее, что оставалось в памяти, — дверь, которую он выбивал ногой, и собственные руки, державшие пистолет, когда переступал порог. Потом молния, гром и ощущение, будто какая-то огромная рука швыряет его куда-то вверх, во мрак без боли.

— Ты в больнице. Целую неделю был в коме. Так перепугал нас.

Слеза, казалось, приклеилась к лицу его жены, словно превратившись в складку на коже. И сверкала, как его боль.

Гарриет посторонилась и взглянула на Гомера, молча приглашая объяснить остальное. Он подошел и посмотрел на Фрэнка поверх очков.

— Ларкины пустили слух, будто у них со связными состоится крупный обмен товарами и деньгами на том складе. Много товара и много денег. Они очень искусно сделали все, чтобы Харвей Льюп и его приспешники решили завладеть ими. Мало того, навели их на мысль захватить склад и забрать все — и товар, и деньги. Здание было начинено взрывчаткой. Одним фейерверком Ларкины избавились бы от любой конкуренции на рынке. Но вместо Льюпа явились вы с Купером. Он оставался снаружи, с южной стороны склада, когда ты вошел со стороны офиса. Взрыв пришелся в основном на опорные конструкции, внутри склада, поэтому Купер отделался легко — лицо в известке и несколько синяков. А на тебя обрушился главный взрывной удар, но на твое счастье, Ларкины, хоть и крупные наркоторговцы, зато плохие пиротехники. Ты остался жив просто чудом. И я не могу упрекнуть тебя, что ты не дождался остальных. Если бы вы вошли туда все вместе, была бы настоящая мясорубка.

Теперь он знал все, но еще ничего не вспомнил. Он подумал только, что вот уже два года, как они с Купером старались взять Ларкиных, а получилось наоборот — те одолели их.

Точнее говоря — его.

— Что со мной? — спросил Фрэнк, чувствуя странное онемение во всем теле и с недоумением, словно на чужую, глядя на собственною ногу в гипсе.

Ему ответил вошедший в палату врач: голова убелена ранней сединой, но по лицу и манере держаться — молодой человек. Он улыбнулся Фрэнку и церемонно склонил голову набок.

— Добрый день, дорогой мистер Оттобре. Я — доктор Фостер, один из тех, кто несет ответственность за ваше присутствие на этом свете. Надеюсь, вы не в обиде на меня за это? Если угодно, расскажу, что с вами случилось. У вас сломано несколько ребер, разорвана плевра, сломана нога в двух местах, повсюду немало отверстий различной величины, серьезные ранения туловища, черепно-мозговая травма. И красочные синяки по всему телу, отчего вас вполне можно считать цветным. Был еще железный осколок, который остановился в миллиметре от сердца и который заставил нас немало попотеть, дабы извлечь его прежде, чем он извлек бы вас из этого мира.

Говоря так, врач взял медицинскую карту, висевшую на спинке в ногах кровати, прошел к монитору у изголовья и нажал какую-то кнопку. На Фрэнка повеяло свежим запахом его рубашки.

— А теперь, с позволения присутствующих, думаю, пора посмотреть, что же нам удалось сделать во избежание беды.

Гарриет и Гомер Вудс направились к двери, им навстречу вошла темнокожая медсестра, вкатив тележку с лекарствами и инструментами. На фоне белого халата кожа девушки казалась еще темнее. Гарриет, выходя, как-то странно посмотрела на монитор, отражавший ритм сердца ее мужа, словно считала, что для его работы необходимо ее присутствие.

Врач и медсестра занялись его телом, обмотанным бинтами и трубками, и Фрэнк попросил зеркало. Медсестра только улыбнулась и, сняв со стены, подала ему.

Он увидел — как ни странно, без всякого волнения — бледное лицо и страдальческие глаза Фрэнка Оттобре, специального агента ФБР, еще живого.

Зеркало в зеркало, глаза в глаза.

Воспоминание сменилось настоящим: в зеркале ванной комнаты Фрэнк смотрел в свои глаза, спрашивая себя, а стоило ли на самом деле всем этим медикам так стараться, чтобы сохранить ему жизнь.

Он вернулся в спальню, зажег свет и, нажав кнопку, открыл жалюзи. С тихим гудением штора начала подниматься, и дневной свет смешался с электрическим. Фрэнк распахнул стеклянную дверь и вышел на террасу.

У его ног раскинулся Монте-Карло, весь вымощенный золотом и равнодушием. А дальше, до самого края земли простиралось голубое море, озаренное восходящим солнцем. Он мысленно вернулся к разговору с Купером. На его родине, далеко по другую сторону этого моря, шла война. Война, которая имела прямое отношение к нему и к другим таким же людям, как он. Война, которая касалась всех, кто хотел жить при солнечном свете, без теней и без страха. И он должен был бы находиться там, должен защищать этот мир и этих людей.

Прежде он так и поступил бы, прежде он сражался бы в первых рядах, как Купер, Гомер Вудс и все остальные. Но те времена прошли. Он едва не отдал жизнь за свою родину, и шрамы на теле — тому свидетельство.

И Гарриет…

Дуновение свежего бриза коснулось его, он содрогнулся и вдруг понял, что еще не одет. Возвращаясь в комнату, он спросил себя, нужен ли еще этому миру Фрэнк Оттобре, специальный агент ФБР, если даже он сам не знает, что с собой делать.

Выходя из машины, комиссар Никола Юло из Службы безопасности Княжества Монако увидел слегка наклоненную парусную лодку, застрявшую между двумя другими.

Он направился на пристань. Инспектор Морелли стал спускаться ему навстречу по трапу бальетто, протараненного двухмачтовой яхтой. Когда они встретились, комиссар удивился, какой у инспектора убитый вид. Морелли был отличным полицейским. Он даже прошел курсы усовершенствования в «Моссаде», израильской секретной службе. Ему всякое довелось повидать. И все же он был бледен и, разговаривая с комиссаром, старался не смотреть ему в глаза, будто во всем происходившем был виноват сам.

— Так в чем дело, Морелли?

— Комиссар, это жуть. Я никогда не видел ничего подобного…

Он тяжело вздохнул, и Юло даже показалось, что того тошнит.

— Клод, успокойся и объясни толком. Что ты имеешь в виду, говоря «жуть»? Мне сказали, было убийство.

— Два, комиссар. Там тела мужчины и женщины или во всяком случае то, что от них осталось.

Комиссар Юло посмотрел на толпу любопытных, собравшуюся у ограждения, выставленного рядом. У него возникло ужасное предчувствие. Княжество Монако было все же не тем местом, где происходят подобные вещи. Полиция тут одна из лучших в мире, и уровень преступности такой низкий, о каком может только мечтать любой министр внутренних дел. Один полицейский приходится на каждых шестьдесят жителей. Повсюду телекамеры. Все под контролем. Люди здесь обогащались или разорялись, но их не убивали. Не было тут ни грабежей, ни убийств, ни преступного мира.

В Монте-Карло по определению никогда ничего не случалось.

— Кто-нибудь хоть что-то видел?

Морелли указал на мужчину лет тридцати, сидевшего за столиком возле бара между агентом и помощником врача. Заведение, обычно в переполненное в этот час, пустовало. Все, кто мог послужить свидетелями, были задержаны, для остальных вход закрыли. Владелец стоял рядом с пышногрудой официанткой и нервно сжимал руки.

— Матрос с бальетто, в который врезалась двухмачтовая яхта. Его зовут Роджер Куалькоза. После столкновения он поднялся на борт, чтобы потребовать объяснений. Никого не нашел на палубе, спустился в салон и обнаружил их там. Он в шоке, сейчас из него пытаются выудить что-нибудь. Агент Делорм, а он новичок, поднялся на борт следом за матросом. Сейчас сидит в машине, и далеко не в лучшем состоянии.

Комиссар снова посмотрел на зевак за ограждением, и на бульвар Альберта Первого, где рабочие заканчивали разборку боксов и трибун после автогонок. Он со вздохом вспомнил о толчее во время соревнований и о легких недоразумениях, какие случались иногда.

— Пойдем посмотрим.

Они поднялись по шаткому трапу бальетто и оттуда по другому трапу, положенному между лодками, перешли на бенето. Спускаясь, Юло увидел заблокированный багром руль и кровавый, уже подсохший след, тянущийся по тиковой палубе в полумрак салона. И хотя солнце уже весьма припекало, комиссар почувствовал, как у него холодеют кончики пальцев.

Да что же, черт возьми, произошло на этой яхте?

Морелли указал на ступени, ведущие вниз.

— Если не возражаете, комиссар, я подожду здесь. Одного раза с избытком хватит на все утро.

Спускаясь по деревянным ступеням с покрытием против скольжения, комиссар Юло едва не столкнулся с судебным врачом Лассалем, поднимавшимся навстречу. Его должность в Княжестве была синекурой, а профессиональный опыт более чем скромен. Юло нисколько не уважал его ни как человека, ни как специалиста. Он получил свою должность, благодаря знакомствам и общественным связям жены и наслаждался жизнью и жалованьем, совершенно не занимаясь работой, за которую ему платили. Видимо, он оказался единственным, кого смогли сразу же найти.

— Здравствуйте, доктор Лассаль.

— Здравствуйте, комиссар.

Врач, казалось, обрадовался его появлению. Было ясно, что он не владеет ситуацией.

— Где тела?

— Там, идите посмотрите.

Теперь, когда глаза привыкли к полумраку, он увидел, что кровавый след ведет в открытую дверь. Справа стоял обеденный стол, на котором было что-то написано кровью.

Я убиваю…

Юло почувствовал, как ладони его превратились в ледышки. Он заставил себя глубоко вздохнуть, чтобы успокоиться, и почувствовал сладковатый запах крови и смерти, вслед за которым всегда появляются тревога и мухи.

Он подошел к дверям в каюту и, остановившись на пороге, увидев то, что было за ними. Холод от ладоней холод мгновенно передался всему телу, превратив его в глыбу льда.

На кровати лежали рядом два трупа — мужчина и женщина, совершенно нагие. У женщины не было на теле никаких ран, тогда как у мужчины на груди в области сердца было обширное красное пятно. Кровь заливала простыню. Кровь была повсюду. На стенах, на подушках, на полу. Казалось невероятным, что в этих несчастных телах могло быть столько крови.

Комиссар не смог долго смотреть на лица трупов. У них не было лиц. Убийца полностью срезал кожу с голов, вместе с волосами, точно так, как снимают шкуру с животного, чтобы изготовить из нее мех.

Замерев от ужаса, Юло видел только широко открытые глаза, слепо устремленные в потолок, и старался не смотреть на красноватую от запекшейся крови мускулатуру лица, на зубы, обнаженные в страшной безгубой, теперь уже вечной улыбке.

Юло показалось, будто его жизнь сейчас остановится тут, пороге каюты, навсегда приковав его к этой чудовищной картине смерти. Он взмолил небо о том, чтобы в человеке, который был способен сотворить такое, хотя бы нашлось жалости сначала убить этих несчастных, а уж потом подвергнуть изуверскому истязанию.

Он с трудом пришел в себя и вернулся на камбуз, где его ожидал Лассаль. Морелли, взяв себя в руки, тоже спустился к ним. Он смотрел на комиссара, стараясь понять его реакцию.

Тот обратился к врачу:

— Что скажете, доктор?

Лассаль пожал плечами.

— Смерть наступила несколько часов назад. Rigor mortis — трупное окоченение — только что началось. Гипостатические пятна, похоже, подтверждают это. Мужчина, судя по всему, был убит точным ударом режущего оружия в сердце. Что касается женщины, то помимо… — Врач замолчал, чтобы сглотнуть слюну. — Помимо изуродования нет других признаков, во всяком случае спереди. Я не стал трогать тела — мы ждем экспертов-криминалистов. Конечно, вскрытие многое прояснит.

— Известно, кто были эти двое?

На этот вопрос ответил Морелли.

— Из судового паспорта следует, что яхта принадлежит одной средиземноморской кампании. Мы еще не провели тщательного расследования…

— Криминалисты устроят нам хорошую нахлобучку. При том, сколько народу уже побывало на яхте, все загрязнено, и кто знает, сколько улик утрачено.

Юло посмотрел на пол, на кровавый след. Повсюду виднелись отпечатки чьих-то подошв, которые он прежде не заметил. Взглянув на стол, он понял, что питал нелепую надежду не увидеть там безумной надписи.

С палубы донеслись возбужденные голоса. Юло поднялся не несколько ступенек и внезапно оказался совсем в другом мире: яркое солнце, свежий морской воздух и никакого запаха смерти.

На палубе агент пытался удержать какого-то человека лет сорока пяти: тот кричал по-французски с сильным немецким акцентом и пытался пройти за ограждение, установленное полицейскими.

— Пустите, говорю я вам!

— Нельзя. Запрещено! Никому нельзя.

Человек отчаянно вырывался из рук агента, не пускавшего его. Лицо его налилось кровью, он был чрезвычайно возбужден.

— Говорю вам, мне нужно туда пройти. Я должен знать, что случи…

Увидев комиссара, агент облегченно вздохнул.

— Комиссар, простите, но нам не удалось удержать его.

Юло жестом дал понять, что все в порядке, и агент отпустил человека. Тот отряхнул свою одежду и направился к комиссару с видом человека, который может наконец-то поговорить с равным себе. Остановившись перед Юло, он снял темные очки и посмотрел ему прямо в глаза.

— Здравствуйте, комиссар. Могу я узнать, что происходит на этой яхте?

— А я могу узнать, с кем разговариваю?

— Меня зовут Роланд Шатц, и уверяю вас, мое имя много значит. Я — друг владельца этой яхты. И требую ответа.

— Месье Роланд Шатц, меня зовут Юло и, возможно, мое имя значит меньше вашего, но я — комиссар полиции. Это означает, что пока никто не доказал обратного, на этой яхте задаю вопросы и требую ответов я.

Юло отчетливо увидел как вспыхнули яростью глаза Шатца. Он шагнул к нему, и голос его зазвучал чуть тише.

— Месье комиссар… — прошипел он, вплотную приблизив к нему лицо. В тоне его голоса чувствовалось бесконечное презрение. — Эта яхта принадлежит Йохану Вельдеру, дважды чемпиону мира в «Формуле-1», и я — его менеджер и личный друг. А кроме того я — личный друг его высочества князя Альберта, поэтому вы сейчас изложите мне во всех подробностях, что произошло на этой яхте и что случилось с теми, кто здесь находился…

Юло помолчал, а потом внезапно ухватил Шатца за галстук и выкрутил его так, что тот едва не задохнулся, лицо побагровело.

— Ах, ты хочешь знать… Тогда вот тебе, получай, иди и смотри, что произошло на этой яхте, гадкий засранец!

Вне себя от гнева, он рванул менеджера за рукав и потащил за собой на нижнюю палубу.

— Иди, личный друг князя Альберта, иди и посмотри сам, что произошло на этой яхте!

Он остановился у двери в каюту и наконец отпустил Ролана Шатца, указав на тела, распростертые на постели.

— Смотри!

Роланд Шатц глотнул воздуха и тут же едва не задохнулся. Когда увиденное дошло до его сознания, глаза его сверкнули, он вдруг смертельно побледнел и рухнул без чувств.

Спускаясь пешком в порт, Фрэнк увидел толпу людей, глазевших на полицейские машины и на людей в форме, которые суетились между парусными лодками у причала. Услышав за спиной далекий звук сирены, он замедлил шаги. Подобное скопление полиции означало, что произошло что-то посерьезнее столкновения двух лодок.

И потом сюда уже слетелись журналисты. Наметанный глаз Фрэнка сразу их вычислил. Они сновали повсюду, с таким упорством выискивая информацию, что было ясно — случилось нечто из ряда вон выходящее. Сирена, звучавшая прежде далеко, словно легкое предчувствие, теперь выла на полную мощь.

Две полицейские машины вылетели с рю Раскас, промчались вдоль набережной и затормозили перед ограждением. Агент поспешил отодвинуть его, пропуская их. Машины остановились возле «скорой помощи», стоявшей у причала с открытыми задними дверцами.