ОДИННАДЦАТЫЙ КАРНАВАЛ

Он находится в своем надежном укрытии, в той коробке из бетона и металла, которую кто-то когда-то соорудил под землей из страха перед так и не состоявшимся событием.

С тех пор как он случайно узнал о существовании укрытия и, впервые войдя сюда, понял, что это такое и чему служит, он содержал его в идеальном состоянии. Кладовая заполнена консервами и бутылками с минеральной водой. Простая, но эффективная система рециркуляции жидкостей позволяет при необходимости фильтровать и пить даже собственную мочу. То же самое касается и воздуха — он очищается в замкнутой системе с помощью фильтров и химических реагентов, которые не нужно доставлять снаружи. Запасы продуктов и воды таковы, что он может спокойно оставаться здесь больше года.

Теперь он выходит отсюда лишь глубокой ночью, с единственной целью — подышать чистым воздухом и ощутить летние ароматы ночи — только ночью он чувствует себя спокойно. В саду растет огромный куст розмарина, и его сильный запах почему-то напоминает ему аромат лаванды. Они так непохожи, и все же достаточно этой мелочи, чтобы в памяти тотчас всплыли воспоминания,

— словно неслышно опускается игла на пластинку, вынутую из стопки механической рукой. Сочетание ночного мрака и этого аромата возбуждает.

В полнейшей темноте он движется по этому дому, который изучил во всех деталях, так бесшумно, как умеет только он. Иногда он выходит на террасу и стоит в тени, прислонившись к стене. Закинув голову, смотрит на звезды. Он не пытается угадать по ним будущее, просто любуется их ярким мерцанием. Он не задается в этот краткий миг вопросом, что будет с ним, с ними. Это не безответственность или беспечность, а всего лишь понимание, что подобные вопросы ни к чему.

Он не казнит себя за допущенную ошибку. С самого начала было ясно: рано или поздно он в чем-то ошибется. Таков закон случайности применительно к эфемерной жизни человеческих существ, и кто-то очень давно научил его, что за ошибки надо платить. Нет, не совсем так. Заставил его понять на собственной шкуре, что за ошибки платят.

И он — они оба — расплачивались за свои ошибки. С каждым разом наказание становилось все более суровым. По мере того как они росли, право на ошибку все уменьшалось, пока не исчезло совсем. Тот человек был несгибаем, но в своей самоуверенности он забыл, что сам тоже всего-навсего человек. И эта ошибка стоила ему жизни.

Он выжил, а тот человек — нет.

После недолгого пребывания на воздухе он возвращается в свое подземное укрытие и ждет. Темный металл, которым одеты стены, создает иллюзию ночи, будто мрак проникает в дверь всякий раз, когда он открывает ее, и заполняет все вокруг. Это лишь один из множества тайников, где прячется ночь, чтобы выжить при появлении света.

В своей изоляции он не ощущает тягот ни ожидания, ни одиночества.

У него есть музыка и общество Пасо. Этого ему достаточно.

Да, Вибо и Пасо.

Он уже не помнит того момента, когда утратились их настоящие имена, откуда взялись эти бессмысленные прозвища. Может, за этим что-то стояло, а может, и нет. Всплеск детской фантазии, которая не нуждается ни в каком логическом побуждении. Подобно вере — она либо есть, либо ее нет, и все.

Сейчас он снова, в миллионный раз слушает Stairvay to Heaven[89] в исполнении «Led Zeppelin», редкая концертная запись. Он сидит в кресле на колесиках, слегка покачиваясь в ритме этой мелодии, и ему кажется, будто он медленно, с трудом возносится — ступенька за ступенькой — к небу.

Лестница существует, а рая, наверное, нет.

В другой комнате все так же покоится в стеклянном гробу тело, словно ожидающее пробуждения в конце пути, но конца этого не будет никогда. Тот, другой, быть может, тоже слушает музыку вместе с ним но, должно быть, невнимательно, он целиком занят любованием своего нового лица, которое он, живой, добыл для удовлетворения вполне понятного тщеславия. Вскоре и этот искусственный образ испортится, как все другие. Тогда придется позаботиться о новом, но сейчас, хоть он уже и засыпает, пусть звучит из колонок голос Роберта Планта[90].

Отрывок завершается.

Он опирается на деревянную столешницу и тянется к кнопке «стоп». Он больше ничего не хочет слушать на этом диске. Сейчас ему достаточно этой единственной песни. Он хочет включить радио и послушать немного голоса из внешнего мира.

В ошеломляющей тишине, какая всегда настает после музыки, ему кажется, будто где-то раздаются далекие ритмичные удары, словно кто-то колотит в дверь.

Он поднимается с кресла и подходит к двери. Прикладывает к ней ухо и ощущает холод металла. Удары повторяются. Он различает сквозь толщу двери какой-то голос, тот что-то кричит. Какие-то непонятные слова доносятся откуда-то очень издалека, но он прекрасно знает, что они адресованы ему. Он их не понимает, но догадывается об их смысле. Голос, разумеется, призывает его открыть дверь убежища и выйти, сдаться, прежде чем…

Он с улыбкой отстраняется от двери. Он слишком опытен, чтобы не знать — их угрозы пусты. Он знает — они мало что могут сделать, чтобы извлечь его отсюда, но понимает также — они непременно сделают все, что в их силах. Только им не взять его. Живым, во всяком случае.

Никакие доводы на свете не убедят его доставить им такую радость.

Он возвращается в комнату, где привычно неподвижное тело в прозрачном гробу словно обрело напряжение жизни. Некое подобие влаги от дыхания выступило на бесстрастной маске, закрывающей лицо. Он думает, что такое выражение возникало, когда лицо принадлежало другому человеку. Теперь же это всего лишь иллюзия и ничего больше. Чувства навсегда растворились в воздухе вместе с последним вздохом.

Долгое задумчивое молчание. Он тоже молчит и ожидает. У мертвых в распоряжении вечность, поэтому несколько минут для них длятся меньше мгновения. Для живых эти минуты могут казаться иногда долгими, как целая жизнь.

Голос в его сознании снова задает вопрос, который он боялся услышать.

Что со мной будет, Вибо?

Он представляет кладбище в Кассисе, высокий кипарис, могилы людей, которые так никогда и не стали для них с Вибо семьей, а были только их кошмаром. На могильных плитах нет фотографий, но лица лежащих под ними людей подобны портретам на стенах его памяти.

— Думаю, вернешься домой. И я тоже…

Ох…

Тихий вздох, коротенькое слово, вмещающее все надежды мира. Призыв к свободе, к солнечному свету, к волнению моря, куда можно броситься взрослым и вынырнуть ребенком. Слезы легко льются из его глаз, стекают по лицу и капают на стекло, о которое он опирается. Это скупые и светлые слезы, не возвышенные, но такого же цвета, как те волны.

Любовь, сияющая в его глазах, совершенна и безгранична. Он последний раз смотрит на тело своего брата. На его лицо надет скальп другого человека, но он видит его прежним, каким тот должен был быть: точно таким, как его собственное отражение в зеркале.

Он отступает от гроба и не сразу поворачивается к нему спиной. Уходит в другую комнату и некоторое время стоит у полок, заполненных различной аппаратурой, записывающими устройствами и прочей техникой, рождающей музыку.

Есть только один-единственный выход, один способ снова обвести вокруг пальца преследующих его собак. Он прислушивается, ему кажется, будто он слышит как их лапы лихорадочно царапают с той стороны металлическую дверь.

Да, он может сделать только одно, причем спешно.

Он извлекает из проигрывателя компакт-диск с «Led Zeppelin» и заменяет его другим тяжелым роком.

Диск он берет наугад, даже не глядя, что это за группа. Вставляет в «трей» и нажимает кнопку «старт». «Трей» с диском неслышно уползает в свое логово.

Гневным жестом он выкручивает громкость до предела.

Ему кажется, будто он отчетливо видит, словно в мультфильме, как в лазерном диске возникает музыкальный импульс, как он проходит через разъемы, бежит по соединительным кабелям, попадает в колонки «Танной», неестественно мощные для такого тесного помещения, поднимается к динамикам высоких и низких частот и…

Тут комната словно взрывается. Кажется, будто гитарный ритм и металл неистово рвутся из колонок к металлическим стенам, чтобы сотрясти их и заставить вибрировать в резонанс.

В раскатах грома, которым призвана подражать музыка, не слышны больше ничьи голоса. Он опирается руками о деревянный стол и на мгновение прислушивается к биению своего сердца. Оно стучит так сильно, что кажется, будто ему тоже суждено взорваться под натиском всех ватт, на какие способны колонки «Танной».

Теперь осталось сделать только одно.

Он открывает ящик стола и не глядя опускает туда руку. Его пальцы сжимают пистолет.

— Готово!

Пиротехник Гашо, высокий тучный мужчина с такими темными усами и волосами, что они кажутся крашеными, привстал с земли поразительно ловко для человека такого телосложения. Форма сотрудника спецподразделения обтягивала крепкие мускулы: в свободное время этот человек давал нагрузку не только своим челюстям.

Он отошел от металлической двери. К замку серебристым скочем была прикреплена коробка с небольшой антенной — не крупнее телефонной трубки. Проводки, желтый и черный, тянулись из аппарата к отверстию, просверленному чуть ниже колеса.

Фрэнк посмотрел на детонатор, ничем не примечательный, невыразительный в своей простоте. Вспомнились разные глупости, какие бывают в фильмах, где у взрывателя, который должен привести в действие атомную бомбу, чтобы разрушить город и уничтожить миллионы жителей, непременно имеется красный дисплей, и на нем неумолимо скачут секунды обратного отсчета. Герой, разумеется, успевает обезвредить устройство до рокового момента, но прежде долго мучится вместе со зрителями в драматическом сомнении: какой же проводок перерезать — красный или зеленый. Эти сцены всегда вызывали у Фрэнка улыбку. Красный проводок или зеленый? Жизнь миллионов людей зависела от того, дальтоник герой фильма или нет…

В действительности все не так. Не было никакой нужды в дисплее с обратным отсчетом. Он никому не нужен по той простой причине, что в тот момент, когда бомба должна взорваться, на него некому смотреть. А если кто-то и смотрит, то плевать ему уже, что там показывает таймер.

Гашо подошел к Гавену.

— Я готов. Лучше бы удалить людей.

— На безопасное расстояние?

— Особых проблем не должно быть. Я поставил совсем немного пластита, а это очень мягкая взрывчатка. Для наших целей, если я правильно рассчитал, вполне хватит. Последствия взрыва должны быть весьма ограниченные. Но могут полететь свинцовые осколки двери, если я все же сделал заряд чуть больше, чем надо. Думаю, лучше всех отправить в гараж.

Фрэнк восхитился осторожностью пиротехника, умевшего не только обезвреживать, но и делать бомбы. Его отличала естественная скромность человека, хорошо знающего свою профессию. Гавен к тому же сказал, что Гашо умнее самого дьявола.

В таком случае он умнее и того, кто заперт по ту сторону двери, подумал Фрэнк .

— А комната наверху?

Гашо покачал головой.

Никаких проблем, если люди будут держаться подальше от лестницы. Взрывная волна, повторяю, будет очень небольшая, погаснет здесь, в подсобном помещении, и уйдет в слуховые окна.

Гавен обратился к своим людям.

— Ребята, слышали? Сейчас будет фейерверк. Подождем снаружи, но сразу после взрыва бегом сюда, по коридору и со второго этажа, чтобы держать под контролем дверь в убежище. Мы не знаем, что произойдет дальше. Наш человек, конечно, будет слегка оглушен взрывом, но как поведет себя, неизвестно.

Инспектор изложил варианты, с какими они могут столкнуться, пересчитав их на пальцах одной руки.

— Первый вариант. Он выйдет с оружием в руках, чтобы дорого продать свою шкуру. Не хочу жертв с нашей стороны, даже раненых. Поэтому, если увидим его хотя бы даже с перочинным ножом, без колебаний стреляем на поражение…

Он посмотрел на каждого в отдельности, стараясь понять, до всех ли дошло то, что он сказал.

— Второй вариант. Он не выходит. Тогда выкуриваем слезоточивым газом. Если и это не поможет, поступаем, как в первом случае. Все понятно?

Люди утвердительно кивнули в ответ.

— Хорошо, теперь делимся на две группы. Половина отправляется с Туро наверх. Остальные — со мной в гараж.

Морпехи удалились неслышными шагами, что в общем-то уже стало их второй натурой. Фрэнк восхитился прекрасной работой Гавена и его подчиненных. Теперь, когда лейтенант был, что называется, на коне, он действовал легко и непринужденно.

Когда все вышли, Гавен обратился к инспектору Морелли и комиссару Роберу.

— Лучше разместить ваших людей снаружи, там безопаснее. Если начнется какое-то движение, надо обойтись без толкотни и не мешать друг другу. Не хватает только, чтобы кто-нибудь из вас погиб от пули, выпущенной моими людьми, или наоборот. Кто их знает, этих писарей…

— Хорошо.

Фрэнк улыбнулся про себя. Он догадался, что слово писарь Гавен придумал для обозначения тех, кто сидит за письменным столом и отдает приказы, ни разу не рискуя на поле боя.

В помещении осталось трое — Гавен, Гашо и Фрэнк.

Пиротехник держал в руках пульт управления, приборчик чуть побольше спичечного коробка с короткой антенной, точно такой же, как на детонаторе, прикрепленном к двери.

— Ждем только вас. Когда прикажете, — сказал Гавен.

Фрэнк немного подумал. Посмотрел на радиоприбор в руках Гавена и удивился, как же его толстые пальцы управляются с устройствами, состоящими из таких крохотных деталей.

Бригадир Гашо явился точно в срок, назначенный Гавеном. Он приехал с командой из двух человек, не считая водителя, тоже в синем фургоне. Его ввели в курс дела. Услышав слова «атомный бункер», хмурый здоровяк еще больше помрачнел. Его помощники разгрузили оборудование и спустились в подсобное помещение. Фрэнк знал, что в одном из этих черных пластиковых чемоданов с алюминиевой окантовкой находится взрывчатка. И хотя он прекрасно понимал, что без специального электрического детонатора пластит не взрывается, ему все же стало не по себе. Возможно, взрывчатки в этом чемодане хватит, чтобы снести до основания весь дом с ними вместе.

Они подошли к двери. Пиротехник долго рассматривал ее. Ощупал, провел рукой по поверхности, как будто уговаривал металл расстаться со своими секретами, а затем сделал смешную вещь: отыскал среди своих инструментов фонендоскоп и прослушал шестеренки запорного механизма, поворачивая штурвал так и эдак.

Фрэнк стоял рядом, сгорая от нетерпения, словно яйцо на сковородке. Он подумал, что все они похожи сейчас на родственников больного, ожидающих, когда доктор сообщит, насколько тяжело болен пациент.

Гашо несколько смягчил пессимистический настрой инспектора Гавена.

— Наверное, справимся.

Прозвучавший общий вздох облегчения мог бы, как показалось Фрэнку, приподнять потолок комнаты по меньшей мере сантиметров на пять.

— Броня рассчитана для защиты от радиации и механического воздействия, но это отнюдь не сейф. Я хочу сказать, что убежище было построено не для хранения ценностей, а ради физической безопасности людей. Поэтому механизм запорного устройства довольно прост, к тому же и конструкция устаревшая. Единственный риск — что замок не откроется, а наоборот, все заблокирует.

— И что тогда? — спросил Гавен.

— Тогда будем по уши в дерьме. Придется действительно взрывать атомной бомбой, а я, как назло, не прихватил с собой ни одной.

Своей шуткой, прозвучавшей подобно смертному приговору, Гашо несколько охладил всеобщее возбуждение. Он покопался в чемоданах, которые его помощники поднесли к двери. Извлек дрель, будто доставленную прямым ходом со сзвездолета «Энтерпрайз» из «Стартрека». Помощник вставил в нее сверло из металла с непроизносимым названием, которое, как заверил Гашо, способно просверлить броню в любом сейфе Форт-Нокса.

И действительно, сверло без труда вошло в дверь, по крайней мере на какую-то глубину, и за ним зазмеилась металлическая стружка. Помощник кончил сверлить и, сняв защитную маску, уступил место бригадиру. Тот присел перед отверстием и засунул в него оптоволоконный провод, на одном конце которого находилась микрокамера, а другой соединялся с экраном, походившим на маску для подводного плавания: так Гашо проверял изнутри механизм замка.

Наконец он открыл «страшный» чемодан.

И они увидели брикеты пластита в серебристой фольге. Гашо развернул один и резаком отделил кусок взрывчатки, походившей на сероватый пластилин. Пиротехник обращался с пластитом запросто, но по лицам людей Фрэнк понял, что все думали примерно о том же, о чем и он, когда смотрел, как несут этот чемодан.

С помощью деревянной палочки Гашо засунул пластит в отверстие, проделанное в двери, и присоединил провода к детонатору, укрепленному рядом с колесом.

Теперь все было готово. И все же Фрэнк не решался отдать приказ.

Он опасался, что по ту сторону двери они найдут труп. Тоже решение задачи, но Фрэнк хотел взять Никто живым, чтобы навсегда запомнить лицо безумца, когда его будут уводить в наручниках. Это не было его желанием. Это было необходимостью.

— Подождите минутку.

Фрэнк подошел к двери и прижался щекой к свинцовой поверхности. Ему хотелось еще раз попробовать достучаться до человека, находящегося внутри — если, конечно, тот услышит его, — еще раз повторить призыв выйти безоружным с поднятыми руками, не вынуждая прибегать к взрывчатке. Он уже кричал все это через дверь в ожидании бригады пиротехников, но ответа на получил.

Фрэнк сильно стукнул кулаком по металлу, надеясь, что глухой грохот удара будет слышен внутри.

— Жан-Лу, ты слышишь меня? Мы собираемся взорвать дверь. Не вынуждай нас. Это опасно для тебя. Лучше выйди. Обещаю, тебе не будет причинено вреда. Даю тебе минуту, потом взрываем.

Фрэнк отошел и поднял руку с часами. Включил секундомер.

Секундная стрелка двинулась по кругу, отмечая одно за другим страшные воспоминания.

…8, 9, 10

Эриджейн Паркер и Йохан Вельдер, их обезображенные тела на яхте, врезавшейся в соседние лодки, в порту…

…20

Аллен Йосида, его окровавленное лицо, оскаленные челюсти, вытаращенные глаза в окне «бентли», на котором он отправился в свою последнюю поездку…

…30

Григорий Яцимин, скромное изящество его тела, лежащего на кровати, красный цветок на белой рубашке, по контрасту с чудовищно обезображенным лицом…

…40

Роби Стриккер, распростертый на полу, его вытянутый палец, отчаянно пытающийся написать несколько слов, прежде чем наступит смерть…

…50

Никола Юло в перевернутой машине, с окровавленным лицом, придавленный к рулю, вся вина его была лишь в том, что он первым узнал имя…

…60

Тела трех агентов, найденных мертвыми в доме…

— Хватит!

Фрэнк остановил секундомер. Шестьдесят секунд — последний шанс, который он дал убийце, показались ему минутой молчания, в память его жертв. Голос Фрэнка прозвучал так же резко, остро, как звук сверла, проделавшего отверстие в двери.

— Вскрывайте!

Все трое вышли из подсобного помещения в коридор и свернули к гаражу, присоединившись к остальным. Люди присели у стены, подальше от бункера. Морелли и Робер стояли во дворе. Фрэнк жестом предложил им отойти в безопасное место.

Гавен поднес ко рту микрофон.

— Ребята, начинаем.

Инспектор кивнул Гашо. Пиротехник с невозмутимым видом слегка приподнял пульт управления и нажал кнопку.

Взрыв, отлично дозированный, оказался не очень сильным. Его ощутили скорее как вибрацию — ударная волна погасла в подсобном помещении. Не успело еще умолкнуть эхо, как морпехи бросились к двери, а за ними Фрэнк и Гавен.

Все — и кто пережидал в гараже, и кто спустился с верхнего этажа — замерли перед металлической дверью, нацелив на нее оружие.

В помещении не было заметных повреждений. Только деревянный стеллаж, маскировавший вход в убежище, сорвало с верхней петли и теперь он висел криво. Негустой дым от взрыва утекал в слуховые окна, распахнутые взрывной волной.

Дверь в бункер была приоткрыта. Взрыв отодвинул створку всего на несколько сантиметров, как будто кто-то протиснулся внутрь и не полностью прикрыл ее за собой.