— Это тоже не имеет значения. Важно только одно — настало время нам с тобой поговорить, даже если после нашего разговора ни ты, ни я уже не будем прежними.

— В каком смысле?

— Я вскоре стану человеком, которого будут преследовать, а ты окажешься на стороне ищеек, которые начнут с лаем гонятся за тенью. И это досадно, потому что сейчас, именно сейчас, мы с тобой одинаковы, мы с тобой одно и то же.

— В чем же мы одинаковы?

— Для всего мира каждый из нас — лишь голос без лица, голос, который можно слушать с закрытыми глазами, представляя себе кого угодно. Там, на улице, полно людей, озабоченных тем, как бы приобрести лицо, непохожее на другие, которое можно было бы с гордостью показывать и ни о чем больше не беспокоиться. Пришла пора выйти и посмотреть, что за всем этим стоит…

— Не понимаю, что ты хочешь сказать.

И снова молчание, настолько долгое, что казалось, будто связь прервалась. Потом опять зазвучал голос, говоривший словно бы улыбался.

— Поймешь, со временем.

— Не совсем понимаю, о чем ты.

Он опять замолчал, на этот раз ненадолго, казалось, подыскивал нужные слова.

— Не ломай голову. Иногда мне и самому трудно понять.

— Тогда почему звонишь? Почему разговариваешь со мной?

— Потому что я одинок.

Жан-Лу опустил голову и стиснул ее руками.

— Ты говоришь так, будто находишься в заключении.

— Мы все пребываем в заключении. Свою тюрьму я построил себе сам, но это не значит, что из нее легче выйти.

— Сочувствую тебе. Мне кажется, я догадываюсь: ты не любишь людей.

— А ты любишь?

— Не всегда. Иногда пытаюсь понять их, а если не удается, стараюсь хотя бы не судить.

— И в этом мы тоже одинаковы. Единственное различие — ты после нашего разговора можешь почувствовать себя усталым. Можешь отправиться домой и дать отдых своему мозгу, справиться со своим недомоганием. А я — нет. Я не могу уснуть по ночам, потому что моя боль не затихает никогда.

— И что же ты делаешь по ночам, чтобы справиться со своей болью?

Ответ прозвучал не сразу. Он словно проявился из тишины. .

— Я убиваю…

— Как это пони…

Голос Жан-Лу прервала музыка, донесшаяся из колонок. Певучая, печальная, волнующая мелодия после его слов звучала еще и грозно. Она была слышна всего секунд десять, а потом умолкла так же внезапно, как возникла.

В напряженной тишине, последовавшей затем, все услышали резкий щелчок: связь прервалась. Жан-Лу вскинул голову и посмотрел на окружающих. Шелестел кондиционер, но мысли у всех словно заледенели, и показалось, как если бы все сразу обернулись к окну и увидели пламенеющее зарево над Содомом и Гоморрой.

Передачу кое-как удалось дотянуть до музыкальной заставки. Слушатели больше не звонили. Вернее, после странного разговора коммутатор едва не раскалился от множества звонков, но ни один из них не был выдан в эфир.

Жан-Лу снял наушники и положил их на стол рядом с микрофоном. Он заметил, что в этот вечер, несмотря на кондиционер, волосы у него оказались влажными, как после легкой пробежки.

Ни ты, ни я уже не будем прежними…

Все остальное время Жан-Лу только ставил диски, долго распространяясь по поводу странного сходства Тома Уэйтса и итальянца Паоло Конте[6] — оба совершенно нетипичных как исполнители и чрезвычайно выразительных как авторы, — затем перевел и прокомментировал тексты двух их песен. К счастью, на радио были разные другие способы выйти из трудного положения в неудачные вечера, а этот, несомненно, выдался именно таким. В запасе имелось несколько телефонных номеров, по которым всегда можно было позвонить знакомым артистам и попросить их принять участие в передаче, если она почему-либо не складывалась. На этот раз тоже обратились к ним, и четверть часа слушали в их исполнении стихи и юмористические истории Франсиса Кабреля.[7]

Дверь в студию приоткрылась, и показалась голова Лорана.

— Все в порядке?

Жан-Лу посмотрел на него, словно не видя.

— Да, все в порядке.

Он поднялся, и они вместе вышли из студии, встретив растерянные взгляды Барбары и Жака, звукорежиссера. Девушка была в голубой кофточке, и Жан-Лу заметил расплывшиеся под мышками темные пятна пота.

— С ума сойти, сколько было звонков. Двое спрашивали, не детектив ли это и когда будет продолжение, еще по меньшей мере человек двадцать возмущались недостойными методами привлечения слушателей. Директор тоже звонил и уже прилетел сюда, словно орел. Ждет нас в кабинете президента. Он тоже нагрянул и поинтересовался, не сошли ли мы с ума. Похоже, ему сразу позвонил кто-то их спонсоров, и не думаю, чтобы с поздравлениями.

Жан-Лу представил кабинет еще более прокуренным, если такое вообще возможно, и объяснение с Бикжало, куда менее восторженное, чем разговор до передачи.

— Почему коммутатор пропустил этот звонок?

— Пусть меня разразит гром, если я понимаю, что произошло. Ракель говорит, что звонок не проходил через нее. Она не может объяснить, каким образом он попал прямо в эфирную студию. Тут должен быть какой-то контакт или… Откуда мне знать, что там творится. По мне, так виноват новый электронный коммутатор, он явно начинает войну за независимость. Вот увидишь, в один прекрасный день нам всем придется сражаться с такими же машинами, как в «Терминаторе".[8]

Они вышли из режиссерской аппаратной и направились в кабинет Бикжало, не решаясь взглянуть друга на друга. Между ними стояли эти два слова.

Я убиваю…

В полной растерянности прошли мимо компьютеров. Тревожное звучание этого голоса, казалось, все еще витало тут.

— А музыка в конце? Мне кажется, я знаю ее…

— Я тоже. Если не ошибаюсь, фонограмма какого-то фильма. По-моему, это «Мужчина и женщина", старый фильм Лелуша[9], года шестьдесят шестого года или пораньше.

— И что это означает?

— Ты меня спрашиваешь?

Жан-Лу, казалось, растерялся. Они столкнулись с чем-то совершенно новым — такого еще никогда не было в их работе. Прежде всего в эмоциональном плане.

— Что ты об этом думаешь?

— Глупости все это.

Лоран сопроводил свои слова небрежным жестом, казалось, из желания убедить скорее самого себя, нежели Жан-Лу.

— Ты так считаешь?

— Ну, конечно, если не принимать во внимание коммутатор, то это просто гадкая шутка какого-то придурка.

Они остановились у двери в кабинет Бикжало, и Жан-Лу взялся за ручку. Тут они посмотрели друг на друга. Лоран завершил свою мысль:

— Всего-навсего странный случай. Можно рассказать о нем в спортклубе, и все посмеются.

Тем не менее по лицу его было видно, что он не так уж уверен в собственных словах. Жан-Лу толкнул дверь и, входя в кабинет начальника полиции, задумался: звонок этот — обещание или ставка?

Йохан Вельдер включил электрическую лебедку и держал кнопку, пока цепь не опустилась на самое дно. Убедившись, что «Вечность» встала на якорь, он выключил мотор. Яхта — великолепная, двухмачтовая, длиной в двадцать два метра, построенная по чертежам его друга Майка Фарра на верфях в Бенето, — начала медленно разворачиваться. Движимая легким бризом со стороны берега, она встала по течению, носом в открытое море. Эриджейн, наблюдавшая, как спускается якорь, легко прошла по палубе к мостику, придерживаясь за поручни из-за легкой качки. Йохан смотрел на нее, прищурившись, и в тысячный раз восхищался ее стройной спортивной, чуть грубоватой фигурой. Глядя на крепкое тело Эриджейн, он ощутил жар где-то у солнечного сплетения, почувствовал, как возникает, подобно тихой боли, желание, и с благодарностью подумал о судьбе, сотворившей эту женщину столь близкой к совершенству — так, словно он сам задумал ее и создал.

Йохан еще не решился сказать ей, что любит ее.

Эриджейн подошла к штурвалу, возле которого он стоял, обвила Йохана руками за шею и звонко поцеловала в щеку. Он ощутил теплое дыхание и запах ее тела и снова подумал, что нет в мире нет лучшего аромата. В нем сочетались морская свежесть и что-то еще, что предстояло постепенно познать. Улыбка Эриджейн сияла в контражуре заката, и Йохан скорее представил, нежели увидел, отражение, блеснувшее в ее глазах.

— Я, пожалуй, спущусь и приму душ. Потом, если хочешь, прими и ты, а если после душа пожелаешь еще и сбрить бороду, то я, может быть, соглашусь на любое предложение, как провести время после ужина…

Йохан ответил ей улыбкой и столь же понимающим взглядом, и провел рукой по щеке, поросшей двухдневной щетиной.

— Странно, я думал, вам, женщинам, нравятся несколько обросшие мужчины…

Он пародировал афишу приключенческого фильма пятидесятых годов.

— Одной рукой он обнимает вас, а другой ведет свою лодку к горизонту.

Эриджейн подыграла Йохану, высвободилась из объятия и направилась на нижнюю палубу, двигаясь, как звезда немого кино.

— Мне совсем нетрудно представить себе это путешествие к горизонту вместе с тобой, мой герой, но вряд ли что-то изменится, если ты не обдерешь мне щеки.

Она исчезла за порогом, словно актриса со сцены после эффектной реплики.

— Эриджейн Паркер, твои противники думают, будто ты шахматистка, но только я знаю, кто ты на самом деле…

Эриджейн на мгновение с любопытством выглянула из-за двери.

— Кто же?

— Самый прекрасный клоун, какого я когда-либо видел.

— Конечно! Я потому так хорошо играю в шахматы, что отношусь к ним совершенно несерьезно.

И она опять исчезла. Йохан увидел, что внизу зажегся свет, и вскоре услышал шум воды в душе.

Улыбка не сходила с его лица.

Они познакомились несколько месяцев назад, когда по случаю Гран-при Бразилии Йохана пригласили на прием, устроенный спонсором соревнований — транснациональной компанией по производству спортивной одежды. Обычно он старался уклоняться от подобных обязанностей, особенно перед соревнованиями, но на этот раз был благотворительный светский раут со сборами в пользу ЮНИСЕФ[10], так что отказаться было неудобно.

Он бродил без особого удовольствия по заполненным людьми гостиным, в превосходного покроя смокинге — сразу видно, что сшит на заказ, а не взят напрокат. В руках он держал бокал с недопитым шампанским, и явно скучал.

— Вы всегда так весело развлекаетесь или сегодня особенно стараетесь?

Он обернулся на голос и увидел перед собой улыбку и зеленые глаза Эриджейн. На ней был мужской смокинг с расстегнутой рубашкой, без классической «бабочки», и белые теннисные туфли. Такой наряд и коротко постриженные черные волосы делали ее похожей на очаровательную копию Питера Пэна.[11] Он не раз встречал ее фотографию в газетах и сразу же узнал Эриджейн Паркер, странную девушку из Бостона, известную своими выступлениями на самых крупных чемпионатах мира по шахматам. Она обратилась к нему по-немецки, Йохан ответил на том же языке.

— Мне предложили в качестве альтернативы расстрел, но так как в конце недели у меня важные дела, я вынужден был принять это приглашение…

Он кивнул в сторону гостиной, заполненной публикой. Улыбка и веселое лицо девушки подтверждали: экзамен он выдержал. Она протянула ему руку.

— Эриджейн Паркер.

— Йохан Вельдер.

Он со значением пожал ее ладонь и тотчас понял, что этот жест имеет особое значение и что глаза их, встретившись, уже ведут разговор не переводимый в слова. Они вышли на открытый воздух, на просторную террасу, словно повисшую среди молчаливого дыхания бразильской ночи.

— Как случилось, что вы так хорошо говорите по-немецки?

— Вторая жена моего отца, она же случайно и моя мать, родом из Берлина. К счастью, она оставалась замужем довольно долго, чтобы обучить меня этому языку.

— Почему обладательница такой красивой головки часами склоняет ее над шахматной доской?

Эриджейн подняла бровь и парировала вопросом:

— Почему мужчина с такой интересной головой, прячет ее в горшке, который вы, гонщики, называете шлемом?

Тут подошел Леон Уриц, представитель ЮНИСЕФ, организатор праздника, и попросил Йохана пройти в большой зал. Йохан неохотно покинул Эриджейн и последовал за ним, решив как можно скорее ответить на поставленный вопрос. У дверей зала он обернулся и посмотрел на девушку. Она стояла у балюстрады и смотрела на него с улыбкой, держа одну руку в кармане, а другую, с бокалом шампанского, протянув в его сторону, словно чокаясь.

На другой день после тренировок, какие обычно проходят по четвергам, Йохан отправился повидать Эриджейн на шахматном турнире. Его появление вызвало немалое оживление публики и журналистов. Было очевидно, что присутствие Йохана Вельдера, дважды чемпиона мира в «Формуле-1», на партии Эриджейн Паркер было отнюдь не случайно и несомненно далеким от его шахматных интересов, о которых ничего не было слышно раньше. Она сидела за шахматным столом, отгороженным деревянной стойкой от судей и публики, и услышав оживление в зале, повернулась, а когда увидела его, как бы не узнала и снова устремила взгляд на шахматную доску.

Йохан любовался Эриджейн — склонившись к доске, она сосредоточенно изучала позицию — и подумал, как странно выглядит эта хрупкая женская фигура в зале, где обычно собираются только мужчины.

И тут Эриджейн сделала несколько совершенно необъяснимых неверных ходов. Йохан ничего не понимал в шахматах, но догадался об этом по замечаниям болельщиков, заполнявших зал. Вдруг она поднялась, опрокинула своего короля в знак поражения, и ни на кого не глядя, опустив голову, направилась к двери в глубине зала. Йохан пытался догнать ее, но Эриджейн бесследно исчезла.

Хронометрические испытания и другие заботы, связанные с началом соревнований, не позволили ему заняться дальнейшими поисками. И вдруг она появилась в боксе утром, сразу после брифинга пилотов, перед самым стартом на Гран-при. Он проверял, как механики после разминки выполнили его указания, и голос Эриджейн прозвучал так же неожиданно, как и при первой встрече.

— Что ж, должна сказать, комбинезон не так красит тебя, как смокинг, зато выглядит повеселее.

Йохан обернулся, и она оказалась перед ним — огромные, сияющие зеленые глаза. Волосы спрятаны под шапочку с логотипом какого-то спонсора. Легкая блузка, под которой угадывалась ничем не стесненная грудь, и пестрые «бермуды», какие носили почти все вокруг. На шее висел пропуск Фока[12] и темные очки на пластиковой тесемке. От неожиданности он настолько оторопел, что Альберто Регоза, его инженер по треку, даже пошутил:

— Эй, Йохан, закрой рот, а то шлем не застегнешь!

Он приобнял Эриджейн за плечи и ответил сразу и ей, и другу:

— Ладно, пойдем отсюда. Я мог бы, конечно, познакомить тебя кое с кем, но нет смысла, потому что уже завтра ему придется искать себе другую работу, и мы его больше не увидим.

Он вывел девушку из бокса, и в ответ на шутку инженера показал ему из-за спины поднятый вверх средний палец — ведь тот нагло рассматривал ее красивые, обнаженные в коротких «бермудах» ноги.

— Честно говоря, в смокинге ты тоже выглядела весьма недурно, но так мне больше нравится. Девушки в брюках всегда вызывают некоторые подозрения.

Они посмеялись. Эриджейн не имела ни малейшего представления об автомобильных гонках, и Йохан, громким голосом перекрывая шум двигателей, вкратце объяснил, кто есть кто и что есть что. Когда настало время старта, он посоветовал ей смотреть гонки из бокса.

— Думаю, мне пора уже надевать на голову горшок, как ты говоришь. Увидимся.

Он помахал ей, препоручив Грете Рингерт, отвечающей в команде за связи с общественностью. Сел в болид и, пока механики пристегивали ремни, смотрел сквозь щель в шлеме на Эриджейн. Взгляды их встретились и вновь заговорили, и разговор этот взволновал его неизмеримо сильнее, нежели предстоящее соревнование.

На оптимальную траекторию он вышел почти сразу, примерно после десяти кругов. Он хорошо стартовал, но потом, когда был на четвертой позиции, задняя подвеска — слабое звено его машины — внезапно отказала, и на крутом левом повороте его развернуло на сто восемьдесят градусов. Он крепко врезался в ограждение, отлетел на середину трека и несколько раз перевернулся на своем полуразбитом «Кловере».

Сообщив по радио команде, что все в порядке, он пешком вернулся в бокс, но не нашел Эриджейн. Объяснив менеджеру команды и техникам причину происшествия, он отправился на поиски и обнаружил ее в моторном боксе рядом с Гретой, скромно удалившейся при его появлении. Эриджейн поднялась и обвила руками его шею.

— Я еще могу смириться с тем, что из-за твоего появления вылетела в полуфинале страшно важного турнира, но думаю, мне будет очень трудно терять частицу жизни каждый раз, когда ты будешь рисковать своей. А теперь можешь поцеловать меня, если хочешь…

С этого дня они больше не расставались.

Йохан закурил сигарету и остался сидеть в полумраке, глядя на береговые огни. Он поставил яхту недалеко от мыса Мартин, напротив французского городка Рокбрюн, чуть правее огромной голубой буквы «V» — эмблемы гостиницы «Виста-палас-отель», построенной на вершине утеса. Слева сиял огнями Монте-Карло — красивый и фальшивый, как зубной протез — погруженный в море света, которого не заслуживал, и денег, которые ему не принадлежали.

Минуло три дня после Гран-при Монако, восторженная толпа, собравшаяся в конце недели посмотреть на гонки, схлынула, и город быстро возвращался к обычной жизни. Там, где еще недавно царили гоночные машины с их немыслимой скоростью, движение вновь стало ленивым и правильным, под майским солнцем, в преддверии лета, которое уже никогда не будет таким, как прежде, — ни для него, ни для других.

Йохан Вельдер в свои тридцать четыре года чувствовал себя стариком и испытывал страх.

Страх, привычный спутник пилота «Формулы-1», был хорошо знаком ему. Вот уже столько лет каждую субботу перед соревнованиями он ложился спать вместе с ним, и неважно, кто из женщин делил с ним постель. Он даже научился различать его запах в своих пропитанных потом комбинезонах, сохнущих в боксах. Он так долго нивелировал и одолевал этот страх, что в конце концов даже научился забывать о нем, когда надевал шлем, садясь в машину, пристегивая ремни безопасности, ожидая мощного выброса адреналина. Теперь все стало по-другому, теперь он боялся самого страха — страха, который подменяет рассудок инстинктом, вынуждающим тебя снять ногу с акселератора мгновением раньше, чем нужно, и мгновением прежде необходимого искать педаль тормоза. Он боялся страха, который внезапно лишает тебя дара речи и общается с тобой только через хронометр, объясняя, сколь быстра секунда для обычного человека и насколько длинна она — для пилота.

Зазвонил мобильный телефон. Йохан был уверен, что выключил его, и хотел было сделать это сейчас, но все же ответил.

— Куда ты, черт возьми, запропастился?

Голос Роланда Шатца, его менеджера, зазвучал в трубке подобно возгласу ведущего телевикторины с той, правда, разницей, что ведущие не злятся на участников передачи. Йохан ожидал этого звонка, но был совершенно не готов к нему.

— Да так, гуляю… — уклончиво ответил он.

— Он, видите ли, гуляет! А ты знаешь, что тут творится?

Он не знал, но вполне мог представить. В конце концов пилот, прохлопавший на последних поворотах уже практически выигранную гонку, всегда занимал много черного места на белых страницах спортивной печати во всем мире. Роланд даже не дал ему ответить и продолжал свое:

— Команда всеми силами пыталась прикрыть тебя от журналистов. Но Фергюсон взъелся, словно гиена. В этих соревнованиях ты ни разу никого не обогнал, ты оказался впереди только потому, что другие вышли из игры или сломались! И все равно упустил победуСамый снисходительный заголовок в газетах, знаешь, какой? «Йохан Вельдер в Монте-Карло проигрывает гонку и теряет лицо».

Йохан попытался было возразить, не очень веря этим словам.

— Я же говорил вам, что машина была недостаточно…

Менеджер не дал ему закончить фразу:

— Выдумки! Показания телеметрии — вот они, здесь, и поют лучше Паваротти. Машина была в отличном состоянии, и пока у Мало не отказал двигатель, он обставил тебя за милую душу, хотя и стартовал позже.

Франсуа Мало был вторым пилотом в команде, молодой гонщик, еще, что называется, незрелый талант, но Фергюсон, тренер команды «Кловер Ф-1 Рейсинг», уже давно растил и холил его. Мало еще не хватало опыта, но он оказался отличным испытателем, к тому же воли к победе и отваги ему было не занимать. Не случайно во всех «конюшнях» пристально следили за ним с тех пор, как он участвовал в «Формуле-3», пока Фергюсон не перехватил парня окончательно, заключив с ним контракт на два года. В свою очередь Шатц тоже немало постарался, чтобы стать поверенным Йохана в делах. Таков были законы спорта и, в частности, «Формулы-1» — крохотной планеты, где солнце всходит и заходит с безжалостной быстротой.

Роланд внезапно изменил тон и заговорил с ним по-человечески — как-никак давние друзья. И все равно оставалось впечатление, будто он ведет допрос и за хорошего полицейского и за плохого сразу.

— Йохан, есть проблемы. На будущей неделе намечена серия тестовых испытаний в Сильверстоуне, с командами «Уильямс» и «Джордан». Если я правильно понял, они хотят, чтобы новую подвеску тестировали Мало и Барендсон, испытатель. Ты понимаешь, надеюсь, что все это означает?

Конечно, он понимал. Он слишком хорошо знал мир автогонок, чтобы не понимать. Если пилота даже не ставят в известность о последних технических новинках в его же собственной команде, выходит, опасаются, что он может передать ценную информацию, соперникам. А потому ни о каком возобновлении контракта говорить не приходится.

— Что ты хочешь от меня услышать, Роланд?

— Ничего. Я ничего и не жду от тебя. Я только хотел бы, чтобы ты, садясь за руль, использовал голову и ноги. А они у тебя есть, ты не раз доказывал это.

Они помолчали.

— Ты все с той самой, да?

Йохан невольно улыбнулся.

Роланд не питал ни малейшей симпатии к Эриджейн, которую называл в разговоре не иначе как «та самая».

С другой стороны ни один менеджер не питает симпатий к женщине, из-за которой, по его мнению, пилот сдает позиции. Прежде у Йохана были десятки женщин, и Шатц расценивал их совершенно верно — как неизбежное приложение к объекту всеобщего внимания, множество прекрасных лун, отражающих солнечное сияние чемпиона. А вот когда в жизни Йохана появилась Эриджейн, он как-то насторожился и занял оборону. Наверное, пора уже объяснить ему, что Эриджейн — не болезнь, разве что симптом. Йохан говорил тоном человека, желающего убедить упрямого ребенка, что за ушами тоже надо мыть.

— Роланд, тебе не приходит в голову, что у любого фильма есть конец? Мне тридцать четыре года, многие пилоты в моем возрасте уже ушли. А кто еще работает, выглядит карикатурой на самого себя в молодости.

Он сознательно не упомянул погибших. Это были люди, каждый со своим именем, собственным характером, он помнил их глаза, смех, а потом они внезапно превращались в мертвые тела, изуродованные вместе с кузовом болида: яркий шлем свернут набок, «скорая помощь», как всегда, опаздывает, вертолет, как всегда, не поспевает вовремя, врач, как всегда, оказывается бестолковым.

Роланд шумно возразил.

— Да что ты несешь, Йохан? Мы же с тобой прекрасно знаем, что такое «Формула-1», но у меня масса предложений из Америки… У тебя еще уйма времени, чтобы развлечься и заработать кучу денег без всякого риска.

У Йохана не хватило мужества остудить менеджерский пыл Роланда. Деньги, конечно же, не тот стимул, который мог изменить состояние его души. Денег у него хватит на два поколения вперед. Он зарабатывал их, все эти годы рискуя жизнью, и не поддался искушению, как многие его коллеги, приобрести персональный самолет или вертолет и покупать дома во всех концах света. Он не смог сказать Шатцу, что проблема в другом — гонки перестали доставлять ему удовольствие. Нить почему-то оборвалась и, к счастью, это произошло не в тот момент, когда он мог потерять равновесие.

— Ладно, еще поговорим.

Шатц понял, что сейчас лучше не настаивать.

— Хорошо, постарайся быть в форме для Испании. До конца чемпионата еще далеко, два хороших результата, и все выправится. А пока развлекайся, красавец-мужчина!

Роланд отключился, а Йохан смотрел на мобильник, словно видя в нем озабоченное лицо своего менеджера.

— Молодец. Ждешь, пока отойду, и тут же хватаешься за телефон. Мне, что же, надо думать, будто у тебя есть другая женщина?

Эриджейн вышла из душа и поднялась к нему на палубу, вытирая волосы полотенцем.

— Нет, это был Роланд.

— А!

Этот возглас вместил в себя все.

— Я не нравлюсь ему, не так ли?

Йохан привлек ее к себе, обнял за талию, прижался щекой к ее животу и заговорил, не глядя на нее.

— Не в этом дело. У Роланда свои проблемы, как у всех, но он мой друг, и я полностью доверяю ему.

Эриджейн ласково погладила его по голове.

— Ты сказал ему?

— Нет, решил, что по телефону не стоит. Думаю, скажу — и ему, и Фергюсону — в Барселоне. На будущей неделе. В любом случае официально сообщу об уходе только на финише сезона. Не хочу, чтобы журналисты еще злее кусали меня.

Их любовная история была необычайно лакомым кусочком для репортеров всего мира. Лица гонщика и шахматистки месяцами не сходили с журнальных обложек, а светские хроникеры изощрялись, строча всяческие небылицы.

Йохан поднял голову, заглянул ей в глаза и с волнением прошептал:

— Я люблю тебя, Эриджейн. Я любил тебя еще до нашего знакомства, но не знал этого.

Она не ответила. Только посмотрела на его лицо в бликах света, отраженных от палубы. Йохан слегка растерялся, но он уже сказал то, что хотел, и не собирался возвращаться назад.