Лиза Герреро сняла длинную футболку, что заменяла ей ночную рубашку, и осталась обнаженной перед зеркалом ванной. Блестящая серебристая поверхность возвратила ей собственный портрет, перерезанный у талии мраморной столешницей шкафчика. Белый мрамор красиво и чувственно оттенял оливковую кожу латиноамериканки. Лиза небрежным жестом приподняла кверху длинные темные волосы, затем пальцы ее скользнули к коричневым соскам высокой, упругой груди, как раз такого размера, который удобно помещается в мужской ладони. От ее вздоха запотел маленький кружок зеркала. Будь она по натуре мечтательницей, подумала бы, что с минуты на минуту откроется дверь и Джордан Марсалис в окровавленной рубашке окаменеет на пороге. И все начнется сначала.
      Но она не мечтательница, и нечего об этом думать. Лиза Герреро давно не позволяла себе такую роскошь, как мечты; ее тревожили порой лишь смутные желания, да и те все больше повисали в воздухе.
      Она подвинулась поближе к зеркалу и стала рассматривать свои глаза, потухшие, с покрасневшими веками после мучительной, почти бессонной ночи.
      Накануне вечером она пришла, разделась, легла в постель, как будто погрузившись во мрак обступавшей ее реальности. Долго лежала в темноте с открытыми глазами, под ненадежным прикрытием простыни, охваченная горечью и страхом. Сквозь открытое окно с нижнего этажа доносились звуки песни, которую все время ставил неизвестный фанат Коннора Слейва и которая теперь постоянно преследовала ее.
 
…Мне душу сжигает пламень,
В оковах томится плоть,
На сердце тяжелый камень,
И нечем его расколоть…
 
      Под эту нежную музыку и в такт словам перед глазами предстал Джордан, обнимающий другую и застывший в тот редчайший миг, когда двое становятся единым целым. И по злой иронии судьбы, которая играет человеком, это случилось как раз перед тем домом…
      Она вышла с дискотеки в компании людей, абсолютно ничего для нее не значивших, чтобы ехать с ними куда-то в другое место, абсолютно ее не интересовавшее, но упорно внушала себе, что мир улыбается ей и если еще не лежит у ее ног, то скоро будет лежать.
      Но тут она увидела их и раз и навсегда определила для себя понятие «норма».
      Вот она, норма.
      Мужчина, рожденный таковым, обнимает женщину, рожденную таковой.
      И нет иных путей к норме, кроме тех, о которых и думать не хочется. У животных все просто: самец выбирает себе самку не задумываясь, им движет инстинкт. А люди, скованные рассудком, то и дело воздвигают меж собой стены, причем иной раз, как бы в насмешку, – из стекла. Жизнь похожа на долгий путь под палящим солнцем, все ищут себе уголок благословенной тени, но для тех, кто вынужден вечно хорониться в тени, укромный уголок хуже приговора.
      Лиза отошла от зеркала. Лучше не видеть своего лица, чтоб не заглядывать себе в душу. Она открыла душ и тут же, не дожидаясь, пока вода нагреется, встала под струю, чтобы спрятать слезы среди миллионов холодных одинаковых капель.
      На сей раз не мир ее отверг, она сама его отвергла.
      Она влюбилась в Джордана с первого мгновения, как только он появился – с синяком под глазом и разбитым носом – на пороге ванной и распахнул невероятной голубизны глаза, увидев ее нагой.
       Нагим, зло поправила она, чтобы не забывать себя и свое место в жизни простых смертных. Изящная шутка природы, которой нет дела до того, какой ценой нам достаются ее выдумки. Она лишь смотрит и забавляется замешательством своего творения, не знающего, в какой туалет идти – в мужской или в женский.
      Лиза предложила Джордану остаться в его доме. Не подумав предложила, из одного лишь желания быть с ним рядом, заранее зная, что это ошибка. Вдобавок она совершила еще одну непоправимую ошибку, сколько оправданий себе ни подыскивай.
      Она вспомнила свое желание по приезде в Нью-Йорк устроить себе праздник с устрицами и шампанским, когда ее некстати застиг болван по имени Гарри, с которым она обошлась так, как решила впредь обходиться всегда и со всеми. Отправляясь сюда, она видела впереди простор для великих завоеваний, но, приехав, пришла к горькому выводу: завоевывать-то здесь и нечего, а то, что есть, не стоит трудов. Это случилось несколько дней назад, но ей уже казалось событием далекого прошлого.
      Всю жизнь она только пряталась и молилась, чтобы ее не нашли, вжималась в стену и даже помыслить не могла выйти на середину улицы. И втайне думала: а вдруг все-таки найдется хороший человек и примет ее такой, какая она есть. Конечно, ей хотелось быть как все, иметь в жизни хоть какую-то определенность, тешить себя нехитрыми иллюзиями.
      Но, как видно, этого ей не дано.
      Из-за ее внешности все мужчины наперебой бросались ухаживать за ней, но стоило им узнать, кто и что она есть, улыбки, летящие ей навстречу, сменялись затылками, бегущими прочь.
      Ну, если не считать звонки в два ночи, тягучие от выпитого голоса: мол, я здесь, поблизости, могу зайти, пропустить стаканчик, ей-богу, не пожалеешь.
      Постепенно она поняла, что людям, живущим под сенью условностей, нужны такие, как она. Втайне, без огласки, но нужны. Их целые толпы, жаждущих провести часок-другой с такой, как она, а потом вернуться к нормальной жизни, под семейный кров, и чтоб жена была женщиной, сыновья – мальчиками, дочери – девочками.
      А она, стиснув зубы, сглатывая слезы, раскалывая ком в горле смехом, шла дальше своим путем.
      Однажды ей пришло письмо. В нем было таинственное, извращенное и оскорбительное предложение. Однако оплачивалось оно весьма заманчиво…
      И Лиза сдалась.
      Сказала себе: чего хотят, то и получат. Сто тысяч долларов – неплохое начало, вполне разумная цена, чтобы купить не только тело, но и совесть.
      Два по цене одного.
      Но между нею и этой сомнительной целью, о которой она решила забыть, встал Джордан. Она чувствовала, как его день за днем все больше тянет к ней, как бабочку к огню. А потом, над рекой в ресторане, после той безумно счастливой гонки в обитель застывшего времени он сказал ей те желанные слова. Лиза не сводила с него глаз и поняла, что он уступил влечению, но не принял ее такой, какая она есть.
      Колебания Джордана, его отведенный взгляд она истолковала совершенно иначе, потому захлопнула створки своей раковины, поднялась и, как всегда, сбежала. Отдалилась от него, боясь впасть в новую иллюзию, осознание которой станет еще больней, чем прежде, потому что чувств такой неистовой силы она не испытывала никогда и ни к кому.
      И вот теперь в который раз осталась в компании своих неизменных и нежеланных спутников – разочарования и стыда.
      Она закрыла воду и высунулась из кабины за халатом. Надела его и стала вытирать волосы капюшоном, встав ногами на махровый коврик. Зеркало запотело, и ее фигура стала неясным, бесформенным мельтешением в клубах неподвижного пара.
      На миг и сама застыла неподвижно, не зная, то ли протереть зеркало, то ли снова укрыться под тонкой завесой воды.
      Потом решительно тряхнула головой и босая прошла из ванной в спальню. Быстро натянула джинсы, удобную блузку, кроссовки и открыла стенной шкаф. Вытащила свой большой чемодан и бросила его на кровать. Стянула с плечиков ворох платьев, свалила рядом и принялась быстрыми, точными движениями укладывать их в чемодан.
      Что-что, а чемодан укладывать Лиза умела.
      Слишком часто она этим занималась, чтоб не уметь.
      Она целый день провела дома, валяясь на постели, прислушиваясь к шагам в квартире нижнего этажа и вставая лишь для того, чтобы сходить в туалет – благо тут выбирать не надо.
      За окнами по стенам домов уже карабкались вечерние тени. Еще немного, и появятся их противники – огни большого города, льющиеся с высоты небоскребов, откуда утром солнце выгонит их в подвалы, погребки, подземные гаражи.
      Лиза решила, что это шоу будет разыграно уже без нее.
      Она взяла с ночного столика пульт и вытянула его по направлению к телевизору. Включила канал «Н.-Й. 1» – какая никакая, а компания. На экране появился интерьер телевизионной студии для вещания новостей и двое ведущих – мужчина и женщина за одним столом.
      – …мы ждем подробностей, которые, возможно, поступят нам уже в течение этого выпуска. Кажется, следствие по делу об убийстве сына мэра Джеральда Марсалиса, художника, известного под псевдонимом Джерри Хо, сдвинулось с мертвой точки. Слово нашему корреспонденту Питеру Луздику, который ведет репортаж с Полис-Плаза, один. Питер?
      Кадр сменился, и на экране возник репортер с микрофоном в руке. За спиной его маячила абстрактная скульптура огненно-красного цвета, стоявшая перед входом в Центральное полицейское управление.
      – Да, Деймон. Хочу сообщить, что вчерашнее задержание Джулиуса Вонга теперь надо считать арестом по обвинению в убийстве Джеральда Марсалиса. Из неофициальных источников нам стало известно, что над ним нависло также обвинение в убийстве Шандели Стюарт и похищении писателя Алистера Кэмпбелла, что повлекло за собой его смерть от сердечного приступа.
      Лиза ощутила острый холод внутри, как будто в сердце попал осколок льда и стал разгонять ледяную кровь по жилам. Она села на кровать, боясь, как бы от давнего воспоминания не подкосились ноги, и лицо ее мгновенно приобрело оттенок мраморной столешницы в ванной.
      А репортер с экрана продолжал профессионально излагать факты:
      – Как я уже отметил, сведения эти пока носят неофициальный характер. Судя по всему, следственная группа ожидает результатов анализа ДНК, который в данном случае должен быть выполнен в рекордные сроки. В теле Стюарт был якобы обнаружен образец семенной жидкости убийцы. Пока другие подробности не разглашаются, но, вероятно, после заключения экспертов будет устроена пресс-конференция, которая окончательно прояснит все обстоятельства зловещего преступления.
      После этой тирады на экране появилась цветная фотография, сопровождаемая закадровым дикторским текстом.
      – Сын Сесара Вонга Джулиус – не новое имя для судебной хроники. Несколько лет назад…
      Нажав кнопку, Лиза выключила звук и застыла перед экраном.
      Джулиус Вонг взирал на нее с экрана холодными, стеклянными глазами, отчего ее лицо тоже словно остекленело.

      Джордан оторвал руки от столика и откинулся на спинку стула, давая возможность официанту в темном пиджаке поставить перед ним тарелку. Тот обслужил их с Морин и бесшумно удалился, а Джордан озадаченно уставился в композицию на тарелке.
      – Что это?
      Морин улыбнулась с противоположной стороны столика, сервированного хрустальными бокалами и льняными салфетками ручной работы. Перед ней на тарелке тоже красовалась разноцветная пищевая фантазия.
      – Голубиные грудки с какао и виноградным соусом.
      Джордан придвинулся поближе к столу, берясь за вилку и нож.
      – Название впечатляет. И выглядит довольно аппетитно.
      – Мой отец говорит, что кухня – как литература. В ней нет иных пределов, кроме твоей фантазии. Он убежден, что пища должна ублажать по меньшей мере три чувства: вкус, обоняние и зрение.
      Джордан насмешливо приподнял бровь.
      – Такому философу надо вращаться в политических сферах, а не на кухне.
      Он отрезал малюсенький кусочек мяса, положил в рот и начал медленно, будто с неохотой жевать.
      Распробовав блюдо, он изобразил на лице нечто близкое экстазу.
      – Потрясающе. Да, слава Мартини гремит не зря. Этот ресторан – просто эпохальный парадокс.
      – То есть?
      – Повар-дьявол готовит райскую пищу.
      Морин засмеялась. Впервые после стольких дней.
      – Наконец-то.
      – Что?
      – Ты смеешься. Я еще не слышал твоего смеха. Тебе надо почаще тут бывать.
      – С тобой.
      Джордан взял бокал только что налитого официантом красного вина из личных запасов Карло Мартини и чокнулся с бокалом Морин.
      – Впервые за три года беру в рот спиртное, но ради тебя стоит нарушить обет.
      Джордан вдруг вспомнил другой тост, правда не с вином, а с чашкой кофе, в присутствии официантки Аннет.
      «За несостоявшиеся путешествия», – сказал он ей.
      «За отложенные, только за отложенные», – ответила она.
      Он отхлебнул глоток великолепного вина, наслаждаясь им и понимая, что время путешествий еще не настало. К тому же, теперь он и не очень уверен, что все еще мечтает о них.
      Морин пригласила его поужинать в ресторане отца, разместившемся в красивом и стильном двухэтажном особнячке на Сорок шестой улице, между Восьмой и Девятой авеню, неподалеку от залитой огнями Таймс-сквер и сияющих знаменитыми лицами афиш Бродвея. Только тогда до него дошло, что она дочь одного из самых известных рестораторов Нью-Йорка, и он почтительно принял приглашение.
      Морин видела, как он подъехал на мотоцикле, как, сняв шлем, быстро провел рукой по волосам с проседью. Весь он был какой-то против правил – не оттого, что ездил на мотоцикле и был как-то особенно одет, а оттого, что носил в душе. Он подошел к ее столику легкой походкой, одновременно улыбаясь губами и глазами, что ей доводилось видеть редко.
      Она с удовольствием отметила, что Джордан доверился дегустационному меню ресторана и не попросил подать на стол бутылочку кетчупа.
      Для видимости они отмечали удачное завершение расследования, в котором официально ни он, ни она не участвовали и не хотели участвовать. А истинным мотивом встречи была та невидимая, но прочная нить, что связала их с первого дня знакомства, хотя оба не знали, как ее назвать и куда поместить.
      Возможно, это было просто желание сбросить с плеч мерзкую историю, правда, лучшей замены ни у него, ни у нее не находилось. Обоим предстоял тяжелый путь, но они делали вид, что не знают об этом, и желали себе удачи.
      Морин исподтишка наблюдала за Джорданом, пока тот расправлялся с блюдом. Она подметила, как он ловко и точно орудует ножом и вилкой, и впервые обратила внимание, что у него красивые руки. Что-то в нем напоминало ей Коннора, хотя они были невероятно далеки друг от друга и внешне, и внутренне.
      Коннор был живым воплощением творчества, чертенком, владевшим магией музыки. Джордан – сама сила, сдержанность и многозначащие паузы, тоже неотъемлемая часть музыки.
      У Коннора были длинные изящные руки, казалось жаждавшие сжимать скрипку, у Джордана – сильные руки мужчины, которому – она это почувствовала – никогда не хотелось сжимать пистолет.
      Однако пришлось.
      Морин спросила себя, могла ли бы их дружба при иных обстоятельствах, в иное время перерасти в нечто большее. И решила не давать бессмысленных ответов на бессмысленные вопросы. Лучше просто наблюдать за ним и наслаждаться приятной передышкой, которую она ощущала в присутствии этого человека.
      Все произошло так быстро, как сменяются диапозитивы в проекторе или как свет сменяется тьмой. В темноте она по-прежнему видела навязчивые образы смерти, а свет, также не спрашивая ее согласия, посылал ей облик человека, которого она не могла забыть даже после его смерти.
      Джордан заговорил, не поднимая глаз от тарелки. Его спокойный, твердый голос застиг ее врасплох в сумятице мыслей.
      – Я выдержал экзамен?
      Морин обозвала себя дурой. Надо было догадаться, что такое пристальное внимание не может ускользнуть от него.
      Она помотала головой и улыбнулась, извиняясь перед ним и перед собой.
      – Прости. Не было никакого экзамена. А если и был, ты уже давно его выдержал.
      Словно избавляя обоих от неловкости, у него в кармане завибрировал сотовый. Он выключил звук, чтоб не раздражал других посетителей ресторана, но сам телефон, с согласия Морин, выключать не стал. После ареста Джулиуса Вонга, когда следствие пошло уже по официальным каналам, обоих по вполне понятным причинам исключили из него. Было бы трудно объяснить роль Джордана и тем более Морин, когда в ход дела бурно ворвались СМИ и стали требовать положенный им кусок истины. Поэтому они следили за развитием событий издали, не присутствовали на допросах, а новые факты узнавали только от Буррони и Кристофера.
      И сейчас оба смотрели на телефон в надежде, что звонит один из них.
      Но на маленьком экране дисплея не высветились ни имя, ни номер. Он нажал кнопку, не обращая внимания на повернувшиеся к нему головы и немой укор на лицах.
      – Алло?
      – Джордан, это Джеймс.
      Джордан посмотрел на Морин и кивнул, подтверждая ее догадку.
      – Что нового?
      – Это он, Джо. Анализ ДНК сделали молниеносно. Полное соответствие. К тому же, у него отсутствует алиби на все три случая. На вчерашний тоже. Он говорит, что весь вечер был один дома. Словом, все сомнения рассеялись, хотя из него до сих пор не удалось вытянуть ни слова правды. Наш клиент – крепкий орешек. Ну да ничего, «Синг-Синг» его быстро обтешет.
      Джордан молча впитывал сообщение, что дало возможность Буррони свернуть в другую сторону.
      – Джордан, я так и не понял, как ты все это раскрутил и каким боком к делу причастна итальянка. Мне вообще пока многое непонятно.
      Джордан почувствовал себя виноватым. По уговору с Кристофером было решено не посвящать Буррони в подробности сведений, добытых от Морин, и особенно в то, каким способом она их получила.
      – Мне тоже, к твоему сведению.
      – Ну да ладно, я не об этом хотел поговорить. В личном плане я очень доволен, что поработал с тобой. И не только потому, что кончились мои беды. Я теперь только понял, как по-свински с тобой обошлись.
      – Дело прошлое, Джеймс. Ты за меня не волнуйся. Держи меня в курсе и передай привет сыну.
      Джордан отключился и пересказал Морин все, что услышал от Буррони.
      – Как видно, он. Анализ ДНК выявил полное соответствие. Песенка Джулиуса Вонга спета.
      Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Потом Джордан высказал их общую мысль:
      – А наша с тобой – нет, верно?
      Морин отозвалась очень тихо и таким тоном, будто признавала свою вину:
      – Да, верно.
      – Именно ты вывела нас на Джулиуса Вонга. Я до сих пор не понимаю, как такое возможно, однако мы оба знаем, что это правда. Значит, убийство, при котором присутствовали студенты в масках «Мелюзги», – тоже правда. Как думаешь, ты видела нож в руках Вонга?
      – Не знаю, Джордан. Я видела его только один миг и со спины. По телосложению он, пожалуй, подходит.
      Морин сделала знак официанту, который собрался было подойти и убрать со стола. Тот понял и удалился, оставив их вдвоем.
      Джордан продолжил свои рассуждения, хотя Морин уже знала, чем они закончатся.
      – Теперь, когда сюжет с «Мелюзгой» стал достоянием гласности, пусть этим займутся компетентные лица. Но нам с тобой надо знать, что произошло в той комнате, где, когда и почему. Возможно, это и есть мотив всех убийств. И в то же время, мы никому не можем об этом рассказывать, потому что любой, тот же Буррони, просто рассмеется нам в лицо, а то и позвонит в психиатрическую больницу.
      Морин почувствовала подступающую панику, но на сей раз, в отличие от предыдущего вечера, не опустила голову, и Джордан увидел, как предательски заблестели ее глаза.
      – Боюсь, я больше не выдержу, Джордан.
      Он накрыл ее руку ладонью. Морин удивилась, как этот человек умеет успокоить одним прикосновением.
      – Выдержишь, Морин. Ты сильная, и ты теперь не одна. А главное – ты в здравом уме. Я убежден в этом. Вот увидишь, рано или поздно весь этот кошмар кончится.
      Морин не успела ответить, потому что в этот момент к столу подошел худощавый человек в безупречно пошитом костюме и обратился к Джордану:
      – Сэр, если ваша очаровательная спутница говорит вам, что вы красавец, не верьте. Она говорит об этом каждому встречному.
      Джордан ничего не понял, но, увидев улыбку, расцветшую на губах Морин, порадовался, что незнакомец прервал их беседу в самый тяжелый момент.
      – Джордан, это профессор Роско, он меня оперировал. Благодаря ему я опять вижу. Уильям, это мой друг Джордан Марсалис.
      Роско протянул руку Джордану, и по его рукопожатию тот понял, что перед ним человек искренний и уверенный в себе.
      – Извините, что помешал вам. Но мы, врачи, как кинозвезды, любим наслаждаться плодами своих успехов. Порой это выглядит неуместно, но по-человечески нас можно понять.
      Роско усмехнулся и переключил внимание на Морин.
      – Как ваши глаза, комиссар?
      – Все замечательно. Не знаю, как вас и благодарить.
      Хирург не заметил, что энтузиазм его пациентки насквозь фальшив, не заметил он и тени, промелькнувшей по ее лицу, когда она произносила слова благодарности.
      А Джордан все это отлично заметил и спросил себя, как отреагировал бы Роско, знай он о побочных эффектах своей операции.
      – Морин, у меня такой выгодной пациентки еще не было. Помимо профессионального удовлетворения, передо мной еще распахнулись двери святая святых итальянской кухни. Оказывается, твой отец открыл мне ежедневный неограниченный кредит, и мне ужасно неловко… – Он вжал голову в плечи и добавил с лукавой улыбкой: – Поэтому я все-таки ужинаю здесь через день.
      Джордан указал на свободный стул рядом.
      – Мы уже заканчиваем, но если угодно…
      Лицо Уильяма Роско вмиг посерьезнело, и он повел глазами в сторону двоих мужчин, сидящих за столиком неподалеку. Оба средних лет, оба шикарно одеты, оба с каменными лицами.
      – Увы, не могу оставить вон тех баронов от медицины. Удивительно, как иногда занятия наукой выхолащивают чувство юмора!
      Он заговорщицки подмигнул. Возможно, уже решил для себя, что связывает этих двоих, но ни Джордан, ни Морин не собирались это выяснять.