– Уэст-Виллидж, на углу Бедфорд и Коммерс.
      Алистер Кэмпбелл назвал шоферу адрес и откинулся на сиденье, знавшем лучшие времена. Такси тронулось от аэропорта «Кеннеди», где недавно приземлился его самолет, и влилось в поток желтых машин, тянущихся к городу.
      Огни Нью-Йорка уже зажглись, но еще не начали настоящую битву с темнотой. После долгого уединения на виргинском острове Санта-Крус многоцветье городских огней ошеломляло и пугало его. Каждое возвращение было радостным и тревожным. Ведь Алистер Кэмпбелл был не просто человек, а писатель. И поскольку человек он не храброго десятка, то и писатель крайне уязвимый, неуверенный в себе. И как все неуверенные в себе люди, нуждался в постоянных гарантиях. Ярко освещенный город, готовый поглотить его такси, казался единственно способным дать ему эти гарантии. А когда сроки гарантий истекали и дифирамбы исчерпывали свою чудотворную силу, действительность становилась чередой досадных недоразумений и порождала новые страхи. Тогда он понимал, что пора возвращаться к себе на остров.
      Там, на морском берегу, ночь была ночью, день – солнцем и пляжем, а чаша океана всегда могла послужить ему унитазом.
      В кармане приглушенными колокольцами зазвенел сотовый. Алистер выключил его, даже не взглянув на дисплей. Аппарат был запрограммирован напоминать ему о приеме лекарств в течение дня. Он расстегнул молнию рюкзака, вытащил из внутреннего кармашка маленький пластмассовый футляр для таблеток и сунул в рот капсулу амиодарона. Сердце давно уже начало пошаливать, и только этот препарат мог держать его в узде.
      Он так давно принимал эти капсулы, что научился глотать их без воды.
      Сердечная недостаточность обнаружилась у него еще в детстве: он был хилым, болезненным ребенком, который не терпел никаких нагрузок. Одно время врачи даже подозревали у него дилатационную кардиомиопатию – патологию, при которой сердце постепенно увеличивается в размерах и требуется пересадка.
      Его отец Артур Кэмпбелл, великий Орел Кэмпбелл, эпохальная личность в истории гольфа, поняв, что сын никогда не станет чемпионом не только в гольфе, но и в каком-либо другом виде спорта, поместил его в архив под рубрикой «разное». Он был так озабочен поддержанием собственной легенды, что у него не оставалось времени интересоваться земными заботами, даже если речь шла о родном сыне.
      Мать, Хиллари, вела себя прямо противоположным образом и тем самым нанесла сыну едва ли не больший ущерб. Орлица поместила его под свое могучее, удушливое крыло и внушила страх перед жизнью.
      С тех пор Алистер только и делал, что спасался от нее бегством.
      Сотовый вновь зазвонил, на сей раз пронзительно и призывно. Алистер открыл крышку своего «Самсунга» и на маленьком экране увидел фамилию и фото Рея Мигдалы, своего литагента.
      – Алло.
      – Привет, Алис. Ты где?
      – Только что прилетел. Еду в такси домой.
      – Отлично.
      – Ты прочел мою рукопись?
      – Конечно. Только вчера дочитал.
      – Ну и что?
      Последовало короткое молчание, прозвучавшее для Алистера сигналом тревоги.
      – Надо увидеться.
      – Рей, что за тайны мадридского двора? Тебе понравилось или нет?
      – Поговорим об этом при встрече. Завтра утром устроит, или тебе надо отдохнуть после перелета?
      – Нет, поговорим прямо сейчас. И, если можно, без околичностей.
      Рей Мигдала уловил вызывающую интонацию и без промедления ответил на вызов:
      – Как угодно. Я прочел твой новый роман. Полное дерьмо. Надеюсь, ты не сочтешь это околичностью?
      – Ты с ума сошел. По-моему, это лучшее из всего, что я написал.
      – Это только по-твоему. Я говорил с Хаггерти, редактором «Холланд и Касл», он того же мнения.
      Видимо, Рей вспомнил в этот момент о состоянии здоровья Алистера и сменил тон на умиротворяющий.
      – Алис, я говорю так только для твоего блага. Если напечатать это в таком виде, критика тебя уничтожит.
      – Что говорить про критику, Рей? Критика на тиражи не влияет.
      – Не скажи. Между прочим, главный редактор Бен Айерофф не разделяет твоего убеждения.
      На горизонте замаячила паника. А город тем временем неумолимо приближался и уже не казался обителью гарантий и дифирамбов, столь необходимых ему, а выглядел грозной цитаделью, где на каждом углу можно ожидать засады. Туннель Куинс-Мидтаун, к которому они подъезжали, вдруг представился глубокой, непролазной трясиной, зыбучими песками планеты Дюна.
      – Это как понимать? – спросил Алистер, пытаясь унять дрожь в голосе.
      – Понимай так, что они не собираются печатать твой роман. Они даже готовы списать выданный тебе аванс.
      – Ну и черт с ними. Есть другие издательства: «Нопф», «Саймон и Шустер»…
      Вспышка самолюбия прозвучала неубедительно и тут же была залита ушатом холодной воды.
      – Есть, конечно, только я не стану им предлагать. Это означало бы задушить тебя собственными руками.
      Сердце предательски екнуло в груди Алистера Кэмпбелла. Читая между строк, можно было догадаться, что Рея больше волнует собственная репутация, чем интересы его клиента.
      – Давай вернемся вспять, Алис, уж прости меня за прямоту. Твой первый роман «Холланд и Касл» напечатали, поскольку твой отец согласился, скрепя сердце, отдать им свою биографию. Роман был весьма посредственный и остался лежать на складе, зато издатель с лихвой окупил расходы продажей биографии. Это ты понимаешь?
      Это Алистер даже слишком хорошо понимал. Он не забыл, какое испытал унижение, когда мать сообщила ему о неофициальном соглашении отца с издательством, заверив, что это лишь первый шаг к славе и без компромиссов он не обходится.
      – Понимаю, и что с того? Первая юношеская вещь, так ее и надо воспринимать.
      – Совершенно верно. Именно этот аргумент я и привел, когда уговаривал их прочесть вторую. И твой маленький шедевр «Утешение конченого человека» наконец принес тебе заслуженную славу. При благожелательном отношении критики…
      Рей ограничился недоговоренной фразой, лишь намекнув на пренебрежительное отношение Алистера к критике.
      – Даже не знаю, как тебе сказать. Твой третий роман как будто писал не автор «Утешения», а кто-то другой.
      К счастью, Рей не видел выражения лица автора при этих словах. Если б они смотрели друг другу в глаза, литагент наверняка бы догадался, что сказал чистую правду.
       …как будто писал кто-то другой…
      Алистер бы посмеялся, если б хватило сил.
      В Вермонте, в большом отцовском доме, где они почти все время жили вдвоем с матерью, был у них секретарь, которого они унаследовали от прежнего владельца. Звали его Уаймен Соренсен; он занимал флигель в глубине парка. Сколько Алистер его помнил, этот человек ни на йоту не менялся. Он будто родился высоким, седовласым, в костюме, что болтался на его тощем теле, как на вешалке.
      У него были спокойный голос, мягкая улыбка и самые ясные на свете глаза.
      Для Алистера он стал единственной опорой в жизни, поскольку отец все больше уходил с его горизонта, а мать своей любовью и тревогой, словно колючей проволокой, оградила его от мира. Уаймен один относился к нему не как к инвалиду, а как к нормальному ребенку, и это в какой-то мере компенсировало запрет играть, бегать и смеяться с другими ребятами.
      Уаймен научил его всему, что умел. Казалось, они вдвоем отгородились от остального мира, недоступного для Алистера и не интересовавшего Уаймена. Последний как будто сошел со страниц Стейнбека, с комфортом поселившись в своем личном «квартале Тортилья Флэт».
      От Уаймена он заразился любовью к книгам и чтению, Уаймен ему открыл мир странствий, в котором пребывал, не слезая со скамейки у крыльца своего флигеля. Благодаря ему Алистер постиг значимость слов и полет фантазии, хотя ни к тому, ни к другому предрасположен не был. По совету старика он поступил в Вассар-колледж на литературный факультет, что стало первым его решением, принятым вопреки материнской воле.
      Старик спокойно умер в своей постели, когда Алистеру исполнилось четырнадцать, перейдя от жизни к смерти сквозь тонкий фильтр между сном и явью. И до сих пор Алистер с умилением думал, что старый Уаймен Соренсен вполне заслужил такую привилегию.
      Ему запретили быть на похоронах: мать сочла, что это будет слишком сильным эмоциональным потрясением для болезненного мальчика. В то утро он бесцельно бродил по парку, впервые чувствуя себя по-настоящему одиноким. Дойдя до дома своего друга, он обнаружил, что дверь не заперта. И вошел, ощущая непонятную неловкость, словно бы предал доверие беззащитного человека. Но несмотря на угрызения совести, он принялся рыться в вещах Уаймена, спрашивая себя, куда это все денется, ведь старик был один, как перст.
      И наконец добрался до того ящика.
      В нем лежала объемистая черная папка, перевязанная красным шпагатом. И белая наклейка с написанным от руки заглавием.

      «Утешение конченого человека».

      Он вытащил папку, развязал шпагат и нашел внутри сотни пронумерованных страниц, исписанных микроскопическим нервным почерком. Странно было видеть, что в эпоху компьютеров у кого-то хватило терпения и охоты от руки исписать такое море страниц, как будто время для этого человека не существовало.
      Алистер спрятал папку в своем тайнике и, хоронясь от других, прочел роман, сотворенный Уайменом втайне от всего света. Алистер почти ничего в нем тогда не понял, но все равно сохранил, сперва как бесценную реликвию своей первой и единственной дружбы, потом как сокровище, которым воспользуется в будущем.
      И таки воспользовался.
      После полного равнодушия читателей и критики к его первому роману он решил опубликовать «Утешение» под своим именем, слегка осовременив язык и реалии.
 
      При въезде в туннель сотовый отключился. Не слыша больше звукового фона, каким был голос литагента, Алистер очнулся от своих мыслей. Он напряженно сверлил глазами тьму туннеля, чтобы возобновить разговор, которого ждал с таким нетерпением и который так разочаровал его.
      Когда машина выехала на открытое пространство, он нажал кнопку повторного набора с таким ощущением, будто приводил в действие электрический стул, на котором сидит.
      Рей ответил после первого гудка.
      – Прости, мы въехали в туннель, и сигнал пропал.
      – Я хотел сказать, что тебе не стоит беспокоиться. Айерофф недоволен, но контракт пока не расторгает. Думаю, мне удастся уговорить его дать тебе время для написания другого романа. Напиши так, как ты умеешь.
       Да не умею я. Тот, кто умел, давным-давно умер, а я теперь конченый человек без всякого утешения.
      Ему хотелось это крикнуть в мегафон, да так, чтоб сорвать голосовые связки, но он, разумеется, промолчал и спрятался в своей скорлупе, как делал всегда в критические моменты жизни.
      – Все уладится, вот увидишь. Это ведь не жизнь и смерть. Слышал, какие дела творятся в Нью-Йорке?
      – Нет, на острове я полностью отключаюсь от мира.
      – У тебя волосы дыбом встанут. Убили художника, сына мэра, и Шандель Стюарт.
      После внушительной серии экстрасистол его лоб покрылся холодным потом. Рука, сжимавшая телефон, увлажнилась, и казалось, сам аппарат задымился, словно кусок сухого льда.
      Алис задал вопрос, ответ на который был ему уже известен, однако он слишком привык цепляться за свои иллюзии:
      – Какую, дочь стального короля?
      – Ее самую. Убийцу до сих пор не нашли, но вроде бы это один человек. Неплохая завязка для триллера, верно?
      Алистер Кэмпбелл лишился дара речи; язык стал шершавым, как напильник, облизывающий ржавую поверхность пересохших губ.
      – Ты меня слышишь?
      – Да. Как это случилось?
      – Говорю же, полный мрак. Никто ничего не знает. Только то, что я сказал. И немудрено, все-таки сын Кристофера Марсалиса.
      Рей Мигдала наконец расслышал перемену в его голосе.
      – Ты чего, Алис, тебе плохо?
      – Да нет, просто устал немного. Не волнуйся, все хорошо.
      На самом деле все было плохо.
      Он ощутил тошнотворный привкус страха и потребность в своем привычном лекарстве – иллюзии бегства. Захотелось сказать таксисту, чтобы поворачивал обратно в аэропорт: ему надо как можно скорее вернуться к застойному покою своего острова. И только мысль о том, что рейсов домой до завтра не будет, удержала его от этого.
      – Ладно, утром созвонимся и решим, как быть.
      – Хорошо, до завтра.
      Такси уже сворачивало с Первой авеню на Тридцать четвертую улицу. Алистер откинулся на сиденье и больше до самого дома не отрывал глаз от грязного окошка, за которым проносились светящиеся вывески и фары других машин.
      На виске неприятно билась жилка, и он опять полез в рюкзак за своим лекарственным футляром. Не дожидаясь телефонного напоминания, он все так же, на сухую, принял таблетку рамиприла от давления.
      Два имени плясали в голове, как скринсейвер взбесившегося компьютера.
       Джеральд и Шандель.
      И еще одно слово.
       Убиты.
      Он не успел отдаться воспоминаниям и сопровождающей их панике. Такси остановилось перед его домом, как будто и не было всего этого пути. Алистер расплатился с шофером и вышел. Шаря в рюкзаке в поисках ключей, он на автопилоте двигался к приветливому дому светлого дерева, к трем ступенькам перед ореховой дверью с медной ручкой.
      Бедфорд-стрит – короткая, прямая улица, отходящая от берега Гудзона, – была в этот час пустынна и темна. Единственный огонь горел в старой пошивочной мастерской на углу Коммерс-стрит, напротив его дома. Видимо, там кто-то до сих пор трудится, но Алистер Кэмпбелл, погруженный в свои мысли, не придал этому значения. Не заметил он и того, что от тротуара в ста метрах от мастерской отделилась старая, раздолбанная машина с погашенными фарами. Он не слышал и не видел, как рыдван вновь остановился, как оттуда вышел человек, не потрудившись захлопнуть дверцу, и неверным шагом двинулся по направлению к нему. Человек был в спортивном костюме с надвинутым на голову капюшоном и слегка припадал на правую ногу. Алистер Кэмпбелл уже поднялся на три ступеньки и вставил ключ в дверь, когда в поле его зрения появилась рука. Чьи-то пальцы закрыли влажным платком его нос и рот. Он было попытался высвободиться, но вторая рука мертвой хваткой сдавила ему горло.
      В ноздри ударил явственный запах хлороформа. Он ощутил резь в глазах, потом перед ними все поплыло, и ноги подогнулись. Болезненно хрупкое тело обмякло в руках нападавшего, но тот без труда удержал его.
      Несколько минут спустя Алистер уже лежал на заднем сиденье потрепанного временем «доджа». Человек в надвинутом капюшоне сел за руль и, не включая фар, тронулся с места, чтобы влиться в сверкающий, хаотичный поток движения.

      Алистер Кэмпбелл окоченел от наготы и ужаса.
      Он, скрючившись, лежал в темном багажнике машины, где пахло грязными носками и дерьмом, а машина мчалась, жестко подпрыгивая на неровностях дороги из-за разболтанных рессор. После нападения перед дверью дома он не полностью потерял сознание, а погрузился в странный ступор, от которого тело словно отяжелело, а кости налились свинцом.
      При первом же резком повороте он соскользнул с потертого заднего сиденья на пол. Отрезок дороги, показавшийся ему бесконечным, он пролежал, до потери пульса вдыхая пыль коврика и жмурясь от бликов света. Потом машина остановилась на каком-то пустыре, и городские огни отдалились до горизонта, какой открывался из окошка машины.
      В отдалении навязчиво мигал желтый фонарь. То ли маяк, указывающий морякам порт, то ли посадочный огонь аэропорта, то ли одинокая вечерняя звезда, затуманенная слезами напуганного человека.
      Он услышал хлопок передней дверцы, и сразу же на него дохнуло сыростью, ржавчиной и водорослями. Тут впервые за весь путь ему явилась ясная мысль. Он осознал, что находится на берегу, но на каком – ни понять, ни вспомнить не мог.
      В туманном поле зрения вдруг возник человек в дешевом спортивном костюме под плюш; на лицо натянут вязаный шлем с прорезями для глаз и рта. Он схватил Алистера руками в черных перчатках, как мешок, поднял с пола и усадил на сиденье лицом к двери. Алистер почувствовал, что ноги свисают над пустотой, а сам он точно тряпичная марионетка в руках кукольника.
      Никакой реакции, кроме страха, он не выказал, когда увидел, что его похититель достал из кармана моток липкой ленты и большой резак. В полутьме, подсвеченной далекими огнями, лезвие сверкнуло острой угрозой, когда человек отрезал куски скотча, чтобы заклеить ему рот и связать руки впереди.
      Затем похититель вытащил Алистера из машины и с легкостью поволок к задней дверце машины. Прислонив безвольно обмякшего пленника к крылу и одной рукой поддерживая его за пояс, другой он открыл багажник.
      Алистер краешком сознания ощутил, что его грубо впихнули в темное чрево машины; похититель поднял его ноги и поместил их в багажник. Потом его ослепил острый луч электрического фонарика; он струился сверху, и было в нем нечто сверхъестественное, типичное для тех пределов, где рождаются кошмары и человеческое безумие становится реальностью.
      В конусе света снова блеснуло лезвие. В помраченном сознании не осталось ни единого уголка для стыда в момент, когда похититель взрезал и сорвал с него штаны и трусы, пропитавшиеся мочой и испражнениями.
      Неизвестный не отреагировал на его слабый стон, равно как и на темное пятно, расползавшееся на брюках. Спокойно и умело он освобождал пленника от всех покровов. При каждом соприкосновении лезвия с кожей Алистер содрогался не столько от холода, сколько от страха.
      Из глаз его текли слезы жалости к своей злосчастной судьбе. Так, спазм за спазмом, капля за каплей, он остался совсем голый в окружении вонючих обрывков, под нещадным, стерильным лучом фонарика. Багажник закрылся, и единственными спутниками Алистера во тьме остались его собственный ужас и его собственные нечистоты.
      В тишине резко хлопнули две другие дверцы, заурчал мотор, и краткая передышка на пути к конечной цели окончилась. Машина рванула с места, и он затрясся в темноте багажника и своих мыслей.
       Что это за человек?
       Что ему надо от меня?
      На ум пришли слова Рея, услышанные недавно…
       час или сто лет назад?
      …по телефону сквозь треск ломающегося под ногами льда.
      Джеральд Марсалис и Шандель Стюарт убиты.
      Кто-то настиг бывших Линуса и Люси и унес с собой их жизни. А теперь он, связанный и голый, ожидает в тесном багажнике той же участи.
      Зубы начали выбивать ритмичную, неумолимую дробь под полоской скотча. В его трусливой душонке было запрограммировано раскаяние в чем-то давнем, точно так же, как он запрограммировал свой сотовый напоминать ему о регулярном приеме лекарств.
      Довольно было небольшой встряски, чтобы воспоминание прорезало его мозг, как будто все произошло сию минуту у него на глазах. Много лет он хотел кому-нибудь рассказать об этом, но не хватало духу. Он пытался в завуалированной форме излить свои чувства бумаге – этому литературному духовнику, – понимая, что причудливые метафоры не принесут ему освобождения исповеди и отпущения грехов перед судом зеркала.
      Спустя какое то время…
       час или сто лет?
      …машина, подпрыгнув, видимо въехав на тротуар, остановилась. Почти сразу послышался стук открываемой дверцы; потом, точно ржавая якорная цепь, заскрипели на несмазанных петлях ворота.
      Вновь захлопнулась дверца, машина поползла куда-то вбок, после чего остановилась окончательно и мотор заглох.
      Алистер в который раз услышал скрип ржавой дверцы, потом шорох шагов по гравию – каждый шаг гулко отдавался в сердце. Открылся багажник, и в направленном вниз луче фонарика Алистер увидел мужской силуэт и руку с длинными кусачками, вскинутыми на плечо. Луч фонарика мимолетно скользнул по голому телу пассажира и убрался под грохот захлопнутой дверцы, оставив в глазах Алистера желтое пятно, как последнее воспоминание о свете в его тесной темнице.
      Все шумы внешнего мира достигали слуха пленника сквозь фильтр пульсации в ушах. Под ребрами ощущалась бесконечная серия экстрасистолических ударов; за много лет Алистер научился распознавать и бояться их. Дыхание прервалось, и с этого момента, казалось, воздух перестал поступать в легкие с положенной порцией кислорода.
      В обычной ситуации он стал бы хватать ртом воздух, но поскольку рот был заклеен, для дыхания остались только ноздри. А в ноздрях пыль и вонь собственных экскрементов как бы образовали пленку, не дававшую затхлому воздуху узилища наполнить грудную клетку.
      Сердце рассыпалось отчаянной, судорожной дробью, не способное обрести нормальный ритм.