Джерри Хо, абсолютно голый, соскользнул на пол и очутился на коленях посреди огромного белого полотнища, прилепленного к полу скотчем. После небольшой паузы, какую может позволить себе цирковой артист перед исполнением трюка, он окунул обе руки в зажатую между ног жестянку с красной краской и поднял руки кверху, чтобы краска медленно стекала до локтей и подмышек. Было в этом жесте нечто языческое – так художник маскирует бытовой сюжет религиозным содержанием, пытаясь найти новые формы общения с божественным духом. Тем же плавным, полным намеренного мистицизма движением он стал размазывать краску по телу, оставляя незакрашенными лишь области вокруг пениса, рта и глаз. Мало-помалу человеческое тело исчезало, принимая по воле Джерри вид разверстой, кроваво-красной раны, источавшей соки, несовместные с человеческим естеством.
      Он поднял глаза на женщину, что стояла перед ним также в чем мать родила, но ее тело было выкрашено в другой цвет – насыщенно-синий, как китайский фарфор.
      Вновь подняв руки, Джерри соединил их с протянутыми руками женщины. Ладони сомкнулись с приглушенным всплеском, и краски на них начали смешиваться. Джерри потянул женщину на себя и она тоже опустилась на колени. Он не помнил имени этой женщины; ее облик и возраст определить было трудно. В обычной ситуации Джерри счел бы ее попросту отталкивающей, но сейчас она идеально подходила для его планов. Более того – отвращение, усиленное действием таблеток, которых он наглотался, было в данном случае необходимым ингредиентом его шедевра. От одного взгляда на обвислую, сморщенную грудь, чего не скрывал даже толстый слой краски, член Джерри Хо начал восставать – и вовсе не от вида женской наготы, а от того, что сотворение каждого нового шедевра оказывало на него эротическое действие. Он медленно распластался на белоснежном холсте. Ум его был уже полностью во власти того цветового символа, который изображало тело на белом фоне и который потом будет отштампован на одинаковых офортах.
      Для Джерри Хо живопись была случайностью, которую художник способен обнаружить, но не сотворить. Сам же процесс творчества – дело случая, хаоса, равно как и двух его естественных либо искусственных составляющих – секса и наркотика.
      Джерри Хо был совершенный псих. По крайней мере, в своем невероятном самомнении считал себя таковым и в очередной раз это отметил, сделав женщине знак приблизиться. Женщина, чьего имени он не помнил, взгромоздилась на него, опершись на руки по обе стороны его бедер; глаза полузакрыты, дыхание слегка сбитое. Джерри чувствовал, как ее давно не мытые волосы щекочут ему пупок. Он обхватил ее голову и нагнул к своему члену, который в гордой белизне возвышался над раскрашенным телом.
      Теперь они оба стали цветовыми пятнами разной плотности, наложенными друг на друга и отразившимися в большом зеркале на потолке. Медленное движение женской головы терялось в перспективе. Он ощущал это движение, но не мог как следует разглядеть. То, чем она занималась, а также множество проглоченных таблеток приводили его в экстаз. Он раскинул руки и прижал ладони к белому холсту. Когда Джерри вновь поднес руки к голове женщины, то увидел следы краски на белом и от этого еще больше возбудился. Зеркало и краска – трюк старый, как мир; это повелось еще с тех пор, когда кто-то определил искусство как безудержную суету кистей на холсте. Веласкес, Норман Рокуэлл и другие – герои минувших времен, пропахших плесенью и гнильем.
      К чему тратить время на изображение тела на холсте, когда можно разрисовать само тело? Для чего нужны искусственные заменители, когда само тело может стать сюжетом?
      Он видел в зеркале и ощущал кожей, как синие руки безымянной женщины скользят вверх по его бедрам, оставляя на красном две синие полосы.
      Видел и слышал приглушенный голос, достигавший слуха сквозь вязкую пелену.
      – О Джерри, я так…
      – Шшшшшш…
      Джерри приложил ей палец к губам и поднял голову, чтобы посмотреть на нее. Его палец оставил ярко-красное пятно у нее на губах. Краска поверх помады. Краснота и кровь. Полное крушение всех современных мифов.
      Ее голос звучал тихим шелестом в тусклом чердачном свете, то и дело оскверняемом отблесками беззвучных мониторов, выдававших бесконечное смешение цветов – картинку-скринсейвер. Лишь изредка этот хроматический бред перемежался для разрядки пассажем, разбивавшим картинку на фрагменты и затем опять сливавшим их вместе в целостное фотографическое изображение диких катаклизмов в жизни планеты. Тысячи тел на поверхности воды во время этнической чистки, или образы холокоста, или атомный гриб над Хиросимой сменялись изощренными сексуальными сценами в самых немыслимых разновидностях.
      – Молчи, молчи. Я не могу говорить. Не должен говорить…
      Джерри вновь откинулся на полу и потянул за собой безымянную женщину, указывая ей на отражение их тел в зеркале.
      – Сейчас я должен думать. И должен видеть.
      Странным образом Джерри передалось вожделение безымянной женщины, обволакивающее ее плотной аурой. Он круто повернулся, раздвинул ей ноги и проник в нее одним мощным рывком. От резкого движения опрокинулась банка с краской, стоявшая рядом с ними. Алая краска разлилась по белому холсту, как разинутый в крике рот.
      Лежащая на спине женщина увидела расползающееся пятно, и ей показалось, будто из ее тела разом излилась вся кровь. И в этот момент партнерша стала соучастницей почти ритуального слияния. В своей страсти она была словно фурия и стонала все громче, в полной синхронности с яростными рывками партнера. Это был некий бешеный горизонтальный танец; две разрисованные фигуры казались древними граффити на белом фоне, а их первобытные жесты заключали в себе двоякую цель: плотское насыщение и стремление до бесконечности оттянуть кульминацию.
      Безымянная женщина не ведала о том, что Джерри убежден в бессмысленности нелепого хлопанья ягодицами, словно крыльями бабочки на шелке. Он был убежден в этом, как и в том факте, что любой художник, в силу своей принадлежности к данной профессии, носит в себе ростки самоуничижения, всего того, что одновременно является карой и благословением искусства.
      Оба они были неудачники. Сколько б ни прошло безымянных женщин через холсты, сколько б ни скользили кисти по их гостеприимной поверхности – все творения бесследно исчезали из памяти, будучи лишь краткой вспышкой замысла, притушенного истинными или мнимыми образами, которые подставляет нам жизнь. Человека нельзя вписать в круг или в квадрат, поскольку ни круга, ни квадрата нет, а, главным образом, нет самого человека.
      Долгим хриплым стоном безымянная женщина возвестила об оргазме, тщетно пытаясь ухватиться за натянутый холст, а мозг Джерри был так взвихрен действием наркотиков и секса, что выдержать дольше он не мог. Вскочив и яростно мастурбируя, художник щедро оросил спермой контуры пляски на холсте, будто желая оплодотворить его своей безумной, кощунственной дрожью.
      Безымянная женщина поняла это, и сознание своей причастности к мастерству повергло ее в новый, еще более сильный пароксизм наслаждения. Она резко, точно защелкнутый пружинный нож, скрючилась и застыла в позе зародыша.
      Утратив мотивацию, Джерри соскользнул на пол и обратил взор к окнам, выходящим на Ист-Ривер. Хотя студия его находилась на седьмом этаже, он углядел лунное мерцание на грязной поверхности воды, которую этот блеск слегка облагородил. Джерри чуть повернул голову и нашел глазами светящийся диск в крайнем левом углу окна.
      Накануне вечером по радио передали, что ожидается затмение и его можно будет наблюдать на этом берегу.
      И тут же, словно по волшебству, черная змейка вгрызлась в бесстрастный светящийся круг.
      Джерри вздрогнул от вновь нахлынувшего возбуждения.
      Ему вспомнился ужас, пережитый всей Америкой 11 сентября 2001 года, когда шаткая надежность бытия обернулась великим страхом. Грохот от удара первого самолета достиг распахнутых окон его мастерской; за ним последовала смесь человеческих воплей, сирен и неразборчивых звуков, которыми сопровождается паническое бегство.
      Джерри поднялся на крышу дома в конце Уотер-стрит и оттуда стал безмятежно созерцать удар второго самолета и шедевральное обрушение башен-близнецов. Вселенская катастрофа показалась ему чистым совершенством, наглядным примером того, как воплощение цивилизации находит отдушину в полном своем уничтожении. И если подобная отдушина приемлема для цивилизации, то подходит она и для искусства, представляющего собой аванпост цивилизации на вражеской территории. Сам факт, что тысячи людей погибли, не имеет принципиального значения. На все навешены ценники, а люди, по мнению Джерри, всего лишь мелочь по сравнению с тем, что приобрел мир в пыли и грохоте обвала.
      В тот день он сменил имя на Джерри Хо, по созвучию с Иерихоном, библейским городом, чьи нерушимые стены пали от звука обыкновенной трубы. Теперь он тоже решил обрушить стены и пасть с ними вместе.
      Настоящее свое имя он предпочел забыть, как и всю прошлую жизнь. В ней не было ничего достойного сохранения в памяти. Само искусство стихийно, зато разрушение его может быть запрограммировано наряду с ликвидацией самой жизни.
      Краем глаза он уловил движение сбоку. Безымянная женщина вытянулась рядом; теперь преградой меж ними был лишь слой уже высохшей краски. Он почувствовал руку на своем плече и шепот возле уха, еще дрожащий от наслаждения.
      – Джерри, это было восхити…
      Джерри, подняв руки, хлопнул в ладоши и потушил свет (освещение в студии было сенсорным). Оба погрузились в полутьму, подсвеченную лишь призрачными бликами телеэкранов.
      Затем он положил руку на плечо женщине и резко отстранил ее от себя.
      «Не теперь», – подумалось ему.
      – Не теперь, – сказал он вслух.
      – Но я…
      Новым толчком Джерри отодвинул ее еще дальше, и женщина отозвалась жалобным мяуканьем.
      – Лежи тихо и молчи, – сказал он сухо.
      Безымянная затихла, и Джерри вновь предался созерцанию светлого диска луны, уже наполовину поглощенного тьмой. Его не волновало, имеется ли какое-либо научное объяснение происходящему. Важны лишь ощущения, которые он испытывает, важны лишь мистика и аллегория.
      Так он лежал и наблюдал затмение, наслаждаясь остаточными эффектами наркотиков и физической усталостью, пока лунный диск не стал черным, подсвеченным светящейся каемкой на адски черном небе.
      Тогда Джерри закрыл глаза и провалился в сон с единственным желанием никогда больше не просыпаться.

      Женщина открыла глаза и тут же закрыла их: так больно ударил по глазам льющийся из окон свет. Накануне она перебрала шампанского, и теперь язык не ворочался, а во рту был отвратительный привкус.
      Она осознала, что спала на полу совершенно голая и проснулась от холода. Скрючившись, попыталась согреться в той же самой позе, какую инстинктивно приняла в момент неистового оргазма. Пережитые ощущения вконец вымотали ее. Впервые в жизни она почувствовала себя причастной к чему-то настоящему, жертвенной героиней события, не имевшего себе равных на ее памяти и наверняка призванного оставить неизгладимый след в жизни. Она еще немного полежала с закрытыми глазами, чтобы подольше сохранить вчерашние образы под веками, чувствуя, как от холода и возбуждения тело постепенно покрывается гусиной кожей.
      Затем со вздохом женщина приоткрыла глаза, приноравливаясь к свету, и первым делом увидела перед собой спину Джерри Хо, тоже совсем голого, покрытого сгустками красной краски, которые странным образом передвигались по телу. Мансарду наполнял голубоватый свет раннего утра, прорезанного бликами телеэкранов. По-видимому, тотем оставался включенным всю ночь. Женщина спросила себя, неужели это и есть та стихия, которая…
      Словно почуяв движение воздуха, Джерри взглянул на нее такими красными глазами, будто краска, которой он щедро выкрасил себя снаружи, впиталась, перетекла внутрь.
      Взглянул, но не увидел.
      – Ты кто?
      Вопрос ее смутил. Ей вдруг стало до смешного стыдно своей наготы. Она рывком села, обхватив руками колени. Кожу так больно стягивала высохшая краска, словно в тело разом воткнули тысячу микроскопических игл; отлепившиеся ошметки посыпались на холст.
      – Я… Меридит.
      – Ах да, Меридит.
      Джерри Хо слегка кивнул, как будто в этом женском имени был заключен некий необратимый смысл. Затем повернулся к женщине спиной и начал размазывать краску по холсту, окуная руки в стоящие рядом банки. У Меридит возникло ощущение, что этим нехитрым жестом он как бы убрал себя из комнаты, а может, и из целого мира.
      Его хрипловатый голос настиг ее, когда она пыталась встать, по возможности безболезненно.
      – Не волнуйся, это акварель, она не ядовита. Такими красками дети рисуют. Ступай прими душ, и она смоется. Ванная там, слева.
      Джерри услышал удаляющиеся шаги за спиной, затем шуршание душа.
       Мойся и катись отсюда, безымянная Меридит.
      Он знал такой тип женщин. Оставь ей крохотную лазейку – прилипнет, как татуировка. Но не на того напала. Она всего лишь инструмент для создания шедевра на полу, передаточное звено, и ничего более. Теперь она выполнила свое предназначение и должна исчезнуть. В памяти, объятой наркотическим дурманом, забрезжило воспоминание: вроде бы он встретил ее вчера на вернисаже, куда вытащил его владелец галереи Лафайет Джонсон. Где-то на Бродвее, кажется. Это была фотовыставка журналистки, проведшей года два в каком-то диком уголке Африки и теперь пытавшейся выдать тамошнюю природу за не отравленный цивилизацией рай. Но Джерри наметанным глазом подметил любопытную схожесть африканских фетишей с коренными, американскими, что объясняется вынужденным использованием одних и тех же материалов – шкур, костей, цветных камешков. И там и тут желание покрасоваться.
      Единственное отличие – нет бахромы на одежде. Впрочем, бахрома изначально придумана для того, чтобы дождь стекал по одежде, а зачем бахрома там, где почти не бывает дождей?
      Он долго слонялся среди лиц, голосов и платьев без всякого желания узнать, кто есть кто и что есть что. Чувствуя себя непроницаемым, он проходил сквозь невидимую стену слов, которую воздвигают люди в иллюзии общения. Немного погодя начала рассеиваться эйфория от таблетки экстази, которую он принял перед выходом из дому. Обычно Джерри вечерами таскался по злачным местам Манхэттена, а этот вернисаж, разумеется, не входил в их число.
      – Вы Джерри Хо?
      Он обернулся на голос и увидел перед собой существо женского пола, настолько серое, что, казалось, целиком сделано из вигони, если не считать размалеванного ярко-красной помадой рта. Джерри вспомнились старые черно-белые фотографии, где для эффекта раскрашивали какую-нибудь одну деталь. В глазах женщины блестело восхищение под стать помаде на ее губах; это был второй красочный факт ее биографии, состоящей сплошь из серого.
      – Выбирать не приходится, – пожал он плечами, отводя взгляд.
      Женщина не почувствовала его нарочитой отстраненности. Она шла своей дорогой, похоже, по примеру окружающих, влюбленная в собственный голос.
      – Я видела ваши работы. Была на последней выставке. Это было так…
      Джерри так и не узнал – какпонравилась женщине его последняя выставка. Он смотрел на кроваво-красный рот, не слыша слов, и в кадрах немого кино, которое отражалось в ее глазах, высмотрел мысль. А мысль, как и всякое благословение, должна рядиться в ритуальные одежды.
      Он схватил ее за руку и потащил к двери.
      – Если вам нравятся мои работы, поехали со мной.
      – Куда?
      – Создавать новую.
      Выйдя на улицу в поисках такси, они прошли мимо витрин «Дин-энд-Делука», продовольственного магазина с ценами «Тиффани». Джерри начал смеяться. Вспышкой в мозгу сверкнул сюжет одной из африканских фотографий и не покидал его, пока он катил перед собой тележку, полную снеди.
      Такси затормозило по взмаху руки безымянной Меридит, и ему не пришлось объяснять причину своего смеха.
      Джерри вспоминал пассивную покорность женщины, когда он велел ей раздеться, и экстаз – когда начал обмазывать ее краской. Каким-то образом она поняла, почувствовала выделенную ей роль и взяла себе в сообщницы тишину.
      А теперь она стала шуршанием душа. Искусство, переваренное холстом, теперь испражняется в сток ванны. Джерри спросил себя, не ценнее ли цветные экскременты, которые втягиваются в эту воронку, того, что он сейчас творит.
       Искусство и дерьмо – одно и то же. Кому-нибудь так или иначе удается их продать, что одно, что другое.
      Усталость давала себя знать. Он почувствовал резь в глазах, и спасительные слезы, хлынув, смыли напряжение. Слегка покрутил головой, разминая затекшие мышцы шеи. Что-то надо придумать, чтоб выйти из этого физиологического тупика. Только один человек может ему в этом посодействовать. Он поднял трубку, не заботясь о том, что перемазанные ладони оставляют на ней пятна, набрал номер, и немного погодя ему ответил сонный голос:
      – Какого черта? Посмотри на часы!
      – Лафайет, это я, Джерри. Я работаю и хочу тебя видеть.
      – Черт побери, Джерри, шесть утра!
      – Я не ведаю времени. Мне надо тебя видеть, немедленно.
      Не дожидаясь ответа, он положил трубку. Лафайет Джонсон немного поматерится, потом кряхтя поднимется и примчится сюда. Всем, что имеет, он по большому счету обязан ему, Джерри, вот и пусть расплачивается.
      Он поднял глаза и увидел свое отражение в зеркале над телефоном. Ему предстали величие и ужас собственного лица – демонического от нанесенной краски и близкого к распаду от истощения.
      Он улыбнулся своему отражению, и зеркало вернуло ему невообразимую гримасу.
       Все идет по плану, Джерри Хо, все идет по плану…
      Безымянная Меридит прервала его бесконечный диалог с самим собой – диалог, не имевший конца, поскольку не имел начала. Женщина появилась в кадре зеркала у него за спиной, и Джерри обернулся. Она вымыла голову и надела его запятнанный халат, давно не подвергавшийся обряду стирки. Смытые краска и макияж лишили ее последней защиты перед напором дневного света. Она была настолько уязвима, что Джерри почувствовал жгучую ненависть к этой презренной жажде жизни, к отчаянной гонке за воспоминаниями, к восторгу, который выплескивали на него ее глаза. Она внушала ему дикую ненависть, и в то же время он завидовал невероятному совершенству ее ничтожества.
      – Одевайся и уходи. Мне надо работать.
      Безымянная Меридит вспыхнула и превратилась в бессловесную Меридит. Она стала молча собирать одежду, раскиданную по всему полу, одной рукой придерживая полы халата, чтоб не расходились при наклонах. Повернувшись к нему спиной, начала одеваться. Джерри наблюдал, как ее расплывчатое тело будто по волшебству исчезает под одеждой. Вскоре к нему вновь повернулась серая женщина вчерашнего вечера, лишенная того преимущества, благодаря которому на несколько часов стала объектом его внимания. Вытянув руку, она показала ему заляпанный халат.
      – Можно, я возьму его себе?
      – Конечно. Бери.
      Безымянная Меридит улыбнулась, прижала халат к груди и направилась к двери. Джерри мысленно поблагодарил ее за уход без прощального взгляда, без липкого прощального поцелуя и остался наедине со своими проклятиями. Услышав шум лифта, он подошел и улегся на закрепленном холсте. Раскинул руки, и зеркало на потолке вобрало отражение его тела, распятого на собственном шедевре.
      Он впился в него глазами, не находя в себе сил встряхнуться и возобновить работу. Слева от него гигантский экран, разбитый на множество секторов, продолжал излучать цветовые пятна, размытые, непристойные образы вне всякой последовательности. Этот огромный тотем ему заказали для украшения холла правительственного здания штата Нью-Йорк в Олбани. В день открытия в присутствии губернатора и высокопоставленной публики в зале стоял возбужденный ропот: все предвкушали включение модуля. И едва появилось изображение, ропот сменился гробовой тишиной – присутствующие словно окаменели.
      Первым пришел в себя губернатор. Его громовый голос эхом раскатился по огромному залу предупреждением о вселенской катастрофе.
      – Потушите этот скандал!
      Скандал потушили, но тут же разгорелся другой, еще более громкий. Джерри Хо обвинили в надругательстве над общественными институтами и непристойных действиях, но судья, подписавший обвинительное заключение, одновременно выдал ему ордер на вселенскую славу. Владелец галереи Лафайет Джонсон, которого он сейчас ждал с очередной дозой наркотика, не успевал добавлять нули в ценниках, а сам Джерри принял неизбежные последствия своего жеста: и приговор суда, и внезапную доступность женщин, и деньги на оплату того, что в настоящий момент нес ему галерейщик.
      Звонок в дверь прозвучал для Джерри Хо примерно так же, как слова lupus in fabula.
      Не озаботясь прикрыть наготу и хаос своего аттика, Джерри пошел открывать. Заметив, что одна створка приоткрыта, он застыл на месте.
      Эта бестолочь Меридит не закрыла за собой дверь. Если бы перед дверью был Лафайет, он вошел бы без звонка.
      Джерри растворил дверь пошире и увидел на темной площадке мужскую тень. Как видно, лампочка перегорела, и он не смог толком разглядеть, кто это. Но явно не Лафайет: сумрачный гость на порядок выше владельца галереи.
      Последовала секундная пауза – сродни краткой остановке времени и ветра перед первыми каплями летнего ливня.
      – Здравствуй, Линус. Не признал старого друга?
      В голосе, донесшемся из полутьмы, клубился тысячелетний туман. Он очень давно его не слышал, но узнал мгновенно. Как и все, Джерри Хо в наркотическом дурмане часто представлял собственную смерть – единственную реальность в жизни человека. И при этом испытывал желание, присущее каждому художнику: иметь возможность самолично задать формат полотна и цвет своего савана.
      Когда человек с лестничной площадки вступил в круг света, Джерри удостоверился в том, что реальность превзошла его самые смелые фантазии. Художник смотрел ему прямо в глаза, не обращая внимания на пистолет, зажатый в руке гостя. И лишь одно удалось ему разглядеть четко: незнакомую руку, вылившую ведерко черной краски на то крайне сомнительное полотно, каким было его существование до этой минуты.

      Лафайет Джонсон легко припарковал новенький «ниссан-мурано» на углу Уотер-стрит. Выдернул ключ из зажигания и нагнулся достать небольшой пакет, спрятанный в потайном ящичке под сиденьем водителя. Затем вышел, нажал на кнопку, включая сигнализацию. Поглядев на мигнувшие подфарники, расправил плечи и глубоко вдохнул. Легкий теплый ветер, налетавший с юга, едва уловимо отдавал соленой горечью и расчищал небо от последних туч минувшего пасмурного дня. Теперь у него над головой сверкала немыслимая голубизна, словно бы небо взяло реванш у непогоды. Правда, в вышине, среди небоскребов, запрудивших узкую улочку, был виден лишь крошечный его квадрат. В Нью-Йорке небо, солнце и простор – привилегия богатых.
      Он, кстати говоря, постепенно внедряется в эту категорию. В число тех, кто гребет деньги лопатой, – и все благодаря чокнутому бунтарю Джерри Хо, тому, кем он был и кем стал. Телефонный звонок Джерри разбудил, но не удивил Лафайета. Глядя накануне вечером, как художник выходит из зала с какой-то страхолюдиной, Лафайет полностью отдавал себе отчет в том, что за роль отведена данной девице в извращенном сознании Джерри. Сам он такую бабу не пожелал бы и врагу, однако не исключено, что его курице, несущей золотые яйца, необходима изрядная порция самоуничижения, чтобы творить мерзости, которые у него лично вызывают рвотные позывы, но которые жадно глотает публика. Полотна Джерри всколыхнули новую волну интереса к изобразительному искусству начинающих художников. Вновь вышли из тени коллекционеры, вновь начали крутиться большие деньги. Похоже, вернулись старые добрые времена Баскиа и Кита Харинга. А он вслед за хитрецом Энди Уорхолом сумел поставить на фаворита, которого надо, однако, холить и лелеять, как всех породистых животных. И не важно, что творчество Джерри замешано на всех типах наркотиков, имеющихся на рынке: из Лафайета жизнь давно выбила всякую щепетильность, а Джерри достаточно взрослый, чтобы самому выбирать способ саморазрушения. Если прикинуть, обмен получается равноценный: Джерри от Лафайета – горючее для генерирования идей, Лафайету от Джерри – пятьдесят процентов всего, что породит его голова.
      Лафайет опустил пакетик в карман своего спортивного костюма и двинулся вдоль кирпичных фасадов Уотер-стрит.
      Встававший впереди Бруклинский мост был уже позолочен солнцем, а до Уотер-стрит оно еще не добралось. По мосту бежали машины, их утренний гул нарушал тишину еще сонной улочки.
      За спиной осталась припортовая Саут-стрит, которую теперь перестроили, обставили бутиками и достопримечательностями для туристов типа старого рыбного рынка на берегу Ист-Ривер.
      С первого дня, как он приехал в Нью-Йорк, Лафайета больше всего поразило в этом огромном городе одно. Несмотря на то, что Манхэттен – это остров, а Нью-Йорк находится на побережье, он совсем не похож на портовый город. Океан здесь превращается в реку, сливается с ней в постоянном противоборстве, как будто настоящее море, презрев этот уголок мира, подбросило сюда лишь свои ошметки. И только чайки неизменно охраняют его границы. Иной раз какая-нибудь одна доберется аж до Гарлема и затеет свару с голубями из-за корма.
      Лафайет повернулся и с улыбкой оглядел свой новенький, сверкающий автомобиль. Далеко же он ушел от своего голодного, оборванного детства. Теперь, спустя столько лет, он наконец может позволить себе игрушки, на которые имел право в нежном возрасте.
      Воспоминания были теперь окутаны туманом, словно какой-то отдел его памяти работал на то, чтобы окончательно их вычеркнуть. В шестнадцать лет он сбежал из родной деревушки в Луизиане, где ожидание, казалось, было записано в генокод обитателей. Все словно бы пребывали в полудреме, не умея заснуть как следует. И ждали. Лета, зимы, дождя, солнца, прохода поезда, прибытия автобуса. А главным образом ждали того, чего им не суждено было дождаться, – жизни. Три фермера, несколько покосившихся лачуг на перекрестке, одна-единственная достопримечательность – комары, одна-единственная объединившая всех мечта – графин холодного лимонада. Ему вспомнилась реплика из какого-то фильма, которую он присвоил себе:

      Будь я Богом и задумай очистить мир, поставил бы клизму троим фермерам…

      Была мать, до срока состарившаяся у плиты, казалось, распустившая всю себя, словно старую вязаную кофту; был отец, который, пропустив стакан, изливал на семью свое недовольство жизнью. Уставший от картошки и тумаков Лафайет Джонсон, когда отец в очередной раз поднял на него руку, выбил родителю зубы старой бейсбольной битой и ушел, прихватив все деньги, какие нашлись в вонючей халупе, которую язык не поворачивался назвать домом.
      Прощай, Луизиана!
      Путь был долгий и нелегкий, но в конце его – здравствуй, Нью-Йорк!
      Будь у него права, быть может, он пополнил бы на съемочной площадке Нью-Йорка массовку таксистов, состоящую из индейцев, пакистанцев и прочих представителей мирового этноса. Но прав не было – пришлось пробиваться иначе, и в конце концов он напал на золотую жилу. Вначале устроился грузчиком в галерею Челси, владельцем которой был некий Джеффри Макьюэн, женоподобный сноб, одевавшийся исключительно в английском стиле. С первого взгляда на него Лафайет подавил смешок и вопрос, не затыкает ли тот себе нос туалетной бумагой, сидя на толчке.
      Улыбка на лице Лафайета Джонсона переросла в сочувственную гримасу, когда он шагал с наркотиком в кармане по направлению к дому Джерри Хо.
       Господи, какой же ты был вонючий лицемер, Джеффри Макьюэн!
      Несмотря на семейное положение, Джефф обладал рыхлой белой задницей, через которую можно было пропустить электропоезд и которую невозможно вспоминать без содрогания. Но он был богат и любил молодых смуглокожих парней. Лафайет предпочитал женщин, но куда деваться, если у тебя есть все необходимое, чтобы понравиться работодателю?… Он быстро сообразил, что может совершить качественный скачок в жизни. Счастье само просится в руки, как бы не упустить. И Лафайет начал игру взглядов и красноречивых жестов, нежданных появлений и обдуманных исчезновений в момент, когда, казалось бы, все уже на мази. Спустя месяц-другой таких маневров старик Джеффри окончательно спекся и зарумянился. Последней каплей был эпизод, когда Лафайет «случайно» предстал ему голым под душем в служебном помещении галереи. Старик совсем помешался. Упал на колени, обнял его ноги и открыл свое сердце, сдобрив признание заманчивыми посулами.
      Лафайет сперва впихнул ему в рот свой член, а потом круто отмахал в задницу, одной рукой пригнув над раковиной его спину, а другой приподняв голову за реденькие рыжеватые волосы и заставив наблюдать эту сцену в зеркале.
      Тут уж старый Макьюэн, невзирая на последствия, оставил жену, поселился с ним в одной квартире, сделал своим компаньоном и доверенным лицом – до тех пор, пока его не хватил инфаркт на вернисаже модного художника, на чьи работы он имел эксклюзивные права.
      К сожалению, старый педик так и не успел развестись, и стерва жена мигом оттяпала у Лафайета половину галереи.
      Но в целом дела шли неплохо.
      Главным наследием старика была не галерея, а то, что стоит дороже всяких денег: Джефф сделал его истинным ценителем искусства. У Лафайета хватило ума сообразить, что главный капитал в его деле – это знания. Когда жена покойного любовника выжила его из галереи Челси, Лафайет уже вполне твердо стоял на ногах. Почувствовав, что интересы публики постепенно смещаются к изобразительному искусству Сохо, он приобрел помещение на втором этаже шикарного здания на маленькой, мощенной булыжником Грин-стрит и открыл галерею «Эл-энд-Джей», оставаясь верным принципу, что отныне его единственной компанией в жизни будет он сам. В конце концов у него остались маленькая квартирка, где жил он сам, и аттик на Уотер-стрит, где поселил Джерри.
      И вот бодрым шагом, в кроссовках фирмы «Найк», он шагает к дому своего питомца.
      Проходя мимо Стейк-Хауса, Лафайет чуть замедлил шаг и полюбовался на себя в витрине. Сорокалетний черный красавец в костюме от Ральфа Лорена, с печатью успеха на всем облике. К этому отражению, пожалуй, подходит фраза, которую постоянно твердит Джерри Хо: «Все идет по плану, Лафайет, все идет по плану…»
      Он прошел мимо изрядно проржавевшей калитки, запертой на цепочку. За ней в глубине двора виднелись несколько драндулетов. Среди этого металлолома красовался призыв держать собак на поводке.
      Подойдя к подъезду Джерри, облицованному выцветшим песчаником и обрамленному с двух сторон навесными пожарными лестницами, Лафайет порылся в поисках ключей и вспомнил, что оставил их в машине. Он нажал кнопку звонка в надежде, что Джерри не сломался раньше времени и услышит его.
      Нажал два раза, но никакого ответа не последовало.
      Он уже повернул было назад за ключами, как дверь парадного открылась и из полутьмы на свет вышел человек. На нем был серый спортивный костюм с низко надвинутым капюшоном и темные очки. Голову он свесил на грудь, так что за секунду столкновения Лафайет ничего рассмотреть не успел. Незнакомец явно куда-то спешил, поскольку довольно бесцеремонно оттолкнул Лафайета и даже не подумал извиниться. Миновав его, он тут же поднял голову и перешел на бег трусцой.
      Лафайет проводил его взглядом и отметил, что бежит он довольно странно, будто припадая на правую ногу и опасаясь ее нагружать.
       Вот сволочь!
      Такую лапидарную реплику Лафайет мысленно отпустил в адрес всех бегунов и этого в частности, нажимая кнопку вызова лифта. Дверь открылась мгновенно: кабина была внизу. Должно быть, на лифте спустился только что встреченный им горе-спортсмен: бегает, вишь ты, а по лестнице спуститься лень. А может, опять же ногу бережет…
      Лафайет пожал плечами. Больше ему думать, что ли, не о чем, как о хромом и невежливом бегуне? Надо скорей подкормить Джерри, чтоб работал на полную мощность. На осень Лафайет наметил вернисаж и хотел иметь возможно более широкий выбор. Выставка будет небольшой, но крайне репрезентативной. Он уже договорился с несколькими коллекционерами – законодателями мод – и нажал на все рычаги, чтобы обеспечить соответствующие отклики в искусствоведческой печати, чье мнение только и котируется у ценителей искусства.
      Наступал момент, когда Лафайету надо было расширить границы Нью-Йорка на всю Америку и весь мир. С металлическим шуршанием двери лифта открылись на площадке седьмого этажа, который полностью занимал аттик Джерри.
      Дверь оказалась приоткрыта.
      Лафайет Джонсон вдруг почувствовал странный, но явственный привкус ржавчины во рту. Если и есть на свете шестое чувство, именно оно посетило его в тот момент.
      Он толкнул створку двери с потрескавшейся лакировкой и вошел в студию, где жил и работал Джерри. Его встретил знакомый хаос красок, беспорядка и грязи в равных долях – единственно возможный антураж жилья художника.
      – Джерри?
      Тишина.
      Лафайет медленно двинулся в обход нагромождения холстов, грязной посуды, пустых банок из-под пива, остатков пищи, книг и постельного белья весьма сомнительной чистоты. Слева от двери стоял металлический шкаф, где Джерри хранил банки с краской и прочий инструмент своего ремесла. А прямо перед ним на полу был закреплен белый холст с множеством цветных мазков.
      В воздухе ощущался сильный запах краски.
      – Джерри, почему дверь не запираешь? Ведь вор может в один миг стать обладателем бесценных шедевров современного искус…
      Произнося эту тираду, Лафайет обогнул препятствие в виде железного шкафа. То, что предстало взору, одновременно лишило его дара речи и всех размышлений о судьбах современного искусства.
      Джерри Хо, совершенно голый, перемазанный высохшей красной краской, сидел, прислонившись к стене, в позе настолько смехотворной, что лишь смерть способна сделать ее трагической. Большой палец правой руки засунут в рот. Левая рука придерживает край одеяла, натянув его на ухо. Глаза, вперившиеся в пустоту, наполнены ужасом и недоумением: художника словно бы удивило, что кому-то вздумалось расположить его тело столь нелепым образом.
      Над его головой на белой стене синей краской был нарисован контур облачка, будто в комиксах, и в этом облачке той же краской был выведен номер:

      2628 664834

      Привкус во рту стал тошнотворным, в желудок словно воткнули холодный стальной прут. Лафайет мгновенно понял две вещи. Первое: его курочка не снесет больше золотых яиц. Второе: он крепко влип. И есть только один способ выбраться. Хотя бы раз в жизни действовать надо по всем правилам.
      Он вытащил из кармана сотовый и набрал 911. Услышав любезный и бесстрастный голос телефонистки, сообщил, что обнаружил труп. Назвал свое имя и адрес и сказал, что останется на месте до прибытия полиции.
      Сразу после этого камерой «Панасоник» он принялся снимать труп во всех ракурсах. Наверняка не одна газета за такие снимки, пусть и не очень качественные, кучу денег отвалит. Поснимав, он прошел в ванную и бросил в чашку содержимое пакетика, что лежал в кармане. Затем открыл кран, и пока поток воды уносил образовавшийся раствор в сток раковины, Лафайет прикидывал, как будет вывозить из этого свинарника шедевры Джерри Хо, одного из армии безумных художников, который – мир праху его – теперь уже расписывает врата ада.

      Стоя у окна, Джордан Марсалис глядел на грузовик агентства по перевозкам, выезжавший со стоянки перед его домом. Несколько минут назад из подъезда еще доносились возгласы грузчиков, спускавшихся по лестнице, в то время как он подписывал наряд, который подал ему бригадир, огромного роста негр со статью борца и круглившимися под футболкой бицепсами. На футболке сзади черными буквами было выведено «Казинс» – название бруклинского транспортного агентства, которому он доверил вывезти из квартиры мебель, еще имевшую кое-какую ценность. На листке Джордан поставил свою закорючку, тем самым как бы сдавая в архив, отправляя в неведомое складское помещение вместе с мебелью кусок своей жизни. Так прошлая и будущая жизнь на время уравнялись: обе канули в неизвестность.
      – Прошу, сэр.
      Протягивая ему квитанцию, черный окинул Джордана, одетого в кожаный костюм мотоциклиста, взглядом, в котором любопытство мешалось с завистью. Джордан вытащил из кармана сто долларов.
      – Вот, возьмите, выпейте за мое здоровье и присматривайте там за моим барахлом.
      Купюра торжественно перекочевала в карман черного, и тот заговорщицки, совсем по-детски подмигнул.
      – Будет сделано, сэр.
      Джордан думал, что он сейчас повернется и уйдет, но тот, похоже, и не думал уходить. Выдержав паузу, черный посмотрел на него в упор.
      – Может, это не мое дело, сэр, но вы вроде в дальнее путешествие собрались. Притом, сдается мне, пункт отправления вам известен, а вот пункт назначения – пока нет.
      Джордана удивила внезапная проницательность собеседника. До сих пор между ними был барьер, свойственный чисто деловым отношениям.
      – Хотел бы я, признаться, быть на вашем месте. И куда б вы ни направлялись, счастливого вам пути.
      Джордан улыбнулся и благодарно кивнул. Черный тоже кивнул и зашагал к выходу. Но на пороге оглянулся.
      – Вот ведь какая странная жизнь. – Жестом он указал на себя и на Джордана. – Оба мы в комбинезонах, только для вас комбинезон – это свобода, а для меня – каторга. – Он вышел, не сказав больше ни слова и аккуратно прикрыв за собой дверь.
      Джордан остался один.
      Едва грузовик скрылся за углом, он отошел от окна к камину и уселся на старый диван с залоснившейся обивкой и скрипучим каркасом. Защелкнул замок непромокаемой сумки, куда сложил кое-что из одежды, взял шлем, бросил в него перчатки и подшлемник. Вновь повернул голову к огромному окну гостиной и немного понаблюдал игру света на окнах здания напротив.
      Через агентство он сдал свою квартиру неизвестно кому, какому-то приезжему, что намеревался осесть в Нью-Йорке. Этот чужак по имени Александер Герреро посмотрел квартиру на фотографиях, посланных электронной почтой, и через агентство прислал чек – оплату за полгода вперед. Таким образом он стал новым обитателем добротной четырехкомнатной квартиры в доме номер пятьдесят четыре по Шестнадцатой улице, что между Пятой и Шестой авеню.
       Что ж, поздравляю, сеньор Герреро, кто бы ты ни был.
      Джордан перекинул сумку через плечо и двинулся к выходу. Звук его шагов странным гулом отозвался в опустевшей квартире. И только он взялся за ручку двери, как вдруг ожил телефон на каминной полке.
      Джордан застыл, недоуменно уставившись на телефонный аппарат. Он несколько дней назад послал в телефонную компанию просьбу снять телефон и не думал, что он еще работает. Но телефон продолжал звонить, а Джордан все не решался сделать несколько шагов к этому звуку и к заключенной в нем неизвестности. Ему было совсем неинтересно, кто звонит и зачем. Мысленно он уже наматывал мили на переднее колесо и, словно цветной снаряд, перелетал из одного пейзажа в другой, слушая шум ветра и любуясь мельканием белой дорожной ленты из-под козырька шлема. А Нью-Йорк уже отошел в область воспоминаний, притом не самых приятных.
      Было время, когда этот город кое-что значил для него. Нью-Йорк обладает способностью наполнить человека энергией, не давая при этом понять, чего требует у него взамен. Джордан же понял и принял это с самого начала, только бы иметь возможность одновременно быть и тем, кем мечталось, и самим собой.
      И все же в один прекрасный день ему пришлось выбирать окончательно и бесповоротно. Жизнь часто раздает нам авансы и столь же часто требует их вернуть. Кто-то (теперь уже не вспомнить, кто и когда) сказал ему, что успех и молодость рано или поздно подлежат возврату. Повинуясь этой непререкаемой директиве, он свой обол уже заплатил. То, что его интересует в жизни, за деньги не купишь, все это надо зарабатывать. А когда зарабатывать стало невозможно, он сдал свою квартиру и решил покинуть этот город. И вот телефон…
      Со вздохом он подошел, бросил на диван сумку и шлем и нехотя взял трубку.
      – Да…
      Сквозь ритмичное потрескивание в трубке пробился знакомый голос:
      – Джо, это Крис. Я звонил на мобильный, но он выключен. Слава богу, ты еще в городе.
      Джордан удивился, услышав голос брата. Вот уж кого он не ожидал обнаружить на том конце провода. В голосе звучала тревога и что-то новое, что-то совершенно неожиданное для Кристофера Марсалиса.
      Страх.
      Джордан сделал вид, что не заметил его.
      – Мобильный мне сейчас не нужен. Я уезжаю. Что стряслось?
      Крис помолчал, что тоже было для него нехарактерно: обычно он не допускал пауз ни у себя, ни у других.
      – Джеральда убили.
      Ощущение deja vuбыло скорее растерянностью перед лицом сбывшегося пророчества, нежели чем-то пережитым на самом деле. Он отметил про себя, что этого известия ждал уже давно. Оно проносилось в голове всякий раз при мысли об этом парне.
      Ему удалось сохранить твердость голоса и не сбиться на дрожащие интонации брата.
      – Когда?
      – Сегодня ночью. Или утром – не знаю. Владелец галереи заехал к нему с утра и нашел его мертвым.
      Джордан невольно подумал, что этот сукин сын Лафайет Джонсон наверняка прибыл к Джерри в столь ранний час не с визитом вежливости. Никто его за руку не схватил, но все знали, чем он оплачивает труд своего протеже. Новая пауза в речи Кристофера означала, что он подумал о том же.
      – Ты сейчас где?
      – Был в Олбани на съезде демократов. Как только меня известили, я сразу на вертолет. Скоро мы сядем на площадке у Ист-ривер. Бог мой, Джордан, говорят, его нашли в жутком виде.
      – Я выезжаю.
      – Джеральд жил…
      Джордан только теперь осознал, что брат говорит о Джеральде в прошедшем времени, а ему почему-то не хотелось прямо здесь и сейчас класть могильную плиту на еще не остывший труп.
      – Я знаю, где он живет… В конце Уотер-стрит.
      По тону Криса нельзя было понять, уловил ли он это уточнение. Джордан уже клал трубку на рычаг, но донесшийся голос прервал движение на середине.
      – Джордан…
      – Да?
      – Хорошо, что я тебя застал.
      Джордан смутился.
      – Ладно, я еду.
      Временами Джордана посещала мысль, что Нью-Йорк – существо, живущее своей жизнью, независимой от населяющих его людей. Даже если все население вдруг исчезнет, огни города будут по-прежнему зажигаться и гаснуть, подземка будет работать, а такси – сновать по улицам без пассажиров и водителей.
      Вешая трубку, он подумал, что если бы и уехал сейчас, то на выезде из города все равно натолкнулся бы на невидимый энергетический барьер, который насильно удержал бы его там, где оставаться нет ни нужды, ни желания.
      Он стащил сапоги, расстегнул молнию, ловко выскользнул из комбинезона и прислонил его к спинке дивана. Открыв сумку, достал кроссовки, рубашку, джинсы и кожаную куртку. Быстро облачился в одежду, которая, как он думал, еще долго ему не понадобится. Когда нагнулся завязать кроссовки, заметил что-то меж диванных подушек.
      Он просунул руку и вытащил фотографию – старую, выцветшую фотографию из далекой древности. Джордан прекрасно помнил, когда был сделан этот снимок. Он с друзьями рыбачил на озере Джордж. Они с братом стоят на берегу, а за спиной у них поблескивает вода; оба улыбаются и смотрят в объектив с видом заговорщиков.
      Он вглядывался в лица, как будто они были ему незнакомы. Внешне они с Кристофером такие разные. Только глаза похожи. Они от одного отца, но от разных матерей, и голубые глаза – единственная черта, которой Джейкоб Марсалис не обделил обоих.
      Джордан встал и поставил снимок на каминную полку. Затем взял шлем и направился к двери. Как ни странно, ему показалось, что двое с фотографии следуют за ним, повернувшись спиной к этой комнате и лицом к озеру.
      Он открыл дверь и вышел на тускло освещенную лестницу с изрисованными стенами; палас на ступеньках не грех было бы сменить. На лестнице витал знакомый запах сырости и съестного, который кто-то окрестил «ароматом Нью-Йорка».
      Из квартиры этажом ниже доносились звуки, слишком громкие даже для стерео. Джордан узнал песню одного из любимых своих певцов Коннора Слейва, нового enfant prodige американской музыки. Это была полная грусти и горечи «Песнь женщины, что мечтала стать моряком» – символ неосуществимой мечты человека.
      Джордану нравилась эта песня. Слушая ее, он живо представлял себе, как одинокая женщина на утесе глядит на недоступное ей море, неся в душе неуемную жажду свободы. Вот и он сейчас очутился в похожей ситуации. Правда, он сам сделал такой выбор, но это не умаляет его тоски.
      Лифт был на его этаже. Он вошел в кабину, нажал кнопку, двери, закрывшись, приглушили музыку и его размышления о ней.
      Улица встретила его солнечным светом, на который ни он, ни город не имели права. И тут же подступили мысли о жизни парня, известного всем под именем Джерри Хо. В недавнем прошлом он стал самой заметной фигурой, представляющей нью-йоркский боди-арт. Про него ходило много слухов, и, к сожалению, почти все они соответствовали истине. Газеты наперебой кричали о его трудном детстве и бунтарской юности, о жесткой зависимости от наркотиков и секса, несмотря на то, что он принадлежал к одной из самых видных семей города. Будь он поудачливей, время и талант, вероятно, сделали бы из него великого художника. Но неумелое обращение с талантом не позволило ему достичь величия. А теперь и время, и удача для него кончились. Если правда, что успех и молодость подлежат возврату, то Джеральду пришлось их вернуть раньше, чем он успел ими воспользоваться.
      На другой стороне улицы, на углу Шестой авеню, был ресторанчик, где прежде Джордан часто обедал. Бывало, шутил с официантками, а иной раз «выкуривал» часы, как сигареты, устремив взгляд в пустоту в поисках ускользающих решений. Постепенно он подружился с хозяином, Тимом Броганом, и получил разрешение ставить свой мотоцикл во дворике за рестораном.
      Джордан прошел перед витриной и махнул официантке в зеленом форменном платье; та обслуживала двух посетителей, сидящих за столиком у окна. Девушка узнала его и, поскольку руки у нее были заняты, ответила кивком и улыбкой.
      Он свернул в переулок и сразу же пошел направо, во внутренний двор. Рядом с его покрытой брезентом машиной стояла и курила, видимо, улучив минутку, официантка Аннет. Джордан знал про нее все. Муж давно пристрастился к бутылке, у сына несколько лет назад возникли неприятности с полицией. Аннет со слезами на глазах обратилась к нему. Джордан пожалел ее и помог выручить парня. Про мужа Аннет больше не поминала, а сын, кажется, нашел работу и больше в переплеты не попадал.
      Она нисколько не удивилась, увидев его.
      – Здравствуй, Джордан. А я уж думала, что утром не найду на месте твоего мотоцикла. Ты же вроде уезжать собирался.
      – Собирался. Но кто-то где-то решил за меня, и мне с ним не тягаться.
      – Неприятности?
      – Да.
      Во дворике царил полумрак, тем не менее по лицу женщины скользнула заметная тень.
      – У кого их нет, Джордан?
      Оба знали, о чем говорят, и знание это почерпнули не из книг.
      Джордан снял чехол с мотоцикла, обнажив красные формы своего «дукати-999». Как ни привык он к этой машине, все же невольно залюбовался ею. Он любил ее за отличные качества, но еще больше – за красоту. Для тех, кто предпочитает мотоцикл автомобилю, «дукати» исполнен особого очарования.
      Аннет, угадав его мысли, кивнула на мотоцикл:
      – Красивый.
      – Красивый и опасный.
      – Не больше, чем всё в этом городе. Пока, Джордан.
      Аннет бросила на землю окурок и аккуратно затоптала его ногой. Затем повернулась и пошла работать. Скрип затворяемой двери утонул в грохоте мотора. Застегивая шлем и слушая ровный гул машины, Джордан подумал о том, что едет туда, куда вроде бы зарекся ездить. После звонка брата он направляется на место преступления. Правда, на сей раз все несколько иначе. На сей раз убитый – частица его жизни, хотя Джеральд по собственной воле оборвал все связи с чужой жизнью.
      Но это было бы полбеды, не случись того, что случилось. Жертва преступления Джерри Хо на самом деле звался Джеральдом Марсалисом и был его племянником, сыном Кристофера Марсалиса, мэра Нью-Йорка.

      Выезжая на финишный отрезок Уотер-стрит, Джордан отметил, что солнце поделило улицу на две половины. Левую и правую, светлую и темную, горячую и холодную. Он отрешенно подумал о том, что некогда и его жизнь подходила под эту избитую метафору. Теперь все это казалось далеким, как фильм, из которого помнишь какие-то фрагменты, но не можешь вспомнить названия.
      Его нисколько не удивило присутствие огромного корпуса репортеров наряду с обычными силами полиции. Газетчики толпились между машинами с включенными мигалками, фургонами «Айуитнесс-ньюс» и Четвертого канала телевидения. Знакомая журналистка из «Н.-Й. 1» (он запамятовал ее имя) вела прямой репортаж на фоне огороженной зоны. Засилье масс-медиа объяснялось тем, что в полиции всегда найдется кто-нибудь, кому надо выплачивать кредит или платить за обучение отпрыска в колледже, и он за определенную мзду соглашается играть роль «достоверного источника».
      Джордан поставил мотоцикл в тени, чтобы потом не садиться на раскаленное седло, слез и направился к зданию, напустив на себя вид стороннего наблюдателя и не сняв шлема, дабы остаться неузнанным. В данный момент ему вовсе не улыбалось протискиваться сквозь репортерскую толпу и принимать микрофоны, словно букеты цветов.
      Группа ребят в синей форме с надписью НЙПУ, подбежав, преградила ему дорогу. Это были курсанты полицейской академии во главе с инструктором. Все они возбужденно жестикулировали, глядя на подъезд, ведущий к месту преступления.
      Джордан заставил себя не смотреть на них, обогнул синий фургон судебной экспертизы и подошел к заграждению. Там, против входа в подъезд, поставили двоих полицейских. Одного он знал: парень из Главного полицейского управления. Собственно, иначе и быть не могло. До штаба, если по прямой, отсюда меньше километра, понятно, что дело поручено им.
      Полицейский двинулся было ему наперерез, но тут Джордан снял шлем, и тот его узнал. Дождавшись, когда он подойдет поближе, полицейский отодвинул заграждение, давая ему пройти.
      – Здравия желаю, лейтенант.
      Джордан наклонил голову, якобы смотря под ноги, чтоб не оступиться, и полицейский не смог прочитать то, что написано у него на лице.
      – Я уже не лейтенант, Родригес.
      – Так точно, лей… Так точно, извините.
      Родригес на мгновение отвел взгляд. Нечестно взыскивать с парня за то, в чем он не виноват, подумал Джордан.
      – Да ничего, Оскар. Все наверху?
      Лицо Родригеса просветлело: неловкий момент миновал.
      – Да, на последнем этаже. Правда, мэр еще не прибыл.
      – Знаю. Он будет с минуты на минуту.
      Глаза Оскара Родригеса на смуглом лице сузились до щелочек.
      – Мои соболезнования, мистер Марсалис.
      Наступила пауза. Джордан понял, что разговор не окончен.
      – Виноват, но для меня кто был лейтенантом полиции, так им и останется.
      – Спасибо, Оскар. Если бы все было так просто. Я могу подняться?
      – Конечно. Мне этого никто не говорил, но я чувствую: вас там ждут.
      Родригес отступил в сторону, пропуская его в подъезд. Пока он поднимался в неверном свете лифтовой кабины, ему подумалось, что жизнь порой гораздо четче размечает расстояния, нежели метрическая система. Между мэрией Нью-Йорка, где заседает Кристофер Марсалис, и Уотер-стрит, где жил Джеральд, не будет и мили – за несколько минут можно дойти. Но никто, как бы он быстро ни бегал, не в силах преодолеть тот отрезок жизни, что разделял отца и сына.
      Джордан ни разу не был в студии племянника. Как-то вечером они встретились в «Виа делла Паче», итальянском ресторане в Ист-Виллидж. Джеральд сидел в полутьме, с группой юношей и девушек, по виду вполне подходивших к его образу жизни. Выражение глаз у всех одинаковое: с одной стороны, вызов человека, который сам себе хозяин, с другой – опустошенность и потерянность. По многим признакам было ясно, что Джеральд – их некоронованный король. Когда Джордан подошел к столу, племянник прервал свою тираду и без удивления, без удовольствия взглянул на дядю голубыми глазами, в точности такими же, как у Джордана, только намного старше.
      – Привет, Джордан.
      – Здравствуй, Джеральд.
      Племянник скривил губы.
      – Джеральда больше нет. Я отказался от этого имени. Все, чем я был раньше, обратилось в прах, в ничто.
      В его глазах Джордан прочел подтверждение и словам, и стоящему за ними приговору. Он заговорил примирительным тоном:
      – «Все» и «ничто» – это крайности. Иной раз и не заметишь, как они сближаются.
      – Красивые слова, отец Марсалис. Я и не знал, что ты балуешься философией. А сюда пришел проповеди мне читать?
      Джордан качнул головой.
      – Нет, сюда я пришел утолить голод. Но, как видно, ошибся адресом.
      – Да, я тоже так думаю.
      Последовало гнетущее молчание людей, которым больше нечего сказать. Джордан повернулся и вышел. В шепотке, провожавшем его, он явственно расслышал слова: «Шпик и больше никто».
      С тех пор племянника он не видел.
      И вот теперь поднимается, чтобы взглянуть на убитого Джерри Хо, человека, который так сжился с Джеральдом Марсалисом, что даже умер за него.
      Двери лифта раскрылись, и в нос ему ударил резкий запах краски. Дверь квартиры была распахнута, внутри суетились эксперты. Учитывая личность жертвы, можно не сомневаться, что к делу будет привлечена армия, намного превышающая журналистскую.
      Видимо, Кристофер предупредил о прибытии брата, поскольку детектив Джеймс Буррони вышел на площадку прежде, чем охранник успел преградить Джордану дорогу.
      – Порядок, Поллард, это ко мне.
      Буррони он знал давно, неплохой полицейский. Они работали вместе в Девятом округе, когда он еще был пограничным, и отношения у них всегда были прохладные. Джордан его не осуждал. Кому понравится, что твой коллега одновременно главный сыщик убойного отдела и родной брат мэра? Естественно, многие считали, что своей блестящей карьерой он обязан не личным качествам, а родственным связям.
      Как ни странно, Джордан почувствовал себя лишним на месте преступления, хотя оно впрямую касалось его жизни. Уж если он сам это чувствует, что говорить о Буррони?
      – Здравствуй, Джеймс.
      – Привет тебе. Прими мои соболезнования.
      Джордан неопределенно кивнул, не зная, как сгладить неловкость. Оба понимали, что им еще предстоит покопаться в грязи.
      – Проходи. Но предупреждаю: зрелище не из приятных.
      Следуя за детективом, Джордан с любопытством озирался. На чердаке царил неописуемый кавардак, бывший частью обстановки, но больше всего его поразил какой-то потусторонний весенний свет, некая умиротворенная атмосфера, совершенно неуместная в помещении, где Джерри Хо вел войну против самого себя и всего мира.
      И тут Джордан увидел его.
      Огромным усилием воли он попытался сохранить невозмутимость перед лицом человеческой жестокости и этой новой иконы – парня, которому не было и тридцати, которого убили и над которым поиздевались уже после смерти.
      Он опустился на колени перед телом племянника, упершись взглядом в закрытые глаза и эту адскую, марионеточную краску, которая еще больше подчеркивала дурашливую нелепость позы. Затем обернулся к Буррони, и тот поспешно ответил на его безмолвный вопрос:
      – По предварительным данным, его задушили и после усадили вот так. Смерть наступила несколько часов назад.
      Джордан указал на запястья и щиколотки, не покрытые краской.
      – Возможно, он был связан. Скажем, липкой лентой.
      – Возможно. Врачи установят во время вскрытия.
      – А что еще говорят эксперты?
      Буррони взмахом руки обвел помещение.
      – Ты видишь, что творится? Барахла скопилось на много веков. По-моему, здесь никто и никогда не прибирал. Куда ни глянь – всюду исторические экспонаты.
      – А это что такое?
      Джордан кивнул на палец убитого, засунутый в рот, и на уголок одеяла, надвинутый на ухо.
      – Клей. Эксперты сделали соскоб. В лаборатории установят.
      – А краска?
      – Он сам себя раскрасил. Владелец галереи пояснил, что это была его обычная техника. Авангардистские штучки…
      Буррони вспомнил о родстве Джордана с покойным и прикусил язык.
      Возможно, он бы начал извиняться, но в эту минуту в мансарду вошел Кристофер Марсалис в сопровождении вездесущего фактотума Рубена Доусона. На ходу брат распекал судмедэксперта:
      – …раз мой сын так решил, значит, так и будет! В конце концов, я мэр или не мэр этого проклятого города? Делайте свое дело! И забирайте отсюда тело как можно быстрее!
      Не вставая с колен, Джордан ждал, когда брат выйдет из-за шкафа и увидит, что сталось с его сыном. И тот увидел.
      Кристофер смотрел на труп, а Джордан не сводил глаз с его лица: оно окаменело и в тот же миг словно осыпалось. Глаза помутнели, что было особенно заметно в этой залитой солнцем комнате. Джордан не знал, сколько еще суждено прожить его брату, но был совершенно уверен, что сейчас, в данный момент, он умер.
      Крис круто повернулся и ушел за спасительную преграду шкафа. Джордан поднялся, глядя на спину брата в просветы полок, заставленных банками с краской. Было видно, что Крис закрыл лицо руками. Его седая голова составляла резкий контраст с цветными аэрозольными флакончиками и перемазанными краской тряпками.
      Джордан подошел, положил руку ему на плечо. Кристофер, не оглядываясь, понял, чья это рука.
      – Всемилостивый Боже, Джордан, кто же сотворил с ним такое?
      – Не знаю, Крис, ей-богу, не знаю.
      – Я не могу на него смотреть. Мне не верится, что это мой сын.
      Кристофер прислонился к стене, опустил голову и стал нервно ковырять пол носком ботинка, будто стремясь просверлить дыру к центру Земли. В этой позе он простоял до тех пор, пока тело не увезли.
      Рубен Доусон подошел и молча встал рядом с мэром – как всегда, в полной боевой готовности. Труп упаковали в пластиковый мешок. Джерри Хо покинул свою студию под шорох полиэтилена и скрип каталки – подобие похоронного марша. После него эпитафией на стене остался номер в дурацком облачке из комиксов, неуместном в такой момент, как звуки колыбельной.
      Теперь их в студии осталось четверо. Четыре соляных столба, одержимых вопросами, которые возникают после каждого убийства. Кто? За что?Если на первый вопрос иногда удается ответить, то второй так и не имеет однозначного ответа.
      Первым опомнился Кристофер Марсалис. В душе его клокотал гнев, и, может быть, благодаря этому гневу мэру удавалось владеть собой. Он подошел к стене, туда, где еще недавно сидел его мертвый сын.
      – Что означает этот номер?
      Вопрос повис над головами присутствующих на невидимой нити, которая терялась в небытии.
      Джордан шумно перевел воздух и отошел в сторону. Природа наградила его огромным даром прозрения. Еще в полицейской академии, во время психологических тестов он поражал преподавателей своей способностью вникнуть в предложенную ситуацию и проанализировать ее до поистине микроскопических деталей.
      Повинуясь инстинкту, он сверлил взглядом стену, пока вместо нее перед мысленным взором не возникло видение: кто-то подтаскивает труп Джеральда к стене и усаживает в странной, нелепой позе, а затем рука с зажатым в ней баллончиком краски выводит на стене облачко и…
      – Это функция те-девять, – уверенно заявил он.
      Три головы разом повернулись к нему. Рубен Доусон вновь обрел роль верного помощника мэра.
      – Что такое функция те-девять?
      Джордан достал из кармана сотовый телефон и начал быстро набирать номер, время от времени сверяясь с надписью на стене. Подтвердив свою догадку, он не изменил интонации и выражения лица, чтоб не выглядеть первым учеником в классе.
      – Это система ввода текста SMS – посланий по мобильному. Программа телефона по нескольким буквам распознает возможные слова и выводит их на экран, так что вам не надо набирать слово целиком.
      Джордан подошел к стене.
      – Вот смотрите. Если вспомнить позу тела…
      Ему с некоторым усилием удалось сдержаться и не назвать убитого по имени. В полиции не принято называть жертву по имени, поскольку это означает излишнюю пристрастность ведущего розыск.
      – Увидев позу тела и эту надпись, я подумал, что между ними есть связь. Я набрал эти цифры на телефоне в функции те-девять, и вот что у меня получилось.
      Джордан протянул присутствующим свой телефон. На цветном дисплее высветилась фраза: «Врач пришел».
      Три головы вскинулись на удивление синхронно, и три пары глаз вопросительно уставились на Джордана. Секундное молчание было красноречивей любого вопроса.
      Джордан продолжал идти своим путем. Всем, кто хорошо его знал, было ясно, что сейчас он обращается скорее к самому себе, чем к собеседникам.
      – Жертве придали позу, вызывающую в памяти привычку Линуса, персонажа комиксов Чарльза Шульца, сосать большой палец и натягивать на ухо свое одеяло-фетиш.
      Он ткнул в дисплей с выведенной фразой.
      – Этот слоган вывешивает другой персонаж «Мелюзги», выставляя на улицу лоток психиатра.
      Буррони смотрел на него невозмутимо, но в голосе невольно пробивалось восхищение.
      – И что, по-твоему, это значит?
      Джордан засунул мобильник в карман кожаной куртки.
      – Едва ли убийца думал, что послание на стене трудно будет расшифровать. Схема так проста, что любая программа в полиции или ФБР в момент ее взломает.
      Из того же кармана Джордан выудил сигарету, не доставая пачку. Не спеша закурил и одновременно выпустил дым и окончание своей версии:
      – Я думаю, для убийцы это был своего рода дивертисмент, шутка, рассчитанная на то, чтобы указать нам…
      Джордан вдруг осекся.
       Я уже не лейтенант, Родригес.
      – …рассчитанная на то, чтобы указать вам его следующие шаги.
      Никто не заметил или сделал вид, что не заметил этого уточнения, тонкого нюанса, унесшего Джордана от них за миллионы световых лет.
      Кристофер шагнул к нему. Буррони побледнел до синевы.
      – Это в каком же смысле, Джордан?
      Бывший полицейский, который, по словам Оскара Родригеса, останется им навсегда, вновь показал рукой на цифры.
      – В прямом. Убийца обошелся с жертвой, как с Линусом, персонажем «Мелюзги». Вероятно, к следующей будет применен тот же критерий.
      Сам того не сознавая, Джордан взял инициативу в свои руки, и все теперь смотрели ему в рот.
      – Не знаю, кому уготовано это несчастье, но, если не ошибаюсь, весьма вероятны две вещи. Во-первых, это будет женщина…
      – А во-вторых? – спросил Кристофер.
      – В своем извращенном сознании убийца называет ее Люси.

      Поезд остановился, и Лиза Герреро ощутила мягкий толчок, от которого у нее слегка сдавило грудь. Ржавый визг тормозов возвестил о прибытии на вокзал Гранд-Сентрал, в Нью-Йорк. Новый город, равнодушные люди, другой дом, обставленный по чужому вкусу. Но на сей раз это окончательный выбор, место начала новой жизни.
      Она встала, взялась за ручку чемодана на колесиках с пристегнутой сверху косметичкой. Длинные волнистые волосы лениво колыхнулись на спине. Краешком глаза Лиза уловила мечтательное выражение на лице попутчика, который часть пути сидел напротив с ребенком лет восьми и все время изучал ее лицо, думая, что она этого не видит. Безликая внешность служащего, галстук на резинке и рубашка с короткими рукавами под пиджаком. Казалось, этого человека пугала ее красота: стоило им встретиться взглядом, он поспешно прятался за ответами на бесконечные вопросы мальчика.
      Лиза подмигнула ему.
      Он покраснел, как рак и стал помогать сыну надевать рюкзачок.
      Лиза вышла из поезда и двинулась вдоль перрона по указателям, не обращая внимания на взгляды, которые устремлялись ей вслед и, как ветер, подталкивали к выходу. Ее никто не встречал, в данный момент жизни ей это было не нужно.
      Она очутилась в просторном вестибюле Большого центрального вокзала – этого памятника из мрамора, дерева, лестниц, виданных и перевиданных фильмов.
      Высокий потолок был не чем иным, как небом города, отрезком недавней истории, который Жаклин Кеннеди чудом спасла от разрушения, и теперь он остался свидетелем недавнего прошлого среди дворцов, устремленных в будущее.
      Волоча за собой чемодан, Лиза свернула направо, в подземный переход, ведущий к сабвею.
      Ей было известно, что на нижнем этаже вокзала есть знаменитый «Устричный бар», где тебе подадут все виды устриц, взращенных человеком для ублажения своей ротовой полости. Вспомнив о нем, Лиза решила официально отметить свое прибытие в город. Устрицы и бокал шампанского ознаменуют начало новой жизни, а возможно, и помогут забыть прежнюю, иначе она мало-помалу превратится в гнетущее воспоминание.
       Смелей, Лиза, еще немного – и ты доплывешь!
      Всю жизнь она искала тихую пристань. Больше всего на свете ей хотелось покоя, от которого люди в основной массе своей шарахаются, как от чумы. Ее главным желанием было оставаться незаметной, а природа наградила ее внешностью, совершенно несовместимой с этим желанием. Везде и всюду к ней обращались десятки глаз с единственным застывшим в них вопросом. А на ее разнообразные вопросы неизменно следовал один и тот же ответ.
      И в конце концов она сдалась.
      Если миру нужна такая, такой она и будет. Но белый флаг, который она вывесит, заинтересованным лицам обойдется очень дорого.
      Лиза сошла по наклонному пандусу и очутилась перед баром. Стеклянные двери раздвинулись, и она вступила внутрь с бесподобно равнодушным видом, что, кстати, не оставило равнодушным никого из присутствующих.
      Двое потрепанных временем хиппи у стойки бара прервали разговор; сидящий через два табурета от них корпулентный господин уронил поднесенную было ко рту устрицу себе на колени.
      Официант в белой рубашке и темной жилетке разбежался ей навстречу и провел через большой зал к накрытому в углу столику на двоих.
      Не придавая значения пустующему напротив месту, Лиза уселась и прислонила к стене чемодан. Любезно-индифферентный официант положил перед ней корочки меню с логотипом бара на крышке. Она небрежно оттолкнула их и одарила официанта самой ласковой из своих улыбок, отчего любезная индифферентность мгновенно растворилась в приливе симпатии.
      – Не надо меню. Мне, пожалуйста, полный набор устриц и полбутылки шампанского, только похолоднее.
      – Отменный выбор. Дюжина устриц вас устроит?
      – Вполне. А две дюжины устроят еще больше.
      Официант записал заказ и наклонился к ней с заговорщицким видом.
      – Я в хороших отношениях с мэтром. Думаю, мне удастся выговорить вам целую бутылку по цене половины. Добро пожаловать в Нью-Йорк, мисс.
      – Неужели так заметно, что я нездешняя?
      Официант состроил гримаску и покачал головой.
      – Во-первых, у вас чемодан, во-вторых, вы улыбаетесь. Сразу видно: вы не из Нью-Йорка.
      – Но чемоданы есть и у отъезжающих, верно?
      Вопрос она задала ради проформы и получила ожидаемый ответ:
      – Отъезжающие обретают способность улыбаться, лишь отъехав подальше отсюда.
      Ньюйоркец отошел, унеся с собой свою доморощенную философию, и Лиза осталась одна.
      За столиком в противоположном углу зала разместилась компания шестерых мужчин, тоже явно нездешних. Лиза сама слишком часто и подолгу бывала в этой роли, чтоб не распознать чужаков. Она разглядывала их одного за другим под прикрытием официанта, пока делала заказ. Как только Лиза вошла и села, все они тут же сделали на нее стойку, точно мартовские коты.
      Она притворилась, будто ищет что-то в сумке, после чего, на ее счастье, подоспел официант с вазой устриц, красиво уложенных во льду, и бутылкой, кокетливо торчащей из хромированного ведерка.
      Мужчины дождались, когда ее обслужат, а дальше все произошло в точности так, как ожидала Лиза. Один из них, высокий, с залысинами и брюшком любителя пива под светлой курткой, посовещавшись с приятелями, встал и двинулся к ее столику.
      Он подошел, как раз когда Лиза положила себе на тарелку большую устрицу.
      – Привет, красотка. Меня зовут Гарри, я из Техаса.
      Лиза всего на миг оторвала глаза от устрицы и тут же вернула взгляд на место.
      – И это отличает тебя от других? – поинтересовалась она, не глядя на подошедшего.
      Тот не заметил вопроса в ее интонации, приняв реплику за комплимент.
      – Еще как!
      – Я так и поняла.
      Техасец без промедления плюхнулся на обитый кожей табурет напротив Лизы.
      – Как тебя зовут?
      – Что бы ты мне ни предложил, меня это не интересует.
      – Да брось! У такого, как я, всегда найдется, чем заинтересовать женщину твоего пошиба.
      Охотник пустил коня в галоп, не замечая явного отвращения на лице своей дичи. Придется поставить его на место. Лиза откинулась на спинку стула, слегка выпятила грудь и взглянула на него так, что бедняга почувствовал дрожь в коленях.
      Затем без всякого предупреждения улыбнулась, и в этой улыбке было море обещаний.
      – Знаешь, Гарри, что я больше всего ценю в мужчинах? Предприимчивость. У тебя ее хоть отбавляй, сразу видно: ты парень энергичный. Очень энергичный.
      Гарри приосанился и чуть отклонился в сторону, чтобы похвастать ее улыбкой перед друзьями. От Лизы не укрылся торжествующий взгляд, который он метнул к их столику.
      – Ты даже не представляешь, какой энергичный.
      – Я это уже поняла. Так вот, имей в виду: я тоже энергичная особа. Погляди на мою руку.
      Лиза медленно вытянула левую руку на столе. Гарри впился взглядом в тонкие пальцы с длинными ногтями на фоне красно-белых клеточек скатерти. Она еле заметно шевельнула кистью и вложила в этот жест столько чувственности, что у мужчины невольно дернулся кадык.
      – А теперь представь, что это не скатерть, а твоя спина, твои волосы, твоя грудь и прочее.
      Слово «прочее» обожгло его лицо горячим дыханием, и перед ним разверзлась бездна радужных перспектив. Лиза же, прикрыв глаза, продолжила свой многообещающий монолог:
      – Представил?
      По невыразительному лицу Гарри было видно, что он представил в полной мере. И тут сидящая против него женщина резко сменила тон. Она уже не смотрела на него, а ее голос вмиг утратил чувственную хрипотцу.
      – А теперь представь, что я могу сделать другой рукой.
      Взглядом она указала на конкретную точку под столешницей. Гарри опустил глаза вниз, и краска сошла с его лица. В правой руке женщина сжимала пружинный нож.
      Острие ножа было нацелено ему прямо в гениталии.
      – Так что выбирай, Гарри. Или с яйцами вернешься к друзьям, или без них.
      Гарри попытался изобразить на лице ухмылку, но это у него не слишком хорошо получилось.
      – Ты не посмеешь.
      – Думаешь, не посмею?
      Последовала пауза. Казалось, единственным движением в мире на несколько секунд стала капля пота, катившаяся по лбу Гарри. Затем Лиза вновь запустила мир.
      – Могу тебе дать шанс.
      – Какой?
      – Парень ты, в общем, не злой, просто придурок, поэтому я решила тебя пощадить. Сейчас ты сунешь руку в карман и дашь мне свою визитку. Я возьму ее и улыбнусь тебе. Твои друзья это увидят, а ты уж им рассказывай что хочешь. К примеру, сегодня вечером сходишь в кино на последний сеанс, а завтра поведаешь дружкам, какой классный перепихон был у нас с тобой. Меня это не колышет. Мне от тебя нужно одно: чтоб ты убрался отсюда и дал мне поесть спокойно.
      Гарри медленно и осторожно – не наткнуться бы на сталактит, нависший над его мужской гордостью, – поднялся на ноги.
      А Лиза выпростала из-под стола пустую руку. Точно рассчитанным и многозначительным жестом взяла с блюда самую большую устрицу и с еле слышным шумом высосала ее.
      Гарри попытался сохранить хотя бы остатки достоинства. Но сделал это, стоя спиной к столику приятелей.
      – Шлюха ты, и больше никто.
      Обращенная к нему ангельская улыбка совсем не вязалась с обликом прекрасной женщины, которая еще минуту назад готова была с невозмутимым видом вонзить нож в его мужское хозяйство. Рука ее вновь скользнула под столешницу.
      – Коли так, чего же ты встал, садись.
      Гарри круто повернулся и пошел в противоположный конец зала. Она проводила его улыбкой. Когда он уселся за свой столик, она подняла бокал с шампанским и приветственно кивнула ему. Никто из приятелей не придал значения вымученной улыбке, которой Гарри ответил на ее кивок.
      А Лиза спокойно переключила внимание на устрицу, возвышавшуюся в центре металлического подноса.
      Сорок пять минут спустя такси доставило ее по указанному адресу: дом 54 на Шестнадцатой улице, между Пятой и Шестой авеню, в районе Челси.
      Она вышла из машины и, пока шофер выгружал ее чемодан из багажника, подняла глаза сначала к самой крыше дома, затем, чуть опустив, попыталась отыскать окна угловой квартиры на третьем этаже. Порывшись в сумке, она извлекла связку ключей, подхватила чемодан и направилась к стеклянным дверям подъезда.
      Она не знала, надолго ли, но пока это место следовало именовать домом.

      Джордан въехал на мотоцикле в парк Карла Шурца и сразу свернул на аллейку, ведущую к Грейси-Мэншн, официальной резиденции мэра Нью-Йорка. Брат обосновался там после избрания, хотя имел роскошный аттик на Семьдесят четвертой. Джордан прекрасно помнил тронную речь брата, когда тот своим самым завлекательным голосом объявил, что «мэр Нью-Йорка должен жить там, где его поместили граждане, ведь именно туда они придут, когда он будет им нужен».
      Он остановился перед воротами, снял шлем. Охранник с юношески прыщавым лицом подошел спросить документы.
      – Я Джордан Марсалис. Мэр меня ждет.
      – Документы, пожалуйста.
      Не говоря ни слова, Джордан вытащил права из кармана куртки. Ожидая исхода проверки, Джордан глядел сквозь решетку на припаркованные служебные машины и на полицейское оцепление возле дома. Ясное дело: сын первого гражданина убит, не исключено, что убийца метит в отца.
      Полицейский вернул ему документ.
      – Благодарю вас. Сейчас открою.
      – Спасибо, сержант.
      Если сержанту и была известна его история, то он не подал вида. Он вернулся в будку, и вскоре ворота автоматически раздвинулись.
      Джордан поставил мотоцикл на небольшой площадке перед главным входом в Грейси-Мэншн. Не успел он подойти к дверям, как они распахнулись, и на пороге вырос лощеный дворецкий, формой и физиономией удивительно напоминавший Джона Гилгуда в лучшие времена.
      – Добрый день, мистер Марсалис. Пожалуйте за мной. Мэр ждет вас в маленьком кабинете.
      – Не провожайте меня, я знаю дорогу. Спасибо.
      – Хорошо, сэр.
      Дворецкий с поклоном отошел в сторону. А Джордан двинулся по длинному коридору в противоположное крыло здания, выходящее окнами на Ист-Ривер.
      Когда они вышли из дома Джеральда, Кристофер попросил брата приехать к нему в Грейси-Мэншн. На улице Джордан опять избежал натиска журналистов, укрывшись за спасительной преградой шлема. Впрочем, на сей раз в защите не было такой уж необходимости, поскольку следом вышел Кристофер. Журналисты буквально взорвались от возбуждения и накинулись на него, как полчище разъяренных муравьев на того, кто растревожил их муравейник.
      Джордан беспрепятственно прошел к своему «дукати», включил зажигание и отъехал, не оглянувшись.
      И вот он стоит перед дверью, в которую так не хочется стучать. В конце концов он легонько приложил костяшки к полированной панели и, не дожидаясь ответа, вошел.
      Кристофер, сидя за письменным столом, говорил по телефону. Взмахом руки он пригласил брата входить и садиться. Поодаль в кресле сидел нога на ногу Рубен Доусон, элегантный, собранный и бесстрастный, как всегда. Он удостоил Джордана едва заметным кивком.
      Но Джордан не стал садиться, а подошел к окну, которое выходило на канал Рузвельта. В воде отражался тот же самый свет, что и на Уотер-стрит. По каналу медленно ползла к югу баржа. По набережной шел человек, держа за руки двоих детей, должно быть, вел в парк, на детскую площадку. Двое молодых людей самозабвенно целовались у парапета.
      Ничего сверхъестественного, банальный весенний день.
      Лишь за спиной звучал ледяной голос брата, у которого только что убили сына.
      – Нет, я сказал. Не надо делать из случившегося спектакль. Никаких фотографий убитого горем отца и тому подобного. Сколько наших парней гибнет сейчас в разных уголках мира. Гибель любого из них не менее важна, боль водопроводчика из Детройта ничуть не слабее боли мэра Нью-Йорка. Если надо, можешь написать, что город оплакивает потерю большого художника.
      Пауза.
      Джордан не знал, с кем именно говорит брат, но понял, что он отдает распоряжения пресс-центру, который будет освещать трагедию. Ему вспомнилось окаменелое лицо Кристофера, когда тот увидел тело сына.
      А теперь он…
      – Хорошо, но все шаги обсуждать со мной.
      Грохот опущенной на рычаг трубки слился со скрипом отворяемой двери. В кабинет вошел шеф полиции Мейнард Логан; на лицо его была надета приличествующая случаю маска.
      – Кристофер, примите мои глубочайшие соболезнования. Я, как только узнал, сразу…
      Человек за письменным столом прервал его, явно не услышав ни одного слова:
      – Садись, Мейнард.
      Джордан еще никогда не видел Мейнарда в таком смущении и даже не думал, что подобные чувства свойственны шефу полиции. Когда же Мейнард заметил его, то совсем растерялся.
      Он сел, откинулся на спинку стула, видимо пытаясь овладеть собой. Кристофер поставил локти на деревянную столешницу и ткнул в Логана пальцем.
      – Мейнард, я хочу, чтобы ты нашел того, кто так зверски убил моего сына, и упрятал его в «Синг-Синг». Пускай другие заключенные каждый день пускают ему кровь, а я хочу сам повернуть рычаг и всадить электрический разряд ему в задницу.
      Кристофер Марсалис был политиком и, как все политики, знал, какие танцы исполняются перед избирателями. Но в частных беседах позволял себе изменять лексикону, выработанному для публики.
      – И еще я хочу, чтобы следствие вел Джордан.
      Трое в кабинете на миг застыли. Джордан у окна, брат с пальцем, нацеленным в Логана, Рубен Доусон, углядев что-то занятное в ремешке наручных часов. И только шеф полиции, ерзая на стуле, нетерпеливо переводил глаза с одного на другого.
      – Но, Кристофер, я ни…
      – Ты ни хрена, Мейнард!
      Логан попытался зацепиться за уходившую из-под ног почву:
      – Ладно, давай рассудим. Я лично против Джордана ничего не имею. Все знают, какой он сыщик. Но быть хорошим сыщиком недостаточно, есть протокол, который даже я…
      Тирада Логана была обречена на то, чтобы остаться незаконченной. Мэр коршуном впился в его последние слова:
      – Плевать я хотел на твои протоколы. Твои люди не найдут собственную задницу даже с учебником анатомии в руках!
      – У меня есть обязательства перед обществом. Как я смогу требовать соблюдения законности, если сам ее нарушу?
      – Мейнард, мы с тобой не на полицейском инструктаже. Мне известно, что там у вас делается. Половина личного состава берет взятки, а другой их не дают, так она только и мечтает, чтоб дали. Законность меняется по мере необходимости.
      Логан попробовал зайти с другой стороны, прекрасно понимая, что это его последний оплот.
      – Джордан – твой родственник и не может быть максимально объективен.
      – Мы все видели, как Джордан расшифровал тот номер на стене. Если уж он после такого зрелища…
      Кристофер запнулся и на мгновение вновь стал отцом, увидевшим труп сына. Но это была лишь доля секунды – мэр тут же взял себя в руки.
      – Если уж он после такого зрелища сохранил хладнокровие, не думаю, чтоб он и в дальнейшем давал волю своим чувствам.
      На лице Мейнарда появилось выражение человека, готовящегося срыть гору столовой ложкой.
      – Ну, не знаю…
      – Зато я знаю, – вновь перебил Кристофер. – Я отлично знаю, чего хочу. А ты должен мне помочь этого добиться.
      Впервые после прибытия Джордан услышал свой голос:
      – Вам не кажется, что не худо бы прежде спросить меня?
      Мейнард и Кристофер воззрились на него так, словно он только что появился в комнате. По бескровному и бесстрастному лицу Рубена Доусона промелькнула тень улыбки.
      Джордан оторвался от окна и шагнул к столу.
      – Я вышел из игры, Кристофер. Видит бог, я скорблю о потере Джеральда, но сейчас мне положено быть по меньшей мере за сто пятьдесят миль отсюда.
      Голубые глаза брата ощупали его лицо, ища утешения.
      – Дорога от тебя не убежит, Джордан. Поедешь, когда все будет кончено. На тебя вся надежда. – Чуть помедлив, мэр обратился к шефу полиции уже другим тоном, без металла в голосе: – Мейнард, оставь нас одних ненадолго.
      – Да-да, конечно.
      – Рубен, ступай налей мистеру Логану чего-нибудь выпить.
      Доусон поднялся, не меняя выражения лица, и оба вышли из кабинета, видимо радуясь этой передышке. Джордану в глубине души было приятно, что брат распространил свою деликатность и на верного фактотума.
      Он подвинул к себе деревянный стул, который только что занимал Логан, и, садясь, подумал, не обжечь бы зад.
      Кристофер вновь заговорил – проникновенно и доверительно:
      – Логан сделает все, как я скажу. Обещаю тебе всяческую поддержку с моей стороны. Скажи только слово, в твоем распоряжении будут и люди, и техника. Мы не станем этого обнародовать, но расследование возглавишь ты, со всей полнотой полномочий. Если хочешь, на официальную часть отрядим Буррони.
      – Не думаю, чтоб он был от этого в восторге.
      – Я слышал, ему тормознули повышение. Так мы ему пообещаем стремительный карьерный взлет.
      Джордан промолчал. Доверительный тон брата перешел в умоляющий:
      – Джордан, ты должен за это взяться.
      Он ответил вопросом, обращенным не только к брату, но и к себе:
      – Почему я?
      – Потому что убили твоего племянника. И потому что тебе на роду написано служить в полиции.
      Джордан уставился в пол, словно размышляя. Его бесило, что он не может найти контраргументов. И немудрено. Ведь брат только что сказал чистую правду.
       Я уже не лейтенант, Родригес…
      Решение, как и всегда в жизни, он принял за секунду. Иногда ему приходилось раскаиваться в этом, иногда нет. Что ж, будем надеяться, что сейчас второй случай.
      – Ладно, я согласен. Пусть мне как можно скорее доставят показания свидетелей, заключение о вскрытии и данные экспертизы. И прошу мне не мешать. Если что понадобится – позвоню.
      – Все, что скажешь. Протокол допроса Лафайета Джонсона уже у Рубена, предварительное заключение тоже. Возможно, с минуты на минуту подвезут данные поверхностного осмотра.
      – Хорошо, я буду держать тебя в курсе.
      Джордан встал и направился к двери. Он уже взялся за ручку, когда его остановил голос брата:
      – Спасибо, Джордан, я понимаю, ты только ради меня…
      На сей раз он перебил мэра. Кристофер Марсалис к этому не привык.
      Джордан обернулся, и ледяной тон его вмиг разрушил воцарившееся было меж ними согласие.
      – Позволь мне на сей раз побыть эгоистом. Искуплением своей вины займись сам, а мне надо искупить свою.
      – Так или иначе, спасибо тебе, Джордан. Я этого никогда не забуду.
      Джордан не сдержал горькой усмешки.
      – Такого я, по-моему, от тебя еще не слышал.
      При этих словах Кристофер заметно помрачнел. Закрывая за собой дверь, Джордан мысленно пожелал брату полного бесчувствия. Оставаться в четырех стенах наедине с кошмарным призраком – тяжкое испытание даже для закаленного мэра.

      – Вот. Крепкий, черный, без сахара. Как ты любишь.
      Аннет поставила перед ним чашку «эспрессо».
      – Спасибо, Аннет. И счет, пожалуйста.
      – Хозяин сказал – фирма угощает.
      Джордан повернул голову к Тиму Брогану, сидевшему за кассой, и кивнул в знак благодарности. Официантка указала на телевизор, работавший без звука в противоположном углу бара. По экрану летал на метле Гарри Поттер, увлеченный партией в квиддич. Аннет чуть понизила голос, и это как будто отгородило Джордана от остального мира.
      – Мы слышали новости, Джордан. Жаль парня. Неприятная история – уж в них-то я понимаю.
      – Жизнь тоже история не из приятных, Аннет. Еще двенадцать часов назад я думал, что перестану быть завсегдатаем этого ресторана. А видишь…
      Он поднял чашку и провозгласил тост, такой же горький, как и кофе в ней.
      – За несостоявшиеся путешествия.
      Аннет поняла, что скрывается за этой фразой, и улыбнулась ему – искренне и грустно.
      – За отложенные, Джордан, только за отложенные.
      Лысый толстяк с перемазанной кетчупом физиономией замахал руками из-за соседнего столика, и Аннет пришлось вернуться в мир, где она обитала по восемь часов в день плюс сверхурочные, как в этот вечер.
      – Сию минуту.
      И ушла, оставив Джордана наедине с мыслями, которые вполне разделяла. История и впрямь неприятная. И если он не ошибается, вскоре станет еще неприятней, если это вообще возможно. Когда он покинул кабинет брата в Грейси-Мэншн, заключение о вскрытии еще не прибыло. Но Джордан дожидаться не стал: пускай Кристофер один предается отцовским чувствам и долгу мэра (кто знает, какая из двух ролей сейчас труднее).
      Он позвонил Буррони и пригласил его отужинать на углу Шестой авеню. Уже допивая кофе, Джордан увидел полицейского в первом окне, затем во втором – так он переходил из одного окна в другое, пока не дошел до двери.
      Буррони был все в том же замшевом пиджаке и той же черной шляпе с прямой тульей, что и утром. Он вошел и обвел взглядом помещение. Заметив Джордана, решительно двинулся к столику пружинистой походкой футболиста. В руке у него была зажата сложенная вдвое спортивная газета, из которой торчал листок желтого цвета.
      Он подошел к столику, но садиться не спешил, нарисовав на лице явственное желание очутиться в другом месте и в другой компании.
      – Здравствуй, Джордан.
      – Садись, Джеймс. Что будешь пить?
      – Швепс. Я при исполнении.
      Джордан пропустил мимо ушей интонацию, которой была сдобрена последняя фраза. Детектив сел напротив, положил на стол газету. Листок высунулся чуть больше, и Джордан разглядел на нем буквы НЙПУ.
      – Поставим точки над «i», Марсалис.
      Джордан взглянул на него в упор и скривился.
      – С большим удовольствием.
      – Ты меня явно недолюбливаешь, но это момент несущественный. Гораздо важнее то, что я тебя недолюбливаю. Более того – мне совсем не нравятся эти игры. Однако мне очень жаль твоего племянника.
      Заранее зная, куда приведет этот разговор, Джордан пресек его в зародыше:
      – Стоп, стоп. Я не знаю, что тебе наговорили, и знать не хочу. Главное – чтобы ты выслушал, что я тебе скажу.
      Буррони снял шляпу, положил ее на свободный стул и откинулся на спинку, выжидательно скрестив руки.
      – Я слушаю.
      – Моего племянника тебе совсем не жаль. По-твоему, таких, как он, убивать надо, миру это только на пользу. Ну и ладно, это твое личное дело. А меня, уж пожалуйста, перетерпи. Нам с тобой детей не крестить, Джеймс. Работа есть работа, мы оба за нее взялись. У меня свои резоны, у тебя свои. И дивиденды у нас с тобой разные…
      Буррони поставил локти на стол и глянул на Джордана в упор. Тишина вдруг сделалась звенящей.
      – Если ты про тот инцидент в отделе министерства, то учти, я…
      Джордан не дал ему закончить.
      – Я знаю, что ты. И про тебя, и про других знаю. И все годы знал, когда был, как ты, при исполнении. Мне всегда казалось, что хороший полицейский может иметь маленькие слабости, в конечном итоге их можно сбросить со счетов. Если же слабости большие, то он перестает быть хорошим полицейским и становится сволочью. Это пусть решает суд. Но теперь кое-что изменилось в моих взглядах, и это, Джеймс, как раз очень существенно.
      – А именно?
      – А именно мне на вас глубоко наплевать. Я согласился поставить точку в этой истории по своим мотивам. И дело не только в том, что убили моего племянника. После того, как точка будет поставлена, я сразу уеду туда, куда собирался отбыть сегодня утром.
      Подошла официантка, поставила стакан светлой пузырящейся жидкости на стол и молча удалилась. Джордан на время замолчал. Буррони, воспользовавшись паузой, отхлебнул швепса.
      – Это что касается меня. Теперь о тебе. Ты арестуешь убийцу сына мэра, тебе достанутся все лавры, ты станешь героем, звездой и забудешь о мелких взятках, которые брал, когда давали.
      Кивком он указал на газету, принесенную Буррони.
      – На скачках играешь или в футбольном тотализаторе?
      – Ну и скот же ты, Марсалис.
      Джордан еле заметно усмехнулся.
      – Не иначе, это у нас в роду.
      И вновь наступила пауза для оценки потерь и зализывания ран с обеих сторон. В конце концов Джордан решил объявить передышку и вывесить если не белый флаг, то хотя бы платок.
      – А это что? – показал он на желтый лист.
      Детектив вытащил листок из газеты, развернул и подтолкнул по столу к Джордану. Джордан догадался, каких усилий это ему стоило.
      – Копия протокола. Пока это все, что удалось выяснить. Вскрытие сделано в рекордные сроки, равно как и экспертиза. Прочти не торопясь.
      Джордан решил смазать ржавые шестеренки их вынужденного сотрудничества, немного польстив самолюбию Буррони.
      – Я хотел бы услышать это от тебя.
      Тон собеседника немного смягчился.
      – Вскрытие подтвердило, что смерть наступила в результате удушения. В рот покойному залили сильный клей – чтобы палец не вывалился. Им же приклеили к уху руку с зажатым в ней одеялом. Марка клея весьма распространенная, называется «Айс-Глю» – в любом магазине есть, стало быть, уликой служить не может. Динамика убийства, похоже, соответствует твоей версии. На запястьях и щиколотках обнаружены следы клейкой ленты. Она тоже вполне обычная и едва ли чем нам поможет. Судя по всему, преступник сначала оглушил его, стреножил, а уж потом убил. На теле никаких следов борьбы, только гематомы на шее.
      Буррони, сам того не замечая, влез в шкуру следователя. Джордан отлично помнил состояние, охватившее его, когда он прибыл на место и ощутил свой сатанинский дар в действии. В такие моменты становишься главной точкой отсчета в расследовании, а все присутствующие расступаются перед тобой и ловят каждое твое слово.
      Голос Буррони вернул его к действительности.
      – Показания этого… – Он перевернул бумагу к себе, чтобы прочесть имя. – Показания этого Лафайета Джонсона пока мало что нам дают. Они вполне правдивы, и вел он себя, как подобает в таких случаях. Время звонка погибшего ему на мобильный соответствует его показаниям. Как только он обнаружил труп, сразу позвонил в полицию. Пока рано исключать его из числа подозреваемых, но…
      Версия осталась невысказанной, и Джордан закончил за него:
      – …но ты не думаешь, что он мог уничтожить свою основную кормушку.
      – Вот именно. Только одна деталь в его показаниях вызывает кое-какие подозрения.
      – А именно?
      – Когда он входил в подъезд, его чуть не сшиб какой-то тип в спортивном костюме. Лица он не разглядел, но тот якобы вышел бегать, а бежал, припадая на одну ногу. Мы опросили всех и в этом подъезде, и в соседних, но никого, по описанию похожего, не нашли.
      – Возможно, это след. Что еще?
      – Еще есть девица, которая провела ночь с твоим пле… с убитым. Она явилась сразу же, как только узнала из новостей об убийстве. Я уехал из участка, ее как раз допрашивали.
      – Ну и как она?
      – Обыкновенная. Я бы даже сказал – бесцветная. Не первой молодости. Из тех, что падки на знаменитостей. Работает секретаршей в каком-то издательстве на Бродвее – названия не помню.
      – По-твоему, она не могла его удушить?
      – Думаю, даже две такие не смогли бы. Очень уж тщедушна.
      – А эксперты что говорят?
      – У них работы по горло. Тысячи отпечатков, волокон, волос, красок. С нашим штатом нескольких месяцев не хватит, чтобы все их рассортировать и установить.
      – Словом, на данный момент это все.
      Джордан не сокрушался по этому поводу, просто констатировал. Он по опыту знал, что почти все расследования начинаются с ничего.
      И, как всегда в таких случаях, Буррони не удержался от предположения:
      – А может, серия?
      – Не знаю. Об этом трудно что-либо сказать. Судя по номеру на стене и по тому, как обставлено убийство, преступник вполне может оказаться психопатом. Но покойный на каждом шагу имел дело с психопатами, поэтому единичный эпизод тоже не исключен. Такое уже бывало. Взять хотя бы убийство Джона Леннона.
      – Так с чего начнем?
      – Я бы начал – хоть это и неблагодарная работа – с подробностей жизни Джеральда Марсалиса. Друзья, женщины, клиенты, жучки – во всем этом не мешает покопаться.
      Джордан прочел вопрос на лице Буррони и тут же дал на него ответ:
      – Джеймс, я отлично знаю, кем был мой племянник и какую жизнь он вел. Но убийство расследовать надо. Поэтому я хочу выяснить все подробности. Остальное мое дело.
      – Думаю, это самый перспективный путь.
      Джордану почудилось, что он расслышал нотку уважения в голосе коллеги.
      – У тебя люди есть?
      – На это дело выделят сколько угодно.
      – Тогда приставь человека к Джонсону. Не думаю, что он много накопает, но все же… Если накопает достаточно, чтобы упрятать его за решетку, общество от этого только выиграет.
      – Хорошо. Это все?
      – Пока вроде бы все. Надеюсь, нам не придется выяснять, кто такая Люси.
      Буррони поднялся, взял шляпу, нахлобучил на голову.
      – До свиданья, Джордан. Спасибо за швепс.
      – Созвонимся.
      Детектив повернулся к нему спиной и пошел лавировать между столиков, пока не добрался до стеклянной двери. Он вышел, не оглянувшись, и присоединил свои шаги к миллионному топоту Нью-Йорка.
      Джордан остался наедине с неприятным ощущением в душе, будто его не существует в мире живущих. Он огляделся. В зале полно лиц, жестов, мимики, еды на тарелках, жидкости в стаканах, фраз, произнесенных и услышанных. Ничего нового, ничего странного. Каждый носит свою униформу, хоть и притворяется свободным. После возмутительного монолога Эдварда Нортона в «Двадцать пятом часе» Спайка Ли о ньюйоркцах больше нечего добавить.
      Кто-то переключил на другую программу, и теперь по телевизору в углу зала шли новости CNN. Если не считать краткого репортажа о войне в Ираке, основное внимание уделено главному событию дня – убийству Джерри Хо. Джордану из-за его столика не был слышен комментарий; он просто смотрел, как брат выходит из дома Джеральда и как на него набрасываются журналисты. Никто ни утром, ни сейчас не обратил внимания на человека в шлеме, который вышел из подъезда, пользуясь суматохой. Оператор тут же перешел с общего плана на крупный: вот Кристофер Марсалис садится в машину и тянет за собой шлейф неудобных вопросов, оставляя их без ответа. Удаляющаяся машина брата вызвала в памяти точно такой же образ другой машины, в другом месте, правда, не утром, а вечером. Три года назад, когда все началось.
      Или кончилось.
 
       Он приехал на уик-энд в загородный дом Кристофера. Погода стояла чудесная, и было решено задержаться до понедельника на великолепной вилле из дерева и камня с огромными окнами, выходящими на берег Гудзона, в окрестностях Райнклиффа. В имение входили огромный парк, собственная пристань, огромный штат сторожей и телохранителей. Дом снаружи и внутри проектировал архитектор-европеец, который знал толк и в архитектуре, и в гонорарах. Вилла будто нарочно выстроена, чтобы подчеркнуть разницу характеров Кристофера и Джордана, а также десяток лет разницы в возрасте. Общий отец как бы направил их по лабиринту из низкорастущих кустарников; они могли видеть друг друга и разговаривать, но встречались крайне редко.
       Кристофер богат, Джордан – молод и спортивен. Кристофер – по натуре лидер, поэтому вечно окружен людьми, Джордан самодостаточен. Как бродячий пес, он предпочитает пустыри, где нет людей. Кристофер взламывает или взрывает замки, Джордан отпирает их неторопливо и аккуратно.
       В тот вечер после ужина Кристоферу позвонили. Джордан через открытую дверь кабинета слышал, как брат односложно отвечает невидимому собеседнику. Потом он появился в гостиной в своем кашемировом пальто песочного цвета за три тысячи долларов. Джордан уловил зеленый отблеск двух пачек купюр, молниеносно исчезнувших в карманах.
       – Мне надо ненадолго уехать. Ты тут располагайся и не скучай.
       – Что-нибудь случилось?
       Кристофер сделал вид, что занят пуговицами, чтобы не смотреть ему в глаза.
       – Повидаюсь с Лафайетом Джонсоном.
       – Он что, приедет сюда из Нью-Йорка?
       Кристофер выплюнул ответ, как ругательство:
       – Этот засранец за деньги помчится на борт «Титаника». Впрочем, это его привычное место.
       – Хочешь, я поеду с тобой?
       – Незачем. Вот этого мне хватит для защиты. – И он похлопал себя по карманам.
       Джордан знал причину встречи. Большую часть картин Джеральда покупал именно Кристофер через весьма сомнительную во всех смыслах фигуру – его галерейщика. Но Джордан так и не понял зачем – то ли чтобы уберечь сына от дальнейших бед, то ли чтобы заглушить чувство собственной вины.
       Кристофер вышел, оставив за собой грохот захлопнутой двери. Секунды спустя Джордан услышал шорох колес его «ягуара» по гравию подъездной аллеи и ровный гул мотора, смолкающий вдали.
       И остался один в тишине.
       Джордан привык к вечному гулу большого города, словно бы под землей работал некий двигатель всего, что творилось на поверхности. И всякий раз, оказываясь в этом доме, он воспринимал полное отсутствие звуков как каплю абсента на кусочке сахара.
       Снаружи стояла холодная зима; Гудзон уносил вдаль темные воды в еще более темной ночи. Джордан выкроил себе уютный отрезок времени, озаренный пламенем камина, не признающего законов и правил.
       Он включил телевизор и устроился на диване смотреть матч между «Гигантами Нью-Йорка» и «Ковбоями Далласа». Рядом на столике стояла бутылка коллекционного виски восемнадцатилетней выдержки из партии, разлитой специально для Кристофера Марсалиса, и Джордан сам не заметил, как уговорил половину. Матч до конца он так и не досмотрел. Там же, на диване, он легко соскользнул в умиротворенный сон, наполненный образами спокойной, идиллической жизни.
       Звонок телефона, разбудив, напомнил ему, что он один в доме. Джордан поднял беспроводную трубку, лежавшую рядом на столике.
       – Алло?
       Взволнованный голос брата прозвучал контрапунктом его сонному голосу.
       – Джордан, я влип.
       – Куда влип?
       – Я человека убил.
       – Что значит «убил»?
       – То и значит. Я возвращался домой после встречи с Лафайетом. На перекрестке какой-то тип выскочил наперерез, даже не посигналив. Я, правда, шел с превышением, но виноват он.
       – А он точно мертв?
       – Черт возьми, Джордан, я не врач, но я был на войне. Уж как-нибудь умею отличить мертвого от живого.
       – Свидетели есть?
       – Зимой, ночью?… Я в поле. Тут три машины в неделю проходят.
       – Где ты?
       – У Хай-Фоллз, на том берегу Гудзона, чуть южнее. Знаешь, где это?
       – Найду. Сейчас приеду. Ничего не предпринимай. А главное – не трогай ничего в той машине. Понял меня? Если что – звони мне на мобильный.
       – Джордан… только поскорей.
       – Ладно. Еду.
       Джордан схватил куртку и выбежал из дома к своей «хонде». Включил спутниковый навигатор и, следуя указаниям, вскоре был на месте аварии. Когда он вылез из машины, ему хватило одного взгляда, чтобы оценить ситуацию. «Ягуар» слетел в кювет и был развернут в ту сторону, откуда приехал Джордан. Левое переднее крыло было смято, из-под него торчало скособоченное колесо. На другой стороне дороги стоял старенький пикап, тоже весь побитый. Сквозь потрескавшееся лобовое стекло просматривалась упавшая на руль темная фигура. По следам протектора можно было восстановить картину происшедшего. «Ягуар» оставил четкий след торможения; пикап выписал на асфальте круги: от сильного удара его развернуло на сто восемьдесят градусов. Земля усеяна осколками боковых стекол и фар, кусками пластика, а в воздухе витал тяжелый запах неизбежности.
       Он подошел к пикапу и дотронулся до шеи человека, который, казалось, уснул за рулем. Пульс не прощупывался. Джордан поглядел по сторонам, но Кристофера не нашел.
       – Я здесь, Джо…
       Кристофер вылез из кустов, окаймлявших дорогу, и, заложив руки в карманы пальто, двинулся к брату. Вместе со словами изо рта у него вырвалось облачко пара.
       – Я не был уверен, что это ты, и почел за лучшее спрятаться.
       В голосе Кристофера не чувствовалось страха, один гнев.
       Джордан решился в одно мгновение, как будто поставил на черное в рулетку.
       – Садись в мою машину и езжай домой. Никуда больше не выходи.
       – Ты что? Ты понимаешь, что это значит?
       – Хороший мэр важнее хорошего полицейского. Поезжай.
       Они еще немного постояли, глядя друг другу в голубые глаза – единственное, что их объединяло. Потом Кристофер сел в машину и запустил мотор. Прежде чем оставить позади этот перекресток и этот страшный миг, он высунулся из окошка.
       – Спасибо тебе, Джордан. Я этого никогда не забуду.
       Джордан проводил взглядом удаляющиеся фары, потом связался по телефону с шерифом Райнклиффа. Выключив габариты обеих машин, он остался ждать возле полуразрушенного «ягуара» в компании своих мыслей о погибшем.
       Закурил.
       Клик… клик… клик…
       Тишину и мрак нарушало только ритмичное мигание аварийки.
       Клик… клик… клик…
       Сигарета кончилась раньше, чем его ожидание. Он аккуратно затоптал ее на асфальте. Клик… клик… клик…
       Слушая сирены приближающихся машин, он ясно сознавал, что эти звуки и это мигание в ночи навсегда останутся в его памяти. Помощнику шерифа, который составлял протокол, он продиктовал свое имя и адрес, заявив, что находился за рулем машины, принадлежащей Кристоферу Марсалису. Его подвергли проверке на алкогольное опьянение – так виски, выпитое на вилле, вышло ему боком.
       Но, к счастью, инцидент удалось спустить на тормозах, когда вскрытие установило, что смерть водителя пикапа наступила в результате инфаркта миокарда. Тот потерял управление, будучи уже мертвым, поэтому никаких судебных санкций против Джордана не последовало.
       Оставалась одна деталь: лейтенант нью-йоркской полиции, замешанный в дорожной аварии и находившийся в стадии сильного алкогольного опьянения. И не просто лейтенант, а младший брат мэра Джордан Марсалис. Журналисты вцепились в этот факт, сразу обретший политическое звучание. Под давлением оппозиции партия Кристофера была вынуждена публично выразить лейтенанту свое неодобрение. И в точно такое же ясное утро Джордан безропотно подал в отставку, сдав табельное оружие и жетон.
       С тех пор он не брал в рот спиртного и не садился за руль машины. И с Кристофером все контакты оборвались до нынешнего ясного утра, когда тот по телефону сообщил об убийстве Джеральда.
 
      Джордан невесело усмехнулся, глядя на свою чашку с кофейной гущей и на недопитый стакан, в котором еще таяли пузырьки швепса. История повторяется. В это утро брат поблагодарил его теми же словами, как и в тот злосчастный вечер.
       Спасибо тебе, Джордан. Я этого никогда не забуду.
      А вот забыл…

      Джордан вышел из ресторана, пересек улицу и отправился домой. В соседнем доме, огороженном лесами, шел капитальный ремонт. Зеленые защитные полотнища, нависая над его подъездом, создавали зловещий полумрак. Джордан подставил лицо солнечным лучам, отраженным застекленной дверью. Переложил шлем в левую руку, правой нащупывая в кармане ключи. В этот момент в спину ему ударила громкая музыка.
      Без видимых причин Джордану почудилось, что она несет с собой неприятности. Он обернулся, и смутное подозрение переросло в уверенность. Прямо напротив остановился темный сверкающий «мерседес». Из открытого окошка несся оглушительный стереофонический грохот «техно». Дверцы распахнулись; с обеих сторон вышли двое черных и расхлябанной, угрожающей походкой двинулись к нему. Оба были одеты в яркие спортивные костюмы и кроссовки. У одного на голове красовалась вязаная шапочка рэппера, у другого – черная бандана. Два классических типа из определенных кругов современной молодежи, подумалось Джордану.
      Типа в шапочке он никогда не видел, а второго узнал мгновенно. Имени он не помнил, черный был известен в преступном мире под кличкой Лорд. Года три тому Джордан задержал его за торговлю героином. Во время ареста Лорд оказал сопротивление и ранил двоих полицейских.
      – Привет, Лорд. Что, отпустили уже?
      – Я хороший мальчик. Полгода скостили за примерное поведение, лейтенант.
      – Я уже не лейтенант.
      Хорошо бы никому больше этого не повторять.
      – Да знаю, лейтенант. Тебя вышибли под зад коленом. Теперь ты мирный гражданин. Точь-в-точь как мы, верно, Харди?
      Угрюмый Харди ни словом, ни жестом не подтвердил его заявления, впрочем, Лорд в этом и не нуждался. Судя по всему, приятеля он взял только для эскорта.
      – Знаешь, каково три года чалиться? Сам-то сидел?
      Он не дал Джордану возможности ответить, а без передышки продолжил свое шоу, с шутовским видом обернувшись к приятелю.
      – Ох, забыл совсем! Вот дубина! Таких, как лейтенант Марсалис, в тюрягу не сажают даже за то, что они, пьяные в дым, людей на дороге гробят. Братец мэр позаботился, чтоб его только из полиции выперли, – и катись на все четыре стороны других отправлять к Господу Богу.
      – Брось ходить вокруг да около. Чего надо?
      Это был праздный вопрос – только чтобы время сэкономить. Джордан и сам отлично знал, чего ему надо. Он повел глазами по сторонам и покрепче стиснул ремешок шлема – другого оружия под рукой не было.
      Лорд молниеносным жестом расстегнул молнию на куртке, сбросил ее и остался в одной майке. Куртка упала на землю, а черный развел руки в стороны, показывая крепость бицепсов и торс культуриста.
      – Вот это видел, лейтенант? Я их накачал, когда тысячу и одну ночь на нарах парился. И знаешь, о чем думал, когда гири тягал?
      – Нет. Просвети, будь любезен.
      – Я думал о встрече с тобой, когда ты от меня жетоном не отгородишься.
      Джордан сосредоточил взгляд на прямоугольнике тени, который вдруг отбросило на асфальт слепящее стекло двери. Не успел он обернуться, как дверь подъезда распахнулась, оттуда вышли двое и заломили ему руки за спину. Шлем выскользнул из пальцев и со звоном покатился по асфальту.
      Лорд неторопливо приблизился к этой скульптурной группе.
      – Вот об этойвстрече я и думал.
      Поступая в полицию, Джордан знал, что представителю закона порой приходится бывать в тяжелых передрягах. И надо же было такой передряге случиться, как раз когда он из полиции ушел. Опершись на руки державших его сзади, он изогнулся и выбросил обе ноги прямо в рожу Лорду. Джордан услышал только сухой треск носовой перегородки, после чего Лорд исчез из поля его зрения. Пока пытался вырваться из тисков, очухался мрачный телохранитель Харди и провел грамотный удар Джордану в солнечное сплетение. Джордан ощутил во рту рвотный привкус и, как в замедленной съемке, увидел приближающийся к лицу черный кулак. Прежде чем Джордан ощутил боль, в глазах вспыхнул ослепительный желтый свет. Он бессильно повис на руках державших его парней и услышал хруст вывихнутого плечевого сустава.
      Лорд тем временем поднялся и, злобно шипя, подступал к нему. Кровь из носа заливала его ощеренные зубы.
      – Ах ты, сука рваная, да я тебя сейчас…
      Он не докончил своей угрозы. На той стороне улицы остановилась полицейская машина, откуда вышел страж порядка, направляясь в ресторан. Джордан услышал за спиной встревоженный голос:
      – Глянь, ребята, легавые. Надо когти рвать.
      Лорд осекся и отодвинул от Джордана рожу, перемазанную кровью и слюной.
      – Ладно, закончим на этом. Но мы еще встретимся, учти, мусор.
      Он все-таки ударил Джордана по скуле и с любопытством проследил за движением его запрокинувшейся головы. Хватка двух задних ослабела, и Джордан рухнул на колени. А четверо налетчиков быстро загрузились в машину и скрылись в грохоте захлопывающихся дверей и визге покрышек по асфальту.
      В ушах звенело от полученных ударов, в плече ощущалась тупая боль. Он увидел пятна на каменной ступеньке и понял, что это его кровь. С трудом встал на ноги, проковылял за шлемом, подхватив его левой рукой. Потом вошел в подъезд и прислонился к колонне. Перевел дух и, зажав в зубах стон, резким движением вернул на место плечевой сустав. Почувствовал, как струйка крови стекает на грудь, пачкая куртку и рубашку. Достал бумажную салфетку и прижал к ноздрям. Дотащился до лифта и вошел в кабину, стараясь не смотреть в зеркало на свой подпорченный портрет.
      Джордан отпер ключом дверь и, войдя в квартиру, зажег свет. В старой квартире, на старом диване его ждала прежняя жизнь. Он положил шлем в прихожей и направился в ванную. Из-под закрытой двери просачивалась полоска света – должно быть, с утра забыл выключить. Не тот момент, чтобы придавать значение подобным мелочам.
      Он распахнул дверь и в янтарном свете ванной очутился перед обнаженной женщиной. Самой красивой, какую когда-либо видел в своей жизни.
      Женщина стояла к нему спиной и по пояс отражалась в большом зеркале над раковиной. Она вытирала полотенцем вымытые волосы; при появлении Джордана руки ее застыли. Но это была единственная реакция, которую он заметил. Незнакомка не выказала ни страха, ни удивления и даже не сделала попытки прикрыться.
      – Чему я обязана столь неожиданным посещением моей ванной?
      Голос у нее был мягкий и спокойный, тогда как у Джордана язык присох к гортани. Его поразило и парализовало не столько внезапное видение, сколько эта красота вне времени и пространства. Он так и окаменел на пороге ванной, уставившись на две фигуры в зеркале и прижимая к носу убогую, перепачканную кровью салфетку.
      – Извините, я…
      – Будьте так добры закрыть дверь с той стороны и подождать, пока я оденусь.
      Джордан тихонько затворил за собой дверь, чувствуя себя пацаном, подглядывающим в замочную скважину. После чего поспешно укрылся в ванной при гостевой комнате. Зажег свет, и на сей раз в неумолимом зеркале отразилась его одинокая фигура. Разглядывая свое лицо, он отметил, что Харди с Лордом неплохо над ним потрудились. Глаз распух, рот и нос были перемазаны наполовину засохшей кровью. Он открыл кран и умылся, с наслаждением ощущая прикосновение холодной воды к изуродованному лицу.
      Затем снял рубашку и утерся чистой полой. Пока шел по коридору в гостиную, услышал из другой ванной приглушенный гул фена. Джордан открыл шкаф, куда утром упрятал свой рюкзак. Вытащил оттуда чистую рубашку. Натягивая ее на голое тело, все не мог оторваться мыслями от видения в ванной. Еще раз порывшись в памяти, так и не нашел столь завораживающего образа. Потом взял свой рюкзак и оттащил на диван, положив рядом со шлемом.
      Она вышла из ванной в голубом синтетическом халате. Темные, не до конца высушенные волосы обрамляли это удивительное лицо, никоим образом не нарушая его неземной красоты. Огромные влажные глаза, устремленные на него, имели какой-то необыкновенный золотисто-ореховый оттенок. Джордан подумал, что настоящее, чистое золото должно быть подернуто именно такой дымкой.
      – Позвольте все же узнать, что привело вас ко мне?
      – Я здесь живу.
      – Странно, мне казалось, я сняла эту квартиру. Быть может, я что-то путаю?
      Джордан испытал неловкость, сходную с тем чувством, что накатило на него в ванной.
      – Извините, я неточно выразился. Я здесь жил.
      – Вы Джордан Марсалис?
      – Так точно. А вы, надо думать, сеньора Герреро…
      – Не совсем, только наполовину. Меня зовут Лиза.
      Джордан пожал протянутую руку, теплую и гладкую. Казалось, ему в ладонь впитался исходящий от нее едва уловимый запах ванили.
      – Мне сказали, что вы приедете через три дня.
      – Так и предполагалось, но я решила ускорить приезд, поскольку из агентства мне сообщили, что вы отбываете сегодня.
      – Так и предполагалось, но…
      Джордан тряхнул головой, давая понять бессилие человека перед неотвратимостью судьбы.
      – Планы для того и строят, чтобы они постоянно менялись. Извините, что так напугал вас. Мне дико неловко.
      – У вас всегда идет носом кровь, когда вам неловко?
      Джордан поднес руку к лицу и отнял ее, запачканную кровью. Кровотечение снова открылось. Он прошел на кухню, стал искать, чем бы заткнуть нос.
      – Простите. Такой уж выдался день.
      – Не сочтите за навязчивость, но я это сделаю лучше. Садитесь на диван. Я сейчас.
      Она ненадолго оставила его одного и тут же вернулась с косметичкой, в которой оказался набор средств первой помощи. Она поставила ее на диван рядом с Джорданом и достала оттуда желтоватый ватный тампон.
      – Сидите спокойно, я кем только не была в жизни, и медсестрой тоже. В любом случае так мне вас не изуродовать.
      Она встала перед ним и вновь обдала его ароматом ванили и добрых мыслей. Слегка коснулась уха и носа, потом чуть приподняла ему голову.
      – Да, чуть кверху. Потерпите, немного пощиплет.
      Аромат Лизы был мгновенно перебит острым запахом спиртового раствора. Она подержала немного ватный тампон, затем окинула его лицо профессиональным взглядом.
      – Все, кровь остановилась. Нос не сломан, если вас это интересует. Было бы жаль, нос у вас красивый. Вот здесь большой синяк, но с голубыми глазами это даже гармонирует.
      Джордан почувствовал, как ее взгляд проникает в самую глубь его существа, туда, где мужчины прячут слезы.
      – Думаю, у вас не просто такой день выдался.
      – Да, не просто. У меня убили родственника.
      – Я видела в новостях репортаж об убийстве Джеральда Марсалиса, сына мэра. Вы с ним в родстве?
       Джеральда больше нет. Я отказался от этого имени.
      – Это мой племянник. А Кристофер Марсалис – мой брат.
      Джордан ломал голову, как этой женщине без видимых усилий удается вытягивать из него то, чем он ни с кем не собирался делиться.
      – Мои соболезнования.
      – У него был тяжелый характер и жизнь не из легких. Видимо, ему не суждено было дождаться лучшей.
      Лиза поняла, что в этой циничной на первый взгляд фразе заключено нечто большее, и прекратила расспросы.
      – Ну что ж, извините за беспокойство. Всего доброго, простите еще раз.
      Уже у двери его догнал теплый, спокойный голос Лизы.
      – У меня духу не хватит отпустить вас в таком виде. Если хотите, оставайтесь до утра. Дом вам не чужой. Здесь две спальни и две ванные, думаю, мы друг другу не помешаем. А завтра решите, что вам делать.
      – И что скажет ваш муж, если я останусь?
      У Джордана была привычка смотреть людям прямо в глаза. Обычно он сразу определял, правду говорит собеседник, лжет или о чем-то умалчивает. Но сейчас он не смог расшифровать то, что прочел в глазах Лизы.
      – Учитывая, что отчасти вы уже видели мою наготу, давайте я покажу вам остальное, чтобы между нами впредь не было недоразумений.
      Лиза распахнула полы халата и предстала ему без прикрытия. Время будто остановилось. Джордан подумал, что, если б она совсем сбросила халат, он не долетел бы до пола, а застыл в воздухе вместе с дыханием их обоих. Мгновение – и Лиза снова скрылась за спасительной преградой халата. В голосе ее прозвучал вызов, отпечатавшийся на лице:
      – Как вы могли убедиться, я одновременно и сеньор, и сеньора Герреро.
      Джордан отчаянно подыскивал соответствующие ситуации слова, но Лиза прервала его поиски:
      – Не надо ничего говорить. Все, что вы можете сказать, я уже слышала сотни раз.
      Она потуже затянула пояс халата, как бы избавляясь от минутной слабости. Затем нагнулась, вытащила из косметички флакончик, прошла в кухню и поставила его на стол.
      – Доброй ночи, Джордан. Если будет болеть, примите две таблетки.
      Не дожидаясь ответа, она прошествовала по коридору в спальню. Джордан остался один в комнате, которая без нее приобрела свои обычные очертания. Он подошел к окну и за стеклами увидел всегдашний пейзаж. Ночь, фонари, машины, призрачный дым, клубящийся над решетками водостоков.
      И на фоне всего этого фигуры людей, живущих в городе или приехавших в поисках того, чего нет ни здесь, ни в других уголках мира. Просто здесь область поиска несколько шире.
      Но, в сущности, то, что ищут люди, не более чем иллюзия.
      С нижнего этажа в открытое окно доносилась песня, полная сожалений. Джордану она показалась вполне подходящим аккомпанементом его душевному состоянию. Он с новым интересом вслушивался в знакомые слова и спрашивал себя, сколько раз Лиза смотрела на море и чувствовала, как умирает от жажды того, что навсегда ей заказано.
 
Вмиг, в секунду одну,
Теперь, и только теперь
Хочу разорвать тишину,
Что к мечте запирает дверь.
 
 
К шпангоутам, марсам и реям,
К взошедшей над морем луне,
К холодным, извилистым змеям,
Лениво ползущим на дне.
 
 
Откройся, заветная дверца.
Как можно мечту забыть?
Ведь сердце, странное сердце
Щемит и зовет уплыть…
 

 
…Вмиг, в секунду одну
Я сердцем того пойму,
Кто слушал пенье сирен,
Стремился в их томный плен.
 
 
Я рвусь туда год за годом,
И эта мечта, поверьте,
Слаще, чем финики с медом,
Крепче, чем северный ветер.
 
 
Мне душу сжигает пламень,
В оковах томится плоть,
На сердце тяжелый камень,
И нечем его расколоть.
 
      Голая мужская рука высунулась из-под одеяла и поползла, как змея по ветке, к вмонтированному в стену пульту управления телевизором и стерео. Легким нажатием кнопки палец оборвал поток музыки, вылетавший в открытое окно. Старомодные и печальные звуки бандонеона и скрипки не успели долететь до римских крыш.
      Растрепанная Морин Мартини недовольно выглянула из вороха простыней.
      – Нет, дай еще раз послушать.
      Из-под одеяла донесся голос Коннора Слейва. Хотя звучал он приглушенно, чувствовалось, что протест Морин развеселил его и доставил некоторое тщеславное удовольствие.
      – Дорогая, ты считала, сколько раз слышала эту песню?
      – На один меньше, чем бы мне хотелось.
      – Не будь эгоисткой. И не заставляй меня каяться в том, что я ее написал. Подумай о том, сколько раз ее слышал я.
      Курчавая голова Коннора наконец вынырнула на свет. Он с трудом продирал глаза и в этот миг чем-то напоминал сонного кота. На публике музыкант умел держаться с гордым, прочувствованным достоинством, а дома порой становился настоящим паяцем. Морин мало-помалу с удивлением открывала для себя веселый облик загадочной планеты по имени Коннор Слейв и хохотала до слез над каждой новой буффонадой – вот как сейчас, когда он принялся по-кошачьи вылизывать свое тело.
      – Ну-ка, изобрази еще раз!
      – Ох, нет!
      – Ну пожалуйста, ну разочек!
      – Нет, а то в такое утро я, пожалуй, перевоплощусь, и тебе придется ловить меня на крыше.
      Морин затрясла головой и сделала вид, что надулась. А он поднялся и, как был, голый, подошел к окну. Она залюбовалась его худощавым и гибким телом, которое вполне могло принадлежать артисту балета или гимнасту. На фоне окна он казался темным силуэтом в оправе кудрей, развевавшихся от того, что он вертел головой, лениво разминая затекшие мышцы шеи. Вот он, настоящий Коннор Слейв, живое воплощение тени, подумала Морин. Он принадлежал к той категории людей, которых нельзя оценить неточным и субъективным эстетическим мерилом. Он весь лучился обаянием, составленным из цвета, формы и движений тела, лица, волос.
      Морин, тоже совсем голая, спрыгнула с постели и обняла его сзади. Вдохнула запахи музыки, мужчины, их обоих, и к этой смеси запахов присоединился дерзкий, самолюбивый аромат римской весны. В этот миг Морин была счастлива и беззаботна, несмотря ни на что.
      Она склонила голову ему на плечо и продолжила наслаждаться маленьким чудом соприкосновения их тел. Ей нравилось представлять, что некий гениальный сводник и алхимик нарочно сотворил элементы их эпидермиса, притягивающиеся друг к другу. А потом терпеливо дождался их встречи, чтобы понаблюдать успех своего творения. Свою торжествующую улыбку он вложил им в уста. Они целомудренно скрывали от мира свое взаимное восхищение, но Морин поневоле содрогалась от наслаждения при каждом объятии, заключавшем в себе то совершенство, которое могло быть создано только случайностью.
      – Я давно хочу тебя спросить.
      – Спроси.
      – Как пишутся песни?
      Коннор ответил, не оборачиваясь, и ей показалось, что голос его донесся из облитой солнцем, открывавшейся в окне панорамы:
      – Этого не объяснишь. Довольно странное ощущение. Сначала нет ничего, а может быть, есть, но глубоко запрятано где-то в темном закоулке – лежит и ждет, когда его вытащат на свет. Не знаю, что испытывают другие. Ко мне песня приходит без предупреждения, откуда-то изнутри, и хотя я ее пока не знаю, но уже не могу без нее жить. Нам кажется, что мы их сочиняем, а на самом деле они полностью подчиняют себе нас. Это как…
      Он обернулся и взглянул на нее так, будто лишь сейчас нашел единственно верное объяснение. И произнес, выдохнул одними губами:
      – Написать песню – это как влюбиться, Морин.
      С момента первой близости она упрямо отмахивалась от формулировки их отношений, боясь, что существительное или прилагательное придадут этой истории вещественность, которой в ней нет. Но когда он прибавил к своей фразе ее имя, женщина вдруг ощутила слабость во всем теле и наконец решилась на мысленное определение: любовь.
      Они стояли обнявшись и смотрели, как солнце золотит открыточный Рим, составленный из красных крыш и голубого неба. Морин жила на улице Польверьера, на последнем этаже старого дома, в квартире, принадлежавшей еще ее деду. Заново отделанное жилище превратилось в роскошный двухэтажный аттик. С террасы, занимавшей часть крыши, открывался головокружительный вид на весь Рим до самого горизонта. Вечером можно было ужинать, не зажигая света, при одних лишь отблесках золотого ореола, окружающего Колизей.
      Коннор повернулся к окну, не выпуская ее из объятий.
      – Почему нигде в мире не испытываешь такого ощущения?
      Они еще помолчали, прижавшись друг к другу, в твердой уверенности, что Италия, Америка и весь остальной мир могут лишь подступить к дверям этой комнаты, но не войти в нее.
      Морин неожиданно вспомнился странный ступор, охвативший ее в день их знакомства. Коннор Слейв приехал в Италию на гастроли после выхода своего последнего альбома «Обманы тьмы». Турне было организовано артистическим агентством «Тритон коммьюникейшнз», где промоутером была ее лучшая подруга Марта Конери. Когда он прибыл в Рим, Марта ворвалась к ней в дом и, закружив в вихре жестов, слов и платьев, буквально силой вытащила на концерт. Марта обладала бесценным даром приводить ее в хорошее расположение духа хотя бы тем фактом, что была единственной из деловых римлянок, не называвших «любовь моя» каждого встречного и поперечного.
      – Будь у меня такая квартирка, я бы тоже мало куда ходила. Но «мало» и «совсем» – это две большие разницы. А этот парень, уж ты мне поверь, стоит того, чтобы побежать за ним и подальше театра «Олимпико».
      Никаких отговорок она слушать не хотела, и Морин поняла, что Марту просто так не сдвинешь – нужны очень веские доводы. Ни одного она с ходу придумать не смогла, так и очутилась в кресле театра «Олимпико». Публика в зале выглядела безлико и разношерстно, хотя, казалось бы, на концерт собрались все сливки Рима и все, кто из кожи вон лез, чтобы в эти сливки попасть.
      Перед самым началом прибежала запыхавшаяся Марта и плюхнулась в соседнее пустующее кресло.
      – Ну вот, вроде бы все путем. Теперь можно и насладиться.
      Морин не успела ей ответить, потому что свет погас, мгновенно приглушив шум зала.
      В кромешной тьме послышались переливы гитары, такие нежные и чувственные, такие сладостно домашние, что перед сидящей в темноте Морин словно бы закружились стены зала. Ей казалось, что этот струнный перебор звучит у нее в голове. Потом сверху на сцену упал луч, и в этом слепяще-белом луче заискрился Коннор в черной рубашке с монашески глухим воротом. Голова опущена, руки безвольно повисли вдоль тела, в одной скрипка, в другой смычок.
      К гитарному перебору добавились низкие, утробные звуки синтезатора, будто исходящие из чрева публики.
      После гармонической интродукции Коннор запел и начал очень медленно поднимать голову. Очарование его низкого, с хрипотцой голоса мгновенно отодвинуло музыку на задний план. Она показалась двумя листами наждачной бумаги, промазанными медом. В голосе была такая исповедальная чувственность, что Морин посетило нелепое ощущение, будто песня обращена исключительно к ней. В полутьме она обвела глазами публику и по выражению лиц убедилась, что каждый в этом зале испытывает то же самое чувство.
      Песня называлась «Погребенные небеса». Выстраданные слова, положенные на красивую, мелодичную музыку, один благочестивый критик заклеймил как едва ль не святотатство. Он разглагольствовал о Люцифере, о мятежном ангеле, который в адовой тьме оплакивает сам себя и последствия своей вины, состоящей не столько в том, что он восстал на Бога, сколько в том, что имел дерзость думать.
      Слушая эту музыку и эти слова, Морин задумалась: что же творится в душе их создателя?
 
Не странно ли, что в этот самый день,
Когда весь свет померк, весь мир поник,
Когда на солнце набежала тень,
Туманя вечности безмолвный лик,
Пришлось мне в перепадах настроений
Сменить законы вечных заблуждений.
Не странно ли, что лучшему из лучших
Вдруг выпало, вселенную кляня
И положась на Бога, как на случай,
Сказать: «Нет, небеса не для меня».
За жизнь цепляясь из последних сил,
Я мрак в душе на милость заменил.
 
      В припеве к завораживающей хрипотце Коннора Слейва присоединился чистый, как хрусталь, голос певицы, что вышла из полутьмы и разделила с ним свет и внимание зала. Два абсолютно разных голоса и по тембру, и по окраске неожиданно слились в один, стали неразрывны, как свет и тень, как гордость и сожаление, как осознанный выбор и неотвратимость судьбы, как все то, о чем они пели.
 
В земном аду, средь суетливых дел,
Растратил я небесный свой удел,
И ангел мой навеки улетел.
 
      Выплескивая свою боль, два голоса врачевали чужую.
      Морин посетило необъяснимое чувство, которого она тут же устыдилась. Ее вдруг кольнула ревность к этой сладкоголосой певице, ставшей частью музыки и жизни человека на сцене с таким восторгом и самоотречением, какого не сыграешь на публику.
      Миг необоснованной ревности был проглочен, как горькое лекарство, едва Слейв закончил песню и положил на плечо скрипку. В мгновение ока певца не стало, то есть физически он был там, перед всеми, но душа его явно была где-то далеко, в параллельном мире, и оставила открытый проем, чтобы, кто пожелает, мог последовать за ним туда. Быть может, под влиянием только что услышанной песни и его огромного таланта Морин сказала себе, что если змей-искуситель не выдумка, то вот он, играет перед ней на скрипке. На всем протяжении концерта она так и не смогла стряхнуть с себя неизъяснимое очарование этого вездесущего артиста. Казалось, он сидел в публике, слушая себя, и был в оркестре, аккомпанируя себе, и увлекал за собой всех в антимир, и в то же время не был нигде и ни с кем.
      Потом она наблюдала, как он принимает заслуженные аплодисменты, и по выражению его лица догадалась, что работа его не окончена, а только начинается. Ей стало совершенно ясно, что работой для него является повседневная жизнь, а настоящей жизнью – несколько часов музыки, украденных у снисходительного света рампы.
      Но магия, как и все в этом мире, окончилась с падением занавеса. Зажегся обыденный свет, и публика освободилась от коллективного гипноза; каждому зрителю вернули его душу, которую он или она запрятали под пиджаки, галстуки и вечерние платья.
      Марта с торжествующим видом повернулась к ней.
      – Ну, что я тебе говорила? Хорош, верно?
      – Бесподобен.
      – Это еще не все. У меня маленький сюрприз. Я потому тебя и вытащила. Угадай, где мы будем ужинать?
      – Марта, я лучше…
      Марта перебила ее тоном, каким изрекают самоочевидные истины:
      – Ну да, где же еще? У твоего отца один из лучших ресторанов в Риме, если не во всей Италии. Он известен даже в Нью-Йорке. Ты моя лучшая подруга, в силу необыкновенного расположения звезд мне удалось тебя вытащить. И куда, по-твоему, я могу повести американского гения, во всех смыслах изголодавшегося по старушке Европе?
      Марта опять не пожелала слушать возражений и взяла организацию ужина в свои железные руки.
      Они дождались за кулисами, пока Коннор разгримируется и переоденется, и, представив друг другу, Марта повела их к темной «ланче», ожидавшей у служебного входа. В машине она села рядом с водителем, оставив Морин и Коннора в полутьме заднего сиденья. Они начали знакомиться и разговаривать, еще пока ехали в плотном римском потоке машин в ресторан ее отца, на улицу Гракхов.
      – Как ты хорошо говоришь по-английски. Лучше, чем я.
      – Моя мать родом из Нью-Йорка.
      – Как ей повезло. Иметь такую дочь да еще жить в Риме.
      – Уже нет. Ни в том, ни в другом. Она развелась с отцом и вернулась в Штаты.
      Марта примешала к разговору свой фольклорный английский из римского предместья:
      – Возможно, ты ее знаешь. Она очень известный адвокат. Мэри Энн Левалье.
      Коннор повернулся к ней; лицо оставалось в тени, зато голос набрал силу.
      – Та самая Мэри Энн Левалье?
      – Да, та самая.
      По лаконичному ответу Коннор понял, что эту тему лучше оставить. Он чуть приоткрыл окошко, словно чтобы выпустить вон возникшую меж ними неловкость. И Морин по достоинству оценила его деликатность. У нее уже были знакомства в музыкальных кругах, но ни к одному из них она не чувствовала такого притяжения. Ей всякий раз приходилось убеждаться, что эти люди далеко не так велики, как их музыка.
      – Ну, про меня, я думаю, рассказывать нет смысла, – улыбнулся Коннор. – А ты чем занимаешься?
      Марта в своем кипучем энтузиазме чуть не ответила за нее:
      – О, Морин…
      Но прежде чем она смогла открыть свой дружеский телешоп, с заднего сиденья последовал поданный глазами стоп-сигнал.
      – О, Морин очень способная девица!
      Прибытие в ресторан положило конец этому отрезку беседы. В зале их радушно встретил бессменный мэтр Альфредо, знавший Морин с младенчества. По старому шутливому обычаю, он заключил Морин в объятия и поприветствовал, произнося ее имя на римский манер:
      – Привет, Мауринна. Вот так сюрприз! Где это записать? Тебе явно не нравится, как у нас готовят. Жаль, отца нет. Он вроде бы во Франции, вина закупает. Надеюсь, вас устроит общество бедного старичка.
      Марта вклинилась в эту тираду, жужжа, как пчела над цветком:
      – Альфредо, на байки про бедного старичка ты нас не купишь. Моя тетка Агата до сих пор по тебе вздыхает, хотя и вырастила двух дочерей.
      Не было никакой тетки Агаты и никакого бедного старичка, а были только веселье молодых и того, кто умудрился не утратить молодости. Морин почувствовала прилив счастья и в душе поблагодарила Марту за этот вечер.
      Альфредо усадил их за столик, и они с Коннором очутились друг против друга. Он смотрел на нее вопросительно, поскольку не понял ни слова из разговора с мэтром.
      –  Мауринна?
      – Альфредо считает две вещи на свете весьма странными – английский язык и меня.
      Им подали еду, за ужином они продолжали разговаривать и улыбались друг другу все чаще и откровеннее. Несравненная, неукротимая Марта вдруг стала немой и невидимой. Морин хорошо помнила момент, когда Коннор покорил ее окончательно. Она спросила, какую музыку он чаще всего слушает.
      – Мою.
      – И только?
      – Да.
      В односложный ответ он уместил всю мировую безмятежность. Морин заглянула ему в глаза, ища в них тщеславие и самомнение. Но взгляд его был чист, как у человека, сознающего, что он обладает всем, что ему необходимо.
      – Однако у тебя нелегкая музыка.
      – А что легкое? Я и сам нелегкий.
      – Но твой успех доказывает, что люди не так глупы, как кажутся.
      Коннор усмехнулся, видимо, какой-то своей внутренней шутке.
      – Не так глупы, как кажутся, но и не так умны, как нам бы хотелось.
      Морин впустила в себя свет его улыбки, и с тех пор они хоть и не всегда были вместе, но фактически не расставались.
      Вот как сейчас, когда стояли слившись, точно два облачка, и взирали сверху на Рим. Телефонный звонок застиг их врасплох, напомнив о том, что под бесконечной чередой крыш живет и движется конечный мир. Морин со вздохом выскользнула из его объятий и пошла взять беспроводной телефон с ночного столика.
      – Алло?
      – Привет, Морин, это Франко.
      Морин снова вздохнула. Миру надоело ждать за окнами комнаты счастья. Вот он в виде этого звонка преодолел оконно-дверную преграду и вломился к ним.
      – Привет, Франко. Что скажешь?
      – Слушание назначено на утро четверга.
      – Так быстро?
      – Увы, твое дело слишком долго не сходит с газетных страниц, чтобы можно было его оттягивать. Тебя отстранили от работы?
      – Официально нет. Но меня перевели в Академию на улицу Пьеро делла Франческа. Консультантом, что равноценно должности вахтерши.
      – Я понимаю, Морин, тебе сейчас нелегко. Но, если сможешь, загляни сегодня ко мне. Надо, чтобы ты подписала кое-какие бумаги.
      – Через час устроит?
      – Вполне. Я жду тебя и…
      Последовала короткая заминка. Морин она показалась вечностью.
      – Я хотел сказать: не волнуйся.
      – Я и не волнуюсь.
      – Все хорошо, Морин.
      – Конечно. Все хорошо.
      Она аккуратно положила трубку на столик, хотя так и подмывало разбить ее вдребезги о тяжелую стеклянную столешницу.
       Все хорошо.
      А на самом деле ничего хорошего.
      Ничего хорошего нет в том, чему она всегда отдавала себя без остатка, и в ее жажде истины, и в снах, то и дело прерываемых телефонным звонком. Ничего хорошего нет в людях, которые еще недавно клялись, что верят ей, как себе, а теперь замкнулись в недоверчивом молчании. Нет ничего хорошего в закатах и рассветах с этим удивительным человеком, который стоит с нею рядом, и в ее непоколебимой уверенности, что такой человек непременно должен был появиться в ее жизни.
      Ничего хорошего во всем этом нет ни для женщины, ни для комиссара полиции Морин Мартини, которая пока еще служит в Римской квестуре, хотя две недели назад убила человека.

      Морин вошла в полутемный гараж в сотне метров от дома. Увидев ее, механик Дуилио вышел из своей будки и двинулся ей навстречу. По возрасту он был вне подозрений, однако не упускал случая объявить Морин о том, что питает к ней слабость. И Морин благосклонно принимала это милое, ненавязчивое ухаживание.
      – Давайте я выведу ваше авто, синьорина Мартини. Одно удовольствие – посидеть за рулем такой милашки.
      Морин протянула ему ключи:
      – Ну что ж, наслаждайтесь.
      Дуилио исчез в темном провале. Ожидая услышать мерный шум своего «порше», поднимающегося вверх по наклонному пандусу, Морин думала о том, что в обычной ситуации ее вполне можно было бы назвать счастливицей. Ресторан «Мартини» принадлежал семье с незапамятных времен; ее отец Карло со временем сумел превратить его из простой траттории в эталон великой итальянской кухни. Когда он женился на матери, то протянул руку за океан, и теперь в Нью-Йорке работал знаменитый «Мартини», куда нередко заглядывали звезды кино и телевидения. Тем временем мать стала одним из лучших адвокатов города, и брак их мало-помалу распался от все более частых и долгих разлук. От расстояний во времени, пространстве, складе ума, характере.
      Но главным образом от непреодолимого расстояния ушедшей любви.
      Отношения Морин с матерью, пожалуй, и отношениями-то не назовешь. Ледяная практичность Мэри Энн Левалье не располагает к шутливой привязанности, какая установилась между Морин и отцом. Теперь они с матерью почти не видятся, потому что после развода родителей Морин осталась в Риме и, окончив юридический факультет, пошла работать в полицию.
      Когда Морин сообщила матери о своем выборе, Мэри Энн приняла его в штыки. Мать и дочь сидели в открытом ресторане «Хилтона», где обычно останавливалась Мэри Энн, прилетая в Рим. Выглядела она, как всегда, отменно, поскольку с маниакальной страстью доводила до совершенства каждую деталь своего внешнего облика. Костюм от «Шанель» сидел на ней безукоризненно.
      – В полицию? Что за бред? Я хочу, чтобы ты переехала в Нью-Йорк. К нам часто обращаются итальянцы, двуязычный адвокат вроде тебя будет в нашей конторе просто незаменим.
      – Мам, тебе не кажется, что в данном случае имеет значение не то, чего хочешь ты, а то, чего хочу я?
      – Нет, не кажется. Судя по твоему заявлению, ты сама не знаешь, чего хочешь.
      – Знаю. И могу тебе объяснить. Я хочу ловить преступников и сажать их в тюрьму, независимо от того, сколько мне за это платят. Ты же, напротив, помогаешь преступникам выбраться из тюрьмы в зависимости от того, сколько они тебе заплатят.
      Мать слегка опешила от такой прямоты.
      – Ну ты и стервоза!
      Морин позволила себе ангельски улыбнуться.
      – Есть немного, по материнской линии.
      Она поднялась и ушла, оставив Мэри Энн Левалье в раздумьях над салатом-коктейлем из креветок, который вдруг начал ее раздражать, поскольку не сочетался по цвету с ее блузкой.
 
      Дуилио лихо выехал из подземного гаража на «порше» с поднятым верхом и остановил машину прямо перед ней. Он вышел, оставив дверцу открытой.
      – Вот она, моя тайная мечта.
      – Что за мечта?
      – Прокатиться по Риму на такой машине, в такой день, с такой женщиной.
      Морин села за руль и, пристегивая ремень, одарила механика улыбкой.
      – Мечты надо осуществлять, Дуилио.
      – Синьорина, в мои-то годы!.. В молодости я боялся, что мне откажут. А теперь боюсь, что не откажут.
      Морин поневоле засмеялась, хотя в последнее время ей было совсем не до смеха.
      – Всего вам доброго, Дуилио.
      – Вам также, синьорина.
      «Порше» ей подарил отец. Конечно, она была довольна таким подарком, но этот символ благополучия как бы сразу переводил ее в иную общественную категорию. А Морин не любила казаться тем, кем не была, и потому редко ездила на «порше», а уж в комиссариат – никогда. Ей не хотелось возбуждать пересуды и зависть коллег, не хотелось, чтобы ее считали богатой папенькиной дочкой, что пошла служить в полицию из одного лишь снобизма.
      Она легко вписалась в поток движения и закоулками вывела машину на улицу Фори-Империали. Прячась под темными очками, она упорно не отвечала на порой лукавые, порой любопытные, а чаще завистливые взгляды, которыми награждали ее водители соседних автомобилей, стоя на светофорах.
      Когда она спускалась к набережной Тибра, зазвонил мобильник, лежавший рядом на сиденье.
      Протянув руку и вставив штекер наушника, она с удивлением услышала голос Коннора.
      – Привет. На связи одинокий небожитель. Ты скоро?
      – Я только что ушла.
      – Представь себе, то же самое сказал Одиссей Пенелопе, когда вернулся на Итаку после двадцатилетнего отсутствия.
      – Тогда нам не мешает сверить часы. Еще и двадцати минут не прошло.
      – Ошибаешься. Прошла, по меньшей мере, двадцать одна.
      Морин была благодарна ему за неуместно шутливый тон, невольно передавшийся ей. Коннор прекрасно знал, куда и в каком настроении она едет, и таким образом пытался ее подбодрить.
      – Ты бы пошел пока погулять по Риму, закадрил какую-нибудь красотку, а через полтора часа можем встретиться у конторы моего адвоката.
      – Только с условием, что поведешь меня ужинать к отцу.
      – Тебе еще не надоела его кухня?
      – Нет, пока меня кормят бесплатно.
      Морин дала ему адрес адвокатской конторы и отключилась. В последней шутке не было доли шутки: что совершенно не заботило Коннора в жизни, так это деньги. Его диски уже начали приносить немалый доход, но Морин была уверена, что Коннор понятия не имеет, сколько у него на банковском счете. Когда она выходила из дому, он говорил по телефону с Боно из «Ш» о будущем проекте и глаза его горели, как у девчонок на концертах.
      Морин неторопливо ехала по набережной, наслаждаясь солнечными бликами, пробивавшимися сквозь густую листву, чтобы поиграть на лобовом стекле. Теплый весенний ветер ерошил ей волосы и отогревал ее всю, разве что крохотную льдинку в сердце ему никак не удавалось растопить. По левую руку стелилась грязная лента реки, делившей надвое город, тоже не слишком чистый.
      Ей, проведшей всю жизнь на перекладных между Италией и Штатами, была понятна влюбленность Коннора в Рим. Здесь на каждом шагу вдыхаешь то, что американцам не купить за все их деньги, – прошлое. Им не приходит в голову, что прошлое не выстроишь по своему усмотрению. Никакой нулевой цикл не даст тебе того ощущения, какое испытываешь, проходя мимо Колизея.
      Развалины. Сплошные развалины.
      Воспоминания о былой боли, что мало-помалу тускнеют, запечатленные миллионами открыток.
      Бесполезно объяснять Коннору, что этот город лишь пускает пыль в глаза. Рим не более чем феллиниевская женщина с афиши фильма. Живописная толстуха, веселая сводня, раскрывающая объятия только для того, чтобы всучить тебе своих шлюх. Впрочем, римские шлюхи редко укладываются в это определение.
      Морин миновала Морское министерство, пересекла площадь Искусств и свернула налево, на мост Рисорджименто. Проехав по улице Мадзини, она, к счастью, нашла место для парковки перед самой конторой адвоката по уголовным делам Франко Роберто.
      Нажав кнопку домофона сбоку от обшитой дубовыми панелями двери, тут же услышала щелчок отпираемого замка. Она поднялась на второй этаж и очутилась перед кабинетом своего защитника. Хотя общение с адвокатами входит в повседневную службу полицейских, Морин еще недавно не подозревала, что ей самой адвокат понадобится так скоро.
      Секретарша ввела ее в кабинет. Франко вышел из-за письменного стола ей навстречу. Это был высокий, худой, очень смуглый человек с волосами цвета воронова крыла. Красавцем его не назовешь, но в глазах светится живой и острый ум. Они дружат еще со студенческой скамьи, а теперь он преуспевающий адвокат с обширной клиентурой по всей Италии. В университете Морин догадывалась, что он был бы не прочь превратить их дружбу в нечто большее. Но она всегда держалась с ним ровно и по-приятельски, тем самым давая понять, что не стоит и пытаться.
      Франко подошел и расцеловал ее в обе щеки.
      – Привет, комиссар. Все хорошо?
      – Все хорошо не бывает. И мне, честно говоря, жаль взваливать на тебя то, что не хорошо.
      – Наша задача – превратить то, что не хорошо, в то, что хорошо.
      Он снова отошел к столу и раскрыл лежавшую на нем папку. Наверняка он заранее основательно изучил ее содержимое. Морин села против него в шикарное кожаное кресло.
      – Ситуация, конечно, не из приятных, но при твоей работе надо относиться к таким вещам с философским спокойствием.
      – Ты оптимист, Франко, да и я не пессимистка, но твоя оценка ситуации, на мой взгляд, уж слишком оптимистична.
      – Давай еще раз все обговорим.
      Морин пожала плечами. Сомнений нет: то, что Франко так легкомысленно назвал неприятностями, еще даже и не начиналось. Ночь и утро с Коннором отодвинулись куда-то далеко, за пределы ее жизни, как будто она, взломав дверь, ненадолго проникла в чужую.
      – Давай.
      Франко подошел к открытому окну и встал к нему спиной, опершись на подоконник.
      – Излагай факты.
      – Албанец Авенир Галани явился неизвестно откуда и стал раскатывать по Риму на шикарных машинах, посещать аристократические салоны, вращаться в артистических кругах, представляясь музыкальным и киношным продюсером. Его поведение, его деньги сразу бросились всем в глаза. Сверху нам спустили приказ присмотреть за ним. Были подозрения, что он связан с албанской мафией и занимается транспортировкой наркотиков. Мы установили, что на родине за ним тянется длинный уголовный шлейф. Почти год мы следили за ним и в конце концов пришли к выводу, что этот Авенир Галани – попросту шалопай. Очень богатый, с непонятными источниками доходов, но тем не менее шалопай. А он оказался прожженным хитрецом. Всякой хитрости и ловкости рук, как тебе известно, есть предел: рано или поздно никакой хитрец не удержится, чтоб не похвастаться своей хитростью. Вот и Авенир попался в эту западню. Он завязал роман с восходящей телезвездой, из тех, что ради карьеры мать родную продадут. Влюбился в нее без памяти и всячески распускал перед ней хвост. Мы понаставили жучков в его квартире, и как-то ночью он похвастался своей старлетке, что собирается провернуть дельце на много миллионов евро. А потом якобы запустит в производство фильм, где она будет сниматься. Мы ужесточили наблюдение – круглые сутки глаз с него не спускали. И наконец нам стало известно, что в лесу Манциана должна состояться передача крупной партии наркотиков, которые Авенир потом сбудет по своим каналам. Операция проводилась совместно с полицией Витербо. Мы устроили засаду и накрыли их с поличным. Все были арестованы на месте, кроме Галани. Он засек нас раньше и умудрился проскочить через полицейские кордоны. Я и еще несколько человек пустились в погоню и в лесу набрели на незаметную поляну, где был запаркован «БМВ». Галани добежал до машины, открыл дверцу, нагнулся и взял оттуда что-то. А когда выпрямился, в руке у него был пистолет, и он выстрелил в меня.
      – Сколько раз?
      – Один.
      – И что ты?
      – Я тоже выстрелила.
      Слова Морин эхом раскатились по комнате, как сухой щелчок ее пистолета.
      – И убила.
      В вопросе Франко полностью отсутствовала вопросительная интонация.
      Морин ответила кратко и односложно, словно поставила росчерк пера на признательных показаниях.
      – Да.
      – И что было потом?
      – Я услышала шум в кустах справа. Укрылась за деревом, потом обшарила окрестности, но ничего больше не нашла. Я решила, что в кустах прошуршал потревоженный ночной зверь.
      – А дальше?
      – Вернулась на поляну, к машине.
      – И что обнаружила?
      – Труп Авенира Галани в том же положении.
      Тот миг Морин никогда не забудет. Впервые ей пришлось убить человека. Окаменев, она смотрела на неподвижную фигуру, на широко раскрытый рот, как будто жизнь покинула тело именно через него, а не через опаленное порохом отверстие в левой стороне груди, из которого на мокрую траву натекла лужица крови. Вокруг сверкали огни мигалок, слышались отрывистые приказы и шорох шин по гравию, а Морин все стояла, придавленная страшным бременем, тяжкой ответственностью за то, что решилась отнять у человека жизнь. Можно было оправдаться тем, что Авенир Галани заслужил свою пулю, – это и высказал в философском комментарии полицейский из ее группы, подойдя сзади:
      – Не пытайся прищемить хвост всему миру, иначе рано или поздно он прищемит хвост тебе.
      Слова до сих пор звучали у нее в ушах, но она так и не вспомнила, кто их произнес.
      В нахлынувшие на нее воспоминания резко вклинился деловой голос адвоката Франко Роберто.
      – А пистолет?
      Морин вернулась с той поляны в его кабинет.
      – Пистолета не было.
      – В тот момент или вообще не было?
      Морин резко вскочила на ноги.
      – Что за странные вопросы ты задаешь?
      Франко тряхнул головой, и Морин поняла, что провалила экзамен.
      – Не я их задаю. Тебе их зададут на суде. И отвечать на них надо будет не так, как ты отвечаешь.
      Морин вновь упала в кресло.
      – Прости, Франко, нервы на пределе.
      – Понимаю. Но сейчас ты больше, чем когда-либо, должна держать себя в руках.
      Ее покоробил покровительственный тон друга.
      – Франко, у Галани был пистолет, и он стрелял в меня. Я пока не выжила из ума и не умею врать. Кому-кому, а тебе этого доказывать не надо. Или надо?
      В комнате повисло неловкое молчание.
      – Ты мне не веришь?
      – Не имеет значения, верю я или нет, Морин. Мне платят не за то, чтобы я верил, а за то, чтобы заставлял других верить. В данном случае мне надо заставить присяжных поверить в то, что пистолет был.
      Морин вынуждена была признать, что вовсе не ответила на его последний вопрос. Как, интересно, он убедит кого-то в ее невиновности, если сам в ней не убежден.
      Адвокат, видимо, прочел ее мысли и попытался снять напряжение:
      – Все будет хорошо, вот увидишь. Я в лепешку расшибусь, а положенный мне гонорар от полиции получу.
      По закону, представитель сил правопорядка, убивший преступника, подлежит служебному расследованию на предмет установления правомерности своих действий. Если суд выносит ему оправдательный приговор, судебные издержки оплачивает полиция.
      Франко дал ей на подпись массу расписок и доверенностей, и это погружение в бюрократическую волокиту еще больше накалило атмосферу в адвокатском офисе. Наконец формальности, ставшие теперь непременным атрибутом ее жизни, были выполнены. Морин встала с кресла и подошла к окну. Внизу по улице сновали машины, предвещая наступление суматошного римского вечера. В глубине улицы мелькнула курчавая шевелюра Коннора, приближавшаяся к зданию в ритме его шагов.
      Он подошел и поднял голову, чтобы посмотреть на номер дома. И впервые за все время, что провела в этом кабинете, Морин улыбнулась.
      Франко подошел и проследил за направлением ее взгляда.
      – Судя по всему, этот молодой человек пришел за тобой.
      – Думаю, да.
      – Тон, каким ты произнесла это «думаю, да», не поддается определению, но ясно показывает, что пришло время отпустить тебя на свободу.
      Морин повернулась к нему и клюнула в щеку.
      – Спасибо, Франко. Спасибо за все.
      – Ступай. Никто на этом свете не заслужил такой кары, как ждать тебя.
      Она с таким облегчением вышла из его кабинета, что лишь потом, уже спускаясь по лестнице, поняла всю деликатность и весь тайный смысл его последней фразы. Но не дала себе труда задуматься об этом. От перемывания мучительных фактов, а также из-за разлуки с Коннором, хотя и краткой, внутри воцарилась щемящая тоска.
      С ним можно все забыть. Почувствовать прежнюю уверенность. С недоверчивостью всех влюбленных Морин улыбнулась этому странному ощущению. Он принимает жизнь легко и безоружно, а она чувствует себя с ним такой защищенной. Вновь обретя уверенность оттого, что знала, кого увидит за этой дверью, Морин распахнула ее и вышла на улицу. Дальнейшее запомнилось ей на всю жизнь в ритмической последовательности смены кадров на диапозитиве.
      Деревянный стук закрывающейся двери.
      Лицо Коннора, который ждал ее, прислонившись к дереву, на другой стороне улицы.
      То, как он улыбнулся ей в ответ, шагнув на проезжую часть.
      Сияние его глаз – как давно она мечтала, чтобы кто-то так на нее глядел.
      Один шаг, разделявший их.
      Визг покрышек «вояджера» с затененными стеклами – он на большой скорости подкатил к тротуару и остановился возле них.
      Людей, появившихся из машины.
      Четыре человека выскочили на улицу в тот вечер, который обещал стать волшебным, молниеносно натянули им обоим на голову черные колпаки, затолкали в автомобиль и увезли в никуда.

      Темнота.
      Запах пыли и плесени, пропитавший ткань колпака. Тряска машины на мостовых Рима, усилившаяся с переездом в район, мощенный булыжником. Ей туго стянули запястья клейкой лентой, предупредили попытку кричать, заткнув рот скомканным, грубым краем колпака. А затем применили еще более надежное средство сломить ее сопротивление. Голос с легким иностранным акцентом прошептал ей на ухо:
      – Не дергайся, иначе он умрет.
      В подтверждение угрозы острие ножа кольнуло в чувствительную ямку на горле, и она поняла, что тем же самым пригрозили Коннору. Страх за него сдавил ей виски и бросил в бездну тьмы, еще более мрачной, чем темнота в глазах.
      Она не шевельнулась и не проронила ни звука за все время пути. Видимо, успокоенный ее послушанием, человек, сидевший сбоку, немного ослабил нажим острия. Сперва Морин пыталась нащупать в обступавших ее звуках какие-то ориентиры, но ехали они так долго, что она в конце концов оставила это бесплодное занятие.
      По увеличению расстояний между остановками на светофорах Морин поняла, что они удаляются от центра. Наконец остановки совсем прекратились – значит, выехали за черту города.
      Дальнейший путь показался ей нескончаемым, однако настал момент, когда «Вояджер» притормозил и куда-то резко свернул. Она почувствовала, как отворяются дверцы, и чьи-то руки с силой оторвали ее от сиденья. Те же грубые руки, чуть приподнимая ее над землей, помогли сделать несколько шагов. Изо рта вытащили кляп, потом сняли колпак, и она, как благословение Божье, вдохнула свежий вечерний воздух. После долгой тьмы первым, что резануло ее по глазам, были краски: рыжая земля, зеленая листва. Три выстроившиеся друг за другом машины озарили голубоватым светом фар нечто вроде пещеры, вырытой в глинистой почве, с двумя входами, прикрытыми пыльным кустарником. Почти точно в центре свода было проделано отверстие, сквозь которое в темноту, куда не достигал свет фар, проникало тусклое мерцание звезд.
      Напротив нее стоял на коленях Коннор в грязной рубашке и с таким же грязным лицом. Морин догадалась, что стоявший за ним верзила толкнул его на эту импровизированную сцену, видимо, испытывая удовольствие от унижения беспомощного человека.
      На площадке, отделявшей ее от Коннора, стоял спиной к ней еще один верзила.
      Высокий и мускулистый, но не грузный. Обращенный к ней затылок был выбрит под ноль. Из-под ворота кожаной куртки выползала и вилась до правого уха, точно плющ по стене, татуировка. Он закурил, и дым от его сигареты повис в воздухе, подсвеченный фарами.
      Верзила постоял так еще немного, потом, как будто вспомнив что-то, повернулся к ней. Морин разглядела резкие черты, бороду, шишковатый череп.
      Холодные, глубоко запавшие глаза и жестко очерченный рот. В левом ухе болталась серьга в форме креста, и в самом центре его был утоплен небольшой брильянт, покачивающийся в такт движениям головы, отражая и преломляя свет. Бритый смотрел на Морин, чуть покачивая головой, как будто соглашаясь с ему одному ведомыми мыслями. Когда он подал голос, Морин расслышала в нем тот же легкий иностранный акцент, как у человека, что пригрозил ей в машине, приставив к горлу нож.
      – Ну вот, комиссар. Надеюсь, вас не утомила столь долгая дорога.
      – Ты кто?
      – Всему свое время, комиссар Мартини. Или позволишь называть тебя Морин?
      – Кто ты и чего тебе надо?
      Пропустив ее вопрос мимо ушей, он задал свой:
      – Знаешь, где мы?
      – Нет.
      – Странно. По-моему, эти места тебе знакомы.
      Он указал на выход из пещеры.
      – Вон там, совсем близко отсюда, ты недавно застрелила человека.
      В пещере воцарилось минутное молчание сродни эпитафии. Человек с серьгой наклонил голову и мыском ботинка отбросил ком земли, как будто под ним был погребен убитый.
      – Вспомнила? Мы в лесу Манциана. Странные шутки играет с нами жизнь, заставляя возвращаться в одни и те же места, не так ли?
      Он вскинул голову, видимо, чтобы придать побольше драматичности своему высказыванию.
      – Меня зовут Арбен Галани. Ты убийца моего брата, Авенира Галани.
      – Я не убийца. Ты ведь не знаешь, как было дело.
      Арбен щелчком зашвырнул окурок за полосу света, протянувшуюся от фар, и выпустил из рта дым от последней затяжки, точно приговор.
      – Ну почему же, знаю. Я там был.
      Он сунул руку за ремень, извлек оттуда пистолет и на раскрытой ладони поднес прямо к лицу Морин.
      – Смотри. Узнаешь?
      – Первый раз вижу.
      – Не скажи, ты его уже видела, правда, всего лишь миг. Именно эта штука была в руке Авенира, когда ты выстрелила в него.
      Рука упала, словно пистолет стал вдруг для Арбена слишком тяжел.
      – Мы приехали сюда вместе в ту ночь. Я был против той операции. Авенир знал это и все же заставил меня поехать с ним. Я не смог отказаться. У нас никогда не хватает духу отказывать людям, которых мы любим, верно, Морин?
      Он как бы невзначай покосился на Коннора, и Морин, пожалуй, впервые в жизни постигла истинный смысл слова «страх».
      – Я ждал его в машине, вышел в лес отлить. Потом услышал крики, понял, что это облава, и почел за лучшее спрятаться. И тут появились вы.
      Арбен достал из кармана пачку сигарет и закурил. Говорил он спокойно, будто все это касалось не его, а кого-то постороннего.
      – Авенир был уж слишком горяч. Быть может, в этом есть и доля моей вины: надо было держать его в ежовых рукавицах, не давать ему свободы, удерживать от глупостей.
      Он помолчал. Глаза его были устремлены на нее, но Морин понимала, что он ее не видит, поскольку вновь переживает события той ночи, точно так же, как она десятки раз прокручивала их в памяти.
      – Стоя в кустах, я подобрал камень и бросил его, чтобы тебя отвлечь. Ты клюнула на удочку и побежала меня искать, а я тем временем взял пистолет и скрылся. Знаю, у тебя возникли проблемы в связи с этим, но это твои проблемы, а не мои.
      Арбен ласково улыбнулся, и его улыбка лишний раз убедила Морин в том, что этот человек безумен. Безумен и опасен.
      – Ну вот, мы и добрались до причины нашей с тобой встречи. Думаешь, я тебя похитил, чтобы убить? Нет, дорогая…
      Не переставая говорить, Арбен Галани медленно приблизился к Коннору.
      – Я только хочу, чтобы ты поняла, каково это – потерять любимого человека.
       Ох, нет.
      Морин дико взвыла, не сознавая, что вой звучит лишь у нее в голове.
       Нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет…
      Арбен Галани вскинул руку с пистолетом и приставил дуло к виску коленопреклоненного Коннора.
       Нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет…
      Почувствовав прикосновение холодного металла, Коннор инстинктивно закрыл глаза. Морин увидела – или ей это лишь показалось, – что у Арбена побелел сустав пальца от нажима на курок.
       Нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет…
      Щелкнул выстрел, расколовший Коннору череп. Фонтаном брызнула смешанная с мозгом кровь, запятнав полосу света от фар машины. Голос потрясенной Морин выломился из горла, сдавленного ужасом, выплеснулся наружу долгим, отчаянным воем, в котором были и ярость, и страшная боль, и последнее «прости» любимому. Коннор при падении взметнул ком земли – небольшой, но достаточный, чтобы похоронить все планы, и мечты, и саму ее жизнь.
      Арбен повернулся и посмотрел на нее, слегка приподняв бровь. Морин тут же прокляла и эту мину, и сочувственный тон, которым он произнес:
      – Ну как, плохо?
      Его силуэт был расколот, преломляясь в слезах, градом катившихся по ее щекам.
      – Я убью тебя.
      Галани пожал плечами.
      – Все может быть. А ты останешься в живых, чтобы помнить. Это еще что…
      Он выронил пистолет на землю, прямо в кровь убитого им человека. Затем подошел к Морин и без предупреждения с размаху ударил ее тыльной стороной ладони. Морин упала навзничь и удивилась, что не почувствовала никакой боли, как будто все болевые ощущения ушли из нее в момент смерти Коннора, который лежал на земле в луже крови. Чьи-то руки сзади подхватили и поставили ее на ноги, вновь отдав на растерзание хозяину. Галани даже не потрудился сжать кулаки, а продолжал хлестать ее по щекам раскрытой ладонью, пока Морин не увидела, что ладонь обагрилась ее кровью. Боль наконец взяла свое. Морин почувствовала, как у нее подгибаются ноги и что-то теплое, липкое заливает опухшие глаза, окрашивая слезы. Заметив это, Арбен Галани удовлетворенно кивнул. Человек, державший ее сзади, ослабил хватку и, когда она соскользнула наземь, тут же опустился перед ней на колени, не давая возможности отползти. Двое других подскочили, чтобы ему помочь, и с обеих сторон схватили за ноги.
      Арбен вытащил нож из кармана и, нажав кнопку, выпустил лезвие, сверкнувшее перед глазами, как брильянт у него в ухе. Албанец наклонился над ней и взрезал ее брюки. Морин слышала треск разрезаемой ткани, чувствовала дуновение холода на коже, видела сквозь кровавую пелену в глазах, как он поместился у нее между ног, распустил ремень, рывком расстегнул молнию, словно выпуская меч из ножен.
      Затем он плюхнулся на нее всей своей тяжестью; пальцы зашарили по телу, еще шире раздвигая ей ноги; грубое, яростное проникновение в ее лоно причинило жгучую боль, будто внутрь вместе с его членом попал песок. Морин пыталась укрыться за воспоминаниями о былых наслаждениях, твердо зная, что их больше у нее не будет. Она позволила боли, что была намного сильнее, чем боль физического насилия, притупить ее ощущения в этот момент, ведь никто не в силах отнять у нее того, что уже умерло. Удары его плоти сотрясали ее, а им в такт прямо перед глазами покачивался крест с брильянтом, отражая свет фар и сверкая, сверкая, сверкая, сверк…
      Она не почувствовала омерзения, когда насильник изверг в нее струю ненавистной страсти. Милосердная судьба даровала ей более надежное укрытие, чем память. Погружаясь во мрак, Морин успела подумать: до чего же все-таки больно умирать.

      Снова темнота.
      Постепенно вслед за пробуждением в мозгу зашевелились кошмарные образы.
      От шероховатых простыней пахло дезинфицирующим средством – похоже, она в больничной палате. Собственное тело показалось ей невесомым и словно бы утопало в вате облаков, а на лицо, на глаза что-то странно давило. Она подняла было правую руку, но почувствовала легкую боль от иглы капельницы. Тогда она с невероятным трудом поднесла левую руку к глазам. Пошевелила забинтованными пальцами. Где-то далеко – может, в этом мире, а может, в ином – тихонько шелестели голоса. Затем рядом раздались шаги и голос отца, в котором звучали любовь и нескрываемая тревога.
      – Морин, это я.
      В собственном голосе она расслышала и радость, и облегчение, и жалобу.
      – Привет, пап.
      – Ну как ты, детка?
       Как я?… Все бы ничего, вот только избавиться бы от этой тьмы, в которой то и дело вспыхивает образ падающего на землю Коннора, или исчезнуть самой раз и навсегда.
      – Хорошо, – солгала она. – Где я?
      – В клинике «Джемелли».
      – Давно?
      – Ты двое суток пролежала без сознания.
      – Как вы меня нашли?
      – Когда вас похитили, Франко, твой адвокат, стоял у окна и все видел. Он тут же позвонил в полицию. К сожалению, он не разглядел номер машины – пришлось искать только по описанию. А потом они позвонили…
      – Кто позвонил?
      – Голос с иностранным акцентом позвонил в комиссариат и сказал, где тебя искать.
      В памяти всплыло лицо Арбена Галани.
       Ну как, плохо?
      Щелчок выстрела. Серьга в форме креста качается и сверкает перед глазами, пока он…
      Она спросила, надеясь вопреки всему, что пережитое ей только приснилось.
      – А Коннор?
      – Коннора, увы, уже нет в живых. Американское консульство после соблюдения необходимых формальностей заберет его тело в Штаты. Я не знаю, чем тебя утешить, кроме как…
      – Говори.
      – Коннор стал легендой и, подобно всякой легенде, не умрет никогда.
      Морин с огромным усилием подавила рвущийся из груди вопль.
       Зачем ему вечная жизнь? Пускай бы дожил со мной до старости, и довольно.
      Вместе с этой мыслью пришла другая, леденящая кровь. А ведь это я всему виной, потому что пулей, поразившей тогда в лесу Авенира Галани, я фактически убила и Коннора.
      Она инстинктивно отвернулась, чтобы не показать, что плачет под бинтами и легкая ткань впитывает ее слезы, как губка. Она оплакивала себя и удивительного парня, с которым только встретилась и тут же простилась. Плакала и думала о том, что каждый человек способен сотворить зло и каждый способен стать его жертвой. Плакала молча и ждала, что милосердные небеса ниспошлют ей божественный дар гнева.
      Плакала долго (хрупкой женщине трудно вынести такую боль), пока не выплакала все слезы.
      – Когда снимут повязки?
      На смену голосу Карло Мартини пришел другой, низкий и глубокий.
      – Комиссар, я профессор Ковини, заведующий офтальмологическим отделением клиники «Джемелли». Вы человек сильный, поэтому буду с вами откровенен. К сожалению, новости не из приятных. Вероятно, у вас была врожденная патология, о которой вы не подозревали, а перенесенное вами насилие спровоцировало так называемую посттравматическую лейкемию, оказывающую необратимое влияние на роговицу глаза.
      Несколько секунд Морин переваривала сообщение врача.
      И тут ее охватила дикая ярость – вряд ли в душе ее насильника уместилось бы столько страшной, первобытной – ярости.
       Нет.
      Нет, не выйдет.
      Она не позволит Арбену Галани, помимо глаз, лишить ее возможности мщения. Сквозь плотно сжатые зубы пробился наконец голос, который она признала своим.
      – Я ослепла?
      – Практически да.
      – Что значит «практически»?
      Морин неожиданно обрадовалась тому, что не видит выражения лица, которое соответствовало бы его тону.
      – В принципе, возможно сделать пересадку роговицы. Такие операции уже проводились, и довольно успешно. Но в вашем случае, к сожалению, есть серьезное препятствие. Сейчас я попытаюсь вам все популярно объяснить. Роговица донора в любом случае является инородным телом в глазу реципиента, но необходима так называемая генетическая совместимость, иначе наступит отторжение. Вся беда в том, что, судя по анализу крови и гистогенетическому исследованию, вы тетрагамная химера.
      – Что это значит?
      – При вашем зачатии две материнские яйцеклетки были оплодотворены двумя сперматозоидами, и на ранней стадии эмбрионального развития два зародыша срослись в один, вместивший в себя генетически различные клетки. Поэтому совместимого с вами донора найти крайне трудно. Процент подобных генотипов близок к нулю. – Ковини сделал небольшую паузу. – Как я уже отметил, это плохая новость.
      – Стало быть, есть и хорошая?
      – Есть.
      Холодный, безапелляционный голос врача сменился родным, отцовским.
      – Я звонил матери в Нью-Йорк, чтобы сообщить о случившемся. Она тут же развернула бурную деятельность. Оказывается, у нее есть знакомый врач, непревзойденный авторитет по таким патологиям. Его зовут Уильям Роско.
      – Это, безусловно, хорошая новость, – вновь вступил в разговор Ковини. – Не стану утомлять вас долгими научными подробностями – вам они все равно будут непонятны. Имейте в виду главное: возможность пересадки существует. Я проконсультировался с профессором Роско. Он крупнейший специалист по микрохирургаи глаза и к тому же много занимался трансплантацией, пересадкой стволовых клеток и тому подобными экспериментами. Вам совершенно необходимо лететь в Штаты, поскольку в Италии закон об искусственном зачатии запрещает пересадку стволовых клеток. Мы долго говорили с профессором по телефону. Как выяснилось, есть нечто еще более уникальное, нежели Тара.
      – Что-что?
      – Донор, который может оказаться совместимым. Профессор Роско путем пересадки стволовых клеток берется блокировать лимфоциты, способные оказать противодействие чужеродной роговице, и таким образом избежать возможного отторжения.
      Эстафету надежды подхватил Карло Мартини:
      – Только это нельзя откладывать. Один клиент матери, большая шишка, предоставляет в наше распоряжение свой личный самолет. Завтра вылетаем, а на послезавтра назначена операция. Если, конечно, ты согласна и чувствуешь себя в силах…
      Расслышав мольбу в голосе отца, она поспешно отозвалась:
      – Конечно, согласна.
       Еще бы мне не согласиться. Я готова перенести все муки ада.
      Щекотливый момент миновал благодаря новому вмешательству профессора Ковини.
      – Очень хорошо, – подытожил он. – А теперь, синьор Мартини, нам лучше дать ей покой. Полагаю, мы изрядно утомили вашу дочь.
      – Разумеется, профессор.
      Отец поцеловал ее в щеку и прошептал на ухо, как будто поделился некой тайной:
      – Пока, моя радость. До завтра.
      Затем чужая рука слегка сжала ее пальцы.
      – Примите мои наилучшие пожелания, синьорина. Поверьте, это не пустые слова. Я глубоко вам сочувствую и восхищен вашим огромным мужеством.
      Морин услышала неловкую возню (видимо, они с трудом разминулись со штативом капельницы), затем шаги, удаляющиеся от кровати. Тихо открылась и закрылась дверь, и Морин осталась одна в палате. Должно быть, в капельницу ввели успокоительное, потому что Морин почувствовала, как на нее накатывает дремота, и стала ждать погружения в сон.
      Хотя бы несколько часов не думать о том, что ей предстоит, и не молиться всем богам, чтобы на минуту, всего лишь на минуту ей вернули зрение.
      Большего она не просит.
      На одну минуту.
      Этого будет достаточно, чтобы заглянуть в глаза и удержать в памяти издевательскую мину Арбена Галани, а затем навсегда стереть ее выстрелом из пистолета.
      Дальше – темнота.

      Джордан на умеренной скорости подъехал к Бруклинскому мосту. Движение еще не накопило привычной ярости, поэтому Джордан, несмотря на изворотливость «дукати», встал вместе с машинами в очередь на проезд по этой повисшей в воздухе полосе металла и асфальта.
      Ныне Бог не судил людям раздвигать воды, пришлось им выстроить мосты. Джордан всегда воспринимал их как символ переправы на другой жизненный берег. За спиной у него остался адрес: Полис-Плаза, один. Проезжая мимо, он не удостоил взглядом Главное полицейское управление, где прослужил не год и не два.
      Без внимания оставил он и нью-йоркский муниципалитет – имитацию Белого дома в миниатюре, где его брат распоряжался вверенной ему властью.
      Прямо сейчас он проезжал над городской тесниной Уотер-стрит, и если бы повернул голову вправо, то увидел бы крышу дома, где парень по имени Джеральд Марсалис разменял свою жизнь на небытие, так разменял, что даже умер под чужим именем.
      А убийца Джерри Хо до сих пор гуляет на свободе.
      Но Джордан головы не поворачивал; он смотрел прямо перед собой и представлял, как лежащий впереди пролет моста отражается в зеркальном козырьке его цельного шлема. На все эти вехи пути он не смотрел не из равнодушия к ним – просто ему не надо было смотреть, чтобы помнить об их существовании. Память никогда его не подводила. Все воспоминания отложились в ней с предельной четкостью, словно достопримечательности на цветных открытках, включая и стоящую на обороте цену.
      Есть люди, которым труднее отречься от себя, нежели расплачиваться за последствия своих поступков. Джордан Марсалис принадлежал к их числу и не задавался вопросом, достоинство это или недостаток.
      Так уж сложилось.
      Джордан понял это про себя уже давно, когда его друг Тед Кочинский попросил у него взаймы тысячу долларов. Джордан знал, что они нужны ему позарез и что, скорее всего, Тед их не вернет. Но он, тем не менее, одолжил ему эти деньги, потому что отказать в данном случае было труднее, чем лишиться тысячи долларов.
      По той же самой причине три года назад ночью он заменил брата в разбитой машине и взял на себя вину за то, к чему был совершенно непричастен.
      Потом ему было горько и обидно от того, как повел себя Кристофер, но «закон Кочинского» сработал и на сей раз, причем Джордан отдавал себе отчет, что дело тут не только в отношениях с братом, а в том, что он частично выплатил долг, назначенный ему еще их общим родителем, Джейкобом Марсалисом. Кристофер вырос в атмосфере богатства и презрения к отцу, Джордан же был окружен его любовью и потому – справедливо или нет – считал себя обязанным старшему брату. Они росли не вместе, но знали о существовании друг друга. Когда случай их свел, каждый уже выбрал в жизни свой путь. Единственное, что их объединяло, – это голубые глаза и витавшая над ними тень отца. Правда, они смотрели на нее под разным углом зрения.
      Братья никогда не касались этой темы в разговорах, но оба понимали, что ее таким образом не вычеркнуть из сознания. По молчаливому согласию они оставили ее висеть над собой, как дамоклов меч, не зная, на чью голову он упадет.
      Мир полон людей, покинувших отчий дом и мечтающих о возвращении. Джордан чувствовал, что путешествие, которое он сейчас отложил, на самом деле началось уже давно. Жизнь в Нью-Йорке была для него лишь долгой временной стоянкой, необходимой для того, чтобы рассчитаться с долгами.
 
Ведь сердце, странное сердце
Щемит и зовет уплыть…
 
      В памяти Джордана внезапно всплыли слова песни Коннора Слейва, парня, который, в отличие от Джерри Хо, понимал, что совершать восхождение надо по самому крутому склону – не потому, что этот склон единственный, а потому, что сам он так устроен.
      Перед ним резко затормозил «вольво», и водитель, высунувшись из окошка, напустился на ехавшего впереди. Джордан легко вывернул влево и обошел неожиданный затор в движении и в мыслях.
      Миновав мост, он вырулил на Адамса и поехал до перекрестка с Фултон-стрит, оставив слева Бруклин-Хайтс – респектабельный квартал старых, великолепно отреставрированных домов – и неподражаемую панораму небоскребов Манхэттена.
      Далее он двинулся на юг, в район, где обитал Джеймс Буррони, напарник по «делу Марсалиса», как его окрестили репортеры.
      Он позвонил Джеймсу после очередных переговоров с Кристофером в Грейси-Мэншн. Джордан привык считать, что политические деятели живут в неприступном, бронированном кругу и, несмотря на свой публичный имидж, не способны быть просто людьми, а во всем остаются политиками.
      Разговаривая с братом, Джордан впервые задал себе вопрос: действительно ли Кристофер хороший мэр или только в нужный момент оказался лучше своих соперников?
      С тех пор как он увидел мертвого сына в карикатурной позе, на полу его ателье, Кристофер метался, как зверь в клетке, и Джордан до сих пор не мог понять – то ли это отцовская скорбь, то ли ярость по поводу собственного бессилия, которое он, как первый гражданин города, вынужден демонстрировать всему Нью-Йорку.
      Так или иначе, лихорадочное расследование убийства Джеральда спустя две недели оказалось в полном тупике. Сыщики перекопали вдоль и поперек жизнь покойного и не нашли ни одного следа, ни одной зацепки. Между тем масс-медиа изощрялись в самых разных гипотезах. Они даже вытащили на свет тот старый случай на дороге и увязали его с демоническим гением покойного Джерри Хо.
      Когда были исчерпаны факты, на смену им пришли фантазии.
      К счастью, удалось обезвредить Лафайета Джонсона, пока он не наделал больших бед, упиваясь своей внезапной популярностью. Кристофер лично встретился с ним и уговорил держать язык за зубами с помощью единственно понятного тому аргумента – денег. Благодаря аналогичным мерам другие источники скандальной информации также не спешили подпитывать репортеров, и газетная шумиха осталась на мелководье досужих вымыслов.
      Увы, недалеко от нее ушло и следствие.
      Джордан припарковался на другой стороне от дома Буррони – первого на улице небольших, утопающих в зелени вилл. Заглушив мотор, он некоторое время разглядывал представшую ему постройку. То, что он увидел, его по меньшей мере озадачило. Он ожидал чего-то иного, чтоб не сказать – чего-нибудь получше.
      Перед домом стоял белый «чероки» старой модели. Дверь дома отворилась, оттуда вышла женщина, ведя за руку мальчика лет десяти. Она – высокая блондинка с некрасивым, но выразительным и добрым лицом, а малыш – копия Буррони, никакого анализа ДНК не нужно.
      Джордан тут же устыдился этой мысли, увидев металлический костыль на одной ноге мальчика. Слегка прихрамывая, он что-то оживленно рассказывал матери. Следом за ними, неся два чемодана, вышел Буррони.
      Он поднял голову, увидел через дорогу человека на мотоцикле и на мгновение приостановился – видимо, узнал. Тем временем женщина с мальчиком уже дошли до машины и открыли дверцы.
      Буррони уложил в багажник оба чемодана. Джордан дождался, пока он попрощается с женой и, чуть наклонившись, поправит на голове мальчика бейсболку. «Бывай, чемпион», – донеслись до него слова детектива. Затем Буррони обнял сына, но смотрел при этом на него, на Джордана.
      Мать и сын уселись в машину; ребенок высунулся из окошка и помахал стоявшему на газоне отцу. Джордан взглядом проводил машину до перекрестка. Когда сзади замигал правый поворотник, он поставил мотоцикл на опору, снял шлем и перешел дорогу.
      Джеймс Буррони выглядел смущенно, и это смущение передалось ему. Джордан понял, что застал детектива в момент слабости, которой тому не хотелось делиться с посторонними.
      – Привет, Джордан. Чему обязан?
      В тоне сквозила настороженность; его нельзя было назвать грубым, но и особой сердечности не чувствовалось. Буррони, видимо, пока непривычно было называть его по имени. В ходе совместного расследования их отношения не улучшились и не ухудшились – между ними по-прежнему не было никаких отношений. Оба воспринимали свое общение как временное и вынужденное.
      «Раз я бросил первый камень, – решил Джордан, – мне же надо сделать и первый шаг».
      – Здравствуй, Джеймс. Хочу с тобой поговорить. С глазу на глаз, как частное лицо. Уделишь мне минуту-другую?
      Детектив кивнул в сторону, куда укатил джип.
      – Жена и сын поехали отдыхать к свояченице, на взморье, в Порт-Честер. Так что в ближайшие две недели я свободен.
      – Боюсь, двух недель у нас не будет, – тряхнул головой Джордан. – Ни у тебя, ни у меня.
      – Даже так?
      – Даже так.
      Буррони вдруг опомнился: что ж они стоят на газоне в саду?…
      – Заходи, выпьем чего-нибудь.
      Не дожидаясь ответа, он повернулся и пошел к дому. Войдя за ним, Джордан огляделся. Обыкновенное американское жилище, куда люди возвращаются с работы, где позади дома есть непременный надувной бассейн, где по воскресеньям проходят традиционные обеды с барбекю и баночным пивом.
      Где есть если не счастье, то хотя бы покой.
      На тумбочке в прихожей стояла фотография Буррони с сыном. Объектив поймал мальчика в момент, когда тот решительно взмахнул бейсбольной битой.
       Бывай, чемпион.
      Буррони перехватил его взгляд, а Джордан сделал вид, что не заметил, как слегка надломился голос детектива.
      – Сын спит и видит бейсбол.
      – «Янки»?
      – Кто ж еще!
      Хозяин, пройдя из прихожей в гостиную, указал ему на диван.
      – Садись. Чего тебе налить?
      – Колы, если можно.
      – Сейчас.
      Буррони вышел и вскоре вернулся с подносом, на котором стояли две банки диетической колы и два стакана. Поставив поднос на столик по левую руку от Джордана, он уселся напротив в кожаное кресло, немного потертое, но, видимо, удобное.
      – Говори.
      – У тебя новостей нет?
      Детектив покачал головой, открывая банку.
      – Никаких. Я потряс агентов, вхожих в богемные круги, где вращался твой племянник. Ничего. Одно сплошное…
      Он осекся и отхлебнул из стакана, видимо сообразив, что сморозил что-то не то.
      – Не смущайся, – усмехнулся Джордан. – Я понял: одно сплошное дерьмо, да и от него никакого толку.
      – Вот именно. Результаты вскрытия тебе известны. Эксперты ничего пока не накопали. Сам знаешь: много следов все равно что ни одного.
      Джордан в ответ счел своим долгом посыпать голову пеплом.
      – Мне тоже похвастаться нечем. Кручу эти комиксы и так и эдак, но так и не понял, какая связь может быть между моим племянником, Линусом и той, кому, судя по номеру на стене, предназначена роль Люси. К тому же мне непонятно, как репортерам удалось пронюхать то, что мы решили держать в секрете. Откуда, например, они узнали, что я занимаюсь этим делом?
      – А что говорит мэр?
      – Что он может сказать? Ведь это он меня попросил неофициально примкнуть к расследованию. На него самого давят. Даже если отставить в сторону личную трагедию, его положению не позавидуешь. Формула знакомая: как он защитит наших сыновей, если не смог защитить собственного? Политика – штука жестокая, Джеймс.
      – Ну да, потому я до сих пор мотаюсь по городу, вместо того чтобы перекладывать бумажки в кабинете.
      На сей раз Джордан глотнул из стакана, собираясь с духом, чтобы сказать главное. Поначалу он не считал это целью своего приезда, но теперь изменил мнение.
      – Вот что я хочу тебе сказать, Джеймс. Будь уверен: как бы дело ни обернулось, я сделаю все, чтобы данное тебе обещание было выполнено.
      Буррони помолчал, глядя на банку с колой, как будто мог вычитать на ней свой ответ.
      – Ты прости меня за тогдашний наш разговор в кафе… – наконец выдавил он.
      – Ерунда. Я тоже много всякого тебе наговорил. В горячке чего не скажешь.
      Буррони покосился на фотографию сына, словно готовясь отразить удар биты, но мяч так до него и не долетел. Доля секунды, но от Джордана она не ускользнула.
       Бывай, чемпион…
      – Жизнь порой труднее, чем мы себе представляем.
      – Так или иначе, все образуется. И не надо ничего объяснять.
      Они молча обменялись взглядами. А когда вновь заговорили, это уже был разговор двух понимающих друг друга людей.
      – Тебе тоже досталось, Джордан.
      Джордан пожал плечами.
      – Всем достается.
      Он встал, взял с дивана шлем. Буррони поднялся вслед за ним. Он был пониже и помассивнее Джордана, но в домашней обстановке, без неизменной черной шляпы почему-то казался незащищенным.
      – До свидания, Джеймс.
      – Думаю, до скорого, – вздохнул детектив.
      Несмотря на этот вздох, Джордан почувствовал, что Буррони уже не тяготит перспектива скорой встречи с ним.
      Заводя мотоцикл и глядя сквозь козырек шлема на Джеймса Буррони, стоявшего в дверях дома, Джордан подумал, что, видимо, приезжал не зря.
      Только что они сказали друг другу правду. Всем достается. Жизнь никого не пощадила – ни Буррони, ни Кристофера, ни его самого.
      А если они не поторопятся, не пощадит и женщину, чье имя им пока неизвестно, но она уже стала движущейся мишенью в уме того, кто называет ее Люси.

      Шандель Стюарт вскочила так стремительно, что гладкие черные волосы закрыли искаженное гневом лицо. Элегантное платье от Версаче вздернулось, обнажив длинные ноги, и двое мужчин на диване увидели полосу голого бедра над чулком.
      – Какого хрена? Что вы мелете?
      Голос прозвучал надменно, как у женщины, привыкшей повелевать без всяких к тому оснований. Испепелив собеседников взглядом, она резко повернулась, схватила с полки сигареты, сунула одну в зубы и прикурила с таким видом, будто намеревалась поджечь мир. Затем прошагала к большому – во всю стену – окну, которое выходило на веранду, повисшую над Центральным парком, и застыла спиной к мужчинам, выжигая сигарету и вместе с ней – клокотавшую в груди ярость.
      За окном на летнем небе собирались грозовые облака, медленно, но верно отвоевывая пространство у солнечного света.
      Джейсон Макайвори перевел глаза на Роберта Орлика, с которым они на паях владели адвокатской конторой «Макайвори, Орлик и компаньоны», занимающейся в основном наследственными делами. Шикарный офис фирмы находился в самом центре города, напротив парка Баттери. Компаньоны понимающе переглянулись: оба давно привыкли к выходкам и лексикону стоявшей перед ними дамы и устали мириться с ними.
      Но, несмотря на усталость, оба лишь поерзали на диване и стали ждать, когда утихнет очередная буря.
      Макайвори закинул ногу на ногу, и Шандель, повернувшись в этот миг, поймала едва заметную довольную ухмылку на лице, чем-то напоминающем Энтони Хопкинса: седые, зачесанные назад волосы и тонкие, аккуратные усики. Решив, что дал женщине достаточно времени, чтобы успокоиться, он продолжил свою тираду, прерванную истерической вспышкой клиентки:
      – Мы объясняем вам, как обстоят дела, мисс Стюарт. Вы практически остались без гроша.
      Фурия снова вскинулась, и черные волосы угрожающе, словно пиратский флаг, заколыхались вокруг ее лица.
      – Как это может быть? Вы что, опупели?
      Макайвори положил руку на кожаный кейс, прислоненный к низкому стеклянному столику у его ног; каждый квадратный сантиметр этого стекла стоил не одну сотню долларов. Но Шандель Стюарт была слишком взвинчена, чтобы заметить, сколько ледяной неотвратимости было в этом жесте.
      – Все отчеты здесь. Документы подписаны вами лично, а в отдельных случаях, как вы помните, мы просили снять с нас ответственность за ваши – как бы получше выразиться – не слишком благоразумные с финансовой точки зрения инвестиции.
      Шандель Стюарт загасила сигарету в пепельнице с ожесточением, которое охотно применила бы к этим двоим. Изо рта у нее вырвалось шипенье атакующей змеи:
      – Откуда мне знать, может, вы меня обворовывали все эти годы?
      Тут вмешался Роберт Орлик, до сих пор хранивший молчание. Его голос был до странного схож с голосом компаньона, как будто многолетнее сотрудничество уподобило их друг другу.
      – Ради той дружбы, что связывала меня с вашим отцом, я сделаю вид, что не слышал ваших последних слов. Я из года в год сносил ваши капризы и ваши нестандартные обороты речи, уместные разве что на родео, но ни я, ни мой коллега не потерпим столь неуважительных отзывов о нашем modus operandi. Дабы облегчить взаимопонимание, давайте подытожим основные факты. Когда семь лет назад скончался ваш батюшка, Эйведон Ли Стюарт, он оставил вам состояние, общая стоимость которого, включая недвижимость, пакеты акций, облигации и наличный капитал, составляла около пятисот миллионов долларов…
      Женщина перебила его с пылом священника, вразумляющего сквернослова в церкви, хотя произнесенные ею слова скорее можно было вложить в уста тому, на кого этот священник ополчился.
      – Наш капитал составлял десятки миллиардов, но этот сукин кот, мой папаша, промотал его на всякую хренотень!
      – Позвольте с вами не согласиться. Во-первых, миллиардов было всего пять, и ваш отец не «промотал» их, как вы изволили выразиться, а отписал нескольким благотворительным фондам, что, собственно, и снискало фамилии Стюартов должное уважение общества и послужило ее увековечению.
      – А вас он по чистой случайности назначил душеприказчиками этого капитала.
      Шандель понизила голос и последние слова произнесла тихо и вкрадчиво, видимо решив, что таким образом ее сарказм прозвучит резче и язвительней, но, кроме некоторой медоточивости, ничего не достигла.
      Орлик окинул ее взглядом профессионала. Шандель Стюарт явно рассчитывает их переиграть, но такие партнеры ей не по зубам.
      – Данный вопрос находится вне вашей компетенции. Нам неведомы причины, по которым отец оставил вам всего лишь часть своего состояния, и мы считаем себя не вправе их выяснять.
      – Благотворительность, уважение – все это чушь собачья! Старый пердун ненавидел меня с самого рождения, потому и оставил мне сущую мелочь, после того, как сыграл в ящик.
       Даже если и так, он был совершенно прав. Такую мерзавку надо было придушить еще в колыбели!
      Лицо старого, прожженного законника не выдало этой мысли, хотя его так и подмывало заговорить языком своей клиентки.
      – Если пятьсот миллионов долларов – сущая мелочь и свидетельство ненависти, хотел бы я, чтобы мой отец меня так ненавидел.
      Орлик нагнулся и достал из кожаного кейса пухлую папку. Немного подержав на весу, он аккуратно опустил ее на стеклянную столешницу, словно опасаясь, как бы та не треснула под таким грузом.
      – Здесь подробнейший отчет о расходах за все годы и печальные следствия вашей расточительности.
      – Вы во всем виноваты. На то вы и юрисконсульты, чтобы мне советы давать.
      – Мы пытались, однако вы ни разу не прислушались к нашим советам. Возьмем хотя бы вашу деятельность кинопродюсера и театрального антрепренера…
      После вспышки гнева Шандель Стюарт впала в апатию. Перед нею разверзлась черная пропасть разорения, и обыкновенно бледное лицо ее как-то сразу постарело и посерело. От недавнего высокомерного тона не осталось и следа – голос ее звучал почти жалобно:
      – Я изучала режиссуру и понимаю в кино. Что плохого в продюсировании фильмов?
      – Ничего плохого, это вполне разумное капиталовложение. Вопрос в том, приносят ли фильмы доход. Если приносят – это бизнес, если же нет – это очень накладное хобби. В вашем случае слишком накладное.
      – Что вы понимаете в искусстве, чтоб рассуждать о нем?
      – В искусстве, признаться, немного. Моя стихия – цифры, в них я разбираюсь основательно.
      Он снова взял со столика папку, положил на колени и начал перелистывать подшитые бумаги. Найдя нужный документ, он водрузил на нос очки в золотой оправе.
      – Вот, пожалуйста, наглядный пример, роман этого Левина. Четыре миллиона вы заплатили, только чтобы перекупить права у «Юниверсал», которая и не очень-то была заинтересована в их приобретении. Но агент автора сыграл на повышение, и вы заплатили четыре миллиона за то, что можно было купить за двести тысяч. Если помните, мы вам советовали выждать, так нет, вам надо было сразу в омут головой.
      – Это замечательный роман. Я не могла его упустить.
      – Не спорю, но за такие деньги можно было купить все романы Скотта Левина и его самого в придачу. Желаете обсудить еще и фильм, снятый вами по этому роману?
      – Исключительный фильм. На премьере в Лос-Анджелесе было море людей.
      – А в кассах – море крови. Вы истратили на него сто пятьдесят миллионов, а окупили от силы восемнадцать. А ваш мюзикл «Клоуны», обещавший стать вторыми «Кошками»?… Десятки миллионов долларов ушли на то, чтобы дать один-единственный спектакль. Вы написали и поставили пьесу на музыку пианиста из бара, с которым познакомились в очередном круизе.
      – Он гений!
      – Может быть, но это понимаете только вы. Весь остальной мир убежден, что ему лучше играть в баре.
      Орлик захлопнул папку и положил ее на столик.
      – Думаю, продолжать не имеет смысла. Подобных случаев было немало, и все они задокументированы. Если угодно, можете пригласить независимого эксперта.
      Шандель растерялась и на мгновение сделалась похожа не на мифическую Горгону, а на человека. Плечи беспомощно поникли, как будто она только сейчас осознала происшедшее.
      – Сколько у меня осталось?
      Макайвори вновь вышел на первый план:
      – Необходимо заплатить налоги и рассчитаться с банками. Если продать все произведения искусства, собранные здесь, думаю, у вас останется, не считая самой квартиры, что-нибудь около двухсот тысяч долларов. Но в свете всего вышесказанного едва ли вы сможете позволить себе такую роскошь, как ее содержание.
      Нервы у хозяйки сдали окончательно. Она открыла рот, собираясь вновь заорать, и от натуги лицо ее побагровело.
      – Это моя квартира! Стюарт-Билдинг – наше родовое гнездо! Я никуда отсюда не уйду, понятно вам? Никуда!
      Макайвори испугался, что она сорвет голосовые связки. Истерические крики достигли сверхзвукового уровня. Юрист поднял руку и глянул на свой шикарный «Ролекс» – только чтобы не смотреть в эти налитые кровью глаза.
      – Вы не уйдете, а мы уходим. Нам пора. Думаю, вам лучше остаться одной и поразмыслить над тем, что мы вам сообщили. Мое почтение, мисс Стюарт.
      Адвокаты синхронно поднялись. Осуществленное желание надавать пощечин – хотя бы и в переносном смысле – этому скандальному, самовлюбленному существу оставило у обоих в душе горький осадок. Они не чувствовали своей вины в финансовом крахе клиентки, но их удручала пустота, образовавшаяся внутри после того, как они сообщили ей, что она не сможет больше жить той жизнью, к которой привыкла.
      Джейсон Макайвори и Роберт Орлик направились к лифту, находившемуся прямо в прихожей. Видя, что они уходят, Шандель растеряла весь свой гнев, и его место тут же заняло что-то холодное и липкое, чему она пока не подобрала названия. Впервые в жизни она почувствовала себя не хозяйкой мира, а ничтожной букашкой, которую этот мир готов был раздавить.
      В три прыжка она очутилась между адвокатами и дверью лифта, схватив Орлика за руку. Ни тот, ни другой никогда еще не слышали таких умоляющих нот в ее голосе.
      – Постойте. Давайте обсудим. Завтра я приеду к вам в офис, и мы уладим все дела. Если продать дом в Аспене и ранчо…
      Роберт Орлик сам удивился, когда на миг почувствовал укол жалости к этой избалованной девчонке, которой посчастливилось родиться в земном раю и которая по глупости своей разрушила его собственной рукой.
      – Мисс Стюарт, у вас больше нет ни дома в Аспене, ни ранчо. Они были проданы по вашему распоряжению, чтобы оплатить очередную постановку или неудавшийся фильм. Я не знаю, как вам еще объяснить: у вас ничего больше нет.
      – Вы меня до этого довели, ворюги чертовы! Вы мне за все заплатите, свиные рыла! Я вашу поганую контору в порошок сотру! Вас выпрут из коллегии к растакой матери! Я вас в тюрьме сгною, сучьи твари!
      Хрупкий мостик сострадания в душах поверенных рухнул под напором нового шквала ярости и сквернословия, а недавний человеческий облик их клиентки вновь уступил место звериному оскалу.
      Двери лифта наконец раздвинулись. Орлик, мягко высвободив руку, вошел в кабину, а Макайвори на миг задержался, глядя в лицо женщины, обезображенное бессильным гневом.
      – Мне давно хотелось это сказать на доступном вам языке. Вы уже не девочка, так что блюстители нравственности меня простят. – На лице адвоката играла любезная улыбка, и следующую тираду он произнес все так же бесстрастно, нисколько не повысив голоса: – Вы сидите в глубокой заднице, мисс Стюарт. И не обольщайтесь: теперь на эту задницу уже никто не позарится.
      Шандель Стюарт замерла с отвисшей челюстью. Глаза вылезли из орбит, как будто из них рвались наружу слова, неподвластные голосу.
      Сквозь закрывающиеся двери лифта Роберт Орлик и Джейсон Макайвори увидели, как черная гарпия метнулась к роялю в отчаянной и бесплодной попытке проломить чем-нибудь башку своим адвокатам.
      Лифт начал спускаться; никто из мужчин не произнес ни звука, но оба в уме прикидывали стоимость китайской вазы, которую их клиентка со звоном разбила о двери лифта.

      Шандель Стюарт осталась наедине со своим бешенством.
      Туфли «Прада» вполне годились для того, чтобы расшвырять ими по полу осколки драгоценной вазы, хотя хозяйка не имела понятия о ее ценности, как и о ценности своей выброшенной на ветер жизни. Чтобы по достоинству оценить даже свой последний жест, нужна изрядная доля иронии, от которой женщина была в данный момент безмерно далека.
      Ярость придала ей сил. Она буквально сорвала с себя дорогое платье, раскидав обрывки по полу вместе с осколками вазы, и осталась в кружевном лифчике, таких же трусиках и черных чулках. Неестественно бледное тело, несмотря на молодость его обладательницы, уже носило следы увядания, как у всех, кто, стремясь к красивой жизни, не жалеет себя.
      Она стала расхаживать по дому, картинно заламывая руки.
      Отчаянные попытки стереть в памяти насмешливые лица двух так называемых адвокатов ни к чему не приводили.
      Она принялась говорить сама с собой, вполголоса, почти не шевеля губами, подкрашенными лиловой помадой, бормоча проклятия, как молитву.
      Джейсон Макайвори и Роберт Орлик, два вонючих сукина сына. Она возненавидела их лютой ненавистью в тот момент, когда они призвали ее, чтобы вскрыть отцовское завещание. Лютую ненависть ей внушили их зловредные улыбочки, когда нотариус объявил, что она фактически лишена наследства. Они напомнили ей двух черных стервятников, усевшихся на еще не остывший труп такого же ублюдка – ее папаши.
      Ее до сих пор тошнило, когда она вспоминала показное благодушие денежного мешка, доверившего свои деньжищи двум мозглякам (тоже мне, Фрейд и Юнг!), которые читали ей проповеди своими бесстрастными голосами, в то время как родитель трахал направо и налево всех городских шлюх.
      Будь он тоже проклят во веки вечные!
      Шандель подняла глаза к потолку и в воспаленном сознании узрела силуэт, показавшийся ей настолько реальным, что она обратила к нему свой визгливый монолог. Будь он произнесен со сцены, она, возможно, сорвала бы гром аплодисментов.
      – Слышишь меня, Эйведон Ли Стюарт? Слышишь, старый мудила? Хорошо бы ты меня услышал в адовом пекле, куда я тебя спровадила. Надеюсь, ты понял, что отправился туда не без моей помощи? Если не понял, я бы руки на себя наложила, чтоб спуститься в преисподнюю и сказать тебе об этом. Гори себе спокойно и моли дьявола, чтоб я не доставила тебе такого удовольствия, потому что, если я к тебе спущусь, твоя нынешняя жаровня покажется тебе раем!
      Охваченная истерическим бредом, Шандель продолжала разгуливать по квартире и срывать с себя последние покровы, пока не осталась в одних чулках. Так она добралась до спальни, которая, как и прочие комнаты, кричала о непомерном богатстве и столь же непомерном расточительстве. Ни собственная нагота, ни отражение в огромном зеркале не успокоили женщину, явив ей длинное, болезненно тощее тело с маленькой, но уже обвислой грудью и дочиста выбритым треугольником между ног. В этой худобе просматривалась почти кощунственная невинность, совершенно не вязавшаяся с искаженным злобой лицом и пеной засыхающей слюны в уголках губ.
      – Ты мечтал, чтоб я стала достойной продолжательницей нашего рода? Хотел, чтоб я жила… как уж ты там говорил?
      Она расставила ноги, уперлась руками в бока и выставила живот. Почему-то захотелось, чтобы голос из визгливого стал низким и глубоким, но это ей никак не удавалось, лишь уродливая поза стала гротескной имитацией мужской фигуры.
      – Ах да… чтоб я жила согласно высоким принципам, всегда составлявшим основу незыблемого имиджа Стюартов.
      Последние слова были съедены приступом безумного, судорожного хохота.
      – А я вместо этого трахалась со всеми, с кем хотела, и всюду, где могла, слышите меня, великий мистер Стюарт? Недаром ты меня перед смертью наградил таким взглядом – понял небось, что это я окунула тебя в дерьмо, в котором ты сейчас плаваешь. Да, я, твоя беспутная дочь, площадная шлюха, тебя прикончила!
      Крик резко оборвался, как будто кто-то отключил ее от источника питания. Она опрокинулась навзничь на кровать, раскинув руки и ноги, успокоенная, опустошенная, распятая своим собственным отчаянием и самой жизнью, которую судьба расстелила перед ней, точно красную ковровую дорожку, оказавшуюся в конце концов смертельной ловушкой.
      От соприкосновения с прохладным атласом покрывала по телу ее прошла дрожь, и соски встали торчком от холода. Одной рукой Шандель подхватила край покрывала и завернулась в него.
      Воспоминания о прошлой жизни были единственным ее утешением в настоящей. Смежив веки в темноте комнаты и души, она стала мысленно прокручивать кадры семилетней давности, запечатлевшие то, что она сотворила со своим отцом.
      Когда мать, Элизабет, погибла в автокатастрофе на пути к их горному шале, отца посетила блестящая идея откинуть копыта от апоплексического удара. Не потому, что он так уж скорбел о жене, а потому что среди искореженной груды металла, помимо останков его благоверной, нашли также труп юного инструктора по горным лыжам из Аспена; он сидел за рулем со спущенными штанами. Тут уж только слепой или идиот не понял бы, что машина потеряла управление из-за того, чем занимались пассажирка с водителем. А журналист, первым подоспевший к месту аварии, ни слепым, ни идиотом не был и потому выдал сенсационный репортаж, который был ознаменован крупным карьерным взлетом журналиста и публичным ниспровержением представителя славного рода Стюартов, до той поры не ведавшего о своем позоре. Весь финансовый Нью-Йорк втихомолку посмеивался за спиной Эйведона Ли Стюарта, всю жизнь радевшего о высокой нравственности и общественном имидже семьи.
      Его поместили в реанимацию и с трудом вытащили, хотя правая половина тела так и осталась парализованной. В инвалидном кресле Стюарта привезли домой и окружили штатом денно и нощно сменяющихся сиделок.
      Шандель к смерти матери отнеслась равнодушно, но на похоронах ей все же удалось натянуть на лицо приличествующую случаю скорбную мину. Инвалид отец, напоминавший угловатую фигуру с полотен кубистов, внушал ей скуку и отвращение. Вынужденное соседство этого, с позволения сказать, человека, которого кормили через капельницу, поскольку перекошенный рот не позволял ему проглатывать пищу, с вечной струйкой слюны, сочившейся из уголка губ, несказанно тяготило ее.
      Она никогда не питала нежных чувств к отцу, но то, во что он превратился, заставляло ее содрогаться от омерзения. Это содрогание вкупе с извращенным умом и подвело ее к мысли о простейшем выходе из положения. Моральные соображения не заботили Шандель. Пришедшую в голову мысль она восприняла как нормальный, естественный способ раз и навсегда разрешить все проблемы. После недолгих изысканий она встала на путь окончательного исцеления бедного больного, как про себя презрительно его окрестила.
      Внезапно Шандель стала любящей, заботливой дочерью.
      Под предлогом этой любви и заботы она одну за другой выгоняла сиделок – якобы чек интересует их больше, чем милосердие. Где-то она вычитала, что витамин К повышает свертываемость крови, и, оставаясь одна с отцом, когда он задремывал, щедрой рукой добавляла в капельницу этот самый витамин.
      Шандель хорошо запомнила ту ночь, когда отец после очередной дозы вдруг широко открыл глаза и увидел дочь возле кровати со шприцем в руке. Всего один миг, потом его взгляд затуманился и опустел, как та дорога, которая ожидает всех нас и перед которой все мы испытываем неизбывный страх.
      Шандель как зачарованная следила за диаграммой сердцебиения на стоявшем возле кровати мониторе. Волнистая линия все больше и все быстрее спрямлялась, пока по экрану не поползла идеальная прямая.
      Все еще ощущая на себе взгляд отца, Шандель вышла из комнаты и тихонько затворила за собой дверь.
      – Спит, – с улыбкой прошептала она сиделке, устроившейся в кресле перед дверью с журналом в руках.
      Сиделка приняла эту улыбку за трогательную нежность дочери, на самом же деле это была счастливая улыбка вновь обретенной свободы.
      Вспоминая ту ночь, Шандель не отдавала себе отчета, что на лице ее появилась точно такая же улыбка.
      Выплеснутый гнев и воспоминания окончательно ее успокоили. На душе было пусто и томно; она старалась как можно дольше удержать в себе это расслабленное ощущение. Шандель умела наслаждаться жизнью в любой ситуации. Ненавистные лица Макайвори и Орлика, их рассуждения, полные сухих цифр, отодвинулись куда-то далеко, за границы памяти.
      Завернутая в покрывало, она повернулась на бок, к ночному столику. Потянулась за телефоном и набрала номер.
      Едва трубку сняли, она быстро заговорила, не потрудившись назвать себя:
      – Алло, Рэндал? Я хочу немного развеяться. Организуй мне что-нибудь этакое, искрометное. Только чтобы машина не слишком бросалась в глаза. Ближе к полуночи.
      Она не дождалась ни подтверждения, ни возражений: человек, с которым она говорила, не имел на них права, недаром же она отстегивала ему каждый месяц кругленькую сумму, а иногда, если приходила охота, расплачивалась и натурой.
      Выдвинув ящичек под телефоном, она просунула туда руку и шарила ею, пока не нащупала мешочка, приклеенного клейкой лентой к верхней панели.
      Аккуратно отлепив ленту, она вытащила маленький целлофановый мешочек, набитый белым порошком. Шандель просунула туда пальцы, захватила щепотку, поднесла пальцы к носу и шумно вдохнула сперва одной ноздрей, потом другой. Затем швырнула пакетик в ящик, уже не заботясь о том, чтобы прилепить его скотчем. Сегодня ей такая подпитка просто необходима.
      Она вновь растянулась на постели и блаженно улыбнулась, глядя в потолок, такой же белый, как и порошок из заветного мешочка.
      И стала ждать действия кокаина, так похожего на мучительный оргазм. Наркотик всегда оказывал на нее эротический эффект, а мысль о предстоящем вечере добавила ощущениям остроты.
      Шандель неторопливо втянула руку под покрывало и, раздвинув ноги, стала гладить пальцами грудь, живот и ниже.
      Внутри она уже наполнилась благословенной влагой и вскоре, закрыв глаза, чтобы лучше представить приключения, которые сулит ей нынешняя ночь, содрогнулась от наслаждения.

      Когда Шандель вновь нашла в себе силы взглянуть на часы, было почти девять. Небольшая прелюдия к ночному блаженству, которую она себе позволила, вместо того чтобы опустошить, зарядила ее новой энергией. Неплохо бы сейчас поесть чего-нибудь японского, решила она. Встав с постели и упершись руками пониже спины, она томно изогнулась и полюбовалась на себя в зеркале. Давешний кризис миновал полностью. Она, как всегда, крепко сидит в седле и снова стала хозяйкой жизни.
      Это понимал, несмотря ни на что, и ее пустоголовый отец.
      Это понимают и два кровососа – ее адвокаты.
      Она им еще покажет, кто такая Шандель Стюарт.
      Сейчас она примет душ, позвонит Рэндалу Хейзу и распорядится начать вечер наслаждений несколько раньше, у «Нобу». А оставшийся час-другой ожидания скоротает за стаканом вина под музыку в каком-нибудь ресторанчике на Бауэри-стрит.
      Она вошла в ванную и включила в своей многофункциональной ванне душ с гидромассажем шиацу. Впитывая всей кожей острые горячие струи, сказала себе, что сегодня должна быть особенно хороша и благоуханна, чтобы показаться неземным видением тем незнакомцам, которых встретит этой ночью. Ей хотелось читать на лицах растерянность и восхищение, желание и восторг, какие бывают только в сбывшихся снах.
      Она тщательно вытерла гладкие, блестящие иссиня-черные волосы, провела дезодорантом по безупречно выбритым подмышкам и в нужных местах побрызгала ароматической эссенцией, сотворенной специально для нее в дорогой парфюмерии на Канал-стрит.
      Затем наложила макияж, немного ярче обычного, и прошествовала из ванной в гардеробную. Там надела черное вызывающее белье и новые чулки на резинках, которые предпочитала колготкам не только потому, что они возбуждающе действуют на мужчин, но и потому, что они несравненно удобнее и практичнее.
      Удобнее в том смысле, что позволяют в любом месте и в любое время отдаться нежданному приступу либидо.
      Из множества висящих в шкафу нарядов Шандель выбрала маленькое черное платьице, которое соответствовало ее нынешним замыслам и удачно подчеркивало тонкую фигуру и длинные ноги.
      Уже одетая, она позволила себе вторую дозу коки и собралась звонить Рэндалу, но тут услышала нежное чириканье домофона.
      Кто бы это мог быть в такое время?
      Квартира напрямую сообщалась с охранным агентством, поэтому она без страха отпустила после обеда всю прислугу, чтобы никто не мешал ее встрече с адвокатами.
      Шандель подошла к маленькому видео, для удобства расположенному прямо в спальне, и на экране высветилось лицо звонившего у лифта огромного мраморного холла Стюарт-Билдинг.
      Она удивилась, узнав нежданного гостя, да еще в таком странном виде. На голове у него был капюшон спортивной куртки. Они давно не встречались, и сегодня Шандель была вовсе не расположена к такой встрече, несмотря на то, что этот человек много для нее значил.
      Из микрофона донесся слегка искаженный голос:
      – Привет. Это ты, Шандель?
      – Да, я. Чего тебе?
      Резкий, неприветливый тон, казалось, совсем не смутил человека, чье лицо маячило на светящемся экране. Он даже слегка улыбнулся ей в ответ.
      – Впусти меня, пожалуйста. Я на минутку.
      – Что за срочность? Мне надо уходить.
      – Я тебя не задержу. У меня новости, которые наверняка будут тебе интересны.
      – Ну поднимайся. Сейчас я спущу тебе лифт. Ничего не нажимай, я все сделаю сама.
      Пересекая тысячу триста квадратных метров своего жилища на пути к лифту, Шандель недоумевала: что же такое неотложное заставило его прийти к ней в столь поздний час?
      Тем более после долгого перерыва.
      И одет так странно – должно быть, бегал в Центральном парке и, увидев ее дом, решил заглянуть.
      На пульте дистанционного управления Шандель нажала кнопку, открывающую двери лифта на первом этаже. Лифтом можно было управлять либо сверху с помощью пульта, либо снизу – набрав буквенно-цифровой код.
      Она ждала его и думала, как бы поскорее спровадить. Впрочем, нельзя сказать, что ей совсем неприятно его видеть. Она попыталась взять себя в руки и оставаться спокойной, хотя от встреч с этим человеком всегда испытывала какое-то извращенное, садистское удовольствие. Шандель ощущала его и в первую минуту знакомства, и потом, всякий раз, когда оказывалась в его обществе. Ей всегда нравилось наблюдать за людьми незаметно, знать о них то, чего другие не знают, и в случае чего навязывать им свою волю, пользуясь их беспомощностью.
      А сама подчинялась только воле случая.
      Если б он знал…
      Шандель успела на секунду заскочить в спальню и еще нюхнуть кокаину.
      Шорох раздвижной двери лифта застиг ее на середине гостиной. В кабине, озаренный льющимся сверху светом, стоял человек. Он действительно был в спортивном костюме, с натянутым на голову капюшоном, руки глубоко засунуты в карманы.
      Он шагнул к ней, и высокая худая женщина в коротком вечернем платье впервые почувствовала, каким холодом веет от его улыбки.
      – Здравствуй, Шандель. Извини, что побеспокоил. Но я в самом деле долго тебя не задержу.
      Как по заказу, тучи, целый день сторожившие Нью-Йорк, разразились грозовым ливнем. Сверкали молнии, грохотал гром, мощные капли, перелетая веранду, с визгом били в стекла.
      А человек продолжал двигаться ей навстречу. Остановившись перед ней, он вытащил руку из кармана. Шандель подумала, что он хочет обменяться с ней рукопожатием, но вдруг с ужасом заметила зажатый между пальцев пистолет.
      Она завороженно глядела в черную дыру ствола и не заметила, как улыбка сошла с лица гостя, не уловила едкой насмешки в голосе.
      – Всего одно мгновение. Правда, для тебя оно растянется на целую вечность.
      Он выдержал паузу. Голос его внезапно сделался мягким, бархатным.
      – Моя прекрасная Люси…
      Шандель Стюарт вскинула голову, но так и не успела понять, что в его взгляде был тот же самый свет, какой она увидела в глазах отца на смертном одре.
      В ушах Шандели грянул еще один громовой раскат, а сверкнувшая молния отбросила на стену тень безалаберной женщины в миг ее смерти.

      В кромешной тьме хлестал дождь.
      Стоя у окна, выходившего на Шестнадцатую улицу, Джордан глядел на капли, вертикально падавшие с неба на город, в котором толком и неба-то нет. Дождь заливал все огни и все чудеса Нью-Йорка, не принимая в них участия: ему суждено было утечь в стоки и стать водой второго сорта.
      Джордану вспомнился один старый фильм с Эллиотом Гулдом. Там был такой кинематографический трюк: на титрах герой идет вперед по оживленной улице, а все остальное – машины и люди – движется назад, как будто пленку прокручивают от конца к началу.
      Точно так же он ощущал себя в эту дождливую ночь.
      Джордан не знал, правильна ли выбранная им методика розыска, но был уверен, что окружающие его люди идут в противоположном направлении. Он поневоле думал о себе как об инородном теле в контексте, что уже стал ему чужим.
      Потоку жизни совершенно не важно, кто плывет по, а кто против течения.
      Он оторвался от окна и подошел к столику перед диваном. Взял пульт и включил телевизор. На круглосуточном канале шла передача «Айуитнесс-Ньюс». Показывали репортаж, снятый днем. На переднем плане вещал репортер с микрофоном в руке. За его спиной сквозь стеклянную стену аэропорта просматривались самолеты и блестящая от дождя взлетно-посадочная полоса.
      – Огромная толпа собралась в аэропорту встречать прах Коннора Слейва, певца, похищенного в Риме вместе с подругой, комиссаром итальянской полиции Морин Мартини, и зверски убитого неделю назад. Проститься со своим кумиром пришли сотни тысяч его поклонников со всех концов страны. Похороны состоятся…
      Джордан выключил звук, чтобы услышать язык образов под аккомпанемент дождя, барабанившего по стеклу. Еще один парень никогда не состарится и всегда будет улыбаться с фотографии на могильной плите.
 
Откройся, заветная дверца.
Как можно мечту забыть?…
 
      Строки несчастного поэта отозвались новой горечью в душе. Шестым чувством, какое иногда приходит во время затяжного дождя, он за миг до звонка угадал, что сейчас зазвонит телефон. Джордан стоял и смотрел на него, не зная, стоит ли брать трубку. Сомнения разрешила Лиза, вышедшая в халате из глубины коридора и протянувшая ему телефон.
      – Тебя…
      Джордан приложил к уху аппарат, еще хранивший тепло Лизиной кожи.
      – Джордан, это Буррони. Ну, мы дождались.
      – Что такое?
      – На нас свалилась Люси.
      – Черт! Кто?
      – Держись крепче. Шандель Стюарт. Ее нашли ночью у нее дома.
      – Где?
      – Стюарт-Билдинг, на Сентрал-Парк-Уэст.
      Джордан почувствовал, как взмокли руки, будто бы дождь, слепо колотивший по стеклам, сумел просочиться в комнату.
      – Черт побери. Я надеялся, что этот гад даст нам побольше времени.
      – Я еду туда. Заехать за тобой?
      – Неплохо бы. В такой ливень на мотоцикле не погоняешь.
      – Ладно, я уже близко. Через пять минут буду у тебя.
      – Я спускаюсь.
      Лиза, стоя посреди комнаты, смотрела, как он натягивает кожаную куртку.
      – Прости, что разбудил тебя, Лиза. Не пойму, почему он не мог позвонить на мобильный.
      – Ничего, я не спала. Случилось что-нибудь?
      – Да, убили еще одного человека, и, по-видимому, это связано с моим племянником.
      – Неприятно.
      – Чего уж тут приятного. Надеюсь, на сей раз мне хотя бы удастся найти зацепку, которая выведет нас на этого психа.
      Они стояли друг перед другом в комнате, которая не принадлежала ни ему, ни ей. У Лизы странно блестели глаза.
      – Я не знаю, что говорят в таких случаях.
      – Ты же сама меня научила недавно. Ничего не надо говорить. Все, что можно сказать, мы уже слышали сотни раз.
      Он вышел и постарался бесшумно закрыть дверь, как будто от стука мог треснуть смысл этих слов. Лифт оказался не на его этаже, и он решил спуститься пешком. Музыки в квартире под ним не было слышно. Он прошел мимо двери, с грустью подумав о Конноре Слейве, который отныне обречен петь, лишь когда кто-нибудь нажмет клавишу воспроизведения.
      Он вышел из подъезда, как раз когда на противоположной стороне остановился служебный «форд». Джордан нырнул под дождь, перебежал улицу и увидел, как перегнулся сидящий за рулем Буррони, чтобы открыть ему. Джордан втиснулся в машину, пропахшую мокрой кожей, и захлопнул за собой дверцу.
      Сквозь мельканье дворников он увидел освещенный квадрат своего окна и застывшую в нем фигуру Лизы. Присутствие и одновременно отсутствие. Буррони проследил за его взглядом и тоже добрался до освещенного окна.
      – Твое окно?
      – Да.
      Буррони больше ничего не спросил, как будто угадав, что ему ничего больше говорить не хотелось. Когда машина оторвалась от тротуара и от взгляда Лизы, Джордан вспомнил, как проснулся на следующий день после их странного знакомства.
      Он открыл глаза и тут же учуял нечто непривычное для своего жилища: аромат кофе, который сам не варится. Он встал с постели, натянул джинсы и майку. Перед тем как выйти, глянул на себя в зеркало ванной и увидел то, что ожидал увидеть: свою физиономию, которой вчера изрядно досталось.
      Он умылся и вышел в гостиную к Лизе Герреро. И вновь ему показалось, что воздух словно бы разрежен в помещении, где находится…
       он или она?
      Воспоминание об этой мысли смутило его точно так же, как в тот момент, когда она явилась. Зато ни в глазах, ни в голосе Лизы не было и следа памяти об их вчерашнем разговоре.
      Только улыбка.
      – Доброе утро, Джордан. Нос и глаз я вижу. А сами как себя чувствуете?
      – Ни носа, ни глаза не чувствую. Вернее, чувствую, но стараюсь к ним не прислушиваться.
      – Отлично. Кофе хотите?
      Она уселась за стол, накрытый на двоих.
      – Я заслужил такую привилегию?
      – Сегодня первое утро моего первого посещения Нью-Йорка. Я тоже ее заслужила. Вам яйца вкрутую или всмятку?
      – Я и на завтрак могу рассчитывать?
      – Ну конечно. Пансиона без завтрака не бывает.
      Лиза подала яйца, хлеб и кофе. Они позавтракали в молчании, опасаясь нарушить равновесие, подернутое ледком, который хотя и треснул, но не раскололся совсем. Каждый нес в голове невидимую облачность своих мыслей.
      Лиза первой нарушила этот мирный уют, открыв дверь во внешний мир.
      – Только что по телевизору говорили про вашего племянника.
      – Еще бы. Теперь такое начнется.
      – А вы что будете делать?
      Джордан ответил жестом, включающим в себя весь мир и ничего в отдельности.
      – Сперва поищу себе пристанище. К брату в Грейси-Мэншн переселяться не хочу – слишком уж на виду. А мне надо поменьше мелькать. На Тридцать восьмой есть небольшая гостиница…
      – Послушайте, у меня к вам предложение. Поскольку проблема моего мужа устранена…
      Горячая волна внутри. Джордан надеялся, что эта волна не прокатилась по его лицу. Лиза же продолжала как ни в чем не бывало:
      – Я только что приехала и хочу немного побыть туристкой, прежде чем определяться с работой. Поэтому дома буду бывать нечасто. Что до вас – разумеется, эта история рано или поздно кончится, и вы уедете, куда собирались. А пока живите здесь. – Она помолчала, чуть склонив голову набок. В глазах молнией сверкнул вызов, на миг расплавивший подернутое патиной старинное золото. – Если, конечно, для вас это не проблема.
      – Нет, что вы.
      Джордан ответил чересчур поспешно и тут же обругал себя идиотом.
      – Ну что ж, тогда я думаю, мы можем перейти на «ты».
      Джордан понял, что это уже не предложение, а данность. Лиза поднялась и начала убирать со стола.
      – Выходи, не мешайся.
      – Тебе помочь?
      – Да ты что! У тебя наверняка есть дела поважнее.
      Джордан взглянул на часы.
      – И правда. Пойду приму душ и помчусь.
      Он направился к себе в комнату, но его на полпути задержал голос Лизы.
      – Джордан…
      Он остановился, не поворачиваясь.
      – В новостях по телевизору говорили и о тебе. Сказали, что ты был один из лучших полицейских Нью-Йорка.
      – Мало ли что они скажут…
      – И сказали, почему ты ушел из полиции.
      Он повернулся и заглянул в глаза, в которых было исполнение всех желаний. Ответ Джордана пролетел через комнату, как окровавленное полотенце, брошенное в угол ринга.
      – Потому ли, поэтому – какая разница?
 
      – …ночью ее телохранитель.
      Голос Буррони перенес его в исхлестанную дождем машину, что, казалось, повисла между фонарями и их отражением в лужах.
      – Прости, Джеймс, я задумался. Повтори, пожалуйста.
      – Я говорю, труп обнаружил сегодня ночью ее телохранитель. Он позвонил в Управление, а я как раз дежурил. Судя по тому, в каком положении найдено тело, это именно то, что ты предсказывал.
      – Мой брат знает?
      – Конечно. Ему тут же сообщили, как было приказано. Он велел позвонить ему, если предположение подтвердится.
      – Сейчас мы это установим.
      Больше за всю дорогу они не сказали ни слова; каждый ехал со своими мыслями, которые с удовольствием бы оставил дома.
 
      Джордан знал Стюарт-Билдинг, это довольно странное здание в шестьдесят этажей, украшенное сверху горгульями, как на Крайслер-Билдинг. Оно возвышалось на Сентрал-Парк-Уэст между Девяносто второй и Девяносто третьей улицами и смотрело на Центральный парк. Фамилия Стюарт означала деньги, настоящие, большие. Старик Арнольд Стюарт нажил состояние на стали во времена Фриков и Карнеги. Впоследствии сфера семейных интересов расширилась: Стюарты вкладывали практически во все отрасли и сделались столпами общества. Когда умерли ее родители – сперва мать, потом, несколько лет спустя, отец, Шандель Стюарт осталась единственной наследницей состояния из великого множества нулей.
      И теперь, несмотря на свои деньги, пополнила вереницу этих нулей.
      Прибыв на место, Буррони припарковал машину прямо за фургоном судебно-медицинской экспертизы. Он заглушил мотор, но из машины выходить не торопился. Дворники перестали очищать стекло, теперь его беспрепятственно шлифовала вода.
      – Джордан, я хочу, чтоб ты знал… После того, что ты мне сказал сегодня, тебе необходимо это знать.
      Джордан молча ждал продолжения. Он не догадывался о том, что скажет ему Буррони, но чувствовал, как трудно тому было решиться на это.
      – Я насчет той истории в Министерстве внутренних дел… Те деньги взял я. Очень нужно было. Кенни, мой сын…
      Джордан, подняв руку, прервал эту исповедь. От его ответа затуманился участок лобового стекла.
      – Хватит, Джеймс. Я же говорю, всем достается.
      Их лица казались призрачными в оранжевом свете фонарей, что просачивался внутрь сквозь пелену дождевых капель.
      Немного помолчав, Джордан взялся за ручку двери.
      – Вылезай, пошли дерьмо разгребать.
      Дверцы открылись почти одновременно. Оба вышли под дождь и двинулись к главному входу, метя широкими мужскими шагами тротуар, который дождь тщетно пытался отмыть.

      Первым в квартире бросилось им в глаза неподвижное тело женщины, сидящей у рояля. Большой концертный «Стейнвей» один потянет на целое состояние. Она сидела на высоком, как в барах, стуле, прислонясь к излучине инструмента, служившего ей опорой. Локти ее были поставлены на черную лакированную крышку, а кисти свисали над пустотой. Голова, склоненная над клавиатурой, словно застыла в немом восхищении той беззвучной музыкой, которую исполнял ей одной видимый пианист.
      На ней было черное вечернее платье, открытое, но довольное строгое; лица разглядеть не удавалось, оно было прикрыто длинными черными волосами. Она сидела нога на ногу, и под коротким платьем проглядывало таинственное место скрещения бедер, едва прикрытое прозрачным кружевом. От колен по всей длине икр тянулась блестящая полоса, пачкая воздушную ткань чулок.
      Именно в такой позе запечатлел ее неумолимый объектив репортера – теперь черно-белая фотография обойдет все газеты. Джордан невольно понизил голос, словно боясь нарушить зловещие чары этого беззвучного концерта.
      – Точь-в-точь как Люси со Шредером.
      – Кто это – Шредер?
      – Тоже персонаж «Мелюзги», маленький музыкальный гений, фанатик Бетховена. Чарльз Шульц рисовал его всегда перед его маленьким фортепьяно. Люси влюблена в него и слушает, как он играет, именно в такой позе.
      Они медленно приблизились к трупу. Буррони указал на локти, специально поставленные, чтобы поддерживать вес тела, и приклеенные к крышке рояля большим количеством клея. Спина тоже приклеена к спинке стула. Чтобы не нарушить этой позы, скрещенные ноги склеены на уровне колен. Клея убийца не пожалел, и струйки его растеклись до самых ступней.
      – Вся в клее, как и твой племянник. На сей раз наш комиксист вылил на нее целую цистерну.
      – Да. Бьюсь об заклад, марка та же самая, «Айс-Глю».
      Джордан надел латексные перчатки, которые подал ему Буррони, и, приподняв волосы жертвы, открыл лицо.
      – Господи Иисусе!
      Широко распахнутые глаза на бледном и худом лице были замазаны тем же клеем, которым палач сковал все ее тело. Синяки на шее напоминали ритуальные знаки, испещрявшие тела языческих жертв.
      – Тоже задушена.
      Джордан отпустил волосы, и они с милосердием занавеса скрыли глаза, распахнутые в неестественном химическом недоумении. Он обошел рояль вокруг, чтобы взглянуть на тело с другой стороны. То, что он увидел, едва не сорвало с его губ грязное ругательство; он с трудом его удержал. Крышка над клавишами была поднята; на подставке, куда обычно ставят ноты, стоял белый лист с надписью, сделанной от руки:

      Та ночь была ненастна и темна…

      Его замутило. Он очень хорошо помнил прошедшее время этой фразы, в которой таилось будущее. Это была известная реплика из «Мелюзги», означавшая для некоторых персонажей смертный приговор. Когда Буррони последовал за ним, Джордан физически ощутил его взгляд, стрелой просвистевший над плечом, чтобы упереться в этот листок и его содержание.
      – Ох, нет! Чертовщина собачья!
      – Увы, да. Еще одно предупреждение. Если мы не вычислим этого сукина сына, то скоро придет черед бедняги по имени Снупи.
      Джордан отошел от рояля и наконец-то оглядел помещение. Из лифта они попали прямо в аттик Шандели Стюарт, и глазам их предстала зловещая икебана, которую сотворил из трупа своей жертвы безумный палач. Когда первое потрясение прошло, он опытным взглядом оценил обстановку. Квартира занимала весь последний этаж Стюарт-Билдинг и была обставлена в чисто минималистском стиле. Мебель из анодированного алюминия, шторы, обивка диванов мягкого песочно-табачного цвета. Все говорило о богатстве, врожденном, неосознанном; для таких богачей суммы, на которые девяносто процентов мира могли бы нормально и даже с некоторым шиком отдохнуть, – сущая мелочь. Картины, скульптуры, посуда – все свидетельствовало об избранности семейства Стюартов. На стене против окна, выходящего на веранду над Центральным парком, висело полотно, не допускавшее сомнений в подлинности. Эскиз «Плота Медузы» Жерико в натуральную величину, семь метров на четыре – точно такой же окончательный вариант выставлен в Лувре.
      Именно эта картина вновь убедила Джордана в горькой иронии судьбы и в незащищенности рода человеческого.
      Жерико, Джерри Хо.
      Два художника, два схожих имени, связанных одним и тем же насильственным отчаяньем; каждый плывет и пишет на своем плоту. И тот же утлый плот теперь увлек за собой в вечное плаванье душу Шандели Стюарт.
      Он подошел поближе к полотну, заметив то, на что не обратил внимания прежде. На площадке перед лифтом валялись осколки вазы, видимо расколотой о дверь лифта, и по всей гостиной были раскиданы обрывки ткани – судя по всему, от платья.
      Судмедэксперт вышел из-за угла стены, на которой висела картина, и ответил на безмолвный вопрос, прочитанный им в глазах Джордана и Буррони.
      – Пока мне сказать особо нечего, кроме того, что жертва была задушена и что смерть наступила в промежутке от двадцати одного до двадцати трех.
      Джордан молча указал ему на обломки и обрывки.
      – Это говорит о борьбе, хотя на теле никаких следов нет.
      Не глядя на труп, патологоанатом кивнул в сторону «Стейнвея», стоявшего по его правую руку.
      – В таком положении труп не обследуешь. Вопрос, как мы будем отдирать его от рояля. Не будь здесь покойницы, да простит меня Господь, я бы подумал, что мы с вами на шоу мистера Бина.
      Несмотря на то, что он немало повидал насильственных смертей на своем веку, его, казалось, тоже потрясло представшее им зрелище.
      – Пришлите нам как можно скорее копию заключения о вскрытии.
      – Как только, так сразу. Я не сомневаюсь, что мне последует звонок высокопоставленного лица с приказом сделать это в первую очередь.
      Он отошел от них, присоединившись к двум помощникам, которым надлежало заняться вывозом трупа. Те, как он и предвидел, стояли перед роялем, и вид у них был крайне озадаченный.
      – Что скажешь, Джордан?
      – Честно говоря, не знаю, что и говорить. Меня это больше всего и тревожит.
      – Так что, по-твоему, серия?
      – На первый взгляд, да, но что-то здесь все же не так. Разумеется, у преступника не все в порядке с головой. По поводу символики убийств надо бы посоветоваться со специалистом, на мой взгляд, она уж слишком надуманна, выморочна.
      Буррони понял, что Джордан, как и в студии Джеральда Марсалиса, обращается больше к самому себе, будто ему надо слышать собственный голос, для того, чтобы сосредоточиться.
      – Обычно действия маньяка в момент убийства более лихорадочны, хаотичны, не столь рациональны. Не знаю. Пошли, что ли, потолкуем с телохранителем.
      Буррони кивнул полицейскому, который встретил их в вестибюле здания, проводил до квартиры да так и остался стоять у дверей лифта. Черный, усатый, плотный детина в темно-синей форме оставил свой пост и подошел к ним.
      – Где тот парень, что обнаружил труп?
      – Вон там.
      Протолкавшись сквозь толпу экспертов, заканчивавших осмотр, они двинулись в указанном направлении, на каждом шагу убеждаясь в грандиозности и богатстве этого дома, пока не дошли до кабинета. На стенах слева и справа до потолка громоздились стеллажи с книгами; перед ними были две металлические лестницы, передвигавшиеся по рельсам. Окно во всю стену выходило на веранду, тянувшуюся от гостиной.
      За письменным столом современного дизайна, частично занятым клавиатурой и экраном компьютера, сидел человек; при их появлении он поднялся. Высокий, мускулистый, с зачесанными назад, набриолиненными волосами и несколько угловатыми чертами лица. Сбоку от правой брови небольшой шрам, как бы утянувший весь глаз к виску и придавший лицу странную асимметрию.
      – Я детектив Бурроне, а это консультант полиции Джордан Марсалис.
      Раньше Джордан усмехнулся бы такой рекомендации, означавшей все и ничего. А сейчас почувствовал себя незваным гостем, захотелось отвернуться или опустить глаза. В таких ситуациях он теперь вынужден держаться в стороне, предоставляя Буррони вести официальное расследование.
      – Мы, должно быть, с вами говорили по телефону, мистер…
      – …Хейз. Рэндал Хейз. Да, это я вам позвонил, когда нашел ее.
      Он вышел из-за стола, по очереди протянул руку Буррони и Джордану. Сильный парень, сразу видно. Сила проглядывала и в его пружинистых движениях, и во всем облике. Чувствовалось, что эту силу он накопил в суровой жизни, а не в липовых группах, где обучают восточным единоборствам, и не в тренажерных залах, где накачивают мышцы за счет выработки стероидов.
      – Прежде всего хочу вас предупредить… Вы ведь снимаете отпечатки по всему дому.
      – Естественно.
      – Тут имеются и мои, говорю вам сразу. Кроме того, я отсидел пять лет за нападение с попыткой убийства. Оправдываться не стану, просто объясню. Молодость у меня была бурная, совершил ошибку и расплатился за нее. С тех пор уважаю закон.
      – Занесли в протокол. Садитесь, мистер Хейз.
      Хейз опустился в одно из ультрасовременных кресел перед письменным столом. Прежде чем сесть, аккуратно поддернул складки брюк и одернул пиджак щегольского темно-серого костюма. Буррони отошел к окну и несколько секунд вглядывался в темноту за стеклами.
      – Давно служите у мисс Стюарт?
      – Лет пять без малого.
      – Ваши обязанности?
      – Телохранитель и помощник по особым поручениям.
      – В чем же состояла их особенность?
      – Я сопровождал мисс Стюарт в ее выходах, которые она… скажем так, предпочитала не обнародовать.
      Буррони счел неуместным вдаваться в подробности.
      – Расскажите о происшедшем.
      – Вчера вечером мне позвонила Шанд… мисс Стюарт.
      – В котором часу?
      – Что-нибудь в половине девятого. Она звонила на мобильный, по распечатке вам не составит труда установить точное время.
      Буррони обернулся и слегка поморщился: кто он такой, этот телохранитель, чтоб его учить?
      – Установим, если надо будет. Зачем она звонила?
      – Велела приехать ближе к полуночи. Я приехал без четверти двенадцать, поднялся в квартиру, увидел труп и сразу же позвонил вам.
      – Она часто вызывала вас в ночное время?
      – Бывало. Мисс Стюарт вела такую жизнь…
      Рэндал Хейз умолк и уставился в пол, как будто под его сверкающими ботинками вдруг разверзлась дыра. Тут Джордан решил вмешаться, подошел и сел во второе кресло.
      – Простите, мистер Хейз. Мне все это не совсем понятно, и я себя чувствую олухом. Если, конечно, не с олухом имею дело, а мне кажется, это далеко не так. Поэтому хотелось бы знать, чего вы недоговариваете.
      У Хейза вырвался вздох. Джордану пришел на ум образ предохранительного клапана, который срывается от чересчур сильного нажима.
      – Понимаете, она была больная.
      – Что значит – больная?
      – Другого слова не подберешь. На голову больная. У нее были опасные пристрастия, и моя задача в основном была охранять ее, когда она их удовлетворяла.
      – А именно?
      – Шандель Стюарт была нимфоманкой и любила, когда ее насилуют.
      Джордан и Буррони переглянулись. Сказанное Рэндалом Хейзом серьезно осложняет дело – оба мгновенно это поняли.
      Телохранитель продолжил свой рассказ без дальнейших понуканий. На лице у него было написано облегчение, как у человека, долгое время стоявшего над ведром с нечистотами и наконец получившего разрешение его прикрыть.
      – Я сопровождал и охранял ее в ситуациях, которые большинству женщин не приснятся в самых страшных кошмарах. Мы ездили по всяким бандитским притонам, и Шандель требовала, чтобы ее насиловали разом десять-двенадцать человек. Бездомные бродяги, отребье всех рас, на некоторых не взглянешь без отвращения. Словом, ходила по лезвию ножа, ведь от любого из этих типов она запросто могла подхватить СПИД. Иногда собирала весь этот сброд у себя дома, а я должен был сидеть в укрытии – на случай, если какой-нибудь садист уж слишком разойдется. И потом кассеты…
      – Какие кассеты?
      – Все происходившее я должен был снимать на видеокамеру. Шандель переводила записи на ди-ви-ди и потом их просматривала. Они где-нибудь здесь, эти диски.
      Он сделал неопределенный жест, имея в виду то ли кабинет, то ли весь дом, то ли весь мир. Буррони и Джордан вновь переглянулись.
      – Должно быть, мисс Стюарт неплохо оплачивала ваши услуги.
      – Да, конечно. На деньги она не скупилась, да и на остальное тоже…
      Новая пауза была довольно красноречива, но, видимо, у их собеседника язык не поворачивался рассказать всё. Рэндал Хейз опять уперся взглядом в пол. Воображаемая дыра под ботинками превращалась в такой глубокий провал, что, возможно, он мог углядеть в нем звездное небо на другом краю света.
      – Еще несколько вопросов, и вы свободны. Как на ваш взгляд, в доме ничего не пропало?
      Этот вопрос Буррони задал из чистой проформы. И он, и Джордан отлично понимали, что шансов на убийство с целью ограбления практически никаких. Быть может, вопрос был всего лишь попыткой свернуть разговор с неловкой темы.
      – Вроде ничего. По-моему, все на месте.
      – А в последнее время вы ничего странного, подозрительного не замечали?
      – Нет, если не считать странностью то, о чем я только что рассказал.
      Джордан воспользовался паузой, чтобы задать мучивший его вопрос:
      – Вы не знаете, мисс Стюарт случайно не была знакома с неким Джеральдом Марсалисом? Он больше известен под псевдонимом Джерри Хо.
      – А-а, с сыном мэра, которого недавно убили? Я видел его фотографии в газетах. Нет, про это мне ничего не известно. То есть я однажды сопровождал ее в «Пангию», на дискотеку, и он там был. Они помахали друг другу издали, так что, вероятно, были знакомы, но за все время, что я на нее работал, мне ни разу не приходилось слышать его имени, не говоря уже о посещениях.
      Джордан едва заметно кивнул Буррони. Детектив сунул руку в карман, достал визитную карточку и протянул сидевшему в кресле человеку.
      – Ну что ж, мистер Хейз, пожалуй, пока на этом закончим. Но мне бы хотелось видеть вас сегодня после обеда на Полис-Плаза, один. Приедете и спросите меня.
      Рэндал Хейз взял карточку и опустил ее в карман пиджака. Затем легко поднялся и вышел, пожелав им доброй ночи, хотя оба знали, что этому пожеланию не суждено сбыться.
      Они подождали, пока за безработным ныне телохранителем Шандели Стюарт закроется дверь, потом детектив отстегнул от пояса карманную рацию.
      – Это Буррони. Сейчас к вам спустится человек. Прилизанные волосы, темно-серый костюм. Зовут Рэндал Хейз. Возьмите его под круглосуточное наблюдение. Только так, чтоб он ничего не заметил, это стреляный воробей.
      Они поднялись и молча прошагали назад весь путь, каким пришли в кабинет. Шли, погруженные в свои мысли, пока не добрались до гостиной, откуда уже убрали труп. На лакированной поверхности рояля остались следы клея и обрисованные мелом контуры, где находились локти убитой.
      – Ну, Джордан, что теперь скажешь?
      – То же, что и раньше: ничего хорошего. На нас повисли два трупа, обе жертвы крайне сомнительны с моральной точки зрения, обе принадлежали к высокопоставленным семействам. Преступления выстроены по одному и тому же принципу. И мы пока ничего существенного не раскопали. Как думаешь, когда вся эта история выплывет наружу, включая мою причастность к расследованию?
      – Я думаю, нам надо пошевеливаться.
      – Именно. По многим причинам. Главная – если не пошевелимся, у нас будут три жертвы.
      – А как тебе этот Рэндал Хейз?
      – Наружку за ним, конечно, надо было пустить, но вот увидишь, ничего она не даст. Он из той же породы, что и Лафайет Джонсон.
      – Черт возьми, чего только люди не делают ради денег.
      Джордан покачал головой и некоторое время смотрел на рояль, еще хранивший память о смертном концерте, коему он только что был свидетелем.
      – Похоже, в данном случае деньги большого значения не имеют. Жизнь – странная штука, Джеймс, ей-богу, странная.
      У Буррони опять возникло ощущение, что Джордан Марсалис разговаривает сам с собой.
      – Хочешь верь, хочешь не верь, но после всего, что мы от него услышали, я почти уверен, что Рэндал Хейз любилШандель Стюарт.
      Детектив недоверчиво обернулся к Джордану.
      Тот стоял посреди гостиной, перед огромным полотном на стене и смотрел на «Плот Медузы», словно только сейчас осознал, что на нем появился новый пассажир.

      Несколько полицейских вошли в лифт с картонными коробками, полными вещдоков. Эксперты перерыли всю квартиру и собрали все, что могло представлять интерес для следствия. Это были повседневные вещи, фрагменты жизни, независимо от их цены. Ежедневники, календари, дискеты, DVD и прочие атрибуты, способные раскрыть тайну нелепой жизни, а может быть, и столь же нелепой смерти.
      Рация на поясе у Буррони два раза пискнула. Джеймс отцепил ее и поднес ко рту.
      – Детектив Буррони.
      Джордан немного отстал и услышал только помехи и несколько слов, прорвавшихся сквозь некачественный микрофон.
      – Ладно, мы спускаемся.
      Буррони повесил рацию на место и оглянулся на Джордана.
      – Прибыл начальник охраны Стюарт-Билдинг. Будешь с ним говорить?
      – Нет, ступай один. А я задержусь тут на минутку, если ты не против.
      Буррони кивнул. Он хотя и не до конца понимал, но принимал методы Марсалиса. Чутье ему подсказывало, что тут не просто опыт и природная склонность, а настоящий талант. Теперь ему было ясно, что свою славу Джордан снискал отнюдь не благодаря родственным связям. Трудно сказать, кто больше потеряет от его ухода из полиции – он или полиция. Детектив вошел в лифт и, пока двери бесшумно не закрылись, продолжал глядеть на погруженного в свои мысли Джордана.
      Джордан остался один в квартире, ожидая, что она заговорит с ним. По горячим следам на месте преступления что-то непременно витает в воздухе – какой-нибудь невидимый знак, который нельзя снять вместе с пылью, отпечатками и прочими следами, имеющимися в распоряжении экспертов научно-технического отдела. Джордан нередко ловил такие знаки, и всякий раз при этом его охватывал озноб. Смерть – тщеславная особа, она не упустит случая сорвать последние, заслуженные аплодисменты. Он хотел поискать такой знак и в мастерской Джеральда, но не удалось: слишком много народу, слишком много личных воспоминаний.
      В той обстановке дом Джерри Хо не сказал бы ему правды.
      А тут он спокойно, без спешки, призывая на помощь логику, вопреки всякой логике вновь дошел до кабинета, где они допрашивали Рэндала Хейза. По дороге заходил во все комнаты и слушал сообщения дома, историю крайней нищеты духа там, где все вопило о богатстве, скуке, болезни и проигранной битве против всего мира. После нескольких минут праздношатания он добрался до кабинета, где Хейз поведал им о тайной жизни мисс Стюарт.
      Джордана что-то укололо в беседе с телохранителем, но он никак не мог вспомнить – что. Вот почему вернулся сюда в ожидании ответа, который мог расслышать только он. Вошел, уселся в то же самое кресло и обвел глазами комнату.
      За спиной стеллажи с книгами. Слева громадное окно-дверь, выходящее на освещенную городскими огнями веранду. Прямо перед ним, на стене, за письменным столом – Мондриан с его четкими линиями, геометрическими плоскостями и цветами спектра. По обеим сторонам от стола такие же точно стеллажи, как и на противоположной стене. На стеллаже слева…
      Вот оно. Джордан поднялся и подошел рассмотреть четыре тома в темно-вишневом переплете, стоящие на уровне его глаз. На обложке логотип и под ним буквы в золотом тиснении.

      Вассар-колледж, Покипси.

      Он знал этот колледж. До конца шестидесятых это было женское учебное заведение, составлявшее вместе с другими шестью некий закрытый пансион благородных девиц под названием «Семь сестер». Колледж для самых-самых, плата за обучение не меньше ста тысяч в год. Впоследствии для равновесия открыли такое же заведение для мальчиков, затем объединили их. Преподавали в колледже только творческие дисциплины: литературу, изобразительное искусство и прочие.
      Джордан вытащил один том и открыл его. Это был ежегодник с фотографиями всех слушателей режиссерского курса. Он перелистывал мелованную бумагу, пока не нашел нужную фотографию.
      С блестящей страницы на него без улыбки смотрела Шандель Стюарт, гораздо более молодая и гораздо менее холеная, чем там, в гостиной. Темные, чуть навыкате глаза – по ним сразу угадывается тяжелый характер – под очками, надетыми, видимо, только для того, чтобы придать их обладательнице интеллектуальный вид. Джордан невольно сравнивал этот облик с тем, который отпечатался у него в мозгу: те же застывшие, широко раскрытые, обездвиженные клеем, ослепшие от смертельной вспышки глаза.
      Его внимание вдруг привлекло нечто в самом низу фотографии.
      Он взглянул и остолбенел.
      К груди Шандели был приколот значок. Такие жестяные значки были в моде в середине семидесятых. На белом фоне – безошибочно узнаваемая графика Чарльза Шульца.
      Графический портрет Люси.
      Такого ощущения в голове и во всем теле Джордан не испытывал уже давно. Возбуждение ищейки, взявшей след, или триумф дрели, просверлившей стену, чтобы впустить луч света.
      Он никому об этом не говорил, но в глубине души был убежден, что каждый сыщик, выслеживающий преступника, делает это прежде всего для самого себя; мотивы торжества правосудия – не более, чем предлог, а истинной целью сыска является именно это ликующее ощущение, сродни наркозависимости.
      Он не раз задавался вопросом: не испытывают ли такое же ликование убийцы, на которых он охотится, в кровавый миг преступления. И не есть ли он сам потенциальный убийца, лишь по воле случая напяливший форму.
      Он достал мобильник и набрал прямой номер брата в Грейси-Мэншн. Кристофер ответил сразу – значит, уже проснулся. Или еще не ложился.
      – Слушаю.
      – Крис, это Джордан.
      – Ну наконец-то. Как там?
      – Плохо. Я в квартире Шандели Стюарт.
      – Знаю. Что скажешь?
      – То же самое. Тот же почерк, что и с Джеральдом. Убийца приклеил ее к роялю в позе Люси, одной из героинь «Мелюзги».
      – Проклятье!
      – Еще какое. И притом пока никаких существенных следов. Ждем результатов вскрытия и заключения экспертов.
      – Я уже распорядился насчет срочности. Все работают в предельном режиме. Думаю, первые результаты скоро будут.
      Джордан мысленно похвалил судмедэксперта за проницательность.
      – Я хотел тебя спросить. Просто так, для подтверждения.
      – Что?
      – По-моему, Джеральд года два учился в колледже. Это случайно был не Вассар в Покипси?
      – Да, а что?
      – Хорошо бы ты позвонил ректору и предупредил, что я приеду с ним поговорить. Я бы хотел съездить туда один.
      – Нет проблем. Я это организую. Ты что-нибудь нащупал?
      – Может, да, а может, нет. Есть одна идея, но сперва мне надо удостовериться.
      – Хорошо. Если что-нибудь потребуется – тут же звони. Нам только еще одного маньяка в городе не хватало.
      – Ладно, созвонимся.
      Джордан выключил телефон и убрал его в карман.
      В этот момент раздался легкий скрип ботинок по полу, и на пороге вырос полицейский.
      Джордан без слов повернулся к нему, и тот правильно истолковал его молчание.
      – Детектив Буррони просит вас спуститься. Он хочет вам кое-что показать.
      Джордан опять же молча последовал за скрипом полицейских ботинок. Они вошли в кабину и, не сказав друг другу ни слова, доехали до первого этажа. Двери лифта разъехались с интеллигентным шуршаньем, как и положено в шикарных домах. Холл Стюарт-Билдинг имел форму буквы «Т», с широкой застекленной частью, обращенной к улице. Высокий потолок создавал в холле дополнительный простор и немного смягчал интерьер типичного ретро. Они прошли через левое крыло по полу, выложенному всеми мыслимыми сортами мрамора. В центре холла, перед двумя турникетами, под неизменным американским флагом, помещалась стойка секьюрити и информации. Сейчас за ней восседал человек в черной форме, проводивший их полным любопытства взглядом.
      Они вошли в дверь за стойкой и поднялись на два лестничных пролета до антресольного этажа, откуда открывался вид на весь огромный холл. Перед рядом телеэкранов, вмонтированных в широкую панель, спиной к ним сидел еще один человек в черной форме. Рядом с ним стояли Буррони и высокий тип с залысинами, хорошо знакомый Джордану. Хармон Фаули, тоже бывший полицейский. Выйдя на пенсию, он устроился консультантом в «Кодекс секьюрити», фирму, где одно время работал и Джордан после увольнения из полиции.
      Если Фаули и удивился, увидев его, то не подал виду.
      – Привет, Джордан, рад тебя видеть.
      – Я тоже, Хармон. Как жизнь?
      – Да живу. В наше время это уже роскошь.
      На лице Фаули он прочел хорошо ему знакомое недовольство жизнью. Но, как все человеческие слабости, оно быстро проходит, не делая людей своими заложниками.
      – Прими соболезнования по поводу твоего племянника. Дикая история. И если не ошибаюсь, сегодняшний сюжет с нею как-то связан.
      Джордан посмотрел на Буррони и прочел в его глазах понимание. Фаули хорошо знал, что такое тайны следствия, и мог оказать им существенную помощь, если не относиться к нему, как к постороннему. Поэтому, не вдаваясь в подробности, Джордан ввел его в курс дела.
      – Да. Мы думаем, что два убийства связаны между собой. Пока не знаем, каким образом, но работать надо быстро, иначе не успеем оглянуться, как получим новый труп.
      Буррони счел нужным подкрепить его слова:
      – Чертовски быстро, я бы сказал. Можно еще раз прокрутить кассету?
      Они расположились за спиной человека, сидевшего перед экранами, в то время как Фаули кратко объяснил им оперативный механизм, и без того хорошо известный Джордану.
      – Как видите, главный вход телекамеры снимают круглосуточно. Запись идет сразу на ди-ви-ди. Мы храним их месяц, потом стираем. В здании в основном магазины, офисы, рестораны, а на верхних этажах частные квартиры, куда ведут лифты с двух сторон холла. Единственное исключение – квартира мисс Стюарт, у которой персональный лифт, управляемый из квартиры и снабженный кодовым замком и видеодомофоном.
      – И там телекамера запись не производит.
      – Нет. Было решено, что в этом нет необходимости, коль скоро запись ведется из холла.
      Буррони указал рукой на экраны.
      – Смотри, что было заснято в тот вечер.
      Фаули положил руку на плечо сидящего человека.
      – Включай, Бартон.
      Тот нажал кнопку, и на центральном экране появилось изображение. Камера была установлена прямо против главного входа. Вначале появился человек в пиджаке и галстуке. Он мелькнул в окне слева и бодрым шагом прошел через турникет. Когда он входил, кто-то перебежал улицу и пристроился у него за спиной. Второй посетитель был в спортивном костюме с натянутым на голову капюшоном; голову он опустил, так что лица видно не было.
      Джордан ухватился за край стола. У него вдруг возникло нелепое ощущение, что под капюшоном не лицо, а череп с оскаленными в ухмылке зубами и пустыми провалами глазниц.
      Этот персонаж миновал турникет, все время держась за спиной того, кто вошел перед ним. Но несмотря на это и на неважное качество изображения, все хорошо разглядели, что он заметно припадает на правую ногу. Когда оба вошли в холл, человек в спортивном костюме быстро вышел из кадра влево.
      Теперь его снимала другая камера.
      Он был виден только со спины и держал руки в карманах. Прихрамывая, он добрался до частного лифта Шандели Стюарт. Позвонил в домофон, и даже на расстоянии было видно, что кнопку он нажал через рукав куртки, чтобы не оставлять отпечатков. По движениям головы всем стало понятно, что он разговаривает с кем-то в квартире. Спустя несколько секунд двери лифта открылись, человек вошел в кабину, но до закрытия дверей так и не повернулся лицом.
      Голос Джордана разорвал почти кататоническую тишину, в которой все смотрели эту «хронику объявленного убийства».
      – Который час?
      Фаули указал на тайм-код в углу экрана.
      – Без десяти десять.
      Джордан встал сбоку от Бартона, колдовавшего с дисками. По холлу словно бы пронесся ледяной ветер. Несмотря на то, что пишет про убийц детективная литература, действия преступников во плоти довольно предсказуемы. Они совершают много ошибок – от волнения, по глупости, по неопытности, из самомнения. Этот же отличался большим хладнокровием и решимостью, а главное – был намного умнее обычного. Возникшее у всех ощущение неловкости быстро сменилось тревогой, потом яростью.
      – Вот сволочь! Знал, что камеры работают, потому дождался, когда кто-нибудь войдет, и прикрылся им, как щитом. А после все время показывал объективам спину.
      Фаули добавил к этому свои соображения; они полностью совпадали с тем, что думал Джордан.
      – Тут есть еще один момент. Напротив Центральный парк, и многие там регулярно бегают в любое время суток. Если посмотреть другие записи, таких людей в спортивных костюмах мы увидим десятки. К тому же, поняв, что открыли из квартиры, охранник ничего не заподозрил.
      Буррони оперся на стойку и наклонился к человеку, который показывал им видео.
      – Бартон, вас как по имени?
      – Вуди.
      – Вуди, у меня две большие просьбы. Во-первых, сделать нам копию этой съемки, а во-вторых, молчать о том, что вы сегодня видели и слышали. Вы окажете нам неоценимую помощь, от этого зависит жизнь других людей.
      Бартон, молчаливый парень с мохнатыми, сдвинутыми бровями, лишь кивнул в ответ.
      – Можете не сомневаться, – ответил за него Фаули. – За Бартона я ручаюсь, как за себя.
      Джордан испытывал нетерпение. С момента прибытия он лишь накапливал информацию, теперь ему хотелось остаться одному и начать ее обрабатывать. Видимо, у Буррони появилась та же мысль, потому что он протянул Фаули руку, прощаясь.
      – Спасибо тебе. Ты нам очень помог.
      – Всегда к вашим услугам. Джордан, ни пуха тебе.
      – К черту. Спокойной ночи, Хармон.
      Они спустились по лестнице, пересекли холл и вышли на воздух. Дождь почти перестал, лишь одинокие капли неуверенно срывались с хмурого неба. Но под ногами все еще блестели лужицы. Сыщики остановились у машины. Буррони первым высказал их общую мысль:
      – Тот же тип, с которым столкнулся Лафайет Джонсон в подъезде твоего племянника.
      – Тот же самый, либо его близнец. Из этого следуют три очевидных вывода.
      – Ты их назовешь или предоставишь мне?
      Джордан кивнул детективу Буррони.
      – Давай ты.
      – Первый: убийца Джеральда Марсалиса и Шандели Стюарт – одно и то же лицо. Второй: она была лично знакома с убийцей, иначе не впустила бы его. И третий: скорее всего, знал его и Джеральд.
      – Точно. Есть еще и четвертый. Правда, это не столько вывод, сколько навязчивая идея.
      Буррони вопросительно сдвинул брови, и Джордан поделился с ним своей версией:
      – Скорее всего, тот, на кого он указал, как на третью жертву, также знает человека, собравшегося его убить. Нам надо установить и того, и другого, прежде чем мы окажемся перед трупом Снупи, который, вероятно, будет приклеен к своей конуре.

      Джордан отпер дверь подъезда, когда уже всходило солнце.
      Дождевые тучи уплыли вслед за ветром, и рассветные лучи озарили красноватым отблеском стены небоскребов по контрасту с тенью, которую те отбрасывали на улицы. Нью-Йорк забыл еще одну ночь, не первую и не последнюю. Хотя Джордану очень бы хотелось, чтобы она стала последней. Он оставил свои размышления за дверями подъезда и вдохнул запах ванили, которым были наполнены дом и его жизнь с тех пор, как в них появилась Лиза.
      В гостиной работал телевизор с выключенным звуком. Джордан сделал несколько шагов и увидел ее на диване перед телевизором. Она спала, накрывшись пледом и едва слышно дыша. Глядя на нее, такую незащищенную, Джордан невольно почувствовал себя незваным гостем.
      Он выключил телевизор. Хорошо бы вот так можно было выключить гнетущую тяжесть в душе. Почти неуловимая перемена звучания в комнате разбудила Лизу. Она почувствовала его присутствие и на миг открыла глаза. Джордан глянул в них сверху и почувствовал пропасть под ногами. Цвет ее глаз был кладом пиратов, волнующимся пшеничным полем и чем-то еще, совершенно невозможным, что и во сне не приснится.
      Стоит, как дурак, и думает неизвестно о чем.
      Лиза вновь закрыла глаза, повернулась на бок и лениво, блаженно потянулась, как будто наконец обрела уверенность в жизни.
      – Как хорошо, ты дома.
      Безмятежность этого сонного голоса, его теплое, родное звучание кинжалами вонзились меж пластин его кирасы. Он всю жизнь прожил один; когда внутренний голос вопрошал его о смысле этого одиночества, он только отмахивался. В прошлом судьба его не раз пересекалась с другими судьбами. Это были мужчины, с которыми он обменивался дружескими словами и жестами, или женщины, обещавшие то, что принимали за любовь. В конечном итоге, все они приходили сеять ветер и уходили, предоставляя ему пожинать хоть и небольшую, но все же бурю.
      Лиза вновь открыла глаза и вздрогнула, как будто появление Джордана застигло ее врасплох. Она рывком вскочила с дивана.
      – Который час?
      – Полседьмого.
      – Что у тебя?
      – Еще одного человека убили.
      Лиза тут же прекратила расспросы, и Джордан был благодарен ей за это.
      – Я ждала, что по телевизору сообщат, да так и заснула.
      – Как ни странно, нам удалось не допустить набега варваров. Рим или то, что от него осталось, пока спасен.
      Лиза направилась на кухню. Он услышал ее голос вместе со щелчком дверцы открываемого холодильника:
      – Кофе сварить?
      – Нет, спасибо, я уже позавтракал рядом, в кафе. Теперь бы еще принять душ, и я снова человек.
      Оставив позади несбывшийся аромат кофе, Джордан прошел в комнату для гостей, разделся, как попало побросал на кровать одежду. Машинально отметил абсурдность своего положения.
      В сущности, ничто не изменилось.
      Стоило пройти несколько метров по своей квартире – и он уже гость. Он вошел в ванную и увидел в зеркале свой всегдашний облик, хотя он почему-то перестал укладываться в это определение. Нет, он уже не тот человек, который еще две недели назад расхаживал по квартире со шлемом в руке и смотрел на дорогу с вопросительным знаком в конце пути.
      Все изменилось.
      Желание убежать осталось, но теперь он боялся спрашивать себя – от чего.
      Он включил воду и встал под душ. Намылился, тщетно надеясь смыть с себя липкую грязь преступления и впитавшийся в поры, тошнотворно сладкий запах клея.
      Начал привычные игры со смесителем.
      Горячая. Холодная.
       Джеральд. Шандель.
      Горячая. Холодная.
       Линус. Люси.
      Горячая. Холодная.
       Одеяло. Рояль.
      И Лиза.
       Горячая. Холодная.
      Нажав на рычаг, остановил струи. Вылез на коврик, натянул халат. Вытерся, быстро побрился. Лосьон после бритья, как всегда, обжег кожу приятной свежестью. Закапал глазные капли, чтобы снять красноту и усталость бессонной ночи, и вновь посмотрелся в зеркало. И в ту же секунду с удивлением осознал, что пытается взглянуть на себя глазами Лизы.
      Писк сотового избавил его от смущения. Он подошел к кровати, взял телефон и ответил, одновременно начав одеваться.
      – Да.
      – Здравствуйте, Марсалис, это Стилер, судмедэксперт.
      – Вот это оперативность.
      – Так я же вам говорил. Быть может, мне бросить мое ремесло и в гадалки податься. Вскрытие, правда, еще не закончено, но кое-что я решил сообщить, не дожидаясь окончания.
      – Так?
      – Для начала хочу подтвердить, что смерть наступила в результате удушения. Кроме того, удалось установить, что жертва имела сексуальный контакт уже после смерти.
      – То есть он сначала удушил ее, а потом изнасиловал?
      – Так точно. Обнаружены следы смазки презерватива. Страшно подумать, до какой степени безумия способен дойти этот тип.
      Джордан невозмутимо ждал продолжения.
      – Презерватив из тех, что оказывают успокаивающее действие на мужчин и возбуждающее – на женщин.
      – Черт побери, откуда он взялся, этот псих?
      – Псих – безусловно, хотя ему крупно не повезло. Случилась досадная штука. Для него досадная. Презерватив порвался.
      – И что?
      – Небольшое количество семенной жидкости осталось во влагалище Шандели Стюарт. Небольшое, но достаточное, чтобы сделать анализ ДНК. Я его уже заказал.
      Прижимая телефон плечом к уху, Джордан сел на кровать и стал натягивать носки.
      – Это удача.
      – Да. Не всякий убийца оставляет нам свою визитную карточку.
      – Жаль только, что на ней нельзя прочесть имя, фамилию и адрес.
      – Ну, это уже ваши проблемы.
      Джордан понял, что это не насмешка со стороны Стилера, а лишь признание того, что патологоанатом не всесилен.
      – Увы, да. А следы на теле?
      – Клей на запястьях. Возможно, он связал их скотчем.
      Это Джордан считал само собой разумеющимся, как и то, что тем же клеем, которым убийца прикрепил тело Шандели к роялю, было приклеено одеяло к уху Джеральда.
      – Что-нибудь еще?
      – Кроме странгуляционной борозды, ничего. Следы борьбы начисто отсутствуют. Разве что под ногтями обнаружены микроскопические волокна ткани. Эксперты уже установили, что они соответствуют обрывкам платья на полу.
      – То есть платье она сорвала с себя сама?
      – По-видимому. На теле имеется еще несколько синяков, но все они получены гораздо раньше.
      Если вспомнить рассказ Рэндала Хейза, нетрудно предположить, каким способом Шандель Стюарт их заработала.
      – И последнее. Не знаю, принесет ли это какую-либо пользу.
      – Сейчас все может принести пользу. Говорите.
      – В паху едва заметный след пластической операции. Должно быть, ей удаляли татуировку. На данный момент у меня все.
      – Больше чем достаточно. Спасибо, Стилер.
      – Удачи.
      – С вашей легкой руки…
      Джордан дал отбой и бросил телефон на кровать. Затем открыл шкаф и вытащил свежую рубашку. Заканчивая одеваться, ощутил внутри легкий всплеск оптимизма. Надел часы и взглянул на циферблат. Без пяти семь. Несмотря на бессонную ночь, он чувствовал себя свежим и бодрым. Этот выброс адреналина намного действеннее ночного ворочанья под одеялом в погоне за озарением.
      Джордан взял шлем и кожаную куртку. Распогодилось, теперь уже можно прокатиться на мотоцикле. До Покипси, во всяком случае. Это на полпути между Нью-Йорком и Олбани, «дукати» мигом домчит его туда. Он вернулся в гостиную. Лиза тем временем тоже успела переодеться и теперь стояла у окна. Солнце над крышами уже не обещалось, а светило вовсю с ясного летнего неба.
      Услышав за спиной его шаги, она обернулась и высказала вслух свою мысль:
      – Глаза у тебя того же цвета.
      – Как что?
      – Как небо.
      – Сейчас это единственное, что нас объединяет.
      Они немного помолчали. Потом Лиза перевела взгляд на шлем и куртку.
      – Уезжаешь?
      – Да. Есть одно дело.
      Джордан был рад перемене темы; это избавило его от смущения, которое он всегда ощущал, когда кто-то заводил разговор о его внешности. Лиза продолжала как зачарованная смотреть на его цельный шлем.
      – Наверное, здорово гонять на мотоцикле.
      – Прежде всего опасно. Зато быстро, и чувствуешь свободу, если способен на это.
      Лиза снова молча уставилась на него. Джордан уже знал это ее выражение, когда привычная ироническая улыбка соскальзывает в уголок рта и в глазах появляется кошачья настороженность.
      В ее голосе прозвучал вызов, прикрытый невинной усмешкой.
      – Как по-твоему, я способна?
      Джордан ответил, не подумав:
      – Можно проверить. Мне надо прокатиться тут недалеко. Хочешь поехать со мной?
      Только потом он понял, что сказал, и слова будто слиплись в сознании.
      – У меня нет шлема.
      Джордан очутился в положении игрока, которому, чтобы отыграться, надо сделать новую ставку. В конце концов, он сам запустил эту рулетку, и теперь надо определить выигрышный номер.
      – Ерунда. Тут на Шестой есть магазин, где я покупаю все для мотоцикла. Спустимся и купим тебе шлем.
      – В такую рань магазин закрыт.
      – Хозяин – мой приятель, у него квартира в том же доме. Он поворчит, но откроет.
      – Ладно. Я сейчас, быстро.
      Лиза исчезла в глубине коридора, а Джордан стал надевать куртку. Вскоре она появилась в джинсах, в короткой кожаной куртке и тупоносых сапогах. Волосы она собрала в конский хвост, и в таком виде показалась Джордану еще более солнечной, чем нынешнее утро.
      – Я готова.
      Джордан не мог сказать того же о себе. Но назад не повернешь, пришлось солгать:
      – Я тоже.
      Пока они спускались по лестнице, он думал, что уже давно не было у него так светло на душе. Как все люди, он привык всему в жизни искать оправдание. Вот и сейчас приписал свой подъем сдвигам в расследовании, а не перспективе провести целый день с Лизой.

      Мотоцикл резво катил по дороге, и слова были не нужны.
      Джордан вспоминал, как в определенный момент жизни без особого труда отказался от таких удобств, как крыша над головой, завораживающее мельканье дворников по лобовому стеклу, пепельница под рукой. Так уж вышло, и теперь неестественными казались два лишних колеса. Мотоцикл – это ожидание под мостом и взгляды на небо (когда же кончится дождь?), это глаз циклопа, горящий в ночи, это скорость, когда она так необходима, но главное – как он сказал Лизе – это свобода, которой всегда не хватает. Даже сейчас, когда он свободен, это все равно не взаправду. Особенносейчас, когда он, повинуясь обычному человеческому лицемерию, пытается отвлечься, чтобы не отвечать на вопрос «почему?».
      В «Лихой гонке» (так назывался магазин) он купил цельный шлем для Лизы и смотрел, как лицо ее исчезает в обряде посвящения в племя моторизованных рыцарей, в котором, несмотря на технический прогресс, сохранилось нечто эпическое, как во времена, когда шлемы ковал сельский кузнец. В этом обряде есть неугасимая жажда приключений и неосознанное желание укрыться от мира под предлогом защиты от ветра.
      От лица Лизы остались только глаза, сиявшие в прорези легкого шлема из кевлара, и Джордан с сожалением смотрел, как их гасит темный пластик козырька.
      Он поспешно вскочил в седло, пытаясь заглушить эту мысль ревом мотора.
      А сейчас он ощущал движения пассажирки в полной синхронности со своими. Лиза чутьем поняла, что в езде на мотоцикле самое правильное не всегда кажется самым естественным. Повиснуть в пустоте – единственный способ избежать того, чтобы эта пустота и летящий асфальт поглотили тебя.
      Идеальная спутница.
       Идеальный спутник.
      Джордан навязал себе эту неприятную мысль, чтобы не забывать, кто такой и что такое он сам, и в очередной раз напомнить себе, кто и что такое Лиза.
      Он присосался к акселератору, как пьяница к бутылке.
      Перед ним и под ним расстилалась дорога, а за спиной сидела Лиза, чутко откликаясь на малейший ее изгиб и не давая забыть о себе, хотя встречный ветер уносил от него прочь запах ванили.
      Выехав за черту Нью-Йорка, они покатили по Вест-сайдской автостраде на север, а потом Джордан выбрал Девятое шоссе, тянущееся параллельно железной дороге и Гудзону. Они миновали академию «Вест-Пойнт» на высоком, как ее принципы и устав, берегу, миновали поделенную надвое железнодорожным полотном тюрьму «Синг-Синг», где заключенным дозволено слушать гудки поездов, долетающие во двор за колючей проволокой, пока тюремная сирена не призовет арестантов обратно в камеры.
      Путешественников с распростертыми объятиями приняла пышная растительность начала лета, как будто удивленная своим очередным возрождением.
      Мимо проносились дома, небольшие пристани с яхтами, покачивающимися под солнцем и готовыми отправиться в новое летнее плаванье. Иногда Джордан натыкался на небольшие заторы, но с легкостью преодолевал их виртуозным слаломом колес.
      Он чувствовал себя покойно и ни о чем не думал, только хотел, чтобы это путешествие никогда не кончалось.
      Но, к сожалению, когда тебе кажется, что ты нащупал пульс времени, оно чаще всего показывает тебе комбинацию из трех пальцев, ухмыляясь с циферблата наручных часов.
      Вот и эта дорога кончилась так же, как началась.
      То есть быстро.
      Вдоль берега реки они ворвались в Покипси, проехали привокзальную площадь, где в этот утренний час дремало одинокое такси, и Джордан увидел перед собой типичный образчик американской провинции. Промчавшись по одной из бесчисленных Реймонд-авеню Америки, мимо церквей, ассоциаций ветеранов, ресторанов и светофоров, они очутились перед невысокой крепостной стеной. За величавыми деревьями парка просматривалась довольно внушительная постройка.
      Джордан с первого взгляда понял, что это и есть Вассар-колледж.
      Он свернул направо по указателю и, огибая территорию кампуса, понял, что территория эта едва ли не больше самого города.
      Так они ехали, пока крепостная стена не переросла в высокое здание, от которого веяло средневековьем, хотя архитектурный стиль Джордан затруднился бы определить. Перед ними открылись три арки; самая широкая из них оказалась въездными воротами в колледж, с будкой охранника под ней.
      Джордан остановился в тени арки и снял шлем. Охранник, в светло-коричневой форме, коротко стриженный, с красной рожей, напоминавшей окорок, и выправкой морского пехотинца, вышел им навстречу.
      – Добрый день. Я Джордан Марсалис. Мне к ректору Хугану.
      Кристофер был лично знаком с ректором Вассара, Трейвисом Хуганом. По реакции охранника стало ясно, что телефонный звонок брата возымел свое действие. Он улыбнулся Джордану и его спутнице, и красная рожа сразу стала симпатичной.
      – Здравствуйте, мистер Марсалис. Меня предупредили. По-моему, ректор сейчас на поле для гольфа. Прошу вас, пройдите туда, я сообщу ему на пейджер. – Вытянув руку, он начал давать объяснения: – Проедете по аллейке и направо. Там стоят щиты с указателями. Справа будет поле для гольфа, а перед ним столовая. За ней площадка, где можно поставить мотоцикл.
      Джордан повесил шлем на руку и не спеша покатил по аллейке, обсаженной деревьями, за которыми расстилался безупречный английский газон.
      Перед ними сурово громоздилось темное здание колледжа с белыми глазницами окон – центральная часть и два крыла, видимо пристроенных позднее.
      Две таблички на фасаде напоминали о том, что колледж был основан в 1881 году от Рождества Христова стараниями его создателя Мэтью Вассара.
      На коньке крыши развевался американский флаг. Должно быть, все здесь призвано напоминать студентам о том, как почетно жить и учиться в столь престижном учебном заведении столь великой страны.
      Колыбель познаний и патриотизма в одном лице.
      Когда-то Джордан тоже гордился своей принадлежностью к великому государству. Но мало-помалу гордость сменили робкие сомнения, а те растворились в постоянном недоумении.
      Они свернули направо, как им велел охранник, миновали другие сооружения комплекса, обозначенные на щитах: театр, бассейн, спортзал, теннисный корт. Собственное поле для гольфа убедило Джордана в том, что сто тысяч в год здесь берут не зазря.
      Наконец, они достигли указанной площадки, и Джордан заглушил мотор.
      Лиза слезла на землю, стянула шлем, расправила плечи. Темные волосы вырвались наружу, словно подземный источник, и Лиза, пытаясь пригладить, еще больше растрепала их.
      Тогда она тряхнула головой, и волосы ленивым каскадом заструились по спине, подсвеченные солнечными лучами. У Джордана мелькнула нелепая мысль: вот сейчас она обернется, и я окаменею под ее взглядом. Но когда она с улыбкой повернулась к нему, подумал, что эти лучистые глаза способны обратить в камень саму Медузу.
      – Как хорошо!
      – Что?
      Лиза неопределенно махнула рукой.
      – Все. День, солнце, дорога, мотоцикл. Это дурацкое место. Неужели это колледж? Многие были бы счастливы отдохнуть здесь хотя бы недельку.
      – Нам придется ограничиться одним днем. Зато бесплатно.
      Джордан зашагал к невысокому зданию, окруженному живописной, якобы неухоженной растительностью. Бок о бок с Лизой они молча дошли до столовой.
      Их быстрым шагом обогнала девушка в ярких леггинсах и зеленой майке. Через плечо она перебросила связанные шнурками кроссовки, а на ногах у нее были сабо на ремешке. Рыжие крашеные волосы будто горстями набросали ей на голову. Вне этой обстановки ее можно было бы принять за бездомную бродяжку, а здесь она выглядела как экстравагантная девица из очень богатой семьи. При взгляде на нее Джордан живо представил себе своего племянника.
      Впрочем, на свой лад, быть может, и эта девушка была бездомной.
      Следом за ней они поднялись по нескольким ступеням к застекленной двери и вошли в огромный пищевой блок, выкрашенный в светло-желтые приятные тона. Молодежь занималась кто чем: одни работали, обслуживая зал, другие сидели за столиками и оживленно беседовали.
      Особой роскошью столовая не отличалась, но на стене слева, на самом виду, был банкомат. Рыжая девица направилась прямо к нему, вставила в прорезь карточку. Оборванцы, богема, хип-хоп, усмехнулся про себя Джордан, однако у каждого есть кредитная карточка и на счету наверняка предостаточно.
      При их появлении все мужские головы с идеальной синхронностью повернулись к Лизе. Гул разговоров мгновенно смолк. Если бы Джордана так не удручал этот факт, он бы заметил, что девицы в зале поглядывают на него с не меньшим интересом.
      В тот же миг застекленная дверь вновь открылась, и на пороге появился человек с мешком клюшек для гольфа за плечами. Ростом почти с Джордана, лет шестидесяти, реденькие волосы неопределенного цвета, несколько длиннее обычного. Глаза скрыты за очками без оправы, весь облик человека, много знающего и вполне собой довольного, спокойного, получившего от жизни все, чего хотелось, а что ему не дано, так это и не нужно.
      Он с улыбкой приблизился к ним.
      – Джордан Марсалис, надо думать. А я Трейвис Хуган, ректор этого беспокойного заведения.
      Джордан пожал протянутую руку.
      – Очень приятно. Это Лиза Герреро.
      Глаза Хугана живо заблестели, и он задержал руку Лизы в своей на миг дольше, чем требовали приличия.
      – Мадам, вы словно чудное виденье. Ваше явление на этой грешной земле убеждает нас, простых смертных, в том, что бывают чудеса на свете. А стало быть, у меня еще есть надежда научиться играть в гольф.
      Лиза, откинув голову назад, засмеялась.
      – Если вы так же преуспели в гольфе, как в комплиментах, то скоро войдете в десятку мастеров.
      Ректор сокрушенно покивал.
      – Оскар Уайлд говорил: беда не в том, что мы стареем снаружи, а в том, что внутри остаемся молодыми. Поверьте, это не утешает, но, так или иначе, благодарю.
      Джордан не объяснил Лизе цели их приезда. Но после обмена любезностями Лиза с присущим ей чутьем поняла, что дело весьма важное и мужчин лучше оставить вдвоем.
      – Пока вы беседуете, я осмотрю ваши владения, если не возражаете.
      Хуган жестом вручил ей несуществующие ключи от колледжа.
      – Попробовал бы я возразить. Административный совет тут же потребует моей отставки.
      Лиза открыла дверь и вышла. Двое входящих парней посторонились, пропуская ее, остолбенело посмотрели вслед, переглянулись и решительно двинулись за ней.
      Хуган, заметив их маневр, улыбнулся.
      – Ну, может быть, не в полном смысле чудо, но вроде того. Вы счастливый мужчина, мистер Марсалис.
      Джордан мог бы сказать ректору, что Лиза тоже мужчина и потому он совсем не счастливый, но, конечно, промолчал.
      Покончив с шутками, Трейвис Хуган дал Джордану понять, что он в курсе дела.
      – Кристофер предупредил меня о вашем визите, и я по голосу понял, как его надломила смерть сына. Мне искренне жаль мальчика, и я от души надеюсь, что здесь вы узнаете что-либо полезное для вашего розыска.
      – Я тоже надеюсь.
      – Пройдемте ко мне в кабинет. Там нас никто не потревожит.
      Когда они вышли из столовой, Джордан сквозь стеклянную дверь увидел Лизу под деревом со шлемом в руке. Она что-то жестами показывала белке, с любопытством взиравшей на нее с нижней ветки.
      Улыбка Лизы показалась ему счастливой.

      Кабинет ректора оказался именно таким, каким его Джордан и представлял. Здесь пахло кожей, деревом и хорошим трубочным табаком. Джордан спросил себя, что настоящее, а что показушное в этой иллюстрации из «Сатердей ивнинг пост». Обстановка сделала бы честь любому торговцу «модернариатом». Единственным диссонансом были жидкокристаллический экран и клавиатура компьютера.
      Хуган уселся за большой письменный стол у окна, выходящего на аллею, по которой недавно прошли Джордан и Лиза, но сперва опустил жалюзи, чтобы солнце не било собеседнику в глаза. В приемной он попросил быстроглазую девчонку-секретаршу ни с кем его не соединять. Та черкнула что-то в календаре и успела метнуть на Джордана зазывный взгляд, прежде чем они скрылись за дверью.
      От недавней легковесности Трейвиса Хугана не осталось и следа. Джордан понял, что на этого человека можно положиться и что он не зря занимает свой пост. Сидя против него в этом внушительном кабинете, Джордан утвердился в своем первом впечатлении о ректоре.
      Сколько, наверное, молодых ребят сидело в кресле, где сейчас сидит он, ожидая ректорского внушения. Быть может, и Джеральд когда-то со скучающим видом выслушивал проповеди Трейвиса Хугана.
      – Вы правы.
      – Что, простите?
      – Вы спросили себя, бывал ли ваш племянник в этом кабинете. Да, бывал, и не раз.
      Хуган воспользовался замешательством Джордана, чтобы снять очки и протереть их салфеткой, пропитанной специальным составом. Джордан тем временем отметил, что глаза у него серые.
      – А вот его отец – никогда.
      Это было произнесено без укора, просто в порядке констатации, однако нотка боли в голосе все-таки проскользнула.
      – Видите ли, мистер Марсалис, – продолжал он, откинувшись на спинку кресла, – среди поступающих к нам студентов лишь единицы действительно хотят учиться. Я хочу сказать, что в основном их присылают сюда родители, чтобы… как бы получше выразиться… сдать на хранение. Иногда между родителями и детьми существует молчаливое согласие. Do ut des. Не мешай мне жить, и я не помешаю жить тебе.
      – Джеральд тоже из этой категории?
      – Ваш племянник, скорее всего, был душевнобольным, мистер Марсалис. А если не был, то блестяще играл эту роль.
      Джордан был вынужден признать, что этот нелестный отзыв полностью соответствует действительности, и мысленно поблагодарил Хугана за то, что тот остался сидеть в кресле, а не взошел на кафедру.
      – В Вассар-колледже студентов обучают чисто творческим дисциплинам: изобразительному искусству, режиссуре, писательскому ремеслу. Талант нельзя купить, но можно отсрочить признание его отсутствия. У Джеральда талант был. Мощный талант. И он внушил себе, что его талант должны сопровождать столь же мощные ощущения в жизни. Не знаю, что подтолкнуло его к этой мысли, но для него она стала догмой. А при попустительстве вашего брата… – Он сделал паузу, как будто собираясь с мыслями или что-то припоминая. – Собственно, Джеральд и сам всячески уклонялся от встреч с отцом. По-моему, он его ненавидел. Возможно, этим во многом объясняется его поведение. Он как будто постоянно за что-то мстил отцу. А тот всеми способами пытался скрыть от людей характер сына. Но такой характер разве скроешь…
      Джордану вдруг вспомнилось прощание Буррони с сыном.
       Бывай, чемпион…
      Будь у его племянника отец, который мог так его напутствовать, быть может, Джеральд и не стал бы Джерри Хо. Но эту версию придется сдать в архив, поскольку подтверждения ей уже не найти.
      – У Джеральда были здесь друзья?
      Хуган пожал плечами.
      – Ну, за ним всегда ходили толпами. Он на свой лад был для многих идолом. Но он слишком уж рьяно показывал всем, что ни в ком не нуждается. В том числе и в нас. – Ректор поставил локти на стол и чуть подался к Джордану. – Я следил за его успехами, когда он ушел от нас. Позвольте мне быть с вами откровенным и не сочтите за цинизм. Мне очень жаль, что его постигла такая участь, но меня это не удивило.
       Меня тоже, к сожалению.
      Этот экскурс в биографию Джеральда он выслушал только ради того, чтобы еще раз удостовериться в правильности оценок ректора. И удостоверившись, решил перейти к истинной цели своего приезда в Покипси.
      – Возможно, вы еще не в курсе, мистер Хуган. Вы не слышали сегодняшние новости?
      – Нет, я с раннего утра играл в гольф.
      – Минувшей ночью в своей нью-йоркской квартире была убита Шандель Стюарт. Она тоже у вас училась. Примерно в одно время с Джеральдом.
      Джордан сообщил об этом сухо и бесстрастно, но в душе его теплилась крохотная надежда. Ректора же его известие смутило и расстроило. Он снова начал без особой нужды протирать очки.
      – Да-да, я ее отлично помню. Как это случилось?
      – Мистер Хуган…
      Ректор взмахом руки прервал его:
      – Зови меня Трейвис, ладно?
      Джордан обрадовался: неофициальную беседу всегда легче выстроить.
      – Ладно, Трейвис. То, что я тебе скажу, должно остаться между нами. Пока нам удалось каким-то чудом скрыть подробности, и нам бы не хотелось терять это преимущество. А подробности таковы: убийство Шандели и убийство моего племянника – звенья одной цепи.
      – Я могу спросить, что навело вас на эту мысль?
      Излагая технику убийств, Джордан все же ощущал смутное беспокойство. Любой уважающий себя Питер Пэн его испытывает.
      – Дело в том, что убийца придал их трупам позы персонажей «Мелюзги».
      – То есть Чарли Брауна и прочих.
      – Ну да. Джеральд сидел у стены, к его уху приклеили уголок одеяла, а Шандель посадили к роялю. Линус и Люси.
      Трейвис не попросил разъяснений, значит, ему хорошо известны персонажи этих комиксов.
      – И еще дома у Стюарт мы нашли улику, которая дает понять, что следующей жертвой будет Снупи.
      Трейвис Хуган, ректор Вассар-колледжа в Покипси, человек, составивший свою жизнь из слов, в этот момент подбирал их с трудом.
      – Боже милостивый! Это же безумие!
      – Именно так. У тебя нет никаких соображений?
      – Абсолютно никаких. И не только по поводу комиксов, но и насчет какой-либо связи Джеральда и Шандели. Мирок у нас тесный, все всё про всех знают, а уж про этих двоих – и подавно. Но я ничего не слышал об отношениях твоего племянника с бедной девочкой.
      – Что ты можешь о ней сказать?
      – Богата, отвратительный характер. Психика тоже не в порядке. О мертвых плохо не говорят, а хорошего о ней не скажешь.
      – Она была дружна с кем-нибудь?
      – Тот же случай, что и с твоим племянником, только со знаком минус. Джеральд ни с кем не хотел знаться, а с ней никтознаться не хотел. Единственная, кого с натяжкой можно было назвать подругой, – Сара Дермот.
      «Все-таки дело движется, – подумал Джордан, – петелька за петелькой, ряд за рядом».
      – Что она за человек?
      Хоган повернулся к компьютеру и забарабанил по клавишам. Потом откинулся на спинку и прочел выведенное на экран:
      – Сара Дермот, из Бостона. Училась у нас по стипендии. Она входила в тот небольшой процент студентов, о котором я тебе говорил. Умна, способна, весьма тщеславна.
      Слово «весьма» он подчеркнул.
      – Шандель и Сара вместе учились на факультете режиссуры. Думаю, Сара какое-то время терпела ее, полагая, что от семьи Стюартов можно многое получить, но потом сломалась: Шандель невозможно было выносить даже ради карьеры.
      – А где мне найти эту Сару Дермот?
      – В Лос-Анджелесе. Она работает в Голливуде. Кажется, у нее контракт с «Коламбиа Пикчерс». Недавно была на встрече выпускников.
      – Мне бы с ней поговорить.
      – Это нетрудно устроить. – Хуган нажал кнопку на селекторе. – Мисс Спайс, дозвонитесь, пожалуйста, Саре Дермот в Лос-Анджелес и соедините меня с ней по прямому.
      Не прошло и минуты, как телефон зазвонил.
      – Сара, это Трейвис Хуган.
      Последовала небольшая пауза, необходимая для краткого ответа по междугородному.
      – Спасибо, хорошо. У меня сидит человек, которому надо с тобой поговорить по очень важному делу.
      Джордан взял протянутую ему трубку.
      – Мисс Дермот, здравствуйте. Меня зовут Джордан Марсалис, я из нью-йоркской полиции.
      В сущности, это не ложь, а лишь полуправда, по крайней мере в данном случае. Ему ответил голос деловой и очень занятой женщины. Точной и лаконичной. Вежливой в пределах, допустимых для бизнес-леди.
      – Чем могу быть полезна?
      – Извините за беспокойство. Дело в том, что случилось несчастье. Убита Шандель Стюарт.
      Такое известие заставило Сару Дермот на миг забыть о карьере.
      – Боже мой! Когда?
      – Сегодня ночью. Я хочу задать вам несколько вопросов, но прошу учесть, что наш разговор сугубо конфиденциален.
      Долго ли тебе удастся сохранить информацию в тайне, если ты будешь болтать с каждым встречным, подумал Джордан, но утешил себя тем, что яичницу не сделаешь, не разбив яиц.
      – У нас есть основания полагать, что ее убийца не так давно расправился с Джеральдом Марсалисом. Вы слышали о его смерти?
      – Да. Передавали по Си-эн-эн.
      Сара Дермот, видимо, только теперь сообразила, какую фамилию он назвал, представившись.
      – Погодите, вы что, родственник?
      – Да. Джеральд был моим племянником.
      – Мои соболезнования. У Джеральда был тяжелый характер, но все равно жаль его.
      – Вы его знали?
      Она ответила не задумываясь:
      – Да его толком никто не знал. Он был талантлив, но это, так сказать, «пограничная» натура. Нелюдим, интроверт, бунтарь, одиночка.
      «Вот и еще один справедливый ярлык», – подумал Джордан.
      – А Шандель Стюарт?
      – То же самое, только без опоры на талант. Если она с кем и делилась, то лишь со мной. В Вассаре Шандель практически ни с кем не общалась, но ходили слухи, что за пределами кампуса она ведет очень бурную жизнь. Если вы уже навели о ней справки, то поймете мой намек.
      – Я понял. Какие у нее были отношения с Джеральдом?
      Последовала пауза. Голос Сары Дермот зазвучал уже не так уверенно:
      – Нормальные. Сколько мне помнится, они здоровались, и не более того. Джеральд был слишком колюч, а Шандель слишком богата, чтобы их что-то могло связать.
      – Я задам вопрос, который, возможно, покажется вам странным, но прошу вас, хорошенько подумайте, прежде чем отвечать.
      – Спрашивайте.
      – Вы не слышали, чтобы Шандель или Джеральд по какому-либо поводу упоминали «Мелюзгу»? Линуса, Люси или что-то в этом роде?
      – Да нет… Хотя постойте, был один случай.
      Сердце Джордана сделало двойное сальто-мортале. Только бы приземлилось на ноги, а то долго ли до беды.
      – Захожу как-то раз к ней в комнату. Шандель принимает душ. Пока я ждала, заметила у нее на столе записку.
      – Не помните, что там было написано?
      – Помню дословно. «Завтра. Пиг Пен».
      – И кто называл себя Пиг Пен – не знаете?
      – Не знаю.
      – И что было потом?
      – В этот момент вошла Шандель и увидела, что я разглядываю записку. Она разорвала ее на мелкие клочки и опять ушла в ванную. Видимо, спустила их в унитаз, потому что я сразу услышала шум воды.
      – Вам это не показалось странным?
      – Шандель Стюарт вообще была со странностями.
      Джордан без труда в это поверил.
      – Больше вам ничего в голову не приходит?
      – Нет, но я постараюсь припомнить.
      В голосе прозвучало возбуждение. Джордан вспомнил, что говорит с кинорежиссером.
       Если думаешь сделать из этого фильм, Сара Дермот, будь добра, сообщи, чем он кончится.
      – Любые воспоминания могут быть полезны. Позвольте, я возьму у ректора Хугана ваш телефон?
      – Конечно. Ни пуха вам, привет Трейвису.
      – Непременно. Всего доброго, спасибо.
      Он отдал трубку ректору и поспешно поднялся, как делал всегда, когда ему надо было поразмыслить.
      – Что-нибудь всплыло?
      – Еще один персонаж «Мелюзги». Пиг Пен.
      – Такого не помню. Кто это?
      – Второстепенный персонаж, который потом совсем исчез. Он притягивал к себе пыль и всегда ходил грязный, а однажды пришел на праздник чистый, так его не впустили, потому что не узнали.
      – Да-да, припоминаю. Про него тебе сказала Сара?
      – Да, но вместо того, чтобы что-то прояснить, это еще больше все запутывает.
      Хуган беспомощно развел руками.
      – Увы, тут я ничем не могу тебе помочь.
      – Самый мелкий шажок приближает нас к цели, – сказал Джордан и поморщился от банальности этой фразы. – Последнюю реплику вычеркни, я тебе в самом деле очень благодарен и хочу повторить то, что сказал Саре Дермот. Если что-нибудь вспомнишь – позвони.
      – Обязательно. – Хуган тоже поднялся и взглянул на часы. – Время обедать. Я тебя официально приглашаю, а неофициально советую вежливо, но твердо отказаться. Столовая у нас вполне приличная, но такой спутницы, как твоя, явно не достойна. К тому же с нашими профессорами скука смертная. Вы прямо в Нью-Йорк?
      – Да.
      – В нескольких милях отсюда есть чудный ресторанчик. Вам даже не придется делать большой крюк. Он устроен на старом буксире, у самого берега. Там очень романтично. С Лизой я бы пошел именно туда.
      Джордан взял со стула свой шлем и двинулся к двери. А Хуган, провожая его, продолжал развивать эту тему.
      – Таких глаз я еще ни у кого не видел. Их обладательница не может быть плохим человеком. Правда, может натворить бед, но только если ты не будешь смотреть ей прямо в глаза.
      В его словах не было ничего назидательного, они лишь свидетельствовали о его проницательности. С улыбкой этот удивительный человек протянул ему руку.
      – Желаю удачи, лейтенант Марсалис. Ты парень не промах, но удача все равно тебе не помешает.
      – Не говори. До свиданья, Трейвис. Не провожай, я помню дорогу.
      Джордан вышел из кабинета и вернулся к столовой. Там, на раздаче блюд уже выстроилась очередь студентов. Ему довольно было проследить направление многих взглядов, чтобы узнать, где Лиза.
      Она стояла за той же стеклянной дверью и задумчиво созерцала деревья парка. Джордан подошел к ней, а она и не заметила.
      – Вот и я.
      Лиза повернулась к нему.
      – Ну что? Нашел то, что рассчитывал?
      Он решил ответить в положительном смысле.
      – Отчасти. Чтобы найти целое, придется рыть носом землю. А пока, я думаю, мы заслужили обед.
      – Где?
      Джордан напустил на себя таинственность.
      – Мне тут посоветовали одно местечко…
      Вскоре глаза Лизы опять исчезли под козырьком шлема. Надевая свой, он так и не смог отгородиться им от слов Хугана.
       Таких глаз я еще ни у кого не видел. Их обладательница не может быть плохим человеком.

      Ресторан, рекомендованный Трейвисом, и правда был устроен на старом, отреставрированном буксире и поставлен у бетонного, выдающегося в Гудзон причала. Наверняка это судно даже при сходе со стапеля не отличалось таким великолепием. В идиллически спокойном месте, среди маленьких яхт, короткий, тупорылый буксир, некогда выводивший в плавание огромные корабли, теперь был похож на спящего великана или старого льва, что умиротворенно смотрит на играющих вокруг него детенышей.
      Остановив мотоцикл и прочитав название ресторана, Джордан обрадовался, что козырек шлема скрывает его кривую усмешку.
      «Пароход Вилли».
      Название первого звукового мультфильма Уолта Диснея. Надо же было случиться, чтобы персонажи комиксов так прочно вошли в его жизнь. Быть может, и сама жизнь его постепенно превращается в комиксы. И его, и других людей, втянутых в эту абсурдную историю. Вот они и витают в облаках, ошарашенные, немые, и произносят написанные за них кем-то другим реплики, не в силах ничего изменить.
      Оба слезли с мотоцикла, и Джордан снова сделался свидетелем ритуала появления из-под шлема Лизиных волос, живущих своей жизнью. Чувства, испытанные им в этот момент, он для собственного удобства приписал своей нервозности в последнее время.
      По шаткому деревянному трапу, перекинутому на темно-синий борт, они прошли на буксир. В полутемном зале пахло полированным деревом, воском и почему-то морем. Возможно, при взгляде на отдраенную медь и на темно-синие холщовые скатерти у посетителя разыгрывается воображение.
      Молоденький официант в матросской форме подошел к ним, что называется, вразвалочку. У него было симпатичное загорелое лицо, и весь облик его напоминал скорее корабельного юнгу, чем официанта прибрежного ресторана.
      – Добро пожаловать. Вам в зале накрыть или лучше на палубе, под навесом? День-то сегодня какой чудесный! – Он очень легко и естественно перешел с профессионального тона на дружеский. – Я бы посоветовал на палубе: там и вид лучше, и народу никого.
      Джордан в нерешительности посмотрел на Лизу, предоставляя ей выбирать.
      – Ладно, давайте на палубе.
      Они последовали за юнгой, который усадил их за столик на носу, в тени деревянной решетки. Он подал им два меню в обложке из вощеной ткани и оставил одних, дав им время выбрать.
      Джордан раскрыл меню. Он скользил глазами по строчкам, а мысли его тем временем скользили совсем в другом направлении, и оттуда их было не вытянуть.
      Он обдумывал разговор в кабинете Трейвиса Хугана и то, что ему рассказала по телефону Сара Дермот. По идее, надо было сразу позвонить Буррони и сообщить ему новости, но Джордан предпочел сначала переварить полученные сведения.
      Какую роль играет четвертый персонаж «Мелюзги» после Линуса, Люси и Снупи? Первые два раскрыли свою суть в момент смерти. Снупи – кто бы он ни был – грозит та же опасность, если к нему уже сейчас не нагрянул человек, прячущий лицо под капюшоном спортивного костюма и припадающий на правую ногу.
       Завтра. Пиг Пен.
      Что было назначено на завтра? И кто такой Пиг Пен?
      Пока это лишь имя персонажа, графически изображенного в двух измерениях гениальным рисовальщиком по имени Чарльз Шульц. К тому же «завтра», упомянутое в записке, слишком давно раскололось на сотни вчера, чтобы можно было легко ответить на этот вопрос. Ответ лежит в четвертом измерении, самом враждебном для сыщиков – во времени.
      – Скажи, где ты, чтоб мы могли если не докричаться, то хотя бы дозвониться до тебя.
      Голос Лизы восстановил единство времени и места. Джордан положил меню на столик, поднял глаза и наткнулся на чуть насмешливые улыбки своей спутницы и официанта, стоявшего рядом с блокнотом и карандашом в руке.
      Джордан понял, что за время, пока он был глух и нем, Лиза успела сделать заказ.
      – Прости. Я задумался. Ты уже выбрала?
      – Минут пять назад.
      – Тогда не будем терять времени. Мне то же самое, что и тебе.
      Официант оказался понимающим парнем. Он кивнул и черкнул что-то в блокнотике.
      – Очень хорошо. Жареную змею для обоих.
      В ответ на удивленно взлетевшие брови Джордана парень обезоруживающе улыбнулся.
      – Не волнуйтесь, сэр, это наше фирменное блюдо. Наш повар умеет так готовить гремучих змей, что даже их погремки тают во рту.
      Под заразительный смех Лизы он повернулся и своей странноватой, развалистой походкой пересек палубу. Джордан с Лизой опять остались вдвоем под навесом, на палубе судна, которому больше не суждено плавать. Джордан повернул голову влево: противоположный берег отсюда казался далеким и чуждым; его, как и всякий горизонт, словно бы населяли люди из будущего. Возможно, и мы им отсюда кажемся пришельцами, поэтому любая точка зрения всегда остается чисто субъективной.
      Он снова поглядел на Лизу.
       Таких глаз я еще ни у кого не видел. Их обладательница не может быть плохим человеком.
      Джордан вдруг подумал, что совсем ничего о ней не знает. Ни о жизни ее, ни о цели приезда в Нью-Йорк. Он ни о чем ее не расспрашивал, опасаясь то ли показаться бестактным, то ли услышать ее ответ.
      За все время жизни под одной крышей их пути лишь мимолетно пересекались, и каждый следовал выработанным для себя или вынужденным директивам. Лизиных директив Джордан не знал, но видел, что у нее есть оружие, которому каждый может позавидовать: легкий, но решительный характер и насмешливый оптимизм, позволяющий преодолевать любые препятствия.
      И лишь однажды, вернувшись очень поздно и проходя на цыпочках по коридору мимо ее комнаты, он услышал в тишине дома, как Лиза плачет. Но когда они вновь увиделись наутро, на лице ее не было и следа ночных слез.
      – Почему у вас с Кристофером такая большая разница в возрасте?
      Джордан постарался придать своему тону самоочевидную легкость.
      – Обычная история. Отец был красавцем без гроша в кармане и бесподобно играл в теннис. Мать Кристофера была девицей из богатой семьи и в теннис играла плохо. Они познакомились и полюбили друг друга. Но в определенных кругах бедность всегда считается пороком, из этих самых кругов и происходила его возлюбленная. Перед свадьбой ее родители заставили его подписать брачный контракт объемом в телефонный справочник. Сперва все было хорошо, но потом случилось неизбежное. Отец осознал, что его жена все больше привязывается к упомянутым кругам, а он – все меньше. Он предложил ей уйти и зажить самостоятельно, на что получил решительный, смешанный с ужасом отказ, а тем временем тесть уже расстелил для него ковровую дорожку к выходу и услужливо распахнул дверь. Он опять остался без гроша в кармане, к тому же ему запрещали видеться с сыном. Потом он встретил мою мать, и спустя двенадцать лет после Кристофера родился я. В первый раз мы встретились, когда он уже стал видным политическим деятелем, а я только что окончил полицейскую академию. Мы совсем не испытывали братских чувств друг к другу, но в этом не было нашей вины. Вот так это и тянется по сей день.
      Джордан понимал, что последней фразой дает Лизе повод для нового вопроса: зачем же тогда три года назад он занял место брата в разбитом «ягуаре»? Он не был готов отвечать и потому обрадовался появлению официанта с двумя тарелками в руках.
      Лиза, разумеется, заказала не гремучую змею, а прекрасную рыбу под соусом из молока, базилика и кокоса. Они приступили к еде, и Джордан наконец решился коснуться темы, которой до сих пор избегал.
      – Как видишь, в моей жизни ничего интересного нет. А вот ты мне про себя еще ничего не рассказала.
      Лиза небрежно взмахнула рукой, хотя жест этот явно не сочетался с промелькнувшей в глазах тенью. Она промелькнула мгновенно, однако ее оказалось достаточно, чтобы затмить и солнце, и оптимизм. Она тут же спряталась за улыбкой, но Джордан видел, что это ненадежное прикрытие для ее горечи.
      – В моей жизни тоже все предельно просто. Правда, эта простота больше для окружающих. Мне ничто и никогда просто не давалось. – Лиза сделала маленькую паузу длиною в вечность. – Никогда.
      Смущенный этим горьким признанием, Джордан опять устремил взгляд на другой берег Гудзона, чтобы понаблюдать вечный парадокс двух берегов. Где Лиза, там никогда, а на другом берегу всегда, хотя, вероятно, это просто мираж. К сожалению, и у него всё точно так же.
      Созерцая мираж, он слушал Лизин голос.
      – Родилась я в захолустном городишке – думаю, ты и названия-то такого не слышал. В общем, из тех мест, где все друг про друга всё знают. Отец был священником методистской церкви, а мать – типичной женой священника. Тихая, набожная, услужливая. Представь себе ужас истового служителя церкви, который с гордостью наблюдал за ростом единственного сына, и вдруг в четырнадцать лет у того начала развиваться женская грудь. Меня скрывали от мира, считали карой за грехи. И, в конце концов, его преданность Богу возобладала над любовью к единственному чаду – уже не важно, мальчик это или девочка. В шестнадцать лет я ушла из дома, и дверь сама захлопнулась за мной.
      Джордан засомневался, хочется ли ему слушать дальше. До сих пор он жил в мире черного и белого и не воспринимал оттенков. Но после того случая на дороге убедился, что в жизни есть множество оттенков серого. И с тех пор ему почему-то все время встречались люди, открывавшие перед ним это бесчисленное множество. Лиза – одна из них.
      Пожалуй, он только теперь понял, почему его так влечет к ней. Красота редко определяет характер человека. Характер выковывают страдания, а красивым, как правило, все дается легко, им не надо ничего завоевывать, поскольку окружающие с радостью осыпают их дарами. Это касается и мужчин, и женщин. Могло бы коснуться и Лизы, если б она была, как все, если б не жила на демаркационной линии.
      Ей ничего легко не давалось.
       Никогда.
      В этом слове чувствовались гранит и сталь, но под ними было и нечто донельзя хрупкое.
      – Дальше была перемена мест. Вечная история. Вечный круговорот. Бежать от тех, кому нужна я, потому что я такая, и видеть, как по той же причине бегут те, кто нужен мне.
      – У тебя никогда никого не было?
      – Почему, были. Разочарований без иллюзий не бывает. Был славный, веселый человек там, откуда я приехала. Актер. Мне бы сразу понять, что, когда человек всю жизнь играет любовь, в реальной жизни это лицедейство распознать очень легко. Но пока мы были вместе, он меня смешил до слез.
      – А что потом?
      – То же, что и всегда. Смех кончился, остались слезы.
      Лиза вдруг заговорила небрежно, со смешком – не иначе, испугалась, что наговорила лишнего. И вмиг стала такой, как всегда, – веселой и замкнутой. Перед ним в секундном видении проплыла вся ее жизнь – жизнь исканий и бегства. Чего она ищет, от чего бежит – бог ее знает.
      – И вот я здесь. Знаешь афоризм про мечтателя, психа и психиатра?
      – Нет.
      – Символичный афоризм. Мечтатель строит воздушные замки, псих в них живет, а психиатр получает арендную плату. Вот зачем я, собственно, и приехала в Нью-Йорк. Мне надоело строить воздушные замки и жить в них, неплохо бы получить и кое-какие дивиденды.
      Джордан вдруг понял: с ней надо говорить только открытым текстом. Ему совсем не нравилось то, что он собирался сказать, поскольку он знал, что ей это тоже не понравится.
      – Я хочу тебе сказать…
      Лиза поковыряла ножом рыбу у себя в тарелке.
      – Говори.
      – Пожалуй, мне все-таки надо съехать.
      – Понятно.
      Сухой, лаконичный, почти равнодушный ответ. Джордан покачал головой.
      – Нет, думаю, тебе не понятно.
      Он отложил нож и вилку. Сейчас ничто не должно отвлекать ни его, ни Лизу.
      – В детстве я жил с родителями в Куинсе. В соседнем доме жил мой сверстник, Энди Мастерсон. Мы часто играли вместе. Однажды родители подарили ему маленький электромобиль. Помню, как он разъезжал на красной пластмассовой машинке и какое счастье светилось в его глазах. Я понимал, что мне такую не купят, поэтому только смотрел и мечтал хоть разок на ней прокатиться.
      – Он что, был жадный, твой друг Энди?
      – Думаю, нет. Да и не в этом дело. – Джордан посмотрел ей прямо в глаза. – Я до сих пор помню, как я мечтал о такой машине. Отчаянно, со всей силой своего воображения. И со всей безысходной тоской, на которую только способен ребенок.
      – Да, для ребенка это тяжелое испытание.
      Джордан глубоко вдохнул, как перед прыжком в воду.
      – Нет. Это как раз легкое. Тяжело то, что о тебе я мечтаю намного сильнее, чем о той машинке.
      Только произнеся эти слова, он понял, что не последовал совету ректора Хугана – отвел глаза.
      А когда решился посмотреть, увидел, что выражение ее глаз не изменилось. Лицо словно окаменело, и Лиза поднялась из-за стола. Понимая, что разговор не окончен, она торопила его окончание.
      – Пожалуй, ты прав. Тебе лучше съехать. Что-то у меня пропал аппетит. Прости, я подожду тебя возле мотоцикла.
      Она ушла, чуть помахивая волосами, которые трепал легкий ветер с реки. Джордан еще никогда в жизни не ощущал такого одиночества. Он остался наедине со своим мелким раскаянием, мелким стыдом да и самого себя ощущал каким-то мелким.
      Выждав немного, он подозвал официанта и расплатился. Парень по выражению его лица понял: за обедом между ними что-то изменилось. Он поблагодарил за чаевые, но никаких дружеских шуток больше не отпускал.
      Джордан ступил на трап, ища взглядом Лизу. В нескольких шагах стоял его «дукати», а рядом он заметил ее фигуру – лицо было спрятано под шлемом. Он, как и прежде, затосковал по ее улыбке, хотя твердо знал, что сейчас она не улыбается. Ни ему, ни кому-либо другому.
      Не говоря ни слова, Джордан тоже укрылся за шлемом, включил зажигание и стал ждать, когда усядется его пассажирка.
      По легкому движению сзади он понял, что она устроилась, и поехал, быстро набирая скорость. Они пустились в молчаливый обратный путь, предоставив ветру говорить слова, на которые у них не хватило духу. А повеса ветер рассеивал их, как запахи и облака.

      Морин Мартини проснулась от сильного жжения в глазах. Она тихонько провела пальцами по бинтам, скрепленным пластырями, как будто это легкое движение могло снять дискомфорт. Ее предупреждали, что это неизбежно, но ей все равно хотелось унять этот противный муравейник.
      После операции микроскопические надрезы затянулись так быстро, что сам профессор Роско, проводивший пересадку, удивился. Такая быстрая реабилитация улучшила общий настрой, и вот уже настал день решающей проверки. Ровно в одиннадцать ей снимут бинты, и она останется наедине с будущим.
      С будущим, которое покажет, суждено ли ей всю оставшуюся жизнь передвигаться на ощупь.
      Само собой разумеется, ночью она почти не спала. Темнота, простыни, бег с препятствиями от надежды к отчаянью, постоянная смена настроений, метание между «быть может, да» и «лучше бы нет». Сон то и дело пытался восстановить нормальные пропорции и хотя бы на несколько часов приблизить ее к остальному миру, но это плохо ему удавалось.
      В какой-то момент она все-таки провалилась в тревожное забытье, и ей приснился сон, поразивший ее необычайной четкостью образов, хотя и несколько фрагментарных, потому не все их удалось вспомнить после пробуждения.
      Она якобы очутилась в детской. Это не ее детская в Риме, потому что мебель другая, а из окна видны деревья и берег реки. Во сне она сидит за столом и видит свою руку, которая что-то рисует. На рисунке мужчина и женщина. Женщина опирается на стол, мужчина стоит позади нее. Несмотря на то, что рисунок детский, по нему нетрудно понять, чем они занимаются. Вдруг распахивается дверь слева, и в комнату входит усатый человек. Она с гордостью показывает ему рисунок. Человек смотрит и начинает дико возмущаться. Слов она не слышит, видно лишь, как шевелятся губы и как лицо его багровеет от гнева, когда он размахивает листком у нее перед глазами. Затем он рвет рисунок в мелкие клочья, хватает ее за руку и тащит в чулан. Морин хорошо запомнила черты его лица: они маячили перед глазами, даже когда его поглотила темнота, после того как закрылась дверь чулана.
      Морин проснулась вся в поту и в такой же тьме.
      Она в манхэттенской квартире матери, на последнем этаже темного кирпичного здания, на Парк-авеню, 80, неподалеку от Центрального вокзала. Она предпочла бы остановиться в квартире отца, в центре города, но было ясно, что в таком состоянии без женской помощи ей не обойтись.
      Поэтому после операции она, скрепя сердце, согласилась поселиться в доме Мэри Энн Левалье. Несмотря на то, что мать явно переживала за нее, Морин решила не обольщаться насчет их отношений, сводившихся к немногим дежурным словам. Высокомерие, помноженное на нетерпимость. Безусловно, между ними существовала атавистическая, генетическая связь, но дружбе в ней не было места.
      Сквозь двойные стекла до нее долетал приглушенный шум Нью-Йорка. Этот город она знала почти так же хорошо, как Рим. В этих двух городах, среди миллионов людей она однажды встретила человека, которому наконец-то удалось ее узнать и понять. Она всю жизнь находилась на перепутье двух миров, но не принадлежала ни одному из них. Посредником для нее мог стать тот единственный, кто испытывал такие же чувства. Тот, кого музыка возносила в небо, но он был вынужден оставаться на земле. Тот, кто раскрыл ей обманы тьмы и стал в этой тьме непреложной истиной.
      Один-единственный на свете.
      А теперь…
      С тех пор, как она очнулась в клинике «Джемелли» после всего пережитого, жизнь ее стала быстрой чередой одноцветных ощущений. Темнота, застлавшая ей глаза вместе с бинтами, вынудила остальные органы чувств острее воспринимать все, что делается вокруг. Перелет из Рима в Нью-Йорк тоже был серией обрывочных ощущений, без той связующей нити, которую дают лишь зрительные образы, составляя костяк наших воспоминаний.
      Только теперь, когда лишилась зрения, Морин осознала его определяющую роль в жизни. Перемещения стали ревом моторов и турбин самолета, шумом и запахами улиц. А люди теперь тоже состояли из голосов и запахов. Иногда – из телесных контактов, благодаря которым она все еще чувствовала себя человеческим существом. В кромешной, безграничной тьме по-прежнему раскачивалась, посверкивая, серьга Арбена Галани, и окровавленное тело Коннора медленно падало в пыль.
      И все это время Морин мысленно ни на минуту не прекращала выть.
      Голос хирурга, профессора Уильяма Роско, был лишь еще одним звуком, временно наложившимся на ее беззвучный вой. Низкий, приятный, внушающий уверенность, с мягким акцентом, который она не смогла определить, но в нем не было ничего похожего на сухое нью-йоркское стаккато. Она чувствовала его присутствие у своей кровати, вдыхая запахи крахмального халата и чистого бритья.
      – Мисс Мартини, операция относительно проста, и послеоперационный период обычно не бывает длительным. Мы введем вам новую роговицу и при помощи стволовых клеток попытаемся избежать возможного отторжения, связанного с вашим генетическим своеобразием. Надеюсь, уже через несколько дней мы сможем снять повязку, а в том, что вы будете видеть, я почти уверен. Правда, впоследствии вам придется перенести еще две легкие операции по введению стволовых клеток, чтобы окончательно укрепить новую роговицу. После этой операции вам надо будет какое-то время носить темные очки, но это лишь придаст загадочность вашему очарованию. Я все понятно изложил, или вам нужны какие-либо пояснения?
      – Нет, все понятно.
      – Не волнуйтесь. Как я уже сказал, через неделю вы будете видеть.
      Морин ответила оптимизмом на оптимизм:
      – Конечно, буду.
       Конечно, буду. Не потому что хочу, а потому что обязана. Мне во что бы то ни стало надо увидеть лицо под дулом пистолета…
      Операция стала для нее просто скрипом каталки, запахом антисептика, голосами в операционной, залитой светом (его она ощущала как тепло), уколом иглы в вену и рыхлым небытием. Анестезия означала лишь переход из тьмы в еще более глубокую тьму, в которой можно было позволить себе роскошь ни о чем не думать.
      Из наркоза ее вывели голоса и руки отца и матери. А также сдержанно-эксклюзивный материнский запах.
      Морин представила себе, как мать, элегантная, холеная, сидит на краю кровати. Смесь аристократизма и самоконтроля. Прежде она бы назвала это холодностью, но в нынешних обстоятельствах можно быть к ней поснисходительней. И все же Морин хотелось, чтобы материнские чувства хотя бы раз нарушили безупречную симметрию складок ее фуляра.
      Она не стала включать приемник, который ей оставили на тумбочке, чтобы не было скучно. Во-первых, чтобы мать и горничная не знали, что она проснулась, а во-вторых, и главным образом, чтоб ненароком не попасть на программу, где какой-нибудь диджей воспевает музыку и жизнь Коннора Слейва. Она слышала, что в Карнеги-Холле собираются устроить грандиозное действо – создать с помощью компьютерной графики трехмерную фигуру, виртуальный образ Коннора, который будет двигаться по сцене в такт с музыкантами из плоти и крови.
      На такое истязание Морин никогда бы не согласилась.
      Увидеть на сцене его призрачный силуэт, марионетку, двигающуюся по воле машины, и в то же время испытать непреодолимое желание выбежать на сцену, обнять его, запустить руки в его кудри, заранее зная, что обнимет один только воздух.
      Жжение в глазах прошло, и Морин захотела в туалет. Естественная человеческая потребность позволила ощутить себя живой. Она даже не подумала звать мать и говорливую горничную Эстреллу с ее латиноамериканским акцентом и постоянными вкраплениями испанских слов.
      Стремление к независимости – еще одно свидетельство жизни. Она помнила эту комнату еще с тех пор, когда ей не приходилось во всем полагаться на чутье летучей мыши.
      Она встала с постели и, вытянув вперед руки, легкими, сторожкими шагами направилась в ванную. На ощупь обогнула столик и кресло, шаря пальцами по гладкой поверхности стены, наткнулась на лакированную дверь. Нащупала ручку и повернула ее. Толкнула дверь и вошла. Один неверный шаг – и внезапно…
 
       …подо мной свет и женское лицо, вымазанное синей краской. Мы лежим на полу, вокруг все белое, если не считать разбросанных цветовых пятен. Я лежу на ней и чувствую, как мой орган (не думала, что у меня он есть) движется в ней, горячей и влажной, и вижу, что это синюшное лицо постепенно расплывается перед глазами. Я вижу ее, но голоса не слышу. Она испускает беззвучный стон, в ноздри мне ударяет дымный запах оргазма, я тут же вскакиваю, с удивлением сжимаю в руках мужское естество, кроплю спермой белое пространство, попадаюсь в капкан мощного, бездонного, неведомого мне наслаждения и…
       …стою перед зеркалом, смотрю на свое лицо, залитое кровью тысячи ран. Оно является мне из блестящей обрамленной глубины, уходящей в иное измерение. Глядя на движущиеся губы, я нацеливаю палец, как пистолет, в собственное отражение и…
       …направляюсь к двери в глубине огромной, залитой светом комнаты и открываю ее в полумрак лестничной площадки, откуда на меня неумолимо надвигается…
 
      Морин очнулась на коленях, руки прижаты к вискам, вокруг полная тьма. Внутри опустошенность, как после кошмара или оргазма. Испытанный пароксизм наслаждения казался реальным, правда, с тем отличием, что она пережила его в мужском обличье. Рука, сжимавшая пенис, была ее рукой, и струя семенной жидкости также была исторгнута из части тела, которой у нее не было и быть не могло.
      Она подалась вперед, пока не коснулась лихорадочно горящим лбом успокаивающей прохлады мраморного пола.
       Не может быть. Быть не может…
      Дверь ванной распахнулась за миг до паники, от которой лучше всего укрываться в кромешной тьме.
      – Мадре де дьос, что с вами, сеньорита? Постойте, я вам помогу.
      Встревоженный голос и мягкая поступь Эстреллы приближаются к ней. Из глубины квартиры доносится ритмичный перестук материнских каблуков.
      Сильные руки, опирающиеся на верные глаза, обхватывают ее.
      – Тихонько, сеньорита, держитесь за меня, пойдемте в постельку.
      Эстрелла помогла ей подняться и повела в комнату. Прислонясь к ее объемному телу, Морин все никак не могла унять бешеное сердцебиение. На полпути их застиг размеренный голос Мэри Энн Левалье:
      – Что такое, Морин? Ты ушиблась?
      Вот оно, высокомерие, помноженное на нетерпимость.
      – Нет, мама. Я споткнулась и упала.
      – Эстрелла, как это понимать? Я, кажется, ясно сказала, что мисс Морин ни на минуту нельзя оставлять одну.
      Морин помотала головой.
      – Она тут ни при чем. Я сама виновата. Решила дойти до туалета и оступилась. Ничего страшного.
      Тревога улетучилась, в голосе матери послышались нотки облегчения.
      – Не понимаю, к чему эта странная бравада? Какой в ней смысл?
      Она с детства пыталась объяснить матери смысл того, что та именовала бравадой. Неоднократно пыталась, но всякий раз Мэри Энн Левалье отказывалась целовать жабу, которую дочь с гордостью протягивала ей на ладони. Где ей было уразуметь, что эта мерзкая тварь может превратиться в принца?
      Сказки – они и есть сказки.
      Морин подумала, что сейчас действительно нет смысла ей это объяснять. Пусть остается при своем скептицизме и при своих гонорарах, а мы сменим тему.
      – Который час?
      – Половина десятого. Тебе пора собираться. Профессор Роско назначил нам на одиннадцать.
       Разве я могу это забыть? Ведь я мысленно отсчитываю каждую секунду.
      – Хорошо, пойду одеваться.
      – Ступай. А я вызову машину на десять тридцать. Эстрелла, прошу вас больше не допускать подобных оплошностей.
      Разговор с матерью и краткая передышка на постели отвлекли Морин от беспокойства, в которое погрузила ее невесть откуда взявшаяся вспышка. Она встала и ухватилась за плечо горничной – не потому что так уж нуждалась в поддержке, а чтобы избавить Эстреллу от новых нареканий хозяйки.
      Вместе с горничной она снова прошла в ванную, слушая полуиспанский комментарий женщины, помогавшей ей раздеваться.
      – Какая у вас фигура, синьорита. Ни грамма жиру. Прямо кинозвезда.
      Морин молча представляла располневшее тело и лицо уже немолодой женщины, хранившее следы былой красоты. Эстрелла помогла ей встать под комфортно теплый душ по контрасту с ледяным, которым только что обдала ее мать. Окруженная заботами Эстреллы, она заставила себя отвечать ей, чтобы не думать о недавнем прошлом и ближайшем будущем.
      Вытертая бесцветным банным полотенцем, она позволила чужим рукам натянуть на себя одежду, которую научилась различать на ощупь, и расчесать волосы под аккомпанемент все того же латиноамериканского комментария.
      – Ну вот, синьорита. Красота писаная, уж вы мне поверьте.
      Слова Эстреллы почему-то напомнили ей Дуилио, механика из римского гаража, где стояла ее машина. Как знать, существует ли еще этот человек за пределами темноты, в которую помещена Морин. Как знать, существует ли еще Рим.
       Как знать, существую ли еще я…
      Когда голос матери под музыкальное сопровождение ее каблуков объявил, что машина ждет у подъезда, она последовала за ним, чтобы получить ответ на эти вопросы.
      Отправилась выяснять, вернут ли ей зрение, стараясь не думать о том, что никто не в силах вернуть ей разум.

      Морин уселась в инвалидное кресло, как в символ недоверия к ее чувству равновесия. Как только они с матерью вышли из машины, к ним подошел медбрат, ожидавший их прибытия. Вот и еще один незнакомец катит ее по коридорам больницы «Святой веры», обдавая сладковатым запахом одеколона и зубной пасты. Морин не запомнила архитектуру здания: больницу люди обычно вычеркивают из памяти. Она достаточно хорошо знала Нью-Йорк, чтобы помнить, что больница «Святой веры» находится в Истсайде, невдалеке от парка Томпкинс-сквер. Пока лежала в палате, то и дело спрашивала себя, видны ли из ее окна верхушки деревьев, и всякий раз отвечала себе, что, возможно, больше нигде и никогда их не увидит.
      Последними сказанными ею словами был ответ на болтовню Эстреллы; потом она всю дорогу молчала, предоставив матери давать указания шоферу, который говорил по-английски с заметным русским акцентом, а для Морин был еще одним голосом в общем хоре.
      Она попробовала вообразить его лицо.
      Плавная, почти напевная интонация неумолимо вызвала в памяти образ серьги в форме креста с брильянтом. Морин попыталась сменить картинку, как меняют тему разговора, но это не всегда возможно, если беседуешь сама с собой. Воспоминания незамедлительно притащили за собой страх. Она подумала, не поделиться ли ей с профессором Роско, но тут же отказалась от этой мысли. На сцене, в которую превратилось ее сознание, задержалась галлюцинация, застигнувшая ее на пороге ванной. Она представила себе хирурга, которого наделила временным лицом, представила, как он, тщательно подбирая слова, советует ей обратиться к хорошему психологу, а ей сейчас меньше всего нужны люди, сомневающиеся в здравии ее рассудка.
      Они продвигались вперед в ватной тишине коридора, изредка нарушаемой звуками чьих-то шагов…
       Врач? Санитар? Такой же слепой, как я?
      Шаги пересекались, принося с собой мимолетный запах лекарств. «Святая вера» – маленькая больница без отделения «скорой помощи», поэтому в ней нет системы радиооповещения о срочном вызове того или иного медика. Это скорее научно-исследовательский институт с небольшой больничной лабораторией. Лечение и операции проводятся с использованием самоновейшей офтальмологической техники. А профессор Уильям Роско – один из высочайших мировых авторитетов в этой области. Несмотря на молодость хирурга, исследования в сфере всемогущих стволовых клеток гигантскими шагами продвигают его к Нобелевской премии.
      И если все пойдет, как он пророчит, ей, Морин Мартини, обеспечено почетное место в этом маленьком сонме святых.
      Кресло мягко притормозило и, повинуясь опытным рукам, свернуло направо. За распахнувшейся дверью кабинета рука отца ласково коснулась ее щеки. Даже после векового курса театрального мастерства ему не удалось бы скрыть тревогу в голосе.
      – Здравствуй, детка.
      – Привет, пап.
      – Вот увидишь, все будет хорошо.
      Голос профессора Роско прозвучал в тон Карло Мартини – если не по тембру, то по содержавшейся в нем надежде.
      – Полностью согласен. Как самочувствие, мисс Мартини?
      – Вроде ничего.
      – Держу пари, вы всю ночь не спали.
      Морин удивилась: как незрячим удается разглядеть улыбку в человеческом голосе?
      – Держу пари, вы всегда выигрываете пари.
      – Ваше волнение вполне естественно. Миссис Уилсон, дайте ей успокоительное.
      – Если можно, лучше не надо.
      – Медицинские предписания не терпят демократии, госпожа комиссар. Я считаю, что лучше надо, а вы извольте выполнять.
      Ему в поддержку раздался голос матери:
      – Прошу тебя, Морин, не спорь с доктором.
      Морин услышала новые шаги. Сестра вложила ей в руку пластиковый стаканчик с таблеткой и такой же стаканчик с водой. Потом помогла выпить лекарство. В голосе Роско послышалось удовлетворение.
      – Вот и отлично. Миссис Уилсон, будьте добры, опустите жалюзи и прикрутите до упора лампу у меня на столе.
      С негромким шумом профессор придвинул к ней стул.
      – Что ж, поглядим, что мы тут натворили.
      Взяв ее за подбородок, он чуть приподнял ей голову, потом две умелые руки начали отлеплять пластыри с бинтов.
      Один…
       ГосподипомилуйГосподипомилуйГосподипомилуй…
      …второй.
       ГосподипомилуйГосподипомилуйГосподипомилуй…
      Морин ощутила свободу и свежее дуновение на вспотевших веках. Время будто остановилось. Морин казалось, что весь мир столпился у окна и смотрит на то, как судьба играет человеком в этом кабинете.
      – Так, дитя мое, теперь медленно откройте глаза.
      Морин повиновалась.
       ГосподипомилуйГосподипомилуйГосподипомилуй…
      И снова увидела тьму.
      Сердце, как бешеное, колотилось в груди, словно предвещая свою окончательную остановку.
      Потом темноту внезапно прорезал свет, и она разглядела фигуру и мужские руки на уровне своего лица. Но только на миг. Чудесный свет как вспыхнул, так и потух, словно перед глазами прокрутили назад кинопленку.
      И вновь осталась чернота перед глазами и в душе. Морин почувствовала, как из пересохшего рта вылетели бездыханные слова:
      – Я ничего не вижу.
      Но ей отозвался спокойный, обнадеживающий голос профессора Роско:
      – Потерпите. Это естественно. Глаза должны привыкнуть к свету.
      Морин опять сомкнула веки, поежившись от неприятного жжения, будто в глаза насыпали песку.
      А когда снова открыла их, то увидела дивный рассвет мира. Озаренный нежно-розовым светом кабинет, человека в белом халате, склонившееся над ней уже знакомое лицо, цветовое пятно картины на стене, благословенный абажур лампы на письменном столе, рыжеволосую сестру в глубине комнаты, мать в безукоризненно пошитом синем костюме, сияющие надеждой глаза отца и его неизменный фирменный галстук. И тогда Морин позволила пролиться скупым слезам радости.
      Человек в белом халате улыбнулся ей и наконец-то подал голос, обретший лицо:
      – Ну как?
      Она секунду помолчала, осознавая, что глухие удары в ушах на самом деле исходят из ее груди. Потом улыбнулась ему в ответ.
      – Профессор, вам уже говорили, какой вы красавец?
      Уильям Роско поднялся и отступил от нее на шаг.
      На загорелом лице появилась ироническая усмешка.
      – Много раз, Морин, много раз. Но впервые женщина сказала мне это, после того как я ее вылечил. Обычно, взглянув на меня, они такого уже не говорят. И все же кое-какие достижения дают мне повод обольщаться на свой счет.
      Мэри Энн Левалье и Карло Мартини молчали, видимо не понимая этого диалога. А когда смысл, наконец, дошел до них, бросились обнимать дочь, не замечая, что обнимают и друг друга.
      Морин растроганно глядела на них. Детская сказка на сей раз стала былью. Она поцеловала жабу, и та у нее на глазах превратилась в прекрасного принца.
      – Друзья мои, позвольте мне после вполне понятного излияния чувств продолжить работу.
      Роско разнял сплетение шести рук и протянул свою руку Морин.
      – Я должен вас как следует осмотреть. Медленно вставайте. Возможно, вы ощутите легкое головокружение после долгой слепоты.
      С его помощью она прошла в глубь кабинета, уставленного разнообразным оборудованием. Он усадил ее на табурет перед каким-то прибором и поместил на специальную подставку ее подбородок.
      – Не волнуйтесь. Это немного неприятно, но не больно.
      Роско сел перед ней и начал дотошный осмотр, состоявший из голубоватых вспышек и прикосновений каких-то инструментов к глазам, что вызывало легкое жжение и естественную слезоточивость.
      – Очень хорошо. Превосходно.
      Роско встал и помог ей выйти из этого научно-фантастического положения.
      – Как я уже говорил, вам придется какое-то время ходить в темных очках. Дискомфорт, который вы сейчас ощущаете, постепенно пройдет. Миссис Уилсон даст вам антибиотик в каплях – их надо будет закапывать строго по моему предписанию. Никакого компьютера, телевизор в минимальных дозах. Постарайтесь не переутомляться, спите как можно больше, через неделю ко мне на осмотр. В зависимости от того, как пойдет реабилитация, мы назначим время повторного введения клеток.
      Он раскинул руки в жесте, напоминающем цирковое «алле-гоп» после выполнения двойного сальто-мортале.
      – Пока все, господа. Не смею больше задерживать.
      Во время прощально-благодарственного ритуала Морин улучила момент, чтобы запечатлеть в памяти облик профессора Уильяма Роско. Высокий, сантиметров на десять выше нее, черты некрасивые, но притягательные, чуть посеребренные виски, здоровый цвет лица, как у человека, много времени проводящего на открытом воздухе. Она бы не удивилась, если бы увидела его сухощавую фигуру за штурвалом яхты. Ко всему прочему, он остроумен, общителен и умеет заразительно улыбаться.
      Втроем они вышли из кабинета. Обратный путь стал для Морин незабываемым зрелищем. Бледно-зеленый кафель больницы «Святой веры» показался ей мозаиками Пьяцца-Армерины; солнце, встретившее ее на улице, ничем не уступало светилу Мальдивских островов, а водитель лимузина оказался ничем не примечательным, кроме странноватого русского акцента, человеком средних лет.
      Она сердечно расцеловалась с отцом, который теперь мог с легким сердцем вернуться в Рим. Путь до Парк-авеню стал настоящей экскурсией. Мэри Энн Левалье хранила молчание, видя, как жадно впитывает дочь все краски, формы, жесты вновь обретенным зрением. Морин казалось, что она видит шум уличного движения и запахи Бауэри; электронные часы на Юнион-сквер представились ей шедевром искусства, а вовсе не данью времени, Центральный вокзал с поездами, отходящими неведомо куда, – вместилищем магических обрядов.
      В квартире их со слезами радости на глазах встретила Эстрелла и принялась ходить по пятам, словно Морин до сих пор был нужен поводырь. Наконец, она попросила горничную опустить жалюзи и оставить ее одну.
      Она не разделяла вкусов матери в отношении обстановки, но теперь полутемная комната поразила ее своим великолепием. Напряжение отпустило, и она почувствовала страшную усталость. Еле нашла в себе силы опуститься на кровать и сбросить туфли. Потом прилегла и решила на минуту-другую отступить от предписаний после долгого слушания безликих голосов по радио.
      Взяв пульт телевизора, она включила канал новостей.
      – Продолжается следствие по делу об убийстве единственной наследницы стальных магнатов Шандели Стюарт, чей труп был обнаружен два дня назад в ее аттике Стюарт-Билдинг на Сентрал-Парк-Уэст…
      На экране появилось размытое изображение темноволосой женщины с заостренными чертами лица. В жестких контурах рта угадывалось нечто плотоядное.
      – Несмотря на сдержанные высказывания властей, нам из достоверных источников стало известно, что это преступление тесно связано с гибелью Джеральда Марсалиса, больше известного как Джерри Хо, художника и сына мэра, который был убит в своей студии три недели назад. В ходе пресс-конференции…
      Слова диктора потонули в лимбе, откуда только что вынырнула Морин. Возникшее на экране лицо мгновенно стерло все приятные ощущения, дарованные последним часом.
      Это лицо было ей знакомо.
      Именно этот человек внушил ей неестественное чувство обладания мужскими гениталиями; именно эту жестокую ухмылку кровавого демона показало ей потустороннее зеркало ванной во время утренней галлюцинации.

      Такси остановилось в глубине парка Карла Шурца, напротив Грейси-Мэншн. Заплатив по счету водителю в тюрбане, который, похоже, в жизни не ел ничего, кроме чеснока, Морин со вздохом облегчения вышла из машины и двинулась по асфальтированной аллейке, что вела к официальной резиденции мэра Нью-Йорка. Справа доносились крики детишек, игравших в небольшом парке. Вот эту площадку со скульптурой Питера Пэна в центре она сотни раз видела в кино. Ей подумалось, что, по сути дела, весь Нью-Йорк – гигантская съемочная площадка; его достопримечательности столько раз виданы на экране, что вживую на них и смотреть уже не хочется.
      С этими мыслями Морин дошла до скамейки и села, сознавая, что кто-то насильно втягивает ее в безумную историю, хотя со стороны она кажется девушкой, присевшей отдохнуть перед началом второй половины дня.
      Именно этого Морин сейчас и хотелось: быть нормальным человеком, жить нормальной жизнью, освободиться от воспоминаний, и своих, и главным образом чужих. Сделанное вчера открытие сперва ошеломило ее. На нее обрушились дикие образы, принесенные в виде посланий из неизвестности, а противнее всего то, что в этой неизвестности было совершено убийство.
      И опять она жертва.
      Опять и все еще…
      Сначала она все видела собственными глазами, потом – глазами другого человека, которые теперь достались ей.
      Морин сняла очки и положила их на скамейку рядом с собой, чтобы слезы беспрепятственно лились в надежное пристанище прижатых к лицу ладоней. Когда она увидела по телевизору лицо убитого парня и узнала, как это произошло, ей понадобилось несколько минут, чтоб выйти из столбняка. Затем на помощь пришел рассудок, за который она ухватилась, как за спасательный канат над пропастью.
      Она взяла телефон и набрала номер профессора Роско в больнице «Святой веры». Его низкий голос внушил ей уверенность, как рука друга в беде.
      – Здравствуйте, Морин. Случилось что-нибудь? Вам плохо?
      Искренняя тревога в его голосе также добавила ей уверенности.
      – Нет, все хорошо. Физически я чувствую себя нормально. Я бы только хотела спросить, если можно.
      – Слушаю вас.
      – Вы знаете, кто был моим донором? Кому принадлежала пересаженная мне роговица?
      Морин не сумела истолковать смысл секундной паузы в трубке. То ли скажет, что не знает, то ли знает, но не скажет.
      – Нет. Нам сообщают только о наличии органов и о генотипе донора. Их личности нам неизвестны. Выемку производят в другом месте и никаких подробностей, по вполне понятным соображениям, не раскрывают.
      Морин была озадачена. Наверняка ему, как врачу, уже задавали подобные вопросы. Пациенты, желавшие знать имя донора, иногда родственники, нажившиеся на смерти сына, мужа, брата, интересовались, в ком осталась жива хотя бы часть их близких.
      – Морин, мне понятны ваши чувства. Это вполне объяснимо, и особенно в вашем случае, ведь вам довелось пережить такое тяжкое потрясение. Но вы напрасно изводите себя. Вам сейчас надо думать только о себе и больше ни о ком. Воспоминания порой становятся тяжким бременем. Но время все лечит, и вам надо научиться день за днем обуздывать их.
      Морин снова захотелось поделиться с ним своей галлюцинацией. Возможно, он помог бы ей избавиться от гнетущего чувства, но она подозревала, что таким образом только сменит клетку, и на этот раз ключ от клетки будет не у нее в руках, а у тех, кто сочтет ее умалишенной.
      Нет, уж лучше она справится со своими бедами сама.
      – Пожалуй, вы правы.
      –  Разумеется, прав. Не сочтите, что это мания величия, просто у меня опыт. Надо принять то, что уготовила вам жизнь, и если это вам не по душе, найти в себе силы изменить положение.
      Она попрощалась с человеком, который, сам того не ведая, избавил ее от одного кошмара и навязал другой, и повесила трубку. Затем обвела взглядом комнату и спросила себя, чьими глазами ее видит. Похоже, она очутилась в той же ситуации, как и накануне, когда не знала, обретет ли вновь зрение.
      С одной лишь разницей.
      Теперь ей виден постепенный переход от тьмы к свету, и сны ее больше не тревожат, потому что в эту ночь она вообще не сомкнула глаз. Все время блуждала в непроходимом лесу своих мыслей, то и дело ей казалось, будто выход из него найден, и всякий раз ее ожидало горькое разочарование возврата к началу пути.
      Но наконец иррациональные блуждания привели ее к остаткам рационального. Ведь как-никак она полицейский, и ее дело – раскрывать преступления. Каким образом – она пока не знала. С чей помощью – тоже не знала.
      Страх перед тем, как к ней отнесутся, до конца не прошел, и все же стоит рискнуть. Это единственный путь. То есть единственный, на котором взаправду не сойдешь с ума. Потому она сейчас и сидит на скамейке зеленого парка перед Грейси-Мэншн. Она знала, что мэр Марсалис хорошо знаком с ее матерью; в конце концов, он может запросить сведения о ее службе в Италии. Возможно, и то и другое придадут в его глазах достоверность тому, что она собирается ему сообщить.
      Но когда настал момент переходить к намеченному, она все никак не могла решиться войти в здание со своими откровениями.
      Интересно, преступник, являющийся с повинной, испытывает те же чувства? Она взяла очки и надела их, чтобы обеспечить себе хотя бы фиктивное прикрытие. Потом встала и направилась к воротам и к зияющей бездне, что открывалась за ними.

      – Неужели в такой огромной куче дерьма вы не нашли ни единой улики?
      Кристофер Марсалис встал из-за стола и замер, словно не зная, какой эпилог подобрать для своего нервного срыва. Он был в одной рубашке с закатанными рукавами, обнажавшими мощные предплечья, и расстегнутым воротом. Цветовое пятно галстука выделялось на темном пиджаке, небрежно брошенном на спинку стула.
      Он запустил пятерню в седые волосы, переводя взгляд с одного на другого из двоих сидевших перед ним мужчин. Затем с поникшим видом вновь опустился на стул.
      – Простите, не сдержался.
      Джордан ничего не сказал. Он впервые слышал, чтобы его брат за что-то извинялся. И в данный момент его извинения значили немало.
      Детектив Джеймс Буррони счел нужным ответить:
      – Господин мэр, поверьте: мы тщательно проработали все версии. С тех пор, как Джордана посетило озарение относительно Шандели Стюарт, дело сдвинулось с мертвой точки. Группа агентов занята опросом преподавателей, которые в те времена служили в Вассар-колледже. Мы ведем розыск и в «Юнайтед фичер» – издательстве, что публикует «Мелюзгу». Через него мы вышли на наследников Чарльза Шульца – быть может, в его архивах обнаружится какой-либо след.
      Кристофер чуть отодвинулся от стола, чтобы удобней было сидеть. Глядя в его обведенные темными кругами глаза, Джордан подумал, что с начала этой истории часы его сна можно пересчитать по пальцам.
      – Я не сомневаюсь, детектив, что вы делаете все возможное. Но меня бесит то, что вы наизнанку выворачиваетесь, а тем временем проклятый маньяк готовит новое убийство.
      Джордан, поднимаясь со стула, услышал свой голос:
      – Это одна из возможных версий, но мне она не кажется убедительной. Маньяк подсознательно стремится к огласке, к общественному воздаянию за свои подвиги. В нашем случае я не вижу и намека на то, чтобы раскрыть тайну, которой он окутывает свои преступления.
      – Может, и так, но я не могу подобрать иного слова для того, кто ходит по городу и убивает людей, вдохновляясь комиксами, выдуманными для развлечения.
      – В них, я думаю, и есть ключ к разгадке. Только мне пока не удается его ухватить.
      Он не случайно сказал «мне», а не «нам», и Буррони был благодарен ему за это. Детектив чувствовал себя скованно в этом кабинете. Не всякий день простого полицейского допускают в святая святых. Его допустили, а ему нечего предъявить мэру.
      Джордан принялся расхаживать по комнате, рассуждая вслух. Буррони уже привык к этой манере, признал ее и молча слушал сухой анализ фактов, как будто убитый не был племянником Джордана, а напротив сидит не его брат. Детектив чутьем понимал высокую цену такой способности сосредоточиться, абстрагироваться от всего.
      – Давайте подумаем. Человек совершает преступления по модели комиксов. Первая жертва – лицо довольно значительное. Известный художник и в то же время сын мэра Нью-Йорка. Это могла быть месть отцу, но динамика преступлений это исключает. За ним следует вторая жертва. На сей раз женщина, тоже из весьма высокопоставленного семейства. Новое убийство обставлено, как и предыдущее: популярные во всем мире комиксы, которые печатаются в этой стране по меньшей мере ста пятьюдесятью ежедневными и воскресными газетами, – «Мелюзга».
      Джордан сделал паузу, как будто пытался поймать мысль, молнией мелькнувшую в мозгу и тут же погасшую.
      – Всякий раз мы имеем указание на персонаж, который стоит на очереди, и всякий раз эти указания разные, их ничто не связывает. Первое убийство замаскировано под Линуса – типаж нервный, закомплексованный, с вечно приклеенным к уху одеялом. Именно так убийца расположил тело. Вблизи от места преступления был замечен человек в спортивном костюме, немного припадающий на правую ногу. Второй жертвой стала Люси, сестра Линуса, влюбленная в гениального музыканта Шредера. В этом случае тело заставили принять ее характерную позу. И опять-таки в подъезде жертвы замечен тот же человек. Как выяснилось, оба убитых учились в одном колледже, и, вероятно, оба знали своего убийцу. Возникает вопрос: не учился ли в Вассаре человек, которого убийца обозначил как Снупи, и не знаком ли этому Снупи тип в спортивном костюме, прихрамывающий на правую ногу и оставивший нам – не будем об этом забывать – важную улику. По воле случая и небрежности убийцы, у нас имеется образец его ДНК.
      Джордан поглядел на Буррони и Кристофера, как будто лишь теперь заметил их присутствие.
      – А главное – не будем забывать о том, что у нас имеется еще одно преимущество перед убийцей. Хоть и небольшое, но преимущество.
      Кристофер позволил себе вбить в это жесткое построение клин надежды:
      – Какое?
      – Мы знаем имя. Пиг Пен. Еще один персонаж «Мелюзги», не такой популярный, как остальные. А человек, которого мы выслеживаем, не знает, что нам оно известно. Повторяю: это совсем небольшой просвет, но, по сравнению с прежней кромешной тьмой, все же просвет.
      На мгновение наступила пауза, во время которой Кристофер и Буррони пытались усвоить все сказанное Джорданом.
      Буррони очнулся первым и встал со стула.
      – Господин мэр, позвольте мне съездить в Управление узнать, нет ли новостей от моих людей, занимающихся колледжем, или еще чего-нибудь нового.
      Кристофер протянул ему руку.
      – Благодарю вас, детектив. Несмотря на тяжелое положение, я знаю, что вы работаете на совесть, и это вам зачтется в свое время.
      Пока Буррони пожимал руку Кристоферу, Джордан отвернулся к окну, чтобы не выдать своей инстинктивной реакции на эти слова. Ему ли не знать, как коротка память у его брата. Однако у Буррони имеется один козырь: есть кому напомнить брату о данном обещании.
      – Пока, Джордан, до встречи.
      – Да. Держи меня в курсе.
      Детектив вышел из комнаты, аккуратно притворив за собой дверь. Джордан и Кристофер остались вдвоем, но не успели обменяться и словом, как дверь вновь распахнулась, и вошел Рубен Доусон, бесстрастный помощник мэра.
      – Что у тебя, Рубен?
      Джордан удивился, увидев легкое замешательство на лице Доусона. Тот дошел до письменного стола, прежде чем ответить на вопрос.
      – Есть новости. На мой взгляд, довольно странные. Мне только что позвонил охранник от ворот. Там женщина, которая хочет поговорить с вами. Она представилась как комиссар итальянской полиции.
      – Что ей нужно?
      Ответ Рубена Доусона ударил, как град по брусчатке.
      – По ее словам, дело касается убийства вашего сына.

      Морин ждала, стоя перед молочно-белыми воротами.
      Сквозь решетку в маленьком дворике просматривалось несколько припаркованных машин; красным пятном на их фоне был мотоцикл, поставленный на боковую опору. Итальянский мотоцикл, она такие видела.
      Сцена, которую она выстроила в голове, повторилась без малейших отступлений от сценария. Полицейский с квадратной челюстью, увидев ее, вышел из будки и шагом, достойным почетного караула, направился к ней.
      – Добрый день, мадам. Чем могу служить?
      – Здравствуйте. Меня зовут Морин Мартини, комиссар итальянской полиции. К тому же гражданка Соединенных Штатов. Мне нужно срочно поговорить с мэром.
      Она протянула охраннику свой жетон и паспорт. Тот из чистой вежливости взял их, но взглянуть и не подумал.
      – Боюсь, вы не ко времени, мадам.
      Морин ожидала чего-то подобного. Подавив обуявшее ее раздражение, она сняла очки и в упор поглядела на охранника.
      – Пусть это решает господин мэр. Доложите ему, что у меня есть сведения, касающиеся убийства его сына.
      Тон и смысл этих слов мгновенно растопили лед в глазах ее собеседника.
      – Минутку. Подождите здесь.
      Охранник в синей форме удалился в будку, но через стекло Морин было видно, что он поднял трубку телефона и одновременно разглядывает ее документы. Он обменялся с кем-то несколькими фразами, выслушал ответ и закивал.
      Затем вышел и протянул ей документы.
      – Прошу. У входа вас встретят.
      Морин прошла в ворота, пересекла дворик и направилась к главному входу под козырьком, тянувшимся вдоль всего фасада. Не успела она подняться по ступенькам, как дверь распахнулась, и на пороге появился настоящий английский дворецкий.
      Голос, каким он пригласил ее войти, не мог быть иным:
      – Прошу вас, мадам, господин мэр ждет. Вот сюда, я провожу вас.
      Морин так волновалась, что не удостоила вниманием интерьер особняка. И даже не заметила человека в замшевой куртке и круглой черной шляпе, который прошел мимо нее к выходу и окинул любопытным взглядом. Проведя ее по коридору, мажордом остановился перед дверью, легонько постучал и, не дожидаясь ответа, распахнул перед ней дверь, отступив в сторону.
      – Пожалуйте.
      Морин, сделав несколько шагов, очутилась в небольшом кабинете. Дверь бесшумно закрылась у нее за спиной. В кабинете были двое.
      Прямо перед ней на фоне окна стоял высокий человек с посеребренными висками и невероятно голубыми глазами – такого цвета она еще не видела. Лицо и весь сдержанный, собранный облик говорили о том, что с таким человеком неплохо оказаться рядом в момент опасности. Другой, гораздо старше, сидел за письменным столом; его черты носили на себе печать власти, которую ни с чем не спутаешь и которая не способствует здоровому цвету лица. Глаза у него были точно того же оттенка, что и у первого, но словно бы потухшие, а грузное тело говорило об избытке официальных приемов и недостатке движения.
      При ее появлении он, разумеется, встал, как и положено при даме, но в его оценивающем взгляде она прочла тревогу и недоверие.
      Ее даже удивило, что он протянул ей сухую руку.
      – Добрый день, мадам. Я Кристофер Марсалис. А это мой брат Джордан.
      Второй не шевельнулся и ничего не сказал, ограничившись кивком.
      – Здравствуйте, господин мэр. Вероятно, мое появление показалось вам неуместным. Я комиссар итальянской полиции.
      – У вас безупречный английский и очень знакомое лицо. Мы с вами раньше не встречались?
      Морин улыбнулась и воспользовалась родственными связями, чего никогда бы себе не позволила, если б не обстоятельства, приведшие ее в Грейси-Мэншн.
      – Думаю, вы знакомы с моей матерью. Она адвокат по уголовным делам здесь, в Нью-Йорке. Мэри Энн Левалье. Все говорят, что мы с ней похожи.
       Правда, так говорят только те, кто нас плохо знает.
      Эта мысль отразилась и на лице, и в голосе. От дальнейших комментариев она воздержалась, чтобы поскорее перейти к делу.
      – Меня зовут Морин Мартини.
      Лишь когда она назвала свое имя, человек, которого ей представили как Джордана Марсалиса, казалось, обратил на нее внимание. Он шагнул к ней, и в глазах у него была та же неуверенность, что и в голосе, когда он спросил:
      – Простите, мисс Мартини. Быть может, мой вопрос причинит вам боль. Вы подруга Коннора Слейва?
      Морин мысленно поблагодарила его за то, что он не употребил прошедшее время, точно так же, как и она каждый миг думала о Конноре только в настоящем.
      – Да, я.
      Мэру тоже наверняка была знакома ее история, но то, что он добавил, скорее походило на обрывок официальной речи, нежели на сострадание. Правда, Морин не знала, что мэр точно так же отозвался о гибели сына.
      – Это большая потеря.
      После этих слов наступила выжидательная тишина, и четыре глаза устремились на нее с пристрастием третьей степени.
      Морин поняла, что тянуть дальше нельзя, и попыталась в нескольких словах сформулировать то, что никаким формулировкам не подлежит.
      – Я сразу перейду к делу. Вижу, что вам известны обстоятельства, в которых оказались мы с Коннором. Мне после случившегося пришлось перенести операцию по замене роговицы. В связи с генетической несовместимостью процент возможных доноров был практически равен нулю. И все же один нашелся.
      Морин уперлась взглядом в потускневшую голубизну глаз Кристофера Марсалиса. Она уже знала, чем закончится разговор, и боялась этого.
      – У меня есть основания полагать, что моим донором был Джеральд Марсалис.
      – Вполне возможно. Я сам разрешил использовать органы, когда узнал, что он состоит в ассоциации доноров. Если это так, я рад, что вы благодаря ему обрели зрение. Но какое это имеет отношение к расследованию его убийства?
      Морин сняла темные очки. Яркий свет из окна полоснул ее по глазам, но слова давались ей еще тяжелее.
      – Наверняка то, что я скажу, покажется вам безумием. Сама я воспринимаю это именно так. Это безумие, но меня посещают видения из жизни вашего сына.
      Едва она произнесла эту фразу, как в комнате повисло сочувственное молчание. Мэр переглянулся с братом, явно ища у того подтверждения своей мысли. Потом заговорил все тем же спокойным, сдержанным тоном, прячась за слова и тем не менее пытаясь не отводить от нее взгляда:
      – Мисс Мартини, надо учитывать страшное потрясение, которое вы пережили. Такое редко проходит бесследно, говорю вам по собственному опыту. Ваша мать – талантливый адвокат и мой друг. Позвольте мне…
      Морин ожидала такой реакции. Она вошла в этот кабинет в полном убеждении, что другого ответа не будет. Их нельзя винить. Наверняка она сама бы так же отнеслась к человеку, пришедшему к ней с подобной историей.
      Но как бы там ни было, она решила пройти этот путь до конца.
      – Господин мэр, я бы не пришла к вам, не будь у меня осознанной уверенности в том, что я говорю. Я не случайно употребила слово «осознанной», хотя вам оно может показаться неуместным. Я полицейский и привыкла оперировать фактами, а не эзотерическими, экстрасенсорными измышлениями. Поверьте, я немало думала, прежде чем прийти к вам, и не отступлюсь от своих слов даже перед консилиумом психиатров.
      Она встала, чувствуя себя обнаженной под взглядами этих мужчин. Надо признать, она сама дала им повод так смотреть на нее. Вновь надев очки, она выпалила последнюю тираду, не глядя ни на кого в отдельности:
      – Пока я живу у матери. Если считаете меня сумасшедшей, звоните ей. А если все же у вас появятся сомнения, звоните мне. Извините за беспокойство, господа.
      Она повернулась и направилась к двери, мечтая поскорее оставить позади атмосферу неловкости, замешательства и сострадания.
      Но едва взялась за дверную ручку, взгляд ее упал на фотографию в деревянной рамке, висящую слева от двери. Два человека, пожимая друг другу руки, улыбаются в объектив. Лицо одного хорошо ей знакомо. Это Рональд Рейган, президент Соединенных Штатов. Во втором она узнала Кристофера Марсалиса, темноволосого, с усами, гораздо моложе и худее, чем он сейчас. Наверное, она бы и не узнала его, если б не эти голубые глаза. Кровь ударила ей в лицо, когда она поняла, что уже видела его – не такого, какой он сейчас, а этого, на фотографии.
       Этот самый человек во сне вошел в ее комнату и порвал ее рисунок.
      Она вся сжалась и заговорила, не оборачиваясь, из страха опять увидеть их сочувственные лица.
      – Много лет назад ваш сын нарисовал картинку. На детском рисунке были изображены мужчина и женщина, которые занимаются сексом, опираясь на стол. Вы вошли к нему в комнату, он показал вам рисунок. Вы страшно рассердились, порвали тот листок и в наказание заперли сына в чулане.
      Немного помолчав, Морин обернулась и, как на компьютерной графике, увидела, что с лица Кристофера Марсалиса сползает сочувственное выражение, сменяясь оцепенелым. Он круто повернулся и отошел к окну. Морин в который раз подивилась, как много оттенков может быть у молчания, насколько оно выразительнее слов. Наконец голос мэра донесся от окна комнаты, приглушенный огромной давностью лет и воспоминаний.
      – Да, это было много лет назад. Джеральд был совсем маленький. В то время жена была еще жива, но уже почти не выходила из больниц. Я был еще молод, и между нами больше года не было супружеских отношений. А у нас в доме служила смазливая горничная, и я…
      Он запнулся, и Морин поняла смысл этой паузы. Миг нерешительности перед финальным освобождением исповеди, какой бы она ни была, большой или малой.
      – Это случилось на кухне. Всего один раз, больше не повторялось. Должно быть, Джеральд нас видел, а мы и не заметили. Показывая мне рисунок, он им так гордился и совсем не понял, чем мы занимались. Для него это было произведение искусства, и не более того. А я испугался, что он может показать рисунок посторонним, и порвал его. Потом я взял с него честное слово, что он никому не скажет, а чтобы он осознал свою ошибку, запер его в чулане. Джеральд был ребенком, но у меня такое ощущение, что он этого не забыл и не простил.
      Морин вновь увидела дверь чулана, скрывшую его багровое от ярости лицо. Представила себе ребенка, погруженного во мрак, где обманы тьмы превращают истину и свет глаз в фантастических монстров.
      Джордан пришел на помощь брату, заслонив его от нее в момент слабости.
      – Мисс Мартини, вы полицейский со всеми вытекающими последствиями. Я тоже был полицейским, стало быть, мы говорим на одном языке. Я вижу, вы понимаете, что во всей этой ситуации есть некая трудно определимая аномалия. Давайте посмотрим правде в глаза: ничего этого суд к рассмотрению не примет. Однако я вынужден проанализировать то, что вы сказали. У вас были еще какие-нибудь…
      Морин про себя усмехнулась, видя, как он подыскивает слово, чтоб не обидеть ее.
      – Вы хотели сказать – видения?
      – Да.
      Джордан с трудом выдавил это «да» сквозь стиснутые зубы.
      А Морин с тем же чувством освобождения, с каким только что мэр обнажил перед ними душу, избавилась от одиночества, в котором пребывала все это время, и подробно рассказала об отпечатавшихся в памяти образах. Соитие, синее лицо женщины, красное лицо Джеральда, отразившееся в зеркале, угрожающая фигура безликого человека в полутьме лестничной площадки, рука, сжимающая пистолет.
      Она так увлеклась рассказом, что не замечала, как меняются лица слушавших ее мужчин. Заканчивала она как будто уже в безвоздушном пространстве. Морин бы не удивилась, если бы все предметы в этой комнате вдруг поднялись и поплыли в невесомости.
      Мэр первым подал голос, похожий на треск разбиваемого стекла:
      – С ума сойти.
      Морин поняла, что это относится не к ней. Он имеет в виду абсурдность ситуации, которая, несмотря ни на что, заставила его отбросить недоверие. Объяснения всему этому не было, а если бы и нашлось, оно бы вряд ли что-либо изменило в реакции ее слушателей.
      Джордан не выглядел таким потрясенным, как его брат. Он сел перед ней на стул и откинулся на спинку.
      – Думаю, нелишне будет ввести вас в курс дела. Убиты два человека. Судя по почерку, два преступления связаны между собой, но что связывает двух жертв, – мы пока не поняли. Единственная связь, которую нам удалось нащупать, состоит в том, что Джеральд Марсалис и вторая жертва, Шандель Стюарт, учились вместе в Вассар-колледже, в Покипси. – Он взял со стола несколько цветных фотографий и подвинул их поближе к Морин. – Вот в этом колледже.
      Морин протянула руку за фотографиями, взяла одну и…
 
       …я на аллее, которая делит надвое большой зеленый луг, иду по ней и встречаю группу ребят, которые смотрят на меня, но не здороваются, я тоже не здороваюсь, а иду с ними вместе к зданию внушительного вида, с большими окнами, поднимаю руку, смотрю на часы и ускоряю шаг, бегу к входу и…
       …я в комнате, но поле моего зрения ограничено, как будто я вижу все сквозь прорези в чем-то. Передо мной мужчина и женщина в темной одежде и в масках, изображающих двух персонажей «Мелюзги». Она Люси, он Снупи. С бьющимся сердцем я поворачиваю голову, следуя за взглядами этих двоих…
       …спиной ко мне стоит человек, склонившись над столом, на котором простерто тело, кажется детское. Вдруг этот человек вскидывает правую руку, а в ней нож, весь окровавленный, и кровь стекает по его пальцам, окрашивает рукава рубашки и куртки. Я этого не слышу, но знаю, что человек, стоящий ко мне спиной, вопит, запрокинув голову к потолку, а я…
       …я снова с мужчиной и женщиной, одетыми в темное и в масках Люси и Снупи, но мы уже в другом месте. Он, облокотившись на стену, снимает маску, а под ней молодое, смуглое, залитое слезами лицо, он закрывает его руками и соскальзывает по стене на землю, а она…
 
      Морин очнулась на коленях, и первым, что увидела, было пятно сучка в паркетном полу между двух мужских кроссовок. Постепенно она осознала, что ее поддерживают сильные руки Джордана Марсалиса.
      Голос тоже был его, но доносился откуда-то издалека, за много километров от его кроссовок.
      – Мисс Мартини, что с вами?
      Еще один голос прилетел из такого же дальнего далека, и Морин с трудом узнала в нем свой.
      – Убийство. Там было убийство.
      – Что? Какое убийство?
      Последнего вопроса она уже не услышала. Тело ее отяжелело, и, словно ухватившись за спасательный круг, брошенный милосердной рукой за секунду до нашествия ледяного ужаса, она лишилась чувств.

      Придя в себя, Морин обнаружила, что лежит на полу и чья-то рука поддерживает ей голову. Сразу после этого опять появилось чувство, будто в глаза насыпали песку. Поморщившись, она закрыла их.
      – Очки.
      Морин вытянула руку и почувствовала под ладонью гладкий паркет. Она решила, что очки свалились, когда она упала. Но тут же ощутила движение у себя за спиной, и дужки очков мягко легли за уши, а глаза почувствовали успокаивающую, прохладную темноту. Она открыла глаза и была счастлива, что мужчины не видят слез у нее на глазах. Затем попыталась восстановить дыхание и унять бешеный ритм сердца.
      Голос Джордана прорвал образовавшуюся вокруг нее пустоту:
      – Все нормально?
      – Да, – ответила Морин.
      «Нет, – подумала она. – Какое там нормально. Если такова расплата за зрение, уж лучше было остаться в темноте и пережевывать свои кошмары, чем быть сторонней наблюдательницей чужих».
      – Дать вам воды?
      Морин помотала головой. Недавние образы исчезали из поля зрения, точно разбираемые одна за другой детали головоломки. Только тревога засела внутри колом из льда и стали. Она попыталась сесть и увидела совсем рядом лицо Джордана. Почувствовала его дыхание. Дыхание здорового и чистого человека; лишь в самой глубине его ощущался легкий запах табака. Наверняка это он подхватил ее и осторожно положил на пол, не дав упасть.
      – Помогите мне, пожалуйста, подняться на ноги.
      Джордан взял ее под мышки и мягко, без видимого усилия поддерживал, пока она не встала. После чего он подвел ее к стулу, на котором сидел, когда она…
      – Ну как?
      – Спасибо, нормально. Все прошло.
      – Что с вами было?
      Морин провела рукой по лбу. Хотя оба они уже знали, что с ней творится, ей все равно было стыдно за этот новый…
       Этот новый… что?
      Она решила обозвать это «эпизодом», потому что даже мысленно не могла смириться со словом «приступ».
      – Я видела еще кое-что.
      Кристофер Марсалис покинул свое убежище в углу кабинета и вновь сел за письменный стол.
      – Что?
      Морин показала на разбросанные по полу снимки.
      – Вассар-колледж. Но не такой, как сейчас, а тот, каким он был раньше.
      – Откуда вы знаете, каким он был?
      Морин ткнула пальцем в деревья по обе стороны аллеи, ведущей к главному корпусу.
      – Деревья были гораздо ниже.
      – Продолжайте.
      После секундного колебания рассказ будто покатился по наклонной плоскости.
      – Я бежала по аллее вот к этому зданию. Потом вдруг очутилась в другом месте. С Люси и Снупи.
      В голове все еще был туман, поэтому Морин не увидела, как подскочил на стуле Кристофер Марсалис и каким затравленным взглядом посмотрел на брата. Оба переспросили в унисон:
      – Люси и Снупи?
      Морин не уловила в их голосах тревоги, а только удивление. Она торопилась объяснить:
      – Нет, я не брежу. Я хочу сказать, с двоими в масках персонажей «Мелюзги» – Люси и Снупи. На мне тоже была маска.
      Джордан сел с ней рядом, взял за руки.
      – Морин, извините, я вас перебью…
      Морин обрадовалась этому прикосновению, в котором не было никакой задней мысли. А еще больше ее порадовало то, что он назвал ее по имени.
      Друг, защитник… человек.
      Но она далеко не уверена, что даже при его поддержке выдержит эту пытку. Страшно думать, что рассудок изменяет ей, что из этой бездны она уже не выберется, ведь в этих миражах ей является не что-то фантастическое, вне места и времени, как бывает в кошмарах. Нет, она погружается в черный омут образов, навеянных самой страшной из всех сущностей – реальностью.
      Голубые глаза Джордана сумели проникнуть даже за темный заслон ее очков.
      – Я вам не все сказал. То, что с вами случилось, окончательно сбило меня с толку. Вы знаете «Мелюзгу»?
      – Кто же ее не знает?
      – Да. Так вот, убийца Джеральда и Шандели оставил их трупы в позах, напоминающих персонажей «Мелюзги». У моего племянника уголок одеяла был приклеен к уху, а палец засунут в рот, как у Линуса. А Шандель Стюарт он посадил к роялю, как Люси, которая слушает маленького Шредера. А еще дал нам понять, что его следующей жертвой будет Снупи.
      Голос Джордана был спокоен и внушал уверенность. Морин восхитилась его выдержкой.
      – Вы сказали, что произошло убийство.
      – Да. В комнате, где мы втроем очутились, какой-то человек стоял у стола. А на столе лежало маленькое тельце – мальчика или девочки, я не разглядела, потому что человек стоял ко мне спиной и закрывал его. Он вдруг поднял руку, в ней был окровавленный нож.
      – И что потом?
      – Потом я снова очутилась в другом месте. Там опять со мной были те двое, в масках. Тот, который Снупи, сдернул маску и захлебнулся слезами.
      – Вы разглядели его лицо?
      – Да.
      – И смогли бы узнать?
      – Думаю, да.
      – Господи боже!
      Джордан рывком вскочил и принялся давать кому-то указания по телефону. Ей показалось, что воздух в кабинете раскалился от напряжения. Затем он нацелил палец в брата, который только смотрел на него, лишившись дара речи.
      Джордан потребовал, чтобы он снова его обрел.
      – Кристофер, немедленно звони ректору Хугану. Скажи, что нам необходимо сейчас же войти в банк данных Вассара. Пусть он скажет нам пароль.
      Кристофер тут же сел на телефон. А Джордан одной-единственной фразой разрешил недоумение Морин и поделился с нею своей надеждой:
      – По всей вероятности, этот Снупи тоже учился в Вассаре. Если так, то в архивах колледжа мы его найдем и возьмем под охрану, если еще успеем.
      Последние слова заглушил возбужденный голос Кристофера, который почти кричал в трубку:
      – Трейвис, говорю тебе, это вопрос жизни и смерти! Плевать я хотел на вашу конфиденциальность! Через четверть часа я пришлю тебе целый том допусков. Но сейчас, немедленно, мне нужен пароль.
      Он повесил трубку. От нервного напряжения на щеках у него выступили два красных пятна.
      – Я продиктовал Хугану мой электронный адрес. Он сейчас вышлет мне название архивного сайта и пароль.
      – Хорошо. Морин, ты в каких отношениях с компьютером?
      Он уже обращается к ней, как к старой знакомой. Хотя они и не знали друг друга до сегодняшнего дня, но, так или иначе, они коллеги.
      – Я прослушала курс судебной информатики. До хакера мне, конечно, далеко, но с компьютером худо-бедно управляюсь.
      – Отлично.
      Повинуясь магнетизму Джордана, они вскоре очутились в другом кабинете, намного просторнее, с массой электронного оборудования: компьютеров с плазменными экранами, принтеров, сканеров, факсов и ксероксов.
      Бесстрастный и немногословный Рубен Доусон сидел в кресле перед компьютером. Когда они вошли, выражение его нисколько не изменилось. Джордан невольно спросил себя, есть ли на свете что-нибудь, способное растопить вечную мерзлоту помощника мэра.
      Во всяком случае, взволнованному голосу Кристофера это не удалось.
      – Рубен, открой мой почтовый ящик. Там должен быть мейл из Вассар-колледжа в Покипси. А потом освободишь это место.
      Доусон запустил программу, и на экране каскадом жирного шрифта появился список непрочитанных сообщений. После чего помощник поднялся – без единой морщинки на лице, без единой складочки на костюме – и уступил место Морин.
      Морин сняла очки и села перед клавиатурой. Тут же нашла послание из Вассар-колледжа, открыла его и набрала указанный сайт. Выскочил баннер, запрашивающий код допуска, и Морин ввела имя пользователя и пароль, присланные ректором.
      На сайте она нашла бесконечный список академических годов.
      – Что теперь?
      Джордан, не сводя глаз с экрана, обратился к брату:
      – Кристофер, в какие годы Джеральд учился в колледже?
      – Кажется, в девяносто втором и девяносто третьем.
      Этим невольно вырвавшимся «кажется» было сказано все об отношениях отца и сына.
      В верхнем левом углу было окошко поиска.
      – Думаю, надо смотреть период с девяносто второго по девяносто четвертый. Там есть возможности выбора? Можно, к примеру, отделить юношей от девушек?
      Морин пожала плечами.
      – Боюсь, что нет. Это банк данных колледжа, а не исследовательская программа. По имени можно вызвать карточку, а наоборот – вряд ли.
      Джордан положил руки ей на плечи. Морин поняла, что это жест солидарности.
      – Тогда нам придется просматривать все фотографии. Если он вообще здесь есть.
      И начался отсмотр лиц. Юноши и девушки, ставшие мужчинами и женщинами, которых жизнь разбросала по разным местам и либо позволила сделать собственный выбор, либо навязала им свой. В этой бесконечной череде лиц была заключена неумолимость времени. Песок в глазах, который Морин ощущала от компьютерного излучения, для этих людей пересыпался в песочных часах, пока они не стали тем, кем стали. Увидев на этом безмолвном и безрадостном параде лица Джеральда Марсалиса и Шандели Стюарт, Морин отогнала мысль о том, что для кого-то песок высыпался окончательно и часы уже не перевернешь; отогнала потому, что сейчас не время возвращаться мыслями к Коннору.
      Она, как молитву, твердила в уме: Алан, и Маргарет, и Джейми, и Роберт, и Элисон, и Скарлетт, и Лорен, и…
      – Вот! Это он!
      Мальчик с нежными чертами лица и рыжевато-каштановыми волосами смотрел на них с фото десятилетней давности. Морин передернуло от мысли, что он живет где-то и не подозревает о том, как они борются со временем, чтобы спасти ему жизнь.
      Сзади голос Джордана произнес:
      – Алистер Кэмпбелл, родился в Филадельфии…
      А голос Кристофера прервал эту биографическую справку.
      – Так это же сын Артура Кэмпбелла, по прозвищу Орел, чемпиона по гольфу. Отец – англичанин, но много лет живет в Штатах. Думаю, теперь у него американское гражданство. Он во Флориде, работает в гольф-клубе.
      Морин вывела на экран биографию парня, который продолжал смотреть на них с намеком на улыбку.
      – А сын стал писателем. Его роман «Утешение конченого человека» два года был в списке бестселлеров. Я его читала. Он вышел в издательстве «Холланд и Касл».
      – А фраза, которую убийца оставил на рояле, намекает именно на писательские устремления Снупи.
      Наступила пауза – краткий перерыв между молнией и громом. Потом Джордан выдернул из кармана мобильник с такой поспешностью, будто трубка раскалилась докрасна.
      Набрал номер. В изложении фактов был краток и спокоен.
      – Буррони, это Джордан. Слушай и записывай. У нас есть еще одно имя. Бывший студент Вассар-колледжа. Писатель. Зовут Алистер Кэмпбелл, печатается у «Холланда и Касла». Отец, Артур Кэмпбелл, – бывший чемпион по гольфу, живет во Флориде. Его сын, возможно, и есть Снупи. Все понял?
      Он послушал и кивнул, видимо, удовлетворенный ответом.
      – Хорошо. Возьми его под наблюдение, но негласно, чтобы не создавать паники. Надо найти его быстрей, чем наш друг.
      Джордан убрал телефон в карман. В комнате повисла тишина. Слышалось только слабое жужжанье экрана и их мыслей. Машина розыска набрала скорость, заправленная надеждой на быстрое раскрытие дела. Все понимали, что машина эта везет туда, где их, возможно, уже ожидает труп.
      Морин встала со стула и повернулась к Джордану. Почти сразу она поняла, что обращаться надо именно к нему, а не к его брату. Как говорится, рыбак рыбака… Похоже, Джордан испытывал аналогичные чувства. Он посмотрел на нее в упор и, по-видимому, прочитал ее мысли. Затем, словно в подтверждение, высказал версию, которая уже сложилась в голове у обоих.
      – Возможно, их связывает именно то, что ты видела. Они были свидетелями убийства. И если мы быстро не найдем Алистера Кэмпбелла, то, скорее всего, никогда не узнаем, чье это было убийство.
      Морин не ответила. Она снова надела очки, защищаясь от дискомфорта в глазах и дискомфорта в душе, оттого что вдруг стала героиней этой истории. В очках она чувствовала себя одинокой и непроницаемой для взглядов этих двух мужчин. А сама получила ответ на вопрос, которого не задавала. Она не успела спросить об этом Коннора, но теперь и сама знала, как иногда леденят кровь аплодисменты в твой адрес.

      – Уэст-Виллидж, на углу Бедфорд и Коммерс.
      Алистер Кэмпбелл назвал шоферу адрес и откинулся на сиденье, знавшем лучшие времена. Такси тронулось от аэропорта «Кеннеди», где недавно приземлился его самолет, и влилось в поток желтых машин, тянущихся к городу.
      Огни Нью-Йорка уже зажглись, но еще не начали настоящую битву с темнотой. После долгого уединения на виргинском острове Санта-Крус многоцветье городских огней ошеломляло и пугало его. Каждое возвращение было радостным и тревожным. Ведь Алистер Кэмпбелл был не просто человек, а писатель. И поскольку человек он не храброго десятка, то и писатель крайне уязвимый, неуверенный в себе. И как все неуверенные в себе люди, нуждался в постоянных гарантиях. Ярко освещенный город, готовый поглотить его такси, казался единственно способным дать ему эти гарантии. А когда сроки гарантий истекали и дифирамбы исчерпывали свою чудотворную силу, действительность становилась чередой досадных недоразумений и порождала новые страхи. Тогда он понимал, что пора возвращаться к себе на остров.
      Там, на морском берегу, ночь была ночью, день – солнцем и пляжем, а чаша океана всегда могла послужить ему унитазом.
      В кармане приглушенными колокольцами зазвенел сотовый. Алистер выключил его, даже не взглянув на дисплей. Аппарат был запрограммирован напоминать ему о приеме лекарств в течение дня. Он расстегнул молнию рюкзака, вытащил из внутреннего кармашка маленький пластмассовый футляр для таблеток и сунул в рот капсулу амиодарона. Сердце давно уже начало пошаливать, и только этот препарат мог держать его в узде.
      Он так давно принимал эти капсулы, что научился глотать их без воды.
      Сердечная недостаточность обнаружилась у него еще в детстве: он был хилым, болезненным ребенком, который не терпел никаких нагрузок. Одно время врачи даже подозревали у него дилатационную кардиомиопатию – патологию, при которой сердце постепенно увеличивается в размерах и требуется пересадка.
      Его отец Артур Кэмпбелл, великий Орел Кэмпбелл, эпохальная личность в истории гольфа, поняв, что сын никогда не станет чемпионом не только в гольфе, но и в каком-либо другом виде спорта, поместил его в архив под рубрикой «разное». Он был так озабочен поддержанием собственной легенды, что у него не оставалось времени интересоваться земными заботами, даже если речь шла о родном сыне.
      Мать, Хиллари, вела себя прямо противоположным образом и тем самым нанесла сыну едва ли не больший ущерб. Орлица поместила его под свое могучее, удушливое крыло и внушила страх перед жизнью.
      С тех пор Алистер только и делал, что спасался от нее бегством.
      Сотовый вновь зазвонил, на сей раз пронзительно и призывно. Алистер открыл крышку своего «Самсунга» и на маленьком экране увидел фамилию и фото Рея Мигдалы, своего литагента.
      – Алло.
      – Привет, Алис. Ты где?
      – Только что прилетел. Еду в такси домой.
      – Отлично.
      – Ты прочел мою рукопись?
      – Конечно. Только вчера дочитал.
      – Ну и что?
      Последовало короткое молчание, прозвучавшее для Алистера сигналом тревоги.
      – Надо увидеться.
      – Рей, что за тайны мадридского двора? Тебе понравилось или нет?
      – Поговорим об этом при встрече. Завтра утром устроит, или тебе надо отдохнуть после перелета?
      – Нет, поговорим прямо сейчас. И, если можно, без околичностей.
      Рей Мигдала уловил вызывающую интонацию и без промедления ответил на вызов:
      – Как угодно. Я прочел твой новый роман. Полное дерьмо. Надеюсь, ты не сочтешь это околичностью?
      – Ты с ума сошел. По-моему, это лучшее из всего, что я написал.
      – Это только по-твоему. Я говорил с Хаггерти, редактором «Холланд и Касл», он того же мнения.
      Видимо, Рей вспомнил в этот момент о состоянии здоровья Алистера и сменил тон на умиротворяющий.
      – Алис, я говорю так только для твоего блага. Если напечатать это в таком виде, критика тебя уничтожит.
      – Что говорить про критику, Рей? Критика на тиражи не влияет.
      – Не скажи. Между прочим, главный редактор Бен Айерофф не разделяет твоего убеждения.
      На горизонте замаячила паника. А город тем временем неумолимо приближался и уже не казался обителью гарантий и дифирамбов, столь необходимых ему, а выглядел грозной цитаделью, где на каждом углу можно ожидать засады. Туннель Куинс-Мидтаун, к которому они подъезжали, вдруг представился глубокой, непролазной трясиной, зыбучими песками планеты Дюна.
      – Это как понимать? – спросил Алистер, пытаясь унять дрожь в голосе.
      – Понимай так, что они не собираются печатать твой роман. Они даже готовы списать выданный тебе аванс.
      – Ну и черт с ними. Есть другие издательства: «Нопф», «Саймон и Шустер»…
      Вспышка самолюбия прозвучала неубедительно и тут же была залита ушатом холодной воды.
      – Есть, конечно, только я не стану им предлагать. Это означало бы задушить тебя собственными руками.
      Сердце предательски екнуло в груди Алистера Кэмпбелла. Читая между строк, можно было догадаться, что Рея больше волнует собственная репутация, чем интересы его клиента.
      – Давай вернемся вспять, Алис, уж прости меня за прямоту. Твой первый роман «Холланд и Касл» напечатали, поскольку твой отец согласился, скрепя сердце, отдать им свою биографию. Роман был весьма посредственный и остался лежать на складе, зато издатель с лихвой окупил расходы продажей биографии. Это ты понимаешь?
      Это Алистер даже слишком хорошо понимал. Он не забыл, какое испытал унижение, когда мать сообщила ему о неофициальном соглашении отца с издательством, заверив, что это лишь первый шаг к славе и без компромиссов он не обходится.
      – Понимаю, и что с того? Первая юношеская вещь, так ее и надо воспринимать.
      – Совершенно верно. Именно этот аргумент я и привел, когда уговаривал их прочесть вторую. И твой маленький шедевр «Утешение конченого человека» наконец принес тебе заслуженную славу. При благожелательном отношении критики…
      Рей ограничился недоговоренной фразой, лишь намекнув на пренебрежительное отношение Алистера к критике.
      – Даже не знаю, как тебе сказать. Твой третий роман как будто писал не автор «Утешения», а кто-то другой.
      К счастью, Рей не видел выражения лица автора при этих словах. Если б они смотрели друг другу в глаза, литагент наверняка бы догадался, что сказал чистую правду.
       …как будто писал кто-то другой…
      Алистер бы посмеялся, если б хватило сил.
      В Вермонте, в большом отцовском доме, где они почти все время жили вдвоем с матерью, был у них секретарь, которого они унаследовали от прежнего владельца. Звали его Уаймен Соренсен; он занимал флигель в глубине парка. Сколько Алистер его помнил, этот человек ни на йоту не менялся. Он будто родился высоким, седовласым, в костюме, что болтался на его тощем теле, как на вешалке.
      У него были спокойный голос, мягкая улыбка и самые ясные на свете глаза.
      Для Алистера он стал единственной опорой в жизни, поскольку отец все больше уходил с его горизонта, а мать своей любовью и тревогой, словно колючей проволокой, оградила его от мира. Уаймен один относился к нему не как к инвалиду, а как к нормальному ребенку, и это в какой-то мере компенсировало запрет играть, бегать и смеяться с другими ребятами.
      Уаймен научил его всему, что умел. Казалось, они вдвоем отгородились от остального мира, недоступного для Алистера и не интересовавшего Уаймена. Последний как будто сошел со страниц Стейнбека, с комфортом поселившись в своем личном «квартале Тортилья Флэт».
      От Уаймена он заразился любовью к книгам и чтению, Уаймен ему открыл мир странствий, в котором пребывал, не слезая со скамейки у крыльца своего флигеля. Благодаря ему Алистер постиг значимость слов и полет фантазии, хотя ни к тому, ни к другому предрасположен не был. По совету старика он поступил в Вассар-колледж на литературный факультет, что стало первым его решением, принятым вопреки материнской воле.
      Старик спокойно умер в своей постели, когда Алистеру исполнилось четырнадцать, перейдя от жизни к смерти сквозь тонкий фильтр между сном и явью. И до сих пор Алистер с умилением думал, что старый Уаймен Соренсен вполне заслужил такую привилегию.
      Ему запретили быть на похоронах: мать сочла, что это будет слишком сильным эмоциональным потрясением для болезненного мальчика. В то утро он бесцельно бродил по парку, впервые чувствуя себя по-настоящему одиноким. Дойдя до дома своего друга, он обнаружил, что дверь не заперта. И вошел, ощущая непонятную неловкость, словно бы предал доверие беззащитного человека. Но несмотря на угрызения совести, он принялся рыться в вещах Уаймена, спрашивая себя, куда это все денется, ведь старик был один, как перст.
      И наконец добрался до того ящика.
      В нем лежала объемистая черная папка, перевязанная красным шпагатом. И белая наклейка с написанным от руки заглавием.

      «Утешение конченого человека».

      Он вытащил папку, развязал шпагат и нашел внутри сотни пронумерованных страниц, исписанных микроскопическим нервным почерком. Странно было видеть, что в эпоху компьютеров у кого-то хватило терпения и охоты от руки исписать такое море страниц, как будто время для этого человека не существовало.
      Алистер спрятал папку в своем тайнике и, хоронясь от других, прочел роман, сотворенный Уайменом втайне от всего света. Алистер почти ничего в нем тогда не понял, но все равно сохранил, сперва как бесценную реликвию своей первой и единственной дружбы, потом как сокровище, которым воспользуется в будущем.
      И таки воспользовался.
      После полного равнодушия читателей и критики к его первому роману он решил опубликовать «Утешение» под своим именем, слегка осовременив язык и реалии.
 
      При въезде в туннель сотовый отключился. Не слыша больше звукового фона, каким был голос литагента, Алистер очнулся от своих мыслей. Он напряженно сверлил глазами тьму туннеля, чтобы возобновить разговор, которого ждал с таким нетерпением и который так разочаровал его.
      Когда машина выехала на открытое пространство, он нажал кнопку повторного набора с таким ощущением, будто приводил в действие электрический стул, на котором сидит.
      Рей ответил после первого гудка.
      – Прости, мы въехали в туннель, и сигнал пропал.
      – Я хотел сказать, что тебе не стоит беспокоиться. Айерофф недоволен, но контракт пока не расторгает. Думаю, мне удастся уговорить его дать тебе время для написания другого романа. Напиши так, как ты умеешь.
       Да не умею я. Тот, кто умел, давным-давно умер, а я теперь конченый человек без всякого утешения.
      Ему хотелось это крикнуть в мегафон, да так, чтоб сорвать голосовые связки, но он, разумеется, промолчал и спрятался в своей скорлупе, как делал всегда в критические моменты жизни.
      – Все уладится, вот увидишь. Это ведь не жизнь и смерть. Слышал, какие дела творятся в Нью-Йорке?
      – Нет, на острове я полностью отключаюсь от мира.
      – У тебя волосы дыбом встанут. Убили художника, сына мэра, и Шандель Стюарт.
      После внушительной серии экстрасистол его лоб покрылся холодным потом. Рука, сжимавшая телефон, увлажнилась, и казалось, сам аппарат задымился, словно кусок сухого льда.
      Алис задал вопрос, ответ на который был ему уже известен, однако он слишком привык цепляться за свои иллюзии:
      – Какую, дочь стального короля?
      – Ее самую. Убийцу до сих пор не нашли, но вроде бы это один человек. Неплохая завязка для триллера, верно?
      Алистер Кэмпбелл лишился дара речи; язык стал шершавым, как напильник, облизывающий ржавую поверхность пересохших губ.
      – Ты меня слышишь?
      – Да. Как это случилось?
      – Говорю же, полный мрак. Никто ничего не знает. Только то, что я сказал. И немудрено, все-таки сын Кристофера Марсалиса.
      Рей Мигдала наконец расслышал перемену в его голосе.
      – Ты чего, Алис, тебе плохо?
      – Да нет, просто устал немного. Не волнуйся, все хорошо.
      На самом деле все было плохо.
      Он ощутил тошнотворный привкус страха и потребность в своем привычном лекарстве – иллюзии бегства. Захотелось сказать таксисту, чтобы поворачивал обратно в аэропорт: ему надо как можно скорее вернуться к застойному покою своего острова. И только мысль о том, что рейсов домой до завтра не будет, удержала его от этого.
      – Ладно, утром созвонимся и решим, как быть.
      – Хорошо, до завтра.
      Такси уже сворачивало с Первой авеню на Тридцать четвертую улицу. Алистер откинулся на сиденье и больше до самого дома не отрывал глаз от грязного окошка, за которым проносились светящиеся вывески и фары других машин.
      На виске неприятно билась жилка, и он опять полез в рюкзак за своим лекарственным футляром. Не дожидаясь телефонного напоминания, он все так же, на сухую, принял таблетку рамиприла от давления.
      Два имени плясали в голове, как скринсейвер взбесившегося компьютера.
       Джеральд и Шандель.
      И еще одно слово.
       Убиты.
      Он не успел отдаться воспоминаниям и сопровождающей их панике. Такси остановилось перед его домом, как будто и не было всего этого пути. Алистер расплатился с шофером и вышел. Шаря в рюкзаке в поисках ключей, он на автопилоте двигался к приветливому дому светлого дерева, к трем ступенькам перед ореховой дверью с медной ручкой.
      Бедфорд-стрит – короткая, прямая улица, отходящая от берега Гудзона, – была в этот час пустынна и темна. Единственный огонь горел в старой пошивочной мастерской на углу Коммерс-стрит, напротив его дома. Видимо, там кто-то до сих пор трудится, но Алистер Кэмпбелл, погруженный в свои мысли, не придал этому значения. Не заметил он и того, что от тротуара в ста метрах от мастерской отделилась старая, раздолбанная машина с погашенными фарами. Он не слышал и не видел, как рыдван вновь остановился, как оттуда вышел человек, не потрудившись захлопнуть дверцу, и неверным шагом двинулся по направлению к нему. Человек был в спортивном костюме с надвинутым на голову капюшоном и слегка припадал на правую ногу. Алистер Кэмпбелл уже поднялся на три ступеньки и вставил ключ в дверь, когда в поле его зрения появилась рука. Чьи-то пальцы закрыли влажным платком его нос и рот. Он было попытался высвободиться, но вторая рука мертвой хваткой сдавила ему горло.
      В ноздри ударил явственный запах хлороформа. Он ощутил резь в глазах, потом перед ними все поплыло, и ноги подогнулись. Болезненно хрупкое тело обмякло в руках нападавшего, но тот без труда удержал его.
      Несколько минут спустя Алистер уже лежал на заднем сиденье потрепанного временем «доджа». Человек в надвинутом капюшоне сел за руль и, не включая фар, тронулся с места, чтобы влиться в сверкающий, хаотичный поток движения.

      Алистер Кэмпбелл окоченел от наготы и ужаса.
      Он, скрючившись, лежал в темном багажнике машины, где пахло грязными носками и дерьмом, а машина мчалась, жестко подпрыгивая на неровностях дороги из-за разболтанных рессор. После нападения перед дверью дома он не полностью потерял сознание, а погрузился в странный ступор, от которого тело словно отяжелело, а кости налились свинцом.
      При первом же резком повороте он соскользнул с потертого заднего сиденья на пол. Отрезок дороги, показавшийся ему бесконечным, он пролежал, до потери пульса вдыхая пыль коврика и жмурясь от бликов света. Потом машина остановилась на каком-то пустыре, и городские огни отдалились до горизонта, какой открывался из окошка машины.
      В отдалении навязчиво мигал желтый фонарь. То ли маяк, указывающий морякам порт, то ли посадочный огонь аэропорта, то ли одинокая вечерняя звезда, затуманенная слезами напуганного человека.
      Он услышал хлопок передней дверцы, и сразу же на него дохнуло сыростью, ржавчиной и водорослями. Тут впервые за весь путь ему явилась ясная мысль. Он осознал, что находится на берегу, но на каком – ни понять, ни вспомнить не мог.
      В туманном поле зрения вдруг возник человек в дешевом спортивном костюме под плюш; на лицо натянут вязаный шлем с прорезями для глаз и рта. Он схватил Алистера руками в черных перчатках, как мешок, поднял с пола и усадил на сиденье лицом к двери. Алистер почувствовал, что ноги свисают над пустотой, а сам он точно тряпичная марионетка в руках кукольника.
      Никакой реакции, кроме страха, он не выказал, когда увидел, что его похититель достал из кармана моток липкой ленты и большой резак. В полутьме, подсвеченной далекими огнями, лезвие сверкнуло острой угрозой, когда человек отрезал куски скотча, чтобы заклеить ему рот и связать руки впереди.
      Затем похититель вытащил Алистера из машины и с легкостью поволок к задней дверце машины. Прислонив безвольно обмякшего пленника к крылу и одной рукой поддерживая его за пояс, другой он открыл багажник.
      Алистер краешком сознания ощутил, что его грубо впихнули в темное чрево машины; похититель поднял его ноги и поместил их в багажник. Потом его ослепил острый луч электрического фонарика; он струился сверху, и было в нем нечто сверхъестественное, типичное для тех пределов, где рождаются кошмары и человеческое безумие становится реальностью.
      В конусе света снова блеснуло лезвие. В помраченном сознании не осталось ни единого уголка для стыда в момент, когда похититель взрезал и сорвал с него штаны и трусы, пропитавшиеся мочой и испражнениями.
      Неизвестный не отреагировал на его слабый стон, равно как и на темное пятно, расползавшееся на брюках. Спокойно и умело он освобождал пленника от всех покровов. При каждом соприкосновении лезвия с кожей Алистер содрогался не столько от холода, сколько от страха.
      Из глаз его текли слезы жалости к своей злосчастной судьбе. Так, спазм за спазмом, капля за каплей, он остался совсем голый в окружении вонючих обрывков, под нещадным, стерильным лучом фонарика. Багажник закрылся, и единственными спутниками Алистера во тьме остались его собственный ужас и его собственные нечистоты.
      В тишине резко хлопнули две другие дверцы, заурчал мотор, и краткая передышка на пути к конечной цели окончилась. Машина рванула с места, и он затрясся в темноте багажника и своих мыслей.
       Что это за человек?
       Что ему надо от меня?
      На ум пришли слова Рея, услышанные недавно…
       час или сто лет назад?
      …по телефону сквозь треск ломающегося под ногами льда.
      Джеральд Марсалис и Шандель Стюарт убиты.
      Кто-то настиг бывших Линуса и Люси и унес с собой их жизни. А теперь он, связанный и голый, ожидает в тесном багажнике той же участи.
      Зубы начали выбивать ритмичную, неумолимую дробь под полоской скотча. В его трусливой душонке было запрограммировано раскаяние в чем-то давнем, точно так же, как он запрограммировал свой сотовый напоминать ему о регулярном приеме лекарств.
      Довольно было небольшой встряски, чтобы воспоминание прорезало его мозг, как будто все произошло сию минуту у него на глазах. Много лет он хотел кому-нибудь рассказать об этом, но не хватало духу. Он пытался в завуалированной форме излить свои чувства бумаге – этому литературному духовнику, – понимая, что причудливые метафоры не принесут ему освобождения исповеди и отпущения грехов перед судом зеркала.
      Спустя какое то время…
       час или сто лет?
      …машина, подпрыгнув, видимо въехав на тротуар, остановилась. Почти сразу послышался стук открываемой дверцы; потом, точно ржавая якорная цепь, заскрипели на несмазанных петлях ворота.
      Вновь захлопнулась дверца, машина поползла куда-то вбок, после чего остановилась окончательно и мотор заглох.
      Алистер в который раз услышал скрип ржавой дверцы, потом шорох шагов по гравию – каждый шаг гулко отдавался в сердце. Открылся багажник, и в направленном вниз луче фонарика Алистер увидел мужской силуэт и руку с длинными кусачками, вскинутыми на плечо. Луч фонарика мимолетно скользнул по голому телу пассажира и убрался под грохот захлопнутой дверцы, оставив в глазах Алистера желтое пятно, как последнее воспоминание о свете в его тесной темнице.
      Все шумы внешнего мира достигали слуха пленника сквозь фильтр пульсации в ушах. Под ребрами ощущалась бесконечная серия экстрасистолических ударов; за много лет Алистер научился распознавать и бояться их. Дыхание прервалось, и с этого момента, казалось, воздух перестал поступать в легкие с положенной порцией кислорода.
      В обычной ситуации он стал бы хватать ртом воздух, но поскольку рот был заклеен, для дыхания остались только ноздри. А в ноздрях пыль и вонь собственных экскрементов как бы образовали пленку, не дававшую затхлому воздуху узилища наполнить грудную клетку.
      Сердце рассыпалось отчаянной, судорожной дробью, не способное обрести нормальный ритм.
       Па-тук, па-тук, па-тук, па-тук…
      Едкие капли пота, скатываясь со лба, обжигали глаза. Он попытался поднять руки, чтобы утереть пот, но неудобная поза и скотч, крепко слепивший запястья, помешали донести их до лица.
      Снаружи доносился новый шум, сухой, металлический, похожий на скрежет ключа в замке; противно взвизгнула раздвижная дверь.
      Шорох гравия приближался с такой быстротой, что обезумевшее сердце на миг замерло.
       Па-тук, па-тук, па-тук, па-тук…
      Щелкнул замок багажника, и дверца вновь открылась. Когда луч фонарика проник внутрь, Алистер услышал сдавленный крик и увидел, как его похититель схватился левой рукой за правую – не иначе, дверца багажника, спружинив, ударила его по руке.
      Положив фонарик на крышу, человек машинально поддернул вверх рукав куртки, чтобы осмотреть рану. Багровая полоса тянулась по руке от запястья до…
      Алистер вытаращил глаза.
      На правом предплечье похитителя красовалась большая цветная татуировка, изображавшая демона с мужским туловищем и эфирными крыльями бабочки.
      Алистер знал эту татуировку. Он помнил, когда и где она была нанесена и у кого была точно такая же.
      А еще он знал, что второго ее носителя уже нет в живых.
      Выпученные глаза Алистера застыли и теперь напоминали две обесцененные монеты, которыми не выкупить его жизнь. Он весь затрясся, подвывая истерическим всхлипам сердца.
       Па-тук, па-тук, па-тук, па-тук…
      Как будто опомнившись, человек поспешно опустил рукав, привалился к машине и не до конца закрыл дверцу багажника. Сквозь щель Алистер увидел, как тот скрючился от сильной боли; на рукаве куртки расплывалось кровавое пятно.
      И вдруг откуда-то из темноты донесся голос:
      – Эй, кто здесь? Вы как сюда попали?
      Давление на дверцу багажника ослабело, она снова подпрыгнула кверху. От этой встряски фонарик скатился с крыши и потух.
      Алистер услышал быстрый шум шагов; им тут же откликнулся гравий под ногами его похитителя, удаляющегося от машины.
      – Стой! Стой, тебе говорят!
      Сбоку от машины мелькнула тень, преследующая беглеца. Двойное эхо топота постепенно стихало вдали. Тишина.
      Тишина, растянувшаяся на долгие годы.
      Алистер приподнялся и головой надавил на приоткрытую дверь багажника. Та подалась, давая ему возможность окинуть взглядом окрестности. Перед ним расстилалось огромное пространство, подсвеченное далекими огнями. Слева, должно быть, на том берегу реки знакомые отблески Нью-Йорка. Справа ряд фонарей, тускло освещающих улицу, и огороженные металлической сеткой дома.
      Эти фонари и сетка означали, что за ними есть машины, люди, спасение.
      За ними жизнь.
      Упершись ногами в стенку багажника, Алистер с трудом сумел сесть. Затем поднял связанные руки и поднес их к лицу, чтобы отодрать ото рта липкую ленту. Не замечая саднящей боли, вдохнул влажный вечерний воздух, как материнское молоко. Грудь готова была разорваться и выбросить окровавленные внутренности для удобрения кустов, росших вдоль дороги.
       Па-тук, па-тук, па-тук, па-тук…
      Осторожно, стараясь не удариться об дверцу, качающуюся над головой, Алистер повернулся и встал на колени. Вцепившись в край багажника, исхитрился перевалиться через борт, оставив внутри свои грязные, искромсанные тряпки – свидетельство человеческого ничтожества перед лицом смерти.
      Сделал несколько неуверенных шагов по направлению к далеким огням, не заботясь о колкости гравия под ногами. Даже не посмотрел на огромный промышленный свод, возле которого остановился видавший виды «додж». Позади остались распахнутые в кромешную тьму ворота; он двинулся к очень далеким, почти иллюзорным отблескам на горизонте, которые в тот момент казались ему единственной надеждой на спасение.
      Молнией сверкнули в мозгу подкрашенная кровью татуировка в тусклом луче фонарика и грозный силуэт ее обладателя. Алистер знал, кто он, знал, что способен с ним сделать, если вернется, только не понимал, за что.
      Эта мысль влила новый квант нервной энергии в воспаленный мозг, и ноги сами собой понесли его быстрее.
      Он почти бежал к огням на краю света; каждый шаг был детищем паники и тупой боли в ушах и груди.
       Па-тук, па-тук, па-тук, па-тук…
      Отмечая его бег по гравию, босые ноги, как в фильмах ужасов, оставляли на дороге кровавый след.

      Сине-белый полицейский «форд-корона» медленно съехал с Уильямсбергского моста и свернул направо, оставив позади площадку, запруженную полусонными автобусами. В районе обитали в основном правоверные евреи в черных кипах, с длинными курчавыми волосами и черными бородами. Но в этот час на улицах никого не было видно. Не светились вывески магазинов, мясных лавок, супермаркетов, где продаются только кошерные продукты, жалюзи были наглухо опущены – невидящие очи, невнемлющий слух.
      Манхэттен во всем его многоцветье был далек и как будто выдуман. А здесь лишь изредка проезжали автомобили с погашенными фарами, и радиоволны спутниковых антенн, направленных в небо, переплетались с направленными туда же молитвами, доносившимися из синагог.
      Полицейский агент Серена Хитчин, красивая мулатка двадцати девяти лет, сидела за рулем, а ее напарник Лукас Фёрст устроился рядом с ней, подавшись вперед всем телом. Голова повернута к водителю; руки, не слишком попадая в такт, отбивают музыкальный ритм на пластиковом приборном щитке.
      – Ну как у меня получается, скажи, ты же спец в этих делах.
      У Серены был роман с одним из актеров, занятых в легендарном мюзикле «Стомп», который прославился своими ритмами и уже несколько лет не сходил со сцены «Орфея», театра на Второй улице Ист-Виллидж. Лукас знал, что напарница безумно влюблена в своего кумира, и не упускал случая дружески поддеть ее.
      Женщина рассмеялась в ответ на неуклюжую остроту напарника.
      – Болван ты, Люк. К тому же тебе слон на ухо наступил.
      Лукас скорчил смешную гримасу и откинулся на сиденье.
      – Не скажи, я в детстве пел священные гимны в церковном хоре.
      – И сам Господь Бог явился на службу, указал на тебя и изрек: «Или я, или он».
      Лукас повернулся к ней и скрестил указательные пальцы, как будто защищаясь от вампирши.
      – Умолкни, богохульница! Если б такое случилось на самом деле, Господь Всемогущий указал бы на меня перстом и вымолвил бы: «Вот лучшее из творений моих. Когда-нибудь этот отрок достигнет величия».
      Серена вновь засмеялась, показывая белоснежные, идеально ровные зубы.
      – Фанатик ты, больше никто. Все никак не уймешься?
      – А ты думала? Рано или поздно придет мой звездный час. И мое имя будет сиять огнями на Бродвее, а я подъеду к нашему участку в таком лимузине, что вы все позеленеете от зависти. Видела, куда взлетел капитан Шиммер?
      Лукас Фёрст был красивый парень, и ему очень шла полицейская форма. Он постоянно учился на каких-то курсах актерского мастерства, и временами его брали сниматься в массовку. В участке все помнили, с какой гордостью он объявил однажды, что снялся в фильме Вуди Аллена, потащил всех на премьеру, и его промелькнувшая в конце фильма спина долгое время служила мишенью для насмешек всего участка.
      Лукас покивал в такт своим мыслям и открыл окошко, чтобы пускать в него дым. Напарница позволяла курить только таким образом и только когда никто не видит.
      – Что верно, то верно! Капитан взлетел от очередного пинка под зад.
      Капитан Шиммер – в Управлении нью-йоркской полиции мужской эквивалент Золушки. Довольно молодым он вышел в отставку, устроился на киностудию консультантом, и эта трясина так его засосала, что иногда он даже снимался в роли полицейского в каких-нибудь фильмах или телесериалах. И для тех, кто мечтает о перемене судьбы, о большой удаче, стал своеобразной путеводной звездой.
      – Твой взлет – это полицейский участок, Люк. Ты никогда не уйдешь с этой работы. Ты без нее жить не можешь.
      Лукас щелчком выбросил окурок в окошко и выпустил вслед за ней струю дыма от последней затяжки. Затем повернулся к Серене и напустил на себя важный вид.
      – Да. Я прирожденныйполицейский. Но все-таки хотелось бы еще и «Оскара» получить. В ответной речи я поблагодарю мою напарницу Серену Хитчин, чья вера и дружеская поддержка помогли мне достичь заветной цели.
      Тихий, теплый вечер, спокойное дежурство, дружеские отношения – почему бы и шуткой не переброситься?
      Но, как часто бывает в полицейских буднях, повод для шуток вскоре отпал.
      Закаркала рация, и оттуда при всей своей официальности донесся голос полицейского братства:
      – Вниманию всех патрулей! Полис-Плаза, один, объявляет состояние максимальной готовности. Похищен человек. Белый мужчина, возраст около тридцати, рост примерно шесть футов, худощавый, волосы каштановые. Имя: Алистер Кэмпбелл. Возможно, похищен убийцей Джеральда Марсалиса и Шандели Стюарт. Похититель скрылся на старом «додже-нова» со следами замазки на кузове. Повторяю: максимальная готовность.
      Лукас присвистнул.
      – Черт. Секретили, секретили – и вот, пожалуйста, передают открытым текстом, газетчиков не боятся. Видно, шишкам в Управлении крепко соли на хвост насыпали.
      – А если б ты был мэром и у тебя бы вот так сына убили?…
      – Да уж, я бы никого не пощадил.
      Вот и все. Шутки в сторону. Не первый раз и не последний. Когда носишь синюю форму и ездишь на машине с буквами НЙПУ, непременно что-нибудь да случится. Но делать нечего, они сами выбрали себе работу, как выбрали ее сотни их товарищей, которые уже не смогут объяснить почему.
      На перекрестке Роблинг-стрит они свернули направо, на улочку, спускавшуюся к Ист-Ривер. Пересекли Уайт-авеню и наконец очутились на Клаймер-стрит, перед вывеской «Бруклинская верфь». За железной сеткой громоздились вагоны метро – видимо, их свезли сюда на переплавку. Какие-то мрачные кирпичные постройки, частью заброшенные и разваливающиеся, пялились в темноту пустыми глазницами окон, готовые то ли к перестройке под жилье, то ли к превращению в экспонаты промышленной археологии.
      Серена повернула налево и не торопясь поехала на юг по Кент-авеню, в сторону Бруклин-Хайтс. Они миновали стоянку реквизированных машин, которые по истечении положенного срока будут выставлены на аукцион.
      Лукас на мгновение отвлекся, глядя на автомобили, преданные старыми владельцами и ожидающие новых, как вдруг услыхал голос Серены:
      – Черт побери! Это что за явление?
      Полицейский тут же повернул голову, куда указывала напарница.
      В неверном свете уличных фонарей из открытой калитки вышел человек и, подняв руки, бегом двинулся им наперерез. На плечах его болтались какие-то обрывки одежды; если не считать этих лохмотьев, он был совершенно голый и бежал так, словно каждое движение давалось ему с невероятным трудом. Видимо, поняв, что машина полицейская, он резко остановился, и на лице его отразились одновременно облегчение и мука. Он прижал руки к груди, медленно опустился на колени и застыл в этой позе прямо посреди мостовой.
      Серена остановила машину, они с Лукасом вышли, оставив дверцы открытыми. Приближаясь к незнакомцу, женщина краем глаза увидела, что ее напарник вытащил из кобуры пистолет.
      Они подошли к коленопреклоненному человеку, который дышал с трудом и смотрел на них сквозь слезы, как будто ему довелось лицезреть чудо. В свете фар им удалось наконец разглядеть его черты.
      – Серена, вроде по приметам похож на похищенного.
      – Будь начеку, Люк.
      Люк с нацеленным стволом стал озирать окрестности, а женщина присела перед человеком, который молчал и смотрел на нее, прижимая руки к груди. Дышал он хрипло, с присвистом, и несло от него, как из выгребной ямы. Чтобы удостовериться, Серена окинула взглядом внутреннюю поверхность его бедер. Точно: дерьмо.
      – Вы Алистер Кэмпбелл?
      Человек устало кивнул, закрыл глаза и медленно соскользнул наземь. Преодолевая отвращение, Серена проворно поддержала его голову, чтобы она не шмякнулась об асфальт.
      Затем приложила пальцы к бьющейся жилке на шее. Пульс был бешеный.
      – У него сердечный припадок. Пульс зашкаливает. Наверняка фибрилляция. Надо «скорую» вызывать.
      Лукас, все еще оглядываясь, начал пятиться к машине. Несколько секунд спустя Серена услышала, как он по рации запрашивает подкрепление и «скорую помощь».
      Она вновь переключила все внимание на убогую кучку страха, стыда и боли, в которую превратился Алистер Кэмпбелл.
      Губы его шевелились, но шепот был такой тихий, что она ничего не разобрала.
      – Что вы говорите? Не понимаю.
      Тот, кто признал себя Алистером Кэмпбеллом, чуть приподнял голову – было видно, каких усилий ему это стоило. Серена подсунула ему руку под шею и склонилась поближе к его губам.
      Но едва слышные слова потонули в топоте Лукаса.
      – «Скорая» сейчас бу…
      Серена резко махнула ему рукой.
      – Помолчи!
      Она снова склонилась над лежащим на асфальте человеком, но глаза его уже подернулись тьмой, сгустившейся за железной оградой по ту сторону дороги. Темнота медленно заполняла все его существо, как иногда в холодную пору туман заполняет все пространство над рекой. Из полуоткрытого рта вырвались последние, окутанные дыханием слова вместе с жизнью.
      Серена поняла, что «скорая» уже не поможет. Лихорадочное биение под ее пальцами замедлялось, слабело, исчезало. Секунда – и ток крови под еще теплой кожей прекратился навсегда.
      Серена Хитчин уже не первый раз присутствовала при угасании жизни, но всегда испытывала при этом чувство горькой утраты, которое никакая привычка, никакой полицейский стаж не в силах притупить. Отняв руку от его шеи, она закрыла покойному глаза и пожелала, чтобы хоть одна из молитв, возносимых к небу в этот час, препроводила душу несчастного куда ей следует.

      Настоящая битва со временем, как всегда, как везде.
      Сидя на пассажирском сиденье машины, которая с включенной мигалкой мчалась по улицам Нью-Йорка, Джордан смотрел прямо перед собой, ловя краем глаза летящие огни и тени, как будто мчались они, а не машина. Ему казалось, будто он участвует в одном из примитивных трюков Мака Сеннетта в эпоху «великого немого», когда люди и предметы оставались неподвижны, а мимо них катился огромный цилиндр с нарисованной на нем панорамой.
      Быть может, так оно и есть.
      Каждый из вовлеченных в эту историю тешит себя надеждой, будто движется вперед, а на самом деле мир проплывает мимо них, бутафорский, обманчивый, и смеется над их бестолковой неуклюжестью.
      Буррони сосредоточенно вел машину, и мелькающая светотень то и дело искажала его лицо, создавая у Джордана иллюзию смены чувств напарника, хотя он твердо знал, что в душе Буррони сейчас только одно чувство: уверенность в провале.
      На заднем сиденье разместилась притихшая Морин Мартини. Джордан восхищался силой духа этой девушки, раздираемой надвое стремлением ко всему разумному, объяснимому и той данностью, что никакому разумному объяснению не поддавалась. Трудно было даже представить себе, чем эта данность обернется в будущем. Мало кто выдержал бы такое, не повредившись в уме.
      Благодаря ей они опознали Снупи. Когда это случилось, все они были слишком ошеломлены и слишком торопились, чтобы задуматься. Они позвонили домой Алистеру Кэмпбеллу, но там никто не отвечал. Сотовый тоже был выключен. Поискав в Интернете, вышли на его литературного агента. Дозвонились Рею Мигдале, который сообщил им, что недавно разговаривал с Кэмпбеллом, тот час назад приземлился в аэропорту «Кеннеди» и едет домой. Джордан позвонил Буррони и вскоре уже мчался вместе с Морин в полицейской машине, постоянно дежурившей возле Грейси-Мэншн, по адресу, данному литагентом.
      Пока они ехали, пришло сообщение.
      Ожила рация в машине, и водитель-полицейский снял аппарат с подставки.
      – Агент Лоуэлл.
      – На связи детектив Буррони. Мне нужен Джордан Марсалис.
      Как ни странно, голос звучал без помех, и Джордан по тону понял, что новости у Буррони скверные. Он взял протянутую водителем рацию.
      – Слушаю тебя, Джеймс.
      – Я у дома Кэмпбелла. Когда подъехал, тут уже была патрульная машина. Портной из мастерской напротив сообщил в «девять-один-один» о похищении человека.
      Джордан похолодел, как будто работавший в машине кондиционер вдруг опустил температуру ниже нуля. Он решил не вести этот разговор по рации.
      – Я в двух минутах. Поговорим на месте.
      Когда они прибыли на угол Бедфорд и Коммерс-стрит, к дому Кэмпбелла, то сразу увидели патрульную машину и служебный автомобиль Буррони. Детектив стоял на тротуаре с черноволосым смуглым человеком средних лет, по всей видимости креолом, одетым по лондонской моде Карнаби-стрит семидесятых.
      Джордан и Морин вышли из машины и направились к ним. Буррони с удивлением взглянул на Морин, потом перевел недоуменный взгляд на Джордана.
      – Спокойно, Джеймс. Это Морин Мартини, комиссар итальянской полиции. Я тебе после объясню.
      Сказал и тут же спросил себя, чтоон объяснит ему после.
      Буррони промолчал. Лишь неопределенно кивнул в сторону Морин и вновь повернулся к собеседнику.
      – Мистер Силва, повторите, пожалуйста, им, что вы видели.
      Смуглокожий человек пустился в объяснения; его акцент Морин про себя определила как бразильский.
      – Вон моя мастерская. – Он указал на освещенную витрину напротив. – Я сидел у себя, работал. Вижу – такси остановилось и вышел Алис.
      – Вы имеете в виду Алистера Кэмпбелла?
      – Да. Мы много лет соседствуем, его все так зовут.
      – Продолжайте.
      – Он заплатил шоферу и пошел к дому. Тут же подъехала машина, и этот тип открыл дверцу…
      Буррони перебил его, метнув многозначительный взгляд на Джордана.
      – Опишите, как он выглядел.
      Силва открыл рот, и Джордан уже знал, что он скажет.
      – Лица я не разглядел, он был в спортивном костюме под плюш, с надвинутым капюшоном. Ростом чуть выше среднего, немного прихрамывал на правую ногу.
      – И что было дальше?
      – Он вышел из машины, подошел к Алису со спины и напал на него. Вот так обхватил рукой за шею, как будто душит. Алис, видно, потерял сознание, потому что нападавший почти волоком потащил его к машине. Запихнул на заднее сиденье, сел за руль и уехал.
      – Вы номер не заметили?
      – Не успел. Свету здесь мало, а фар он не зажигал. Но машину я хорошо запомнил. «Додж-нова», разболтанный весь, дребезжит, цвета не пойми какого, а на кузове пятна замазки.
      Конец рассказа Джордан, Морин и Буррони встретили молчанием, лишенным всякой надежды. Какие тут могли быть жесты и слова – ну разве что объявить по радио приметы «доджа».
      Что они и сделали.
      Спустя несколько минут поступил сигнал патруля из Уильямсберга, что Алистер Кэмпбелл найден…
      …и мертв.
 
      Джордан ухватился за держатель на дверце, когда машина сворачивала налево, на Кент-авеню, навстречу мигающим огням возле полицейского заграждения. Как положено по инструкции, улицу перегородили. Над головами жужжал винт вертолета – то ли полицейского, то ли телевизионного.
      Во всех домах по Кент-авеню открылись окна; люди толпились у окон, привлеченные зрелищем смерти. Джордан про себя подумал, что уместнее говорить не «место», а «сцена преступления».
      Когда они подъехали, по знаку одного из полицейских заграждение раздвинулось, чтобы пропустить их.
      Буррони припарковался позади полицейской машины, вставшей посреди улицы. Перед ней, в нескольких метрах, на асфальте лежала белая простыня, под которой угадывались контуры человеческого тела.
      Слепящие блики фар, голубоватый отсвет простыни напомнили Морин такую же сцену, виденную за тысячи километров и, казалось, всего за несколько минут до настоящей.
       Ну как, плохо?
      Да. Плохо. Ужасно видеть на земле человека, убитого другим человеком и прикрытого полотняной тряпкой – единственной оставшейся ему обителью милосердия.
      Молодой, атлетически сложенный полицейский стоял рядом с машиной. Увидев подъехавших, он двинулся им навстречу.
      – Агент Фёрст. Я был в патруле с агентом Хитчин. Это мы его обнаружили.
      – Детектив Буррони. Я занимаюсь розыском.
      Буррони не потрудился представить своих спутников – то ли не счел нужным, то ли не знал, как их отрекомендовать.
      – Он был уже мертв?
      Полицейский помотал головой, тряхнув светлым чубом.
      – Нет. Он появился вон из-за той сетки и побежал нам навстречу. Совсем голый, от страха говорить не мог. Когда мы подошли, он упал на колени. По приметам мы поняли, что именно о нем говорилось в оповещении. Мы спросили, и он кивнул. А потом, думаю, у него случился сердечный припадок. Фибрилляция сердца.
      Джордан отошел на несколько шагов от группы и оглядывался по сторонам, как будто происшедшее вовсе его не интересовало. Но Буррони уже хорошо изучил его и знал, что он не пропускает ни единого слова из сказанного агентом.
      – Он ничего не сказал перед смертью?
      – Не знаю. Когда он уже доходил, я был в машине, вызывал «скорую» по рации. В момент смерти с ним была моя напарница.
      Джордан впервые подал голос:
      – Где она сейчас?
      Агент Фёрст показал рукой на металлическую сетку, за которой, подсвеченные фонарями и фарами, угадывались контуры промышленного объекта.
      – Агент Хитчин на месте, где найдена машина похитителя.
      Джордан подошел к лежащему на земле трупу. Присел и поднял край простыни. Агент Фёрст, Морин и Буррони тоже подошли и склонились над ним.
      – Бедняга. Крепко ему досталось.
      Морин опустилась на корточки рядом с Джорданом, вытянула руку и приоткрыла все тело.
      – Представляю, какой ужас он пережил. Это и по запаху чувствуется.
      Голос твердый, без тени дрожи, но все-таки понятно, как она жалеет покойника. Джордан отметил, что его восхищение этой девушкой с каждой минутой растет.
      – Да. Недержание, сердечный приступ – это ужас в чистом виде. Пошли взглянем на машину.
      Они оставили агента Фёрста сторожить труп до прибытия экспертов и патологоанатома, а сами погрузились в машину и, отвернувшись от «сцены преступления», от зрителей в окнах, от тщеславной премьерши-смерти, вечно ожидающей, что ее вызовут на «бис», проехали небольшой отрезок по давно не ремонтированному асфальту до ворот в железной ограде. По бокам от них торчали чахлые городские кусты, выросшие в неподходящем месте, несмотря на смог и кислотные дожди.
      Раздвижная железная дверь мрачного строения на левом краю огромного пустыря была распахнута в темноту.
      Перед ней стояли две полицейские машины, как бы конвоируя «додж», в точности соответствующий описанию портного Силвы. Багажник был открыт, и один из полицейских лучом фонарика обследовал его внутренности. Он посторонился, давая возможность Буррони, Морин и Джордану насладиться исходящей оттуда вонью.
      – Есть что-нибудь интересное?
      – Только тряпье, провонявшее блевотиной. Когда мы подъехали, багажник был открыт. В машину мы не заглядывали – ждали вас.
      – Хорошо.
      Буррони вытащил из кармана латексные перчатки и привычным жестом подал Джордану.
      – Тебе и карты в руки.
      Это была не столько капитуляция, сколько признание чужого превосходства. Джордан кивком поблагодарил его, надеясь, что темнота не поглотит этот жест.
      Затем надел перчатки, попросил у полицейского фонарик и открыл заднюю дверцу «доджа». Луч заскользил по дерматиновым сиденьям, от времени покрытым частой паутиной трещин. В машине пахло сыростью и пылью.
      Джордан сантиметр за сантиметром изучал нутро машины, пока не наткнулся на прозрачный пластиковый мешочек. Нагнувшись и опершись на потертое сиденье, Джордан ухватил его левой рукой, вынырнул наружу и протянул фонарик Буррони.
      – Посвети мне, пожалуйста.
      Двумя пальцами он вытащил из пакета красную тряпицу и развернул ее. В ней обнаружились очки странной формы, с резинкой вместо дужек и такой же древний кожаный шлемофон. Секунду он вглядывался в эти весточки из мира версий на красной тряпке, которая при ближайшем рассмотрении оказалась шерстяным шарфом.
      Потом резко вскинул голову.
      – Что там, внутри строения?
      Ему ответил другой полицейский, только что подошедший.
      – Мы еще не входили. Выключатели не работают. Я послал агента Хитчин подключить свет.
      В подтверждение оперативности агента Хитчин за раздвижной дверью одна за другой стали вспыхивать дрожащим светом неоновые трубки. Вся группа приблизилась к двери и застыла в изумлении.
      Им предстало собрание старых самолетов, должно быть ожидающих реставрации. Два «Харрикейна», один «Спитфайр», один «Мессершмитт» с опознавательными знаками «Люфтваффе», один японский «Зеро» с эмблемой восходящего солнца. В глубине прятался совсем старый биплан – «Савойя Маркетти», определил Джордан.
      С губ невольно сорвалось яростное шипение:
      – Сволочь, сукин сын!
      Он встряхнул на ладони вещественные доказательства своего бессилия перед таинственным противником. Буррони и Морин разом обернулись к нему.
      Джордан указал на силуэт биплана.
      – Старый летный шлемофон, очки и шарф. Он хотел посадить Алистера Кэмпбелла в самолет и замаскировать его под Снупи, который представляет себя асом Первой мировой.
      Буррони почувствовал себя так, словно пропустил свой ход в карточной игре, причем уже не первый.
      – А почему голого?
      Губы Джордана скривила горькая и вместе с тем виноватая усмешка.
      – Наш клиент – великий эстет, Джеймс. Снупи же пес, в комиксах он не носит одежды, только аксессуары.
      Сзади послышался шорох шагов по гравийному покрытию. Из-за самолетов вышла красивая женщина в синей форме и, с любопытством приподняв бровь, направилась к ним.
      – Вы агент Хитчин?
      – Так точно, сэр.
      – Алистер Кэмпбелл умер на ваших глазах?
      – Да.
      – Он говорил что-нибудь перед смертью?
      – Да, пробормотал несколько слов.
      В глазах Джордана мелькнул неяркий огонек надежды.
      – Каких?
      – Назвал имя – Джулиус Вонг.
      – И все? Больше ничего?
      Женщина смущенно покосилась на своих коллег, словно боясь стать объектом насмешек после того, что скажет.
      – Быть может, я плохо разобрала, он прошептал какую-то бессмыслицу.
      – Предоставьте нам об этом судить, агент Хитчин. Что он сказал?
      – После того имени он добавил еще два слова.
      Женщина помедлила, и ее тихий голос прозвучал в ушах ожидавших громом канонады.
      – Перед самой смертью он произнес слова «Пиг Пен».

      Противник все тот же – время.
      В который раз машина Буррони проносится сигналом тревоги по дорожной карте Нью-Йорка. Все, что им осталось, – мчаться и надеяться вставить свое тихое слово в оглушительный грохот хаоса. Рассказ агента Хитчин словно распахнул перед ними дверь, казалось бы захлопнутую наглухо. Им уже было известно, кто такой Джулиус Вонг, они не знали только, почему Джулиус Вонг – это Пиг Пен.
      Не знали и ехали к нему домой, чтобы узнать.
      В диком вое сирен Джордан чудом расслышал писк своего сотового.
      Он нажал кнопку, и ему почудилось, что голос брата донесся до него раньше.
      – Джо, это я, Крис. Какие новости?
      – Плохие. Алистер Кэмпбелл мертв.
      Сквозь мертвую тишину в трубке прорвалось сдавленное ругательство.
      – Та же рука?
      – Видимо, да, только на сей раз он не сумел до конца выполнить свой план. Кэмпбеллу непонятно как удалось бежать. Но он был сердечник и вскоре скончался от сердечного приступа. Правда, перед смертью успел дать нам наводку.
      – То есть?
      – Судя по его последним словам, следующей жертвой будет Джулиус Вонг. Мы сейчас едем к нему.
      – Джулиус Вонг? Господи Боже, Джордан, ты знаешь, кто его отец?
      – Конечно, знаю. И кто он сам – знаю.
      Кристофер взял короткую паузу на размышление.
      Затем мэру Нью-Йорка пришлось смириться с ситуацией.
      – Хорошо, только действуй осмотрительно, не лезь вперед Буррони.
      – Понял. Буду держать тебя в курсе.
      Тревога Кристофера была более чем оправданна. И не случайно он дал брату указание держаться на шаг позади Буррони. Ведь если Джордан вылезет не к месту, он только испортит все дело.
      Джулиус Вонг был единственным сыном Сесара Вонга и тем самым автоматически становился представителем нью-йоркской элиты. А на самом деле парень был злостным психопатом, которого лишь деньги и власть отца, а также целый штат адвокатов не раз избавляли от тюремного срока. Несколько девиц подавали на него жалобы по поводу избиения и насилия, но до суда ни разу не дошло, поскольку в действие вступали неопознанные, но явно исходящие от Вонга-старшего аргументы.
      Деньги, угрозы и прочее.
      Сесар Вонг весьма преуспевал в разных отраслях экономики, но особенно в строительстве. А вдобавок – хотя никому пока не удалось этого доказать – умудрился замарать руки и в менее конструктивных сферах: торговле наркотиками и оружием. Еще в юности, будучи парнем предприимчивым и не слишком разборчивым в средствах, он заложил фундамент своего гигантского состояния, разработав блестящий план отмывания денег через китайские лавчонки Канал-стрит. Ту же операцию он потом поставил на более широкую ногу, пока наконец не снискал себе неограниченную власть. Во всех делах ему было обеспечено безотказное прикрытие; поговаривали, что немало сенаторов ест у него из рук. Но все это оставалось на уровне догадок. Определенность же была только одна: Сесару Вонгу лучше на мозоль не наступать. А случись что с его сыном, виновные будут сурово наказаны.
      Вот что имел в виду Кристофер, напутствуя брата.
      Буррони резко затормозил у трехэтажного дома на Четырнадцатой улице, в районе Мясного рынка. Машина Лукаса Фёрста и Серены Хитчин остановилась за ними, а следом подъехали еще двое агентов, что были вместе с ними в Уильямсберге.
      «Мясным рынком» квартал назывался потому, что еще недавно здесь был большой оптовый рынок, снабжавший мясом весь город. Теперь же весь район перестраивался и обновлялся. Прямо у них за спиной, на противоположном краю Джексон-сквер, возводились два здания, над которыми парил журавль башенного крана, освещая черное небо тревожными сполохами.
      Мегаполис расползался, как масляное пятно; неимущих все активнее переселяли на городские окраины. Бедность, вечную противницу накопительства, медленно, но верно выпихивали на задворки.
      В этом квартале контраст между «быть» и «казаться» прямо-таки бил в глаза. С одной стороны разевали свои ворота мясные склады. В этот ночной час многотонные грузовики задом подъезжали к складским помещениям, вываливая из своего чрева огромные воловьи четверти, уже нацепленные на железные крюки.
      Было в этом зрелище некое каннибальское очарование. Перед глазами в отблесках огня словно бы вершился кровавый обряд жертвоприношения Вулкану и его подручным, которые в земных недрах ковали Ахиллу мечи, предназначенные для нового кровопролития.
      А напротив, в нескольких десятках метров, на нижних этажах отреставрированных зданий красовались имена Стеллы Маккартни, Хьюго Босса и других знаменитых дизайнеров, чьи витрины сейчас были темны и задернуты, как будто закрыли глаза от брезгливого отвращения к этой бойне, чтобы утром распахнуть их в мир, где реальность та же самая, а видимость иная.
      Но Морин, Джордану и Буррони было сейчас не до размышлений об окружающих контрастах. Все трое так поспешно выскочили из машины, точно она вдруг заполнилась нервно-паралитическим газом.
      Дом Джулиуса Вонга – легкую изящную конструкцию из анодированного алюминия и небьющегося стекла – опознать было легко. В небольшом, свежевыкрашенном холле сквозь стекла просматривались двери лифта и гигантская декоративная драцена.
      Сбоку на стене была укреплена панель видеодомофона. Окинув ее взглядом, Джордан нажал кнопку с буквой «джей».
      Никто не отозвался.
      Джордан позвонил снова, но видеодомофон был слеп и глух к его призывам. Тогда Джордан вдавил кнопку в панель и не отпускал, пока не послышалось негромкое шуршание микрофона, а вслед за ним грубый голос:
      – Кто там?
      Буррони поднес жетон к телекамере, и сам встал так, чтобы его было хорошо видно в объектив.
      – Полиция. Детектив Буррони. Вы Джулиус Вонг?
      – Да. Чего надо?
      – Откройте, пожалуйста, мы вам все объясним.
      – Ордер есть?
      – Нет.
      – Ну так идите в задницу.
      На щеках Буррони заходили желваки. Джордан понял, с каким удовольствием детектив заткнул бы кулаком эту наглую пасть. Однако Буррони удалось удержать в голосе спокойствие, которого он совсем не чувствовал.
      – Мистер Вонг, нам не нужен ордер. Мы здесь не для того, чтобы производить арест или обыск.
      – Тогда повторяю вопрос, если у вас в ушах бананы: какого хрена вам надо?
      Джордан слегка подвинул Буррони, поместившись перед бесстрастным глазом видеокамеры.
      – Мистер Вонг, мы подозреваем, что на вас готовится покушение. Вы не хотите обсудить это с нами, прежде чем задавать ваш вопрос убийце, который наставит на вас пистолет?
      Шуршание микрофона оборвалось, и на миг наступила тишина. Джордан от души понадеялся, что в силу высшей справедливости Джулиус Вонг сейчас наложит в штаны, как бедняга Алистер Кэмпбелл.
      Затем послышался щелчок замка, и Буррони распахнул дверь подъезда. Но Джордан придержал его за рукав.
      – Джеймс, быть может, нам с Морин лучше подождать тебя здесь?
      Буррони хотя и не слышал предупреждения Кристофера, но сумел мгновенно оценить обстановку.
      – Да, пожалуй, так будет лучше.
      Он обернулся к столпившимся за его спиной полицейским и кивнул Лукасу Фёрсту и Серене Хитчин.
      – Вы двое пойдете со мной. А вы пока оглядитесь тут и будьте начеку.
      Двое полицейских послушно вошли следом за Буррони. Двое других отправились совершать обход.
      Джордан и Морин остались одни посреди улицы. Какое-то время на них с любопытством поглядывали грузчики мясного склада, но, не увидев развития событий, которое сулил приезд полиции, занялись своим делом.
      По другую сторону улицы, ближе к перекрестку с Одиннадцатой авеню, застыли две одетые в серое фигуры вышибал из «Хай-Нун» – известной дискотеки, где можно встретить фотомоделей высшего разряда и прочих представителей модельного бизнеса.
      Джордан заглянул в лицо Морин и заметил, что под глазами у нее легли черные тени усталости. В душе он пожелал, чтобы с течением лет все пережитое стерлось у нее в памяти, а если это невозможно, чтоб она, хотя бы для собственного спокойствия, смогла расставить все точки над «i».
      – Честно говоря, Джордан, у меня все это не укладывается в голове. За один день столько всего случилось. А если еще честнее – мне страшно. Дико страшно.
      Последнюю фразу она произнесла внезапно ослабевшим голосом и опустила голову, словно устыдившись своей слабости.
      Джордан шагнул к ней и осторожно, двумя пальцами взявшись за подбородок, приподнял ее лицо.
      – Мне бы на твоем месте тоже было страшно.
      – Ты хоть понимаешь, как попал в этот круговорот. А я ничего уже не понимаю.
      Джордан улыбнулся ей, будто поставил печать под договором о дружбе.
      – Морин, я тоже не слишком понимаю. Иногда мы попадаем в тот или иной круговорот помимо нашей воли. Теперь вот попала в него и ты. Но я тобой восхищаюсь. Уверен, ты была и еще будешь классным полицейским.
      Морин молча глянула в бездонную голубизну его глаз.
      Она знает этого человека всего несколько часов, но уже доверяет ему, как самой себе. Она почему-то уверена, что, находясь вдали от нее, Джордан пережил нечто похожее, и это на подсознательном уровне сплотило их.
      Повинуясь внезапному порыву, она приподнялась на цыпочках, и в ее непролитых слезах отразилась ночь снаружи и внутри ее новых глаз. Джордан ощутил тепло ее губ на щеке и ни на миг не усомнился в природе этого поцелуя. В нем нет ни грана чувственности, это просто способ сказать ему без слов: ты меня понимаешь, и я тебя понимаю.
      – Все будет хорошо, Морин, – ответил он.
      Он крепко прижал к груди хрупкое девичье тело, давая возможность ее слезам начать свою многотрудную восстановительную работу, и повторил:
      – Все будет хорошо.
      Они застыли на фоне ярко освещенной двери подъезда, передавая друг другу безмолвное послание солидарности.
      А когда Джордан случайно поднял глаза и посмотрел на другую сторону улицы, то увидел, что рядом с припаркованным там лимузином «БМВ» стоит Лиза и смотрит на него.
       Таких глаз я еще ни у кого не видел…
      После их путешествия в Покипси и разговора в ресторане над рекой Джордан перевез свои немногие пожитки в гостиницу на Тридцать восьмой улице, и больше они не перезванивались и не встречались. Заметив, что Джордан ее увидел, Лиза демонстративно отвернулась к компании, выходившей в тот момент из дискотеки. Смеясь и переговариваясь, все стали садиться в машины – кто в «БМВ», кто в «порше-кайенн», стоявший сзади. Лиза уселась рядом с водителем лимузина.
      Машина тронулась и растворилась в ночи; перед глазами Джордана остались ее профиль, плотно сжатые губы, глаза, устремленные в одну точку.
      Но он не успел поразмыслить об этом, потому что почти одновременно раздвинулись двери лифта в вестибюле, и в озаренной неоновым светом кабине он увидел троих.
      Первым был агент Лукас Фёрст.
      Вторым – Буррони.
      Третьим – мужчина лет тридцати, ростом почти с детектива, с безупречно правильными чертами лица, которым что-то отдаленно азиатское, затерянное в двух поколениях американцев, придавало еще большее очарование. Только жесткий разрез тонкогубого рта портил совершенство этого лица. Гладкие и блестящие черные волосы, типичные для уроженцев Востока, открывали мраморный лоб.
      Белая рубашка и темные джинсы подчеркивали стройную фигуру; руки были скованы впереди наручниками.
      Буррони, взяв его за локоть, чуть подтолкнул вперед из лифта. Джулиус Вонг шарахнулся от него, как от зачумленного.
      – Отвали, пес легавый! Сам пойду.
      – Ну так иди, кто тебе мешает?
      Под неусыпным контролем Буррони Джулиус распахнул дверь и проследовал туда, куда указывал ему детектив. Он оглянулся, окинув мир вокруг себя презрительным взглядом, как будто получил и принял вызов.
      Несмотря на гнев, глаза его были неподвижны и подернуты пеленой порока.
      Детектив скривился, глядя на недоуменные лица Джордана и Морин, и неуловимым жестом велел им не вмешиваться.
      И лишь когда Буррони с конвоируемым подходили к машине, Джордан заметил, что Джулиус Вонг характерно припадает на правую ногу.

      Лиза Герреро сняла длинную футболку, что заменяла ей ночную рубашку, и осталась обнаженной перед зеркалом ванной. Блестящая серебристая поверхность возвратила ей собственный портрет, перерезанный у талии мраморной столешницей шкафчика. Белый мрамор красиво и чувственно оттенял оливковую кожу латиноамериканки. Лиза небрежным жестом приподняла кверху длинные темные волосы, затем пальцы ее скользнули к коричневым соскам высокой, упругой груди, как раз такого размера, который удобно помещается в мужской ладони. От ее вздоха запотел маленький кружок зеркала. Будь она по натуре мечтательницей, подумала бы, что с минуты на минуту откроется дверь и Джордан Марсалис в окровавленной рубашке окаменеет на пороге. И все начнется сначала.
      Но она не мечтательница, и нечего об этом думать. Лиза Герреро давно не позволяла себе такую роскошь, как мечты; ее тревожили порой лишь смутные желания, да и те все больше повисали в воздухе.
      Она подвинулась поближе к зеркалу и стала рассматривать свои глаза, потухшие, с покрасневшими веками после мучительной, почти бессонной ночи.
      Накануне вечером она пришла, разделась, легла в постель, как будто погрузившись во мрак обступавшей ее реальности. Долго лежала в темноте с открытыми глазами, под ненадежным прикрытием простыни, охваченная горечью и страхом. Сквозь открытое окно с нижнего этажа доносились звуки песни, которую все время ставил неизвестный фанат Коннора Слейва и которая теперь постоянно преследовала ее.
 
…Мне душу сжигает пламень,
В оковах томится плоть,
На сердце тяжелый камень,
И нечем его расколоть…
 
      Под эту нежную музыку и в такт словам перед глазами предстал Джордан, обнимающий другую и застывший в тот редчайший миг, когда двое становятся единым целым. И по злой иронии судьбы, которая играет человеком, это случилось как раз перед тем домом…
      Она вышла с дискотеки в компании людей, абсолютно ничего для нее не значивших, чтобы ехать с ними куда-то в другое место, абсолютно ее не интересовавшее, но упорно внушала себе, что мир улыбается ей и если еще не лежит у ее ног, то скоро будет лежать.
      Но тут она увидела их и раз и навсегда определила для себя понятие «норма».
      Вот она, норма.
      Мужчина, рожденный таковым, обнимает женщину, рожденную таковой.
      И нет иных путей к норме, кроме тех, о которых и думать не хочется. У животных все просто: самец выбирает себе самку не задумываясь, им движет инстинкт. А люди, скованные рассудком, то и дело воздвигают меж собой стены, причем иной раз, как бы в насмешку, – из стекла. Жизнь похожа на долгий путь под палящим солнцем, все ищут себе уголок благословенной тени, но для тех, кто вынужден вечно хорониться в тени, укромный уголок хуже приговора.
      Лиза отошла от зеркала. Лучше не видеть своего лица, чтоб не заглядывать себе в душу. Она открыла душ и тут же, не дожидаясь, пока вода нагреется, встала под струю, чтобы спрятать слезы среди миллионов холодных одинаковых капель.
      На сей раз не мир ее отверг, она сама его отвергла.
      Она влюбилась в Джордана с первого мгновения, как только он появился – с синяком под глазом и разбитым носом – на пороге ванной и распахнул невероятной голубизны глаза, увидев ее нагой.
       Нагим, зло поправила она, чтобы не забывать себя и свое место в жизни простых смертных. Изящная шутка природы, которой нет дела до того, какой ценой нам достаются ее выдумки. Она лишь смотрит и забавляется замешательством своего творения, не знающего, в какой туалет идти – в мужской или в женский.
      Лиза предложила Джордану остаться в его доме. Не подумав предложила, из одного лишь желания быть с ним рядом, заранее зная, что это ошибка. Вдобавок она совершила еще одну непоправимую ошибку, сколько оправданий себе ни подыскивай.
      Она вспомнила свое желание по приезде в Нью-Йорк устроить себе праздник с устрицами и шампанским, когда ее некстати застиг болван по имени Гарри, с которым она обошлась так, как решила впредь обходиться всегда и со всеми. Отправляясь сюда, она видела впереди простор для великих завоеваний, но, приехав, пришла к горькому выводу: завоевывать-то здесь и нечего, а то, что есть, не стоит трудов. Это случилось несколько дней назад, но ей уже казалось событием далекого прошлого.
      Всю жизнь она только пряталась и молилась, чтобы ее не нашли, вжималась в стену и даже помыслить не могла выйти на середину улицы. И втайне думала: а вдруг все-таки найдется хороший человек и примет ее такой, какая она есть. Конечно, ей хотелось быть как все, иметь в жизни хоть какую-то определенность, тешить себя нехитрыми иллюзиями.
      Но, как видно, этого ей не дано.
      Из-за ее внешности все мужчины наперебой бросались ухаживать за ней, но стоило им узнать, кто и что она есть, улыбки, летящие ей навстречу, сменялись затылками, бегущими прочь.
      Ну, если не считать звонки в два ночи, тягучие от выпитого голоса: мол, я здесь, поблизости, могу зайти, пропустить стаканчик, ей-богу, не пожалеешь.
      Постепенно она поняла, что людям, живущим под сенью условностей, нужны такие, как она. Втайне, без огласки, но нужны. Их целые толпы, жаждущих провести часок-другой с такой, как она, а потом вернуться к нормальной жизни, под семейный кров, и чтоб жена была женщиной, сыновья – мальчиками, дочери – девочками.
      А она, стиснув зубы, сглатывая слезы, раскалывая ком в горле смехом, шла дальше своим путем.
      Однажды ей пришло письмо. В нем было таинственное, извращенное и оскорбительное предложение. Однако оплачивалось оно весьма заманчиво…
      И Лиза сдалась.
      Сказала себе: чего хотят, то и получат. Сто тысяч долларов – неплохое начало, вполне разумная цена, чтобы купить не только тело, но и совесть.
      Два по цене одного.
      Но между нею и этой сомнительной целью, о которой она решила забыть, встал Джордан. Она чувствовала, как его день за днем все больше тянет к ней, как бабочку к огню. А потом, над рекой в ресторане, после той безумно счастливой гонки в обитель застывшего времени он сказал ей те желанные слова. Лиза не сводила с него глаз и поняла, что он уступил влечению, но не принял ее такой, какая она есть.
      Колебания Джордана, его отведенный взгляд она истолковала совершенно иначе, потому захлопнула створки своей раковины, поднялась и, как всегда, сбежала. Отдалилась от него, боясь впасть в новую иллюзию, осознание которой станет еще больней, чем прежде, потому что чувств такой неистовой силы она не испытывала никогда и ни к кому.
      И вот теперь в который раз осталась в компании своих неизменных и нежеланных спутников – разочарования и стыда.
      Она закрыла воду и высунулась из кабины за халатом. Надела его и стала вытирать волосы капюшоном, встав ногами на махровый коврик. Зеркало запотело, и ее фигура стала неясным, бесформенным мельтешением в клубах неподвижного пара.
      На миг и сама застыла неподвижно, не зная, то ли протереть зеркало, то ли снова укрыться под тонкой завесой воды.
      Потом решительно тряхнула головой и босая прошла из ванной в спальню. Быстро натянула джинсы, удобную блузку, кроссовки и открыла стенной шкаф. Вытащила свой большой чемодан и бросила его на кровать. Стянула с плечиков ворох платьев, свалила рядом и принялась быстрыми, точными движениями укладывать их в чемодан.
      Что-что, а чемодан укладывать Лиза умела.
      Слишком часто она этим занималась, чтоб не уметь.
      Она целый день провела дома, валяясь на постели, прислушиваясь к шагам в квартире нижнего этажа и вставая лишь для того, чтобы сходить в туалет – благо тут выбирать не надо.
      За окнами по стенам домов уже карабкались вечерние тени. Еще немного, и появятся их противники – огни большого города, льющиеся с высоты небоскребов, откуда утром солнце выгонит их в подвалы, погребки, подземные гаражи.
      Лиза решила, что это шоу будет разыграно уже без нее.
      Она взяла с ночного столика пульт и вытянула его по направлению к телевизору. Включила канал «Н.-Й. 1» – какая никакая, а компания. На экране появился интерьер телевизионной студии для вещания новостей и двое ведущих – мужчина и женщина за одним столом.
      – …мы ждем подробностей, которые, возможно, поступят нам уже в течение этого выпуска. Кажется, следствие по делу об убийстве сына мэра Джеральда Марсалиса, художника, известного под псевдонимом Джерри Хо, сдвинулось с мертвой точки. Слово нашему корреспонденту Питеру Луздику, который ведет репортаж с Полис-Плаза, один. Питер?
      Кадр сменился, и на экране возник репортер с микрофоном в руке. За спиной его маячила абстрактная скульптура огненно-красного цвета, стоявшая перед входом в Центральное полицейское управление.
      – Да, Деймон. Хочу сообщить, что вчерашнее задержание Джулиуса Вонга теперь надо считать арестом по обвинению в убийстве Джеральда Марсалиса. Из неофициальных источников нам стало известно, что над ним нависло также обвинение в убийстве Шандели Стюарт и похищении писателя Алистера Кэмпбелла, что повлекло за собой его смерть от сердечного приступа.
      Лиза ощутила острый холод внутри, как будто в сердце попал осколок льда и стал разгонять ледяную кровь по жилам. Она села на кровать, боясь, как бы от давнего воспоминания не подкосились ноги, и лицо ее мгновенно приобрело оттенок мраморной столешницы в ванной.
      А репортер с экрана продолжал профессионально излагать факты:
      – Как я уже отметил, сведения эти пока носят неофициальный характер. Судя по всему, следственная группа ожидает результатов анализа ДНК, который в данном случае должен быть выполнен в рекордные сроки. В теле Стюарт был якобы обнаружен образец семенной жидкости убийцы. Пока другие подробности не разглашаются, но, вероятно, после заключения экспертов будет устроена пресс-конференция, которая окончательно прояснит все обстоятельства зловещего преступления.
      После этой тирады на экране появилась цветная фотография, сопровождаемая закадровым дикторским текстом.
      – Сын Сесара Вонга Джулиус – не новое имя для судебной хроники. Несколько лет назад…
      Нажав кнопку, Лиза выключила звук и застыла перед экраном.
      Джулиус Вонг взирал на нее с экрана холодными, стеклянными глазами, отчего ее лицо тоже словно остекленело.

      Джордан оторвал руки от столика и откинулся на спинку стула, давая возможность официанту в темном пиджаке поставить перед ним тарелку. Тот обслужил их с Морин и бесшумно удалился, а Джордан озадаченно уставился в композицию на тарелке.
      – Что это?
      Морин улыбнулась с противоположной стороны столика, сервированного хрустальными бокалами и льняными салфетками ручной работы. Перед ней на тарелке тоже красовалась разноцветная пищевая фантазия.
      – Голубиные грудки с какао и виноградным соусом.
      Джордан придвинулся поближе к столу, берясь за вилку и нож.
      – Название впечатляет. И выглядит довольно аппетитно.
      – Мой отец говорит, что кухня – как литература. В ней нет иных пределов, кроме твоей фантазии. Он убежден, что пища должна ублажать по меньшей мере три чувства: вкус, обоняние и зрение.
      Джордан насмешливо приподнял бровь.
      – Такому философу надо вращаться в политических сферах, а не на кухне.
      Он отрезал малюсенький кусочек мяса, положил в рот и начал медленно, будто с неохотой жевать.
      Распробовав блюдо, он изобразил на лице нечто близкое экстазу.
      – Потрясающе. Да, слава Мартини гремит не зря. Этот ресторан – просто эпохальный парадокс.
      – То есть?
      – Повар-дьявол готовит райскую пищу.
      Морин засмеялась. Впервые после стольких дней.
      – Наконец-то.
      – Что?
      – Ты смеешься. Я еще не слышал твоего смеха. Тебе надо почаще тут бывать.
      – С тобой.
      Джордан взял бокал только что налитого официантом красного вина из личных запасов Карло Мартини и чокнулся с бокалом Морин.
      – Впервые за три года беру в рот спиртное, но ради тебя стоит нарушить обет.
      Джордан вдруг вспомнил другой тост, правда не с вином, а с чашкой кофе, в присутствии официантки Аннет.
      «За несостоявшиеся путешествия», – сказал он ей.
      «За отложенные, только за отложенные», – ответила она.
      Он отхлебнул глоток великолепного вина, наслаждаясь им и понимая, что время путешествий еще не настало. К тому же, теперь он и не очень уверен, что все еще мечтает о них.
      Морин пригласила его поужинать в ресторане отца, разместившемся в красивом и стильном двухэтажном особнячке на Сорок шестой улице, между Восьмой и Девятой авеню, неподалеку от залитой огнями Таймс-сквер и сияющих знаменитыми лицами афиш Бродвея. Только тогда до него дошло, что она дочь одного из самых известных рестораторов Нью-Йорка, и он почтительно принял приглашение.
      Морин видела, как он подъехал на мотоцикле, как, сняв шлем, быстро провел рукой по волосам с проседью. Весь он был какой-то против правил – не оттого, что ездил на мотоцикле и был как-то особенно одет, а оттого, что носил в душе. Он подошел к ее столику легкой походкой, одновременно улыбаясь губами и глазами, что ей доводилось видеть редко.
      Она с удовольствием отметила, что Джордан доверился дегустационному меню ресторана и не попросил подать на стол бутылочку кетчупа.
      Для видимости они отмечали удачное завершение расследования, в котором официально ни он, ни она не участвовали и не хотели участвовать. А истинным мотивом встречи была та невидимая, но прочная нить, что связала их с первого дня знакомства, хотя оба не знали, как ее назвать и куда поместить.
      Возможно, это было просто желание сбросить с плеч мерзкую историю, правда, лучшей замены ни у него, ни у нее не находилось. Обоим предстоял тяжелый путь, но они делали вид, что не знают об этом, и желали себе удачи.
      Морин исподтишка наблюдала за Джорданом, пока тот расправлялся с блюдом. Она подметила, как он ловко и точно орудует ножом и вилкой, и впервые обратила внимание, что у него красивые руки. Что-то в нем напоминало ей Коннора, хотя они были невероятно далеки друг от друга и внешне, и внутренне.
      Коннор был живым воплощением творчества, чертенком, владевшим магией музыки. Джордан – сама сила, сдержанность и многозначащие паузы, тоже неотъемлемая часть музыки.
      У Коннора были длинные изящные руки, казалось жаждавшие сжимать скрипку, у Джордана – сильные руки мужчины, которому – она это почувствовала – никогда не хотелось сжимать пистолет.
      Однако пришлось.
      Морин спросила себя, могла ли бы их дружба при иных обстоятельствах, в иное время перерасти в нечто большее. И решила не давать бессмысленных ответов на бессмысленные вопросы. Лучше просто наблюдать за ним и наслаждаться приятной передышкой, которую она ощущала в присутствии этого человека.
      Все произошло так быстро, как сменяются диапозитивы в проекторе или как свет сменяется тьмой. В темноте она по-прежнему видела навязчивые образы смерти, а свет, также не спрашивая ее согласия, посылал ей облик человека, которого она не могла забыть даже после его смерти.
      Джордан заговорил, не поднимая глаз от тарелки. Его спокойный, твердый голос застиг ее врасплох в сумятице мыслей.
      – Я выдержал экзамен?
      Морин обозвала себя дурой. Надо было догадаться, что такое пристальное внимание не может ускользнуть от него.
      Она помотала головой и улыбнулась, извиняясь перед ним и перед собой.
      – Прости. Не было никакого экзамена. А если и был, ты уже давно его выдержал.
      Словно избавляя обоих от неловкости, у него в кармане завибрировал сотовый. Он выключил звук, чтоб не раздражал других посетителей ресторана, но сам телефон, с согласия Морин, выключать не стал. После ареста Джулиуса Вонга, когда следствие пошло уже по официальным каналам, обоих по вполне понятным причинам исключили из него. Было бы трудно объяснить роль Джордана и тем более Морин, когда в ход дела бурно ворвались СМИ и стали требовать положенный им кусок истины. Поэтому они следили за развитием событий издали, не присутствовали на допросах, а новые факты узнавали только от Буррони и Кристофера.
      И сейчас оба смотрели на телефон в надежде, что звонит один из них.
      Но на маленьком экране дисплея не высветились ни имя, ни номер. Он нажал кнопку, не обращая внимания на повернувшиеся к нему головы и немой укор на лицах.
      – Алло?
      – Джордан, это Джеймс.
      Джордан посмотрел на Морин и кивнул, подтверждая ее догадку.
      – Что нового?
      – Это он, Джо. Анализ ДНК сделали молниеносно. Полное соответствие. К тому же, у него отсутствует алиби на все три случая. На вчерашний тоже. Он говорит, что весь вечер был один дома. Словом, все сомнения рассеялись, хотя из него до сих пор не удалось вытянуть ни слова правды. Наш клиент – крепкий орешек. Ну да ничего, «Синг-Синг» его быстро обтешет.
      Джордан молча впитывал сообщение, что дало возможность Буррони свернуть в другую сторону.
      – Джордан, я так и не понял, как ты все это раскрутил и каким боком к делу причастна итальянка. Мне вообще пока многое непонятно.
      Джордан почувствовал себя виноватым. По уговору с Кристофером было решено не посвящать Буррони в подробности сведений, добытых от Морин, и особенно в то, каким способом она их получила.
      – Мне тоже, к твоему сведению.
      – Ну да ладно, я не об этом хотел поговорить. В личном плане я очень доволен, что поработал с тобой. И не только потому, что кончились мои беды. Я теперь только понял, как по-свински с тобой обошлись.
      – Дело прошлое, Джеймс. Ты за меня не волнуйся. Держи меня в курсе и передай привет сыну.
      Джордан отключился и пересказал Морин все, что услышал от Буррони.
      – Как видно, он. Анализ ДНК выявил полное соответствие. Песенка Джулиуса Вонга спета.
      Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Потом Джордан высказал их общую мысль:
      – А наша с тобой – нет, верно?
      Морин отозвалась очень тихо и таким тоном, будто признавала свою вину:
      – Да, верно.
      – Именно ты вывела нас на Джулиуса Вонга. Я до сих пор не понимаю, как такое возможно, однако мы оба знаем, что это правда. Значит, убийство, при котором присутствовали студенты в масках «Мелюзги», – тоже правда. Как думаешь, ты видела нож в руках Вонга?
      – Не знаю, Джордан. Я видела его только один миг и со спины. По телосложению он, пожалуй, подходит.
      Морин сделала знак официанту, который собрался было подойти и убрать со стола. Тот понял и удалился, оставив их вдвоем.
      Джордан продолжил свои рассуждения, хотя Морин уже знала, чем они закончатся.
      – Теперь, когда сюжет с «Мелюзгой» стал достоянием гласности, пусть этим займутся компетентные лица. Но нам с тобой надо знать, что произошло в той комнате, где, когда и почему. Возможно, это и есть мотив всех убийств. И в то же время, мы никому не можем об этом рассказывать, потому что любой, тот же Буррони, просто рассмеется нам в лицо, а то и позвонит в психиатрическую больницу.
      Морин почувствовала подступающую панику, но на сей раз, в отличие от предыдущего вечера, не опустила голову, и Джордан увидел, как предательски заблестели ее глаза.
      – Боюсь, я больше не выдержу, Джордан.
      Он накрыл ее руку ладонью. Морин удивилась, как этот человек умеет успокоить одним прикосновением.
      – Выдержишь, Морин. Ты сильная, и ты теперь не одна. А главное – ты в здравом уме. Я убежден в этом. Вот увидишь, рано или поздно весь этот кошмар кончится.
      Морин не успела ответить, потому что в этот момент к столу подошел худощавый человек в безупречно пошитом костюме и обратился к Джордану:
      – Сэр, если ваша очаровательная спутница говорит вам, что вы красавец, не верьте. Она говорит об этом каждому встречному.
      Джордан ничего не понял, но, увидев улыбку, расцветшую на губах Морин, порадовался, что незнакомец прервал их беседу в самый тяжелый момент.
      – Джордан, это профессор Роско, он меня оперировал. Благодаря ему я опять вижу. Уильям, это мой друг Джордан Марсалис.
      Роско протянул руку Джордану, и по его рукопожатию тот понял, что перед ним человек искренний и уверенный в себе.
      – Извините, что помешал вам. Но мы, врачи, как кинозвезды, любим наслаждаться плодами своих успехов. Порой это выглядит неуместно, но по-человечески нас можно понять.
      Роско усмехнулся и переключил внимание на Морин.
      – Как ваши глаза, комиссар?
      – Все замечательно. Не знаю, как вас и благодарить.
      Хирург не заметил, что энтузиазм его пациентки насквозь фальшив, не заметил он и тени, промелькнувшей по ее лицу, когда она произносила слова благодарности.
      А Джордан все это отлично заметил и спросил себя, как отреагировал бы Роско, знай он о побочных эффектах своей операции.
      – Морин, у меня такой выгодной пациентки еще не было. Помимо профессионального удовлетворения, передо мной еще распахнулись двери святая святых итальянской кухни. Оказывается, твой отец открыл мне ежедневный неограниченный кредит, и мне ужасно неловко… – Он вжал голову в плечи и добавил с лукавой улыбкой: – Поэтому я все-таки ужинаю здесь через день.
      Джордан указал на свободный стул рядом.
      – Мы уже заканчиваем, но если угодно…
      Лицо Уильяма Роско вмиг посерьезнело, и он повел глазами в сторону двоих мужчин, сидящих за столиком неподалеку. Оба средних лет, оба шикарно одеты, оба с каменными лицами.
      – Увы, не могу оставить вон тех баронов от медицины. Удивительно, как иногда занятия наукой выхолащивают чувство юмора!
      Он заговорщицки подмигнул. Возможно, уже решил для себя, что связывает этих двоих, но ни Джордан, ни Морин не собирались это выяснять.
      – Ладно, детки, будьте счастливы. Кому и счастье, как не вам?
      Он повернулся и своей легкой походкой, подчеркивающей элегантность костюма, вернулся к коллегам, которые ожидали его, уткнувшись в кожаные корочки меню.
      Джордан и Морин не успели обменяться комментариями по поводу профессора Роско, потому что телефон, который Джордан положил на стол, вновь завибрировал.
      В этот раз на экране высветился номер, и Джордан вмиг его узнал. Это был его домашний телефон. Он знал, кто звонит, и сразу ощутил сосущую пустоту внутри. Может, не отвечать, подумалось ему, и он беспомощно поднял глаза на Морин.
      – Ответь, вдруг что-то важное.
       Еще какое. Ты даже не представляешь, какое важное.
      Он нажал кнопку, услышал желанный и наводящий на него страх голос:
      – Джордан, это Лиза.
      Он не забыл, как она смотрела на него вчера вечером, когда увидела Морин в его объятиях. И не забыл, что почувствовал сам, увидев ее. Джордан ответил кратко – не потому что не было слов, а потому что он боялся их произнести:
      – Слушаю.
      – Надо поговорить. Это очень важно.
      – Хорошо. Завтра утром я позво…
      – Нет, Джордан, ты не понял. Это очень важно и очень срочно. Мне надо сказать тебе сейчас. Боюсь, завтра у меня не хватит духу.
      Джордан посмотрел на Морин. Та только кивнула.
      Теперь ему не за что было спрятаться. Он машинально взглянул на часы и мысленно подсчитал, за какое время «дукати» домчит его до Шестнадцатой улицы.
      – Хорошо. Я буду через двадцать минут.
      Нажав отбой, он еще секунду смотрел на телефон, как на оракула, чей жидкокристаллический лик может выдать ему решение всех проблем.
      Голос Морин вернул его в зал ресторана:
      – Неприятности?
      – Не то чтобы… Личные дела. К следствию они отношения не имеют.
      – Ну поезжай. Здесь я как дома. Поскольку отца нет, побуду немного хозяйкой.
      Джордан поднялся из-за стола. Морин прочла детский испуг и растерянность на лице этого высокого, сильного человека.
      – Завтра созвонимся. Нам надо, как говорят в таких случаях, «выработать стратегию».
      – Хорошо. Ступай, а то три из твоих двадцати минут уже прошли.
      Морин смотрела, как он берет на вешалке свою кожаную куртку и шлем. Женское чутье ей подсказывало: если у мужчины такое лицо, это всегда дела сердечные. Она сразу поверила, что к их истории этот звонок не относится.
      Ни Морин, ни Джордан не могли знать, как глубоко они заблуждаются.

      Джордан остановил «дукати» перед входом, заглушил мотор и поставил мотоцикл на опору. Потом снял шлем и уставился на стеклянный прямоугольник входной двери, как будто читая свое будущее на его блестящей поверхности. У него не было с собой ключей, а и были бы, он не решился бы подняться и открыть своим ключом, как будто между ним и Лизой ничего не изменилось.
      Наконец он слез с мотоцикла и, повесив на руку шлем, направился к панели домофона.
      Именно здесь, на этом месте и примерно в тот же час, он воспользовался шлемом как оружием для защиты от Лорда и его дружков, а потом поднялся в квартиру с опухшим глазом и разбитым носом, из которого кровь текла на рубашку. И обнаружил Лизу с ее иронически спокойной реакцией на непредвиденное, то есть на незнакомца с отвисшей челюстью перед ее наготой.
       У вас всегда идет носом кровь, когда вам неловко?
      У него намертво отпечатались в памяти ее слова, ее лицо, ее глаза и то, что он увидел под халатом, когда Лиза распахнула его, а теперь желал, чтобы всего этого не было.
      Но чего на свете не бывает…
      Слова произносятся, а за ними тянутся значения и последствия. И точно так же, раня ближнего, мы совершаем поступки – нарочно или по недомыслию…
      Или из страха, что его поступки ранят нас.
      Так случилось у него с Лизой, так случилось у Лизы с ним. Кто из них сделал первый шаг навстречу, кто первый отступил – теперь уже не имеет значения.
      Джордан видел в глаза смерть, распластанную на земле, забрызгавшую кровью стены, он стрелял в людей, и они в него стреляли.
      Случалось и убивать.
      Но сейчас, глядя на кнопку рядом со своей фамилией, он ощущал свою полную беспомощность перед тем, чего он не понимал в Лизе, а главное – перед тем, чего не понимал и не принимал в самом себе.
      Решившись, он нажал эту кнопку. Наверное, она видела его в окно, потому ответила сразу:
      – Сейчас я спущусь.
      Джордан облегченно вздохнул. С одной стороны, его грела мысль о том, что он сейчас окажется в уютной квартире, вдвоем с ней, но с другой – охватывал страх зверя, который, если есть выбор, всегда спасается бегством.
      Он услышал щелчок замка, и Лиза предстала ему такой, какой он привык ее видеть: красивой, чувственной, за прозрачным щитом стекла.
      Еще одно мгновение – и она вышла из двери, как из его убогой метафоры, и сделалась еще краше и ближе.
      – Привет, – просто сказала она.
      – Привет, – ответил он.
      Против своего обыкновения, Лиза избегала смотреть ему в глаза, он сразу это заметил. Вид у нее был усталый, как после бессонной ночи, полной трудных мыслей. А глаза, эти глаза фантастического оттенка теперь казались потухшими и как будто сверлили темноту в поисках одной ей ведомых ориентиров.
      – Ты ужинал?
      – Да, как раз когда ты позвонила.
       С ней ужинал?
      Лиза проглотила этот вопрос и почувствовала во рту горький привкус непрожеванных слов.
      – Прости, что оторвала.
      – Ничего. Я уже закончил.
      Лиза кивнула на освещенные витрины ресторанчика по ту сторону улицы:
      – Выпьем кофе?
      Джордана порадовало ее предложение. Дома они бы чувствовали свое одиночество, а среди людей можно притвориться, что они вместе.
      – Я с удовольствием.
      Они молча перешли улицу в полутьме. Тяжелый шлем оттягивал Джордану руку, а Лизу будто придавил к земле внутренний груз. По мере их приближения в стеклах витрин становились четче очертания их лиц и фигур, возникавших из расплывчатой, анонимной тени.
      Все произошло очень быстро.
      Джордан услышал треск мотора, из-за угла, как из-за щита, вылетела «хонда» с бело-синим обтекателем, на ней сидели двое в цельных шлемах.
      Мотоциклист резко затормозил, и Джордан увидел, как он выбросил им навстречу руку, обтянутую поблескивающей кожей куртки.
      Даже не углядев в руке пистолета, Джордан понял, что сейчас будет, и молниеносным движением опрокинул Лизу на асфальт, накрыв своим телом. Одновременно в ушах прозвучал резкий щелчок выстрела.
      За ним еще два, почти без паузы.
      Что-то свистнуло возле самой его головы, и его дождем окатили куски штукатурки из стены, в которую вонзились пули.
      Затем взревел мотор набиравшего скорость мотоцикла, взвизгнули покрышки, послышались возмущенные гудки встречных машин.
      Джордан поднял голову, оглушенный тишиной, наступившей после всей этой какофонии. Рубаха с правой стороны намокла и липла к телу. Опершись на руки, он чуть отодвинулся в сторону от Лизы.
      – Не ушиблась?
      Лиза слегка приподняла голову и устремила глаза куда-то вниз. Джордан, следуя за ее взглядом, увидел, как у Лизы над грудью слева расползается красное пятно, словно ее ласкает чья-то алая рука.
      – Джордан, я…
      Он вскочил на колени, склонился над ней и заговорил самым успокаивающим тоном, какой только был способен из себя извлечь:
      – Молчи, молчи. Ничего страшного.
      Он расстегнул блузку и увидел, что пуля попала в верхнюю часть груди, прямо над сердцем. Затем наклонился еще ниже, к самым ее глазам, которым магия боли возвратила блеск, в то же время отнимая у них свет.
      – Лиза, слышишь меня? Ничего страшного, держись. Сейчас приедет «скорая».
      Говорить Лиза не могла, а только утвердительно закрыла глаза.
      Из ресторана выбежала Аннет, держа в руках салфетку. Джордану подумалось, что в такой момент ни у кого больше не нашлось бы на это смелости. Он вырвал салфетку из рук женщины и, скомкав ее, приложил к ране. Лиза поморщилась от боли.
      – Аннет, помоги мне, надо остановить кровотечение.
      Поднявшись с земли, Джордан вытащил из кармана мобильный и сунул его в карман зеленого передника официантки.
      – Позвони в «девять-один-один», пусть присылают «скорую». Я вернусь, как только смогу.
      На ходу нахлобучивая шлем и даже не застегнув его, Джордан в три прыжка достиг своего «дукати». Запустил мотор и рванул с места так, что чуть не сбил заднее колесо. Пулей вылетел на перекресток навстречу зеленому фургончику ресторана, вынудив водителя въехать на тротуар.
      Вписываясь в поток движения и нажимая на газ, он пытался анализировать ситуацию.
      Едва ли те двое на «хонде» свернут на восток – там шахматная доска перекрестков, бесчисленные остановки на светофорах. Проскочишь на красный или превысишь скорость – за тобой тут же увяжется полицейская машина.
      Скорее всего, они поедут на юг, в сторону Одиннадцатой авеню, где движение порезвей и скоростной лимит повыше. У них перед ним явное преимущество, но Джордан надеялся на невозможное, на случай, который иногда помогает нам и в радости, и в горе.
      Он выскочил на большую городскую артерию, параллельную Гудзону и тянущуюся к центру до Четырнадцатой улицы, где только вчера арест Джулиуса Вонга положил конец череде смертей.
      «Дукати» несся на ста пятидесяти в час, обходя машины с ловкостью мулеты тореадора. Объятый тревогой и гневом, Джордан все прибавлял скорость.
      Из головы не выходило красное пятно, расплывшееся на блузке Лизы и высасывающее из нее жизнь. Он не знал, кто те двое на «хонде», но не сомневался, что они охотились за ним, а по его вине пострадал невинный человек.
      На уровне Сорокового причала он наткнулся на сужение дороги из-за ремонтных работ, о чем заблаговременно предупреждали выставленные щиты. Образовалась небольшая пробка, и Джордан издали увидел заднюю фару мотоцикла, вилявшего среди машин.
      Как и следовало ожидать, мотоциклист держался левого ряда, а машины, подходившие к сужению справа, перекрывали ему путь, заставляя притормаживать. Джордан ясно видел это из-под козырька шлема.
      Если он поедет тем же путем, удача быстро от него отвернется. Она улыбается лишь один раз в день, и вызывать ее на «бис» – пустой номер.
      Решение пришло мгновенно.
      Он резко тормознул, вызвав на себя такой огонь проклятий, какого хватило бы на семь поколений его потомков. Не обращая на них внимания, он вырулил вправо и так решительно газанул, что мотоцикл под напором своих лошадиных сил поднялся на заднем колесе.
      Выскочив на тротуар, он ловко обогнул ступеньку подъезда и выровнял крен машины одним движением тела.
      Ярость работавшего на пределе мотора сливалась с его собственной яростью, когда он мчался по тротуару набережной, внутренне молясь, что не повредил задний баллон, преодолевая бровку.
      На максимальной скорости он настиг мотоцикл, который уже выруливал на открытое пространство. До сего момента он не был уверен, лишь надеялся, что это они. Но когда увидел в фонарной подсветке бело-синий окрас «хонды», не удержал ликующего крика, эхом отдавшегося в шлеме:
      – Ну, скоты, держитесь!
      И еще поддал газу.
      Человек, совершавший вечернюю пробежку, в испуге вскочил на парапет. Его ругательства потонули в реве мотора и донеслись до Джордана лишь легким колебанием воздуха.
      Никакого страха он не испытывал. Возможно, страх предъявит свой счет потом, но сейчас Джордан мчался на чистом адреналине охотничьего азарта, пьянящей скорости и жажды возмездия за красное пятно на Лизиной блузке.
      Как только мотоциклист в зеркале заднего вида заметил красную молнию «дукати», настигавшую его справа по тротуару, он повернул голову к Джордану, тут же все понял и так резко прибавил скорость, что его мотоцикл заплясал на асфальте.
      Теперь две машины шли, точно связанные друг с другом.
      Джордан увидел, как пассажир вытянул руку по направлению к нему, и на сей раз успел разглядеть в ней массивный пистолет. С точностью рассчитав время, он метнулся влево точно в момент выстрела. Вспышку он увидел, а хлопок потонул в реве моторов.
      По спуску для колясок Джордан вновь выехал на мостовую и погнал за «хондой», держась от нее слева, чтобы человеку на заднем сиденье, сжимавшему пистолет правой рукой, было трудней целиться.
      Но несмотря на этот маневр, Джордан вновь был вынужден вильнуть в сторону, когда пассажир перебросил пистолет в другую руку и два раза выстрелил почти вслепую.
      На таком расстоянии Джордан не мог разглядеть, что у него за оружие, и подсчитать, сколько пуль осталось в запасе. Перед рестораном он выпустил три и еще три сейчас. Если пистолет автоматический, то у него, по расчетам Джордана, должно остаться еще три пули.
      Тем временем оба мотоцикла на бешеной скорости мчались к югу, лавируя в потоке машин, как два обезумевших шарика в детском лабиринте.
      Река скрылась из вида; теперь они проезжали финансовый центр со зданиями банков «Меррил Линч» и «Американ Экспресс» справа и бесцельно светящими в пустое небо огнями «эпицентра» слева. Прежде эти прожектора показывали то, что есть, а ныне показывают то, чего уже нет.
      Джордан увидел, как шедшая навстречу патрульная машина с мигалкой развернулась возле Олбани-стрит и бросилась за ними в погоню. Два мотоцикла, летящих по Одиннадцатой улице со стрельбой, – веский повод для сограждан позвонить в полицию.
      Джордан не обращал внимания ни на преследующую их машину, ни на вопли сирены. Он думал только о том, как бы не зацепить какой-нибудь автомобиль в потоке, и не сводил взгляда с мчавшейся впереди «хонды». Только ее контуры были сейчас для него очерчены четко, все остальное расплывалось цветовыми пятнами в вихре скорости, которую пришлось чуть сбавить, но и этого довольно, чтобы любое отвлечение стало непростительной ошибкой.
      Водитель «хонды», видно, тоже заметил полицейский эскорт, потому в конце городской магистрали свернул в аллею парка Баттери. Машиной он управлял мастерски и явно полагал, что это мастерство поможет ему уйти от преследования. Полицейский автомобиль, конечно, не рискнет въезжать в парк, а уж Джордана-то он там приложит без проблем.
      На крутом вираже они обогнули монументальный ансамбль Касл-Клинтон, и Джордан отметил, как водитель «хонды» играючи прошел юзом – такой трюк выполнить совсем нелегко, когда на мотоцикле двое.
      Надо перекрыть ему путь, решил Джордан. Он и сам неплохо водит мотоцикл и все же не чета тому эквилибристу. Если гад оторвется и выедет из парка с противоположной стороны, его, пожалуй, уже не догонишь.
      Пока он обкатывал эту мысль, «хонда» взяла вправо, направляясь к дебаркадеру, откуда отходят катера на остров Эллис. Легко обогнула его, прижавшись почти вплотную к веренице закрытых в этот час сувенирных лавочек.
      Мотоцикл развернулся мордой к воде и ускорил ход. Джордан понял, что у них на уме. Парк отгорожен от моря пешеходной дорожкой, что ведет к причалу, откуда ходит паром до острова Статен; причал расположен чуть ниже уровнем, туда надо спуститься по ступенькам.
      А водитель «хонды», как видно, надумал перелететь через них.
      Это крайне трудная акробатика, поскольку прыжок придется совершить по диагонали, ведь дорожка не так широка, чтобы он успел остановить машину, не врезавшись в парапет. Если трюк ему удастся, на погоне придется поставить крест, поскольку Джордан на такой же подвиг не способен.
      Он увидел, как «хонда» встала на заднее колесо. Водитель вздыбил ее, чтобы центр тяжести не сместился вниз во время прыжка.
      Спустя миг «хонда», взревев мотором, повисла в воздухе.
      Маневр испортил пассажир, тот, что стрелял из пистолета. То ли от страха, то ли по неопытности, он не сумел подладиться к движениям водителя, и от его веса мотоцикл накренился в момент приземления. После чего машина, спружинив, опрокинулась на другой бок. Пассажира выбросило из седла, и он, пролетев несколько метров, рухнул навзничь на стальные перила пристани. Тело его изогнулось под неестественным углом, ноги вздернулись вверх, и он блестящим сальто-мортале рухнул в море. Водителя же придавило мотоциклом и вместе с ним протащило до самого бетонного парапета.
      Джордан, ударив по тормозам, едва успел остановиться буквально в сантиметрах от ступенек, послуживших трамплином его неудачливым противникам. Он выпустил ногу мотоцикла, спрыгнул на дорожку и сбежал по лестнице.
      В призрачном свете фонарей Джордан поглядел на человека, придавленного разбитым мотоциклом, и по положению головы понял, что ни в кого он уже стрелять не будет. Даже не надо проверять пульс, и так ясно: мертв.
      Джордан снял шлем, положил на землю и присел на корточки над мертвецом.
      Но тут сзади послышался топот четырех ног, и Джордана облил со спины свет электрического фонарика; вслед за ним раздался знакомый голос:
      – Эй, ты, а ну встать, руки за голову! Медленно повернуться и лечь лицом на землю.
      Джордан представил себе эту сцену. Один полицейский направляет на него луч фонарика, другой стоит сбоку с пистолетом в руках, готовый выстрелить при малейшем неповиновении с его стороны.
      Подчиняясь приказу, Джордан встал и закинул руки за голову. Сколько раз он точно так же поднимал других, а сам оказался на их месте впервые.
      – Я безоружен.
      Знакомый голос повторил с властной интонацией, какую отрабатывают в Полицейской академии:
      – Делай что велят, свинья! Ты под прицелом. Одно движение – и ты труп.
      Джордан повернулся, позволил световому лучу обшарить лицо. Затем отозвался на голос, доносившийся из-за пучка света:
      – Раз уж так судьбе угодно, буду утешаться тем, что арестовал меня не кто-нибудь, а ты, Родригес.
      Луч еще миг задержался на его лице, потом скользнул к парапету, где валялась разбитая «хонда», пригвоздившая к земле человеческое тело. Голос из темноты разом утратил свою властность, в нем теперь звучало невыразимое удивление.
      – Черт побери! Лейтенант Марсалис.
       Я уже не лейтенант, Родригес…
      Но на сей раз Джордан обошелся без уточнений.
      – Я могу опустить руки?
      Полицейские зачехлили оружие. Джордан наблюдал, как к нему в мертвенном свете фонарей подходят два синих стража.
      – Конечно. Что стряслось? Нам позвонили и сообщили, что два мотоцикла устроили гонки на…
      Джордан перебил его, не боясь показаться невежливым:
      – Родригес, будь другом, дай на минутку мобильник. Мне надо срочно позвонить, а после я вам все объясню.
      Они подошли, и Родригес протянул ему телефон. Джордан негнущимися пальцами набрал номер. Аннет ответила сразу, видно, так и не вытащила из передника его сотовый.
      – Алло.
      – Это Джордан. Где ты?
      – В больнице Святого Винсента, Седьмая авеню на пересечении с Двенадцатой улицей.
      – Да, знаю, где это. Как она?
      – «Скорая» приехала сразу. Она еще в операционной.
      – Что врачи говорят?
      – Пока ничего.
      Джордан порадовался полутьме, скрывавшей от полицейских блеск его глаз.
      – Я тут в историю попал. Приеду, как только смогу.
      – Не рвись. Сейчас ни ты, ни я все равно ничем не поможем.
      – Когда будут новости, позвони по номеру, что у тебя высветился.
      – Хорошо.
      – Спасибо тебе, Аннет. С меня причитается.
      – Не болтай, Джордан. Мне с тобой по гроб жизни не расплатиться.
      Закончив разговор, Джордан вернул телефон Родригесу. Пока говорил, от волнения сам не заметил, как отошел метров на десять от места происшествия.
      Второй полицейский, которого Родригес представил как агента Бозмана, присел перед «хондой» и посветил фонариком в остекленевшие глаза на черном лице в прорези шлема.
      – Этот готов, – заключил он, поднимаясь.
      – Позвоните в береговую охрану, пусть пришлют водолазов. С ним был еще второй, он вылетел из седла в море. Судя по тому, как он ударился вон о те перила, положение его не лучше, чем у приятеля.
      Родригес ушел к машине, чтобы вызвать подкрепление, а Бозман перегнулся через парапет и стал обшаривать фонариком темные воды под опорами причала.
      Джордан вновь присел на корточки перед водителем «хонды». По привычке, пользуясь тем, что пока некому им заняться, он быстро обыскал его, как положено полицейским в подобных случаях. В карманах ничего не было. Он расстегнул молнию кожаной куртки и во внутреннем кармане нашел белый конверт без имени и адреса.
      Не раздумывая, он сунул его себе в карман рубашки.
      Потом отстегнул ремешок шлема и, стянув его с головы мертвого, не слишком удивился, узнав устремленные в черное небо глаза Лорда. Освободившись от жесткого шлема, его лицо будто расползлось в разные стороны. Джордан догадался, что, ударившись о парапет, Лорд проломил себе череп. И все равно, хотя он получил по заслугам, Джордану хотелось бить эту рожу ногами, пока совсем не втопчет ее в землю.
       Сволочь, дерьмо собачье!
      Обещал и выполнил свое обещание.
      А из-за его мазилы-дружка Лиза поймала пулю, предназначенную ему, Джордану.
      Пока ждали запрошенное по рации подкрепление, Джордан объяснил Родригесу и его напарнику все, что произошло. Вскоре прибыли водолазы и довольно быстро выловили из моря труп пассажира. Он был огромный и весь расхристанный, как тряпичная кукла, должно быть, от удара у него переломился позвоночник.
      Когда подъехавшие санитары застегивали молнию черного мешка, Джордан в последний раз глянул в лицо Лорду. Остекленевшие глаза по-прежнему пялились в пустоту – закрыть их никто не потрудился. И Джордан мысленно пожелал, чтобы ни у кого не дошли до этого руки, пусть проклятый выродок вечно смотрит в заколоченную крышку гроба.

      В напряженном ожидании Джордан сидел на обитом искусственной кожей стуле приемного покоя.
      Остановив «дукати» перед красной вывеской отделения «скорой помощи», Джордан обратил внимание еще на одну вывеску – ту, что над ней, бело-голубую с золотом, напоминавшую приходящим о том, что перед ними католический медицинский центр Святого Винсента.
      Джордан невольно поморщился, прочитав это уточнение.
      В одном месте сошлись всемогущество Бога и беспомощность людей.
      Он подумал о Сесаре Вонге и Кристофере Марсалисе, очень богатых и влиятельных людях, которым, однако, не удалось удержать сыновей от того, чтобы убивать и быть убитыми.
      Что до власти Бога…
      Совсем рядом со Святым Винсентом к металлическому заграждению, где стоянка запрещена, пришпилены сотни маленьких табличек, написанных детским почерком в память о жертвах 11 сентября.
      Перед такими свидетельствами трудно поверить в то, что Бог велик, милосерден и любит людей, как чад своих. Сколько сидевших в этом зале молились о спасении своих близких, а в ответ на их молитвы врач качал головой, выходя из операционной…
      Джордан оставил мотоцикл на улице, несмотря на подозрение, почти уверенность, что не найдет его на этом месте, когда выйдет. Автоматические стеклянные двери вежливо раздвинулись перед ним, и Джордан ступил через порог, снимая шлем, подставляя лицо взглядам людей и не заботясь более о богах, есть они или нет.
      Перед ним семенящей походкой проплыла монахиня, белая, как больничные стены, вышедшая неизвестно откуда и удалившаяся неизвестно куда, вероятно, на поиски святости.
      Джордан проводил ее взглядом, пытаясь сориентироваться, но тут белоснежная фигура исчезла из поля его зрения, и вместо нее справа появилось зеленое пятно сидящей на стуле Аннет, все еще в форменном переднике ресторана.
      Официантка поднялась и подошла, отвечая на немой вопрос в его глазах:
      – Пока ничего.
      Джордан мысленно ухватился за убогую философию: нет новостей – уже благая новость.
      – Спасибо тебе, Аннет. Ступай, теперь я тут посижу.
      Женщина смущенно указала ему на регистратуру, где перед монитором компьютера сидела служащая в синем костюме.
      – Надо соблюсти всякие формальности. Я не смогла ответить на их вопросы.
      – Ничего, я сам.
      Понизив голос и не глядя ей в глаза – не из страха, а чтоб дать ей возможность ответить, как она сочтет нужным, Джордан спросил:
      – Тебе сказали, что это мужчина?
      Сомнения Джордана никак не отразились на лице Аннет: она была из тех, кто уже ничему не удивляется.
      – Нет, ничего мне не сказали. Но даже если и так, то это самая красивая женщина из всех мужчин, которых я знаю.
      Потом она засунула руку в карман передника и вернула ему телефон.
      – Ты хотя бы догнал их? Тех, что стреляли?
      – Да. Больше они не будут ни в кого стрелять.
      – Аминь. – коротко отозвалась она.
      После небольшой паузы Аннет взглянула на часы.
      – Ну ладно, я пойду.
      Джордан достал бумажник.
      – Аннет, возьми у меня денег на такси.
      Она жестом остановила его руку.
      – Да ни в жизнь, даже если бы пришлось пешком до Бруклина топать. Я и на метро отлично доберусь.
      Она было направилась к двери, но вдруг передумала и обернулась к нему с лукавой улыбкой, какую Джордан за все время их знакомства видел у нее на лице в первый раз.
      – Если хочешь отблагодарить, покатай меня как-нибудь на своем шикарном мотоцикле.
      Джордан улыбнулся и кивнул ей в ответ, но так и не смог стереть с лица растерянность. Аннет красноречиво махнула на него рукой.
      – Ох уж эти мужчины! – Потом, насмешливо покачав головой, сочла нужным пояснить свою сентенцию: – Мальчик мой, я давно в эти игры не играю и потому хочу сказать тебе одну вещь. Мне кажется, ты настолько выше всего земного, что об этом даже не подозреваешь…
      – О чем?
      – Ты ведь тоже самый красивый из всех мужчин, каких я знаю. Так что желаю счастья тебе и этой бедняжке.
      Не дожидаясь ответа, она повернулась и пошла к двери. Джордан не сводил с нее глаз, пока стеклянные створки не закрылись за ней.
      А после направился к стойке регистратуры и поведал анкетные данные Лизы спокойной женщине средних лет, на чьей служебной карточке, пришпиленной к темному пиджаку, было написано необычное имя: Франциска Ярид. Узнав о несоответствии внешнего облика пациентки названному им имени Александер Герреро, служащая не проявила к этому факту никакого интереса.
      Джордан был не в курсе, есть ли у Лизы страховка, поэтому в залог оставил регистраторше свою кредитную карточку, пообещав назавтра поехать домой и поискать.
      Любезная Франциска Ярид внимательно посмотрела на пластиковый квадратик, потом на него и указала на незанятый стул в ряду слева. А напоследок заверила, что, как только будут известия о состоянии раненой, она ему сообщит.
      Вот он сидит и ждет, когда она выполнит свое обещание.
      Сейчас история о том, как он пустился вплавь по бурному морю в ореховой скорлупке, далека от него, как самая далекая звезда от земли. А на уме один только меркнущий свет в глазах Лизы, когда она лежала на асфальте и с недоумением ловила его взгляд.
      Он обвел глазами приемный покой, пропитанный, как все больницы, запахом дезинфекции, представил себе подъезжающую «скорую», пузырек с плазмой, иглу, введенную в вену, деловую суету санитаров, быстрый пробег каталки по коридору, мелькание маленьких солнц на потолке перед глазами Лизы, если она была еще в сознании.
      И вдруг осознал, что они толком так ни разу и не поговорили. Лишь однажды рассказали друг другу какие-то обрывочные истории про себя, а все остальное время он был слишком занят убийствами, а она слишком увлечена тактикой партизанской войны, состоявшей в том, чтобы показывать свое «я» лишь изредка и на краткий миг, а все остальное время проводить в подполье.
      Ни разу они не обсудили прочитанную книгу или театральную постановку, ни разу вместе не послушали музыку, если не считать концертов жильца с нижнего этажа, влюбленного в творчество Коннора Слейва.
       О тебе я мечтаю намного сильнее, чем о той машинке…
      Слова, сказанные им в ресторане над рекой, обратили ее в бегство. Джордан только теперь понял, что бежала она не от него, а от своего собственного страха.
      В коридоре справа за матовыми стеклами появились две фигуры в белом. Под звон дверного колокольчика оттуда вышли две молоденькие сестры. Сердце Джордана куда-то ухнуло, но он тут же увидел, что это не к нему. Девушки прошли к выходу, болтая о чем-то своем, девичьем, и удалились, а Джордан вернулся к своему ожиданию, нисколько не любопытствуя, чем будет заниматься та, что повыше, с Робертом в уик-энд и что было написано на открытке, которую он прислал ей ко дню рожденья.
      Но обрывок их разговора по ассоциации заставил его вспомнить.
      Он похлопал рукой по груди и почувствовал хруст конверта в кармане рубашки. Того самого конверта, который он вытащил из куртки Лорда и машинально переложил себе в карман. Теперь он достал его и внимательно осмотрел. Простой белый конверт без всякой надписи. В первый момент он даже решил, что конверт пуст.
      Но вскрыв его, обнаружил там маленькую цветную бумажку. Он вытащил ее из конверта и с удивлением обнаружил, что это чек на двадцать пять тысяч долларов из банка «Чейз Манхэттен», аккуратно разрезанный ножницами по диагонали. На чеке стояла лишь часть имени получателя, вторая была обрезана, но Джордан догадался, кому назначен чек.
       …ей Лонард
      Де Рей Лонард, больше известный по кличке Лорд, которого сейчас, должно быть, запихивают в холодильник морга. Пожалуй, ради этого куска дерьма Джордан был готов поверить в Бога, если Он обеспечит Лорду место в первом ряду ада.
      Упершись локтями в колени, он сидел и с недоумением разглядывал цветной листочек.
      И тут в поле его зрения возникли зеленые пластиковые бахилы, какие хирурги надевают в операционной.
      – Простите, вы Джордан Марсалис?
      Джордан вскинул голову и увидел перед собой врача в робе и шапочке. Он был молод и на вид довольно хлипок, но темные глаза излучали спокойствие и уверенность. Джордан поднялся. Он был выше врача на целую голову, а чувствовал себя карликом перед ним.
      – Да.
      – А меня зовут Мелвин Леко. Я только что прооперировал вашу подругу.
      – Как она?
      – Пуля прошла навылет, жизненно важные органы не задеты. Если вы не верите в чудеса, вот вам случай изменить свое мнение. Она потеряла довольно много крови, поэтому для окончательного прогноза нужны как минимум сутки, но организм у нее здоровый, и я почти уверен, что она выкарабкается.
      Джордан облегченно вздохнул и спросил, стараясь не выдать своего нетерпения:
      – К ней можно?
      – Пока нет. Она еще в реанимации, и думаю, мы ее подержим под легкой анестезией до завтрашнего утра.
      После этого хирург совсем отказался от специальной лексики и заговорил как человек, пытающийся ободрить другого человека, хотя Джордан с первого взгляда на него почувствовал прилив уверенности.
      – Поверьте на слово, вы можете спокойно ехать домой. Ваша подруга в надежных руках.
      Джордан закивал, давая понять, что полностью доверяет доктору Леко. Он протянул ему руку, и хирург ее пожал.
      – Спасибо, – сказал он просто.
      – Моя работа, – отозвался тот с такой же простотой.
      Доктор заложил руки за спину и удалился, а Джордан, взяв шлем с соседнего стула и поглядев на свой, где только что сидел, как на горячих угольях, двинулся к выходу, с неизменной любезностью раздвинувшему перед ним стеклянные створки. На улице его ожидало второе за сегодняшний день чудо: мотоцикл был на месте. Он воспринял это как хорошее напутствие и в свете добрых вестей, сообщенных доктором Леко, позволил себе мысленный иронический комментарий.
      Надевая шлем и пряча улыбку в уголках рта, он спросил себя, в какое отделение врачи поместят Лизу – в женское или в мужское.

      Проснувшись, Морин почувствовала, что устала еще больше, чем когда ложилась в постель. На ночь она приняла таблетку снотворного, но спала все равно беспокойно, видела тревожные сны и даже не могла утешиться уверенностью, что сны эти полностью принадлежат ей.
       Я уже не хозяйка своих снов.
      Она взглянула на электронные часы, стоявшие на серой мраморной столешнице рядом с кроватью. Красные цифры показывали, что скоро полдень.
      Морин откинула смятую простыню, встала с постели, взяла темные очки и надела их, прежде чем раздвинуть тяжелые темные шторы. Раздернула она и легкие занавески, впуская в комнату солнце. Под ней разноцветной мозаикой стоявших в пробке машин расстилалась Парк-авеню. Морин вдруг позавидовала всем этим людям, что передвигаются по городу на машинах или пешком и видят перед собой мир таким, какой он есть, без тайных посланий из темного и непонятного небытия.
      Обнаружив, что фрагменты, временами возникающие у нее в мозгу, взяты из жизни Джеральда Марсалиса, она сочла своим долгом посетить ретроспективную выставку работ Джерри Хо, устроенную в галерее Сохо. В одиночестве она ходила по залам, странно спокойная, не испытывая чувства deja vu, но зная, что вот-вот последует новая серия…
       …чего? Как назвать то, что со мной происходит?
      Но ничего не произошло. Правда, после долгого разглядывания всех этих цветовых пятен она почувствовала, что ей как-то не по себе. За этими полотнами стояли ночные кошмары, тяжелый дурман, крики боли, истерзанный мозг и страх человека, попавшего в стаю пираний.
      Джерри Хо, как и Коннор Слейв, ушел из жизни до срока, возможно, в расцвете своего творчества, ушел, убитый человеческим безумием. Хотя Коннор был не только художником, но и человеком, а Джеральд, судя по всему, отказался от этой роли, быть может, даже умер задолго до своей физической смерти от руки другого парня, которому теперь грозит та же участь.
      Морин высунулась из окна, но легкая занавеска, подхваченная ветром, вновь стала дымчатой преградой между нею и внешним миром. Она отошла к креслу, стала надевать спортивные брюки из микрофибры; в это время где-то в недрах дома зазвонил телефон.
      Чтобы дочь не беспокоили звонки, Мэри Энн Левалье распорядилась отключить звонок в ее комнате. Немного погодя дверь бесшумно отворилась, и в комнату просунулось смуглое лицо Эстреллы.
      – Ах, синьорита, а я думала, вы еще спите! Вам звонят из Италии.
      Морин подошла к ночному столику в стиле ампир и спросила себя, кто бы это мог быть. В Италии сейчас шесть утра, и не так уж много народу может встать в этот час, чтобы позвонить ей. С некоторым сомнением она поднесла трубку к уху.
      – Да?
      И очень удивилась, услышав голос друга и адвоката Франко Роберто.
      – Как поживает самый красивый комиссар итальянской полиции?
      Морин слишком давно с ним знакома, чтобы не знать, как он деликатен и как осторожно всегда подбирает слова. Сейчас этот легкомысленный тон – вовсе не бестактность, а, наоборот, забота о ней.
      – Привет, Франко. Неужели в такую рань ты уже на работе?
      – В такую рань я ещена работе. Всю ночь сидел над бумагами, у меня сегодня слушание дела. Мужчина обязан зарабатывать на кусок хлеба.
      – И даже с маслом, если вспомнить твои гонорары.
      Морин невольно поддалась долетевшему из дальней дали оптимизму.
      – Какой гнусный поклеп! Но не будем о прозе жизни. Я звонил твоему отцу, и он меня обрадовал. Говорит, операция прошла на редкость удачно.
       Даже если б я тебе сказала, ты бы все равно не понял, на какую редкость.
      Но комментариев от нее не потребовалось. Франко уже перешел к истинной причине своего звонка:
      – А у меня тоже добрые вести. Суд по делу Авенира Галани будет чистой формальностью. После случившегося с вами всю полицию подняли на ноги. Они миллиметр за миллиметром прочесали лес Манциана и в стволе дерева нашли пулю, полностью идентичную той, которой был застрелен Коннор. Это на сто процентов подтверждает твою версию и означает, что я одним выстрелом убью двух зайцев.
      – А именно?
      – Докажу твою невиновность и получу за труды чек с полицейской печатью. Может быть, даже не буду его обналичивать, а повешу в рамке над столом наподобие ex voto.
      Морин промолчала.
      – Ты что, не рада?
      – Да нет, рада, конечно.
       По идее, надо радоваться. Еще недавно после такого известия она бы первым самолетом полетела к Коннору, бросилась ему на шею и поделилась своей радостью. А теперь как ей радоваться, если эта радость добыта ценой его гибели?
      Франко, видимо, угадал ее мысли, потому что голос его стал еще более проникновенным и успокаивающим.
      – Ну вот. Теперь ты знаешь, что тебя ожидает. Я не настолько глуп, чтобы думать, будто все пойдет по-прежнему, и не стану уверять в этом тебя. Но уж прости мне такой неоригинальный совет: доверься времени и людям, которые тебя любят. Это не вернет прошлого, но поможет его пережить. Если буду нужен – я всегда здесь.
      – Я знаю, Франко, и очень тебе благодарна. Желаю тебе успеха на твоем слушании.
      Морин повесила трубку, обдумывая слова Франко. Он, в общем-то, прав. Она молода.
      Некоторые говорят, что красива.
      А некоторые даже считают, что умна.
      Но только один человек дал ей почувствовать себя самой красивой, самой умной и самой желанной на свете.
      Теперь его нет, и она просто одинока и вынуждена прятаться от мира.
      Мир не любит тех, кто выплескивает наружу свои страдания. Все тешат себя иллюзией, что зла нет, и не желают, чтобы им доказывали обратное.
      Морин решила, что чашка кофе не сделает день горше, чем он есть. Разве что чуть пожарче. Эстрелла с готовностью кинется на кухню, если ее попросить, но Морин предпочла сварить кофе сама.
      Она вышла из спальни и отправилась бродить по дому. Квартира у матери большая, четыреста квадратных метров, четко разделенная на дневную и ночную зоны; пройдя под широкой аркой, попадаешь в гостиную, а из нее ведет коридор на кухню. За годы, прожитые в Италии, мать обрела европейский вкус, потому в обстановке квартиры современный дизайн смешивается с антикварной испанской и французской мебелью, отлично сочетающейся с тяжелыми шторами и пастельными цветами стен.
      Здесь, в полном соответствии с характером Мэри Энн Левалье, нет ничего случайного.
      Шлепая босыми ногами по коридору, Морин услышала голоса, доносившиеся из другой половины дома. Среди них выделялся голос матери. Это показалось ей странным, потому что в полдень мать обычно у себя в конторе, в отделанном деревом офисе, занимающем полэтажа в небоскребе Трамп-Тауэр.
      Появившись в проеме арки, она увидела мать в обществе двоих мужчин.
      Один высокий, мускулистый, с коротким ежиком волос и мощной шеей, для которой ворот рубашки тесен, поэтому верхняя пуговица расстегнута и галстука нет.
      Второй пониже ростом, лет шестидесяти, гораздо более субтильный и застегнутый на все пуговицы безупречно пошитой тройки. Седоватые волосы зачесаны назад, глаза слегка удлиненные, азиатские, хотя и с примесью других рас. Цвет его лица напомнил Морин статуи в музее восковых фигур мадам Тюссо.
      Голос, низкий и глубокий, которым он говорил что-то матери, совсем не вязался с тщедушностью общего облика.
      – Мадам Левалье, я крайне признателен, что вы приняли нас дома, а не в офисе. Мне хотелось обсудить этот вопрос в неофициальной, так сказать, обстановке.
      – Это ваше право. Я сегодня же начну изучать дело.
      Тут она заметила Морин и шагнула к ней.
      – Морин, знакомься. Мистер Вонг, это моя дочь Морин.
      Посетитель улыбнулся. Азиатские глаза сузились до щелочек, и улыбка выразилась лишь в ледяной растянутости губ. Правда, он постарался вложить в свой голос малую толику теплоты, но это не помогло комплименту перешагнуть рамки светского этикета.
      – Вы счастливая женщина, равно как и ваша дочь.
      Человек, отрекомендованный ей как мистер Вонг, подошел и протянул ей руку. Пожимая ее, Морин даже удивилась, что не почувствовала под пальцами змеиной чешуи.
      – Добрый день, мисс. Рад с вами познакомиться. Меня зовут Сесар Вонг, а это со мной мистер Окто. Он немногословен, но, как вы, наверное, догадались, я держу его не ради красноречия. Ваша матушка любезно согласилась помочь мне в моих бедах.
      Морин покосилась на мать и увидела, как та вся подобралась, и с улыбкой обратила взгляд на восковое лицо мистера Вонга.
      – Не сомневаюсь, у вас есть все основания рассчитывать на помощь моей матушки.
      Сесар Вонг не заметил или сделал вид, что не заметил, как Мэри Энн, поглядев на дочь, чуть-чуть оттопырила палец опущенной руки.
      – Только на это и уповаю. Мое почтение, мадам Левалье. И наилучшие пожелания вам, мисс Морин. Полагаю, вам они, как и всем, не помешают.
      Окто все это время нависал над ним безмолвной глыбой. Поняв, что разговор окончен, он вышел вперед и распахнул дверь перед Сесаром Вонгом. Морин не сомневалась, что с таким же невозмутимым видом он свернул бы шею им обеим по знаку своего хозяина. Один за другим они вышли. Когда за ними закрылась дверь, Морин почувствовала, как сразу накалилась атмосфера в гостиной.
      Мэри Энн Левалье схватила ее за руку и потащила на кухню. Заговорила она шепотом, словно боясь, что ушедшие гости могут ее услышать. И этот приглушенный голос, вместо того, чтобы смягчить, только еще больше подчеркнул гнев, сверкавший в ее глазах.
      – Ты что, с ума сошла?
      – Почему? Кажется, я не сказала ничего, что бы не соответствовало действительности. Если я правильно понимаю, здесь образовался равносторонний треугольник: богач, его сын-убийца и адвокат.
      К мадам Левалье вернулись самообладание и хладнокровие, благодаря которым она считалась одним из лучших адвокатов по уголовным делам в Нью-Йорке.
      – Между мной и тобой, Морин, есть одна существенная разница.
      – Только одна?
      Мэри Энн пропустила реплику мимо ушей.
      – Я, как ты справедливо заметила, адвокат. И для меня любой человек невиновен, пока вина его не доказана. А ты полицейский и руководствуешься противоположным принципом.
      Не будь женщина по ту сторону разделявшей их пропасти ее матерью, Морин расхохоталась бы ей в лицо.
      Она взялась защищать человека, которого ее дочь помогла упрятать в тюрьму. На миг ей захотелось рассказать матери все и посмотреть, как отзовется Мэри Энн, этот логик и прагматик до мозга костей, на причастность дочери к делу, а главным образом – на истоки этой причастности.
      Но она ограничилась насмешливой улыбкой.
      – Что тут смешного?
      – Смешного ничего. Я просто улыбнулась. Но тебе, живи ты хоть сто лет, повода для улыбки все равно не найти.
      – Это все, что ты можешь сказать?
      – Не все. Я могла бы добавить, что хотела сварить себе кофе, но теперь, пожалуй, лучше выпью где-нибудь в баре.
      Морин повернулась к ней спиной и предоставила красивой, элегантной и далекой матери провожать ее взглядом.
      Открывая дверь своей комнаты, она почувствовала приближение этого.
      Она уже научилась распознавать эту дрожь не от холода, сковывавшую все тело. На сей раз до темноты, в которой происходил переход к чужому зрению, она успела, пошатываясь, дойти до кровати.
      И едва опустилась на край постели, подавляя желание заорать, как…
 
       …я сижу у большого окна за столом, судя по всему, в студенческой столовой, среди своих сверстников, а в другом конце зала сидит девушка, смотрит на меня и едва заметным кивком приглашает следовать за собой. Потом поднимается и идет к выходу, а я…
       …я уже в другом месте и ощущаю на лице трение пластиковой маски. Сквозь прорези для глаз вижу людей, которые, подняв руки, смотрят на меня с неподдельным ужасом. Я понимаю, что выкрикиваю какие-то слова, но не слышу их, а мою руку оттягивает пистолет. Я размахиваю им, люди ложатся на землю и…
       …темная фигура с помповым ружьем в одной руке, холщовым мешком в другой и тоже в маске – я вижу, что это Пиг Пен, – подходит ко мне, хватает за плечо, и по тому, как ходит его кадык, я догадываюсь: он мне что-то кричит и…
       …молодая цветная женщина, коротко стриженная и очень красивая, сидит посреди комнаты. Ее огромные темные глаза подернуты пеленой страха, а рот залеплен клейкой лентой. Руки ее заведены за спину. Позади в темных одеждах стоит фигура в маске Люси и, кажется, связывает цветной женщине руки…
 
      Морин внезапно вернулась в свое время и пространство. Она лежала на спине; ворот и подмышки блузки промокли от пота, а во всем теле ощущалось полное изнеможение, всякий раз наступавшее после этого. Хотелось уткнуться лицом в подушку и плакать, плакать до тех пор, пока ей не возвратят ее собственную жизнь.
      Но она сдержалась, протянула руку за телефоном и набрала заученный наизусть номер – номер единственного человека, с которым она могла сейчас общаться. Когда он ответил, Морин в нескольких словах излила ему весь свой ужас и все свое облегчение.
      – Джордан, привет, это Морин. Со мной опять…
      Она расслышала в ответном голосе искреннюю тревогу, спасавшую ее от одиночества и отчаяния.
      – Уже прошло? Как ты себя чувствуешь?
      – Прошло. Все нормально.
      – Ты видела что-нибудь новое?
      – Да.
      Морин знала, что одно это «да» открывает перед ним новые горизонты, но не услышала в его голосе азарта – одну только заботу о ее состоянии.
      – Надо увидеться. У тебя хватит сил?
      – Думаю, хватит. Где встретимся?
      – Могу я к тебе приехать. Или можно у меня дома.
      Морин подумала, что ей нелегко будет объяснить матери присутствие Джордана Марсалиса у них дома.
      – Лучше у тебя. Диктуй адрес.
      – Пятьдесят четыре по Западной Шестнадцатой улице, между Пятой и Шестой.
      – Хорошо. Я соберусь и приеду.
      Морин положила трубку, встала и все еще на нетвердых ногах отправилась в ванную. Капли холодного пота градом катились по спине. Она сделала душ погорячее, желая обратиться в соляной столп, чтобы горячие струи растопили его и вместе с водой унесли глубоко под землю.

      Джордан только успел войти в квартиру, как раздался звонок Морин. Он выслушал ее, изо всех сил стараясь сдержать дрожь возбуждения и внушить ей чувство уверенности, какого сам не испытывал. Чем еще он мог помочь девушке, зная, чего ей стоит то, что он про себя именовал контактами?
      Он убрал телефон в карман и огляделся.
      Лиза, должно быть, взяла напрокат мебель взамен той, которую он отдал на хранение. Квартира приобрела более жилой вид и носила следы ее вкуса в той мере, в какой может его отразить взятая напрокат мебель.
      На стенах красочные постеры, а в воздухе легкий запах ванили, застывший во времени, как забытая на столе чашка, как футболка на спинке стула. Все здесь говорило о том, что хозяйка вышла ненадолго, а оказалась на больничной койке под капельницей, поддерживающей ее жизнь.
      Вот на этом самом месте, в день, казалось, минувший сто лет назад, он подписал квитанцию человеку в желтом комбинезоне, под цвет зависти, которую тот испытывал к нему, Джордану.
      Они поговорили о путешествиях и о свободе.
      Сейчас бы он мог его утешить или, наоборот, разочаровать, доказав, что никакой свободы на свете нет, есть лишь иллюзия, расхожее словечко, мало что значащее в жизни простых смертных.
      Джордан приехал сюда, чтобы поискать страховой полис, если у Лизы он есть. Еще недавно это был его дом, а теперь он чувствовал себя здесь незваным гостем.
      Служа в полиции, он десятки раз производил обыск, но тогда цель оправдывала средства. У него и мысли не возникало, что он вторгается в чью-то частную жизнь, как сейчас. Тем более в жизнь такого человека, как Лиза, которая бдительно охраняла ее, забаррикадировавшись от шумов внешнего мира и не пропуская туда своих внутренних воплей.
      Джордан спросил себя, где у нее могут лежать документы.
      Он решил начать со спальни. Здесь тоже при отсутствии радикальных перемен ощущалась женская рука. Новое бирюзовое покрывало на кровати, в тон ему два плетеных коврика на полу, до блеска отмытые плафоны люстры. Стараясь не поддаваться светлому покою этой комнаты, Джордан вернулся к цели своего визита.
      Он привык во время обыска осматривать самые немыслимые места для тайников. В данном случае задача у него другая: наверняка правильным будет самое очевидное место.
      Джордан открыл встроенный шкаф напротив кровати и с первого раза попал в точку.
      На верхней полке слева, сбоку от стопки легкого белья, лежала кожаная папка от Картье. Его нисколько не интересовало, родная она или просто хорошая подделка из тех, что продаются на Канал-стрит.
      Он сел на кровать и расстегнул папку.
      Там было много документов, разложенных в идеальном порядке, чего и следовало ожидать от такой женщины, как Лиза. Мысленно он назвал ее женщиной, впрочем, никак иначе и не воспринимал, несмотря ни на что.
       Желаю счастья тебе и этой бедняжке.
      Ему вспомнились слова Аннет, которая тоже упорно отзывалась о Лизе в женском роде, даже когда узнала правду. Если сама Лиза считает себя таковой, почему другие должны думать иначе?
      Джордан принялся перебирать бумаги одну за другой, не вытаскивая их из папки, чтобы не поддаваться болезненному любопытству.
      Между двумя поздравлениями с днем рожденья он нашел чуть выцветшую цветную фотографию.
      Несмотря на благие порывы, фотографию он все-таки вытащил, держа осторожно, за краешек, точно боялся причинить боль тем, кто на ней снят. Красивый ребенок, смущенно улыбаясь, стоял между мужчиной и женщиной, одетыми в темное и строго смотревшими прямо в объектив. На заднем плане виднелся деревянный дом, выкрашенный белой краской, – по всему видно, церковь.
      Других фотографий в папке не было. Все прошлое человека уместилось на прямоугольничке фотобумаги, со временем теряющем свои краски. Он вспомнил слова Лизы в ресторане, когда она рассказывала ему о своей семье.
       Я ушла из дома, и дверь сама захлопнулась за мной.
      В свете дальнейших событий на ангельском личике ребенка уже просматривалось начало той истории, которая закончилась скрипом дверных петель.
      Он положил снимок на место и стал перебирать остальные документы. Наконец, в прозрачной папке нашел пластиковую карточку и страховой договор на имя Александера Герреро.
      Вместе с вытащенной папкой на кровать выпал незапечатанный конверт. Джордан взял его и перевернул лицевой стороной. Простой белый конверт без надписей, такой же, как миллионы других конвертов, лежащих в ящиках стола или на почтовых полках по всей Америке.
      Но Джордану почему-то стало страшно его открывать.
      Он поднял клапан и заглянул внутрь. Потом, держа конверт за края, вытряхнул содержимое на постель.
      На бирюзовой ткани перед его глазами лежали четыре цветных купона, разрезанных по диагонали, а потом сложенных вместе и аккуратно склеенных скотчем. Слегка дрожащими руками Джордан выложил их в ряд. Это были четыре чека из банка «Чейз Манхэттен», каждый на двадцать пять тысяч долларов. Точно такие же чеки, какой он нашел в кармане покойного Де Рея Лонарда по кличке Лорд.
      Только эти были выписаны на имя Александера Герреро.
      Плохо соображая, что делает, Джордан встал и сделал шаг назад. Как завороженный, он смотрел на ряд цветных бумажных прямоугольников. Если ему и приходилось в жизни чему-либо удивляться, теперешнее выражение лица было далеко от прежнего удивления, как Плутон от Солнца.
      Наконец, опомнившись, он сунул руку в карман и достал сотовый. Сняв блокировку, нашел в справочнике телефон Буррони.
      Детектив отозвался после второго гудка.
      – Джеймс, это Джордан.
      – Привет. Говорят, ты вчера фейерверк устроил.
      – Было дело. Сукин сын, которого я когда-то на нары отправил, решил отыграться. К сожалению, при этом пострадал ни в чем не повинный человек.
      – Я слышал. Как она?
      – В стационаре. Врачи пока воздерживаются от прогнозов.
      Джордан больше ничего не сказал, а Буррони не расспрашивал.
      – Джеймс, я хочу тебя попросить об одной услуге.
      – Валяй, проси.
      – Я перешлю тебе по факсу обрывок чека, выданного банком «Чейз Манхэттен». Часть имени обрезана, но это Де Рей Лонард, тот самый, с кем я вчера столкнулся. Попробуй узнать, от кого ему поступил этот чек.
      Джордан решил пока умолчать о чеках на имя Лизы и не искал себе оправданий. Умолчал – и все.
      – Будет сделано. Что еще?
      – Да вроде все.
      – Тогда я тебе сообщу новости насчет Джулиуса Вонга. Мы узнаём про него такие подробности, какие тебе и не снились. Возможно, твой племянник был свихнувшийся гений, но этого психопата я бы запер в психушку на всю жизнь. Он по-прежнему упорно молчит, но мы покопались в его биографии и обнаружили несколько по меньшей мере странных совпадений.
      – Каких?
      – Четырнадцатого сентября девяносто третьего в городке Трой, что под Олбани, четверо в масках совершили ограбление филиала местного сберегательного банка. Взяли около тридцати тысяч долларов. Угадай, что за маски на них были?
      – Пластиковые маски персонажей «Мелюзги». Линус, Люси, Снупи и Пиг Пен.
      Буррони на миг лишился дара речи.
      – Джордан, если пластический хирург сделает тебе мое лицо, я охотно уступлю тебе свое звание. Грех такому таланту пропадать. Но это еще не все.
      – Твой черед удивлять.
      – Попробую. Мы прочесали территорию вокруг Покипси в радиусе десяти километров. Хозяин одного бара узнал Джулиуса Вонга по фотографиям. Он утверждает, что дней десять спустя после ограбления у него в баре разгорелась ссора между Вонгом и еще троими – двоими парнями и одной девицей. По его словам, дело дошло бы до драки, не возьми он бейсбольную биту и не выгони их вон. Еще он добавил, что одним из тех четверых наверняка был твой племянник.
      – Стало быть, ко всем доказательствам, что имеются против Вонга, это, возможно, след к единственному, чего нам недоставало, – к мотиву. Ты гений, Джеймс.
      – Да какой там гений. Если б мне на каждый розыск давали столько людей, через месяц в этом городе самым злостным преступником остался бы ребенок, ковыряющий в носу.
      – Что верно, то верно. Желаю тебе, чтобы так и было.
      – Никогда не будет. Но, несмотря на все мои тяготы, я не завидую твоему брату и Сесару Вонгу, если ты понял мой намек.
      Джордан его отлично понял, и на миг перед глазами у него возник образ Буррони, надевающего бейсболку своему сыну.
       Бывай, чемпион…
      Разговаривая с детективом, Джордан переместился в гостиную, где слышимость была лучше. В окно он увидел, как перед подъездом остановилось такси. Морин вышла и подняла голову, разглядывая здание сквозь темные очки. Джордан высунулся из окна и показал ей три пальца – мол, поднимайся на третий этаж. А сам пошел к домофону открывать дверь.
      – Джеймс, тут ко мне пришли. Держи меня в курсе, ладно?
      – Ладно, созвонимся.
      Джордан отпер дверь и вышел на лестничную площадку, слушая шум поднимающегося лифта. Вскоре автоматические двери раздвинулись, выпустив Морин.
      Джордан отступил в сторону и придержал для нее дверь. Она вся как-то сгорбилась, и даже под прикрытием темных очков было видно, что ее глаза устали видеть то, на что вынуждены смотреть.
      Джордан ободряюще улыбнулся ей.
      – Привет, Морин. Сказать «добрый день» язык не поворачивается.
      – Да уж. Была бы от этого хоть какая-то польза.
      Джордан указал ей на диван.
      – Садись, поговорим.
      Он видел, что Морин только и ждет освободиться от груза, который не может сбросить никому, кроме него. Она бессильно опустилась на диван и сразу начала рассказывать новую серию фрагментов из чужой жизни.
      Она говорила, не поднимая глаз, потому не видела, как он меняется в лице, слушая ее отчет.
      Лишь когда она закончила, он сел в кресло и взял ее за руку в попытке передать свое охотничье нетерпение, зная, что оно может поставить заслон страху.
      – Морин, мне только что звонил Буррони. У него есть сведения, полностью совпадающие с твоими. Ты видела классическое ограбление банка, в котором участвовали мой племянник, Джулиус Вонг, Шандель Стюарт и Алистер Кэмпбелл. Остается установить личность цветной женщины. Если они были так же одеты, значит, эта женщина связана с убийством, которое ты видела в прошлый раз. А если убийца – Джулиус Вонг, я хочу добавить эту жертву к его списку.
      Морин сняла очки и посмотрела на него, хотя яркий свет резал ей глаза.
      – Это станет еще одним осложнением в моей жизни.
      – То есть?
      Джордан предпочел бы не видеть страдальческой гримасы на лице Морин Мартини.
      – Сесар Вонг поручил защиту своего сына Мэри Энн Левалье. А это, как ты, наверное, помнишь, моя мать.
      Джордан снова улыбнулся ей ободряюще, как союзник.
      – Когда мой брат об этом узнает, его жизнь тоже осложнится. Впрочем, я готов поспорить, что он уже в курсе. Так или иначе, мы это скоро выясним.
      – Ты о чем?
      Джордан поднялся и подал ей руку.
      – Брат сейчас в Грейси-Мэншн. К нему мы и поедем.

      Джордан и Морин вышли из такси и по аллейке прошли до ворот Грейси-Мэншн. Ехать с ней на мотоцикле Джордан не рискнул: вдруг во время поездки опять случится контакт. Он теперь и в машине боялся оставлять ее одну.
      Почти всю дорогу они ехали молча. Морин смотрела сквозь темные очки в окошко, словно загипнотизированная городскими пейзажами. А Джордан исподтишка наблюдал за ней. Быть может, в свете всего случившегося она грела себя надеждой, что где-то есть другой мир, настоящий, а это все лишь видимость, подкрашенный дым, в котором нет иной истины, кроме той, что у нее в глазах.
      Морин первой нарушила молчание:
      – Что-то там есть, Джордан.
      Она заговорила, не оборачиваясь и не отрывая глаз от яркой полосы, что бежала за окошком такси, будто по телеэкрану.
      – Что и где?
      – Там, у меня внутри. Что-то я должна понять, но никак не ухвачу. Как будто смотрю на человека сквозь матовое стекло душевой кабины. Вижу, что он там, а лица не разглядеть.
      Морин на мгновение сняла очки, тут же снова надела и слишком долго поправляла их на носу. Джордан попытался бросить ей спасательный круг, пока ее не затянуло в омут.
      – Лучше всего не думать об этом. Само придет.
      – Не хотела говорить, но как раз этого-то я и боюсь.
      Она снова замкнулась в молчании, и Джордан воспользовался паузой, чтобы позвонить в больницу Святого Винсента. Попросил телефонистку соединить его с доктором Мелвином Леко. Услышав голос в трубке, хирург тут же его узнал.
      – Здравствуйте, мистер Марсалис.
      – Добрый день. Я хотел узнать о состоянии мисс Герреро.
      – Стабильное. После такой операции, можно сказать, просто отличное. Пока мы держим ее на транквилизаторах, но опасности для жизни нет, это уже точно.
      Джордан не сдержал облегченного вздоха.
      – Может быть, ей что-нибудь нужно?
      – Пока нет.
      – Большое вам спасибо. Если не трудно, сообщите, когда можно будет ее навестить.
      – Да, конечно, сразу же позвоню.
      Джордан закончил разговор как раз в ту минуту, когда такси остановилось у тротуара.
      Они прошли мимо скамейки, где сидела Морин, собираясь с духом, чтобы первый раз войти в Грейси-Мэншн, предстать перед незнакомыми людьми и рассказать им то, что сама воспринимала как безумие.
      Все вокруг казалось точным повтором того дня.
      Деревья, солнечные блики на траве, лучи, проникающие сквозь ветви, крики детей на игровой площадке возле бронзового Питера Пэна, которого никакая волшебная пыль не поднимет в небо.
      Даже охранник у ворот был тот же, с квадратной челюстью и поступью шерифа. Он пропустил их, ни о чем не спрашивая, но по брошенному на нее взгляду Морин поняла, что отношение к ней не изменилось.
      Все то же самое, только они уже не те.
      Мажордом Грейси-Мэншн раскрыл перед ними двери и сообщил, что у мэра сейчас неформальное совещание с двумя представителями его партии.
      В конце коридора Джордан и Морин свернули налево и прошли в помещение, где за компьютером сидел Рубен Доусон в компании какого-то сотрудника. Секретарь мэра, по обыкновению, принял их вежливо и бесстрастно. Джордан сказал себе, что этому человеку даже в стоградусную жару не нужен кондиционер, поскольку он сам себе кондиционер.
      – Рубен, нам надо войти в Интернет…
      Он не стал объяснять зачем и выразительно посмотрел на второго человека в комнате, который сидел к ним спиной перед жидкокристаллическим экраном Макинтоша.
      Рубен понял, но выражение его лица не изменилось.
      – Мартин, ты не мог бы выйти ненадолго?
      – Конечно, мистер Доусон.
      Пока грузный Мартин поднимался и выходил, Джордан подошел к факсу и, прикрывая от других свои манипуляции, отправил копию чека, найденного у Лорда, на номер Буррони.
      Затем обернулся к Доусону, все еще сидевшему за компьютером.
      – Рубен, ты не знаешь, в городе Трой есть местная газета?
      – Не знаю, но это можно быстро установить.
      Рубен запустил «Эксплорер» и спустя минуту откинулся на спинку кресла, указав на экран.
      – Вот, пожалуйста. «Трой рекорд».
      – Будь добр, позвони туда и спроси, есть ли у них электронный архив. Если есть, думаю, они дадут нам пароль, если запрос придет из офиса мэра. Скажи – очень срочно.
      Рубен встал и направился к телефону. Он взял трубку, но перед тем, как набирать номер, заметил:
      – Только учтите: если вам необходимо сохранить ваш интерес в тайне, нет хуже способа, чем обращаться в редакцию газеты.
      Джордан был вынужден признать, что Кристофер недаром выбрал себе такого помощника.
      – Ничего. Теперь это уже не так важно.
      Рубен Доусон набрал номер и соединился с главным редактором газеты. Пока он разговаривал, Морин села за компьютер и вошла на сайт «Трой рекорд». Джордан встал у нее за спиной, положив руки на спинку кресла.
      Рубен попрощался со своим собеседником и повесил трубку.
      – Архив частично компьютеризован. В нем содержатся материалы за двенадцать последних лет. Пароль: Коннор Слейв.
      Джордан почувствовал, как напряглась Морин, но та не сказала ни слова по поводу такого совпадения. Да, судьба и впрямь жестока, поскольку даже в мелочах любит посыпать раны солью.
      Морин открыла на сайте иконку «Архив» и ввела пароль. Под логотипом газеты появился поисковый помощник.
      – Случилось это четырнадцатого сентября девяносто третьего, – подал сзади голос Джордан. – Так что, думаю, надо смотреть номер от пятнадцатого.
      Морин указала дату, и на экране появился запрашиваемый номер «Троп рекорд». В тишине, нагнетаемой их нетерпением, компьютер без привычного шороха страниц начал листать газету. На экране появлялись давнишние слова, уже написанные и сказанные много раз, но их вполне можно переписать и пересказать, лишь изменив имена и место действия, ведь жизнь людей, в сущности, монотонная и повторяющаяся штука.
      И только зло безгранично в своей фантазии.
      Они нашли сообщение в рубрике «Городская хроника». Статья, подписанная именем Рори Карденас, безусловно, царила на полосе.

ДОЛЛАРЫ И «МЕЛЮЗГА»

Ограбление в духе Чарли Брауна

      Вчера произошло ограбление банка «Трой сейвингс» на Колумбийском шоссе. Трое в карнавальных масках персонажей «Мелюзги», вошли в помещение и, угрожая посетителям и сотрудникам банка пистолетом и помповым ружьем, забрали всю наличность, составлявшую в тот момент тридцать тысяч долларов. После чего Линус, Люси и Пиг Пен скрылись на ожидавшем их белом «форде», за рулем которого сидел человек в маске Снупи. Видимо, грабителям все же не до конца повезло, поскольку «форд» был обнаружен в десятке километров от банка с вышедшим из строя двигателем. Тем не менее, преступников найти пока не удалось. Из присутствовавших в банке в момент ограбления никто не пострадал, кроме 72-летней Мэри Холлбрукс, которая в связи с пережитым испугом почувствовала себя плохо и была доставлена в больницу «Самаритен», где находится под наблюдением врачей, хотя ее состояние уже не внушает опасений. Впервые отделение «Трой сейвингс» стало мишенью…

      Под статьей была помещена фотография директора банка, а также интерьер зала, где работали сотрудники. Морин почувствовала, как руки Джордана на спинке кресла разжались и он переместился немного вбок.
      – Ну, это мы уже знаем. Если ты видела действительные события, то они должны были произойти почти одновременно с ограблением. А раз так, значит, стоит поискать в том же номере.
      И в самом деле, через две полосы, в нижнем углу справа обнаружилась заинтересовавшая их заметка.
      Джордан указал ей на этот угол, и Морин увеличила изображение. На экране возникла часть газетной полосы с двумя размещенными рядом снимками. На одной улыбалась в объектив цветная, но довольно светлокожая женщина с короткой стрижкой и удивительно красивым лицом. На другой был снят темноглазый мальчуган, с кожей еще более светлой, чем у матери. Глаза у него были живые и лукавые.
      Морин сразу узнала женщину, хотя в ее видении у той было совсем другое выражение лица. Она словно вернулась в тот первый день, когда они нашли Снупи и на экране возникла фотография юного Алистера Кэмпбелла. Она положила руку на запястье Джордана и легонько сжала, не говоря ни слова.

ОПЫТНАЯ МЕДСЕСТРА НЕ СМОГЛА СПАСТИ ЖИЗНЬ СЫНА

      Медсестра из больницы «Самаритен» Тельма Росс стала жертвой цепи трагических случайностей, которые стоили жизни ее сыну, пятилетнему Льюису. Ребенок играл в саду, когда его покусали шмели, что вызвало жестокий анафилактический шок с последующим отеком гортани. Несмотря на опыт операционной сестры, которая, не дожидаясь врачей, сама сделала трахеотомию, мальчика спасти не удалось. Врачи прибывшей «скорой» могли лишь констатировать смерть. Общество, для которого так много сделала Тельма Росс, выражает ей глубокие соболезнования и скорбит вместе с нею.

      Джордан положил руку на плечо Морин и не удержал волнения в голосе:
      – Тут что-то не так. Изложение событий не соответствует тому, что…
      Он не закончил фразы. Рубен не мог понять, что он имеет в виду, а Морин отлично его поняла.
      Пальцы Джордана выбивали нетерпеливую дробь по спинке кресла.
      – Найди мне больницу «Самаритен» в Трое.
      Морин открыла «Желтые страницы», и вскоре на экране появились все реквизиты больницы.
      Джордан снял трубку и набрал номер. Телефонистка отозвалась мгновенно:
      – Больница «Самаритен», слушаю вас.
      – Мне надо поговорить с отделом кадров.
      – Одну минуту.
      Зазвучала мелодия коммутатора, и вслед за ней послышался решительный голос:
      – Майкл Стиллз.
      – Добрый день, мистер Стиллз, мое имя Джордан Марсалис, я звоню по поручению мэра Нью-Йорка.
      – Ну ясное дело. Вы уж извините, что заставил вас подождать, я разговаривал с президентом Соединенных Штатов.
      Джордан восхитился быстроте его реакции и ничуть не обиделся. Чего-то подобного он и ожидал, только не в таком шутливом тоне.
      – Мистер Стиллз, я понимаю ваше недоверие. Я бы приехал сам, но дело не терпит. Если угодно, можете позвонить через коммутатор в Грейси-Мэншн и спросить меня. Я брат мэра.
      – Да ладно. Ваш голос меня убедил. Чем могу быть полезен?
      – Мне нужны сведения о вашей сотруднице. О медицинской сестре по имени Тельма Росс. Работает ли она еще у вас, и если нет, могу ли я узнать ее адрес.
      Паузу в трубке сопроводил горестный вздох.
      – А-а, Тельма. Бедная девочка…
      Джордан прервал его, чтобы второй раз не слушать изложение газетной заметки:
      – Я знаю, что случилось с ней и ее сыном. Мне надо установить, где она сейчас.
      Он представил себе скорбное лицо Стиллза, пустившегося в воспоминания.
      – Мы все ее так любили. Очень добрая девочка и прекрасный работник. К сожалению, она не смогла оправиться от горя. Впала в депрессию, а потом в кататонический ступор. Сейчас она в клинике для душевнобольных.
      – Как называется клиника?
      – Не помню точно – то ли «Кедры», то ли «Дубы», что-то в этом роде. Кое-кто из наших ее навещает, я слышал, это вроде бы на северной окраине Саратога-Спрингс. Наверняка там только одна такая клиника.
      – А как мне найти ее мужа?
      – Тельма не замужем. Она одна растила мальчика.
      – Благодарю вас, мистер Стиллз. Вы мне очень помогли.
      Джордан закончил разговор, но еще какое-то время держал руку на трубке, словно вновь прокручивая в уме его подробности.
      – Тельма Росс лежит в клинике душевных болезней в Саратога-Спрингс. Не знаю, что это даст, но думаю, нам надо ее навестить.
      По его тону Морин поняла, что к мэру они уже не пойдут и не станут объяснять причину своего визита. И это не особенно огорчило их обоих.
      Поблагодарив Рубена, они покинули кабинет и направились по коридору к выходу.
      Доусон стоял на пороге и смотрел им вслед, пока они не свернули за угол. После чего закрыл дверь, достал из кармана сотовый и набрал номер, под которым в его справочнике значилась некая благотворительная организация.
      Когда ему ответили, он даже не потрудился назвать себя. Изменив своему пресловутому бесстрастию, он понизил голос почти до шепота:
      – Передайте мистеру Вонгу, что у меня есть новости, которые могут его заинтересовать.

      Вертолет летел на север над Гудзоном на высоте семисот метров.
      Из окошка Джордан видел, как тень машины скользит по взрябленной поверхности воды, как будто пытаясь догнать сотворившее ее чудовище. По просьбе Джордана Кристофер без лишних вопросов выделил им свой вертолет «Августа-Белл АВ 139», который, взлетев с Манхэттенского вертолетного аэродрома, взял курс на Саратога-Спрингс. Предварительно они связались с клиникой «Дубы», где лежала Тельма Росс. От главврача Колина Норвича Джордан узнал, что при клинике оборудована площадка для посадки вертолетов.
      И теперь они с Морин сидели рядышком за креслом пилота. Несмотря на то, что кабина была звуконепроницаемая, они последовали совету вертолетчика и надели наушники со встроенным переговорником, чтобы во время полета можно было общаться, не перекрикивая шум лопастей.
      Джордан нажал кнопку, исключавшую из связи пилота, и обратился к Морин, которая откинулась на спинку кресла и закрыла глаза под темными очками.
      – Одного я никак не могу понять…
      По ее мгновенному ответу Джордан понял, что она не дремлет, а думает так же напряженно, как он.
      – Любопытно, я тоже. Давай проверим, совпадут ли наши мысли.
      – До сих пор все твои видения подтверждались. Если все так и было, если Джулиус Вонг действительно убил сына Тельмы Росс, почему она на него не заявила?
      – Вот именно.
      – Будем надеяться, что она сумеет нам что-нибудь объяснить, хотя по тону врача я понял, что он в этом сомневается.
      Они переглянулись. Летя на семисотметровой высоте, они, казалось, повисли над еще большей бездной, чем в этом ящике из стекла и стали, который вспарывал своим шумом и ветром тишину окрестных полей.
      Морин вновь уставилась в окошко, наблюдая, как вертолет выруливает вправо. Ее голос прозвучал в ушах Джордана ясно и горько, словно его собственная недобрая мысль:
      – Кто-то поставил людей перед выбором «быть или не быть», еще кто-то – перед выбором «иметь или не иметь». А у меня выбора нет, я хочу только понять.
      Перед мысленным взором Джордана вдруг всплыл «Плот Медузы» – громадное полотно, что он видел в доме Шандели Стюарт. Он бы не удивился, если б сейчас нашел там в толпе терпящих бедствие свое лицо и лицо Морин.
      Быть может, потому, что не был в нее влюблен, Джордан чувствовал, что она близка ему, как никто и никогда в жизни. То, что случилось с ним два дня назад, позволило ему еще больше проникнуться историей этой странной итальянки, которой столько довелось пережить. Когда он смотрел на Лизу в резком контрасте расползающегося алого пятна на блузке и мертвенно белого лица, ему довелось кожей ощутить, что чувствовала Морин, глядя на простертое перед ней тело Коннора Слейва.
       Лиза…
      Вчера вечером, после визита в Грейси-Мэншн, он, несмотря на заверения доктора Леко, все же заехал в больницу Святого Винсента повидать Лизу. Его на минутку пропустили к ней в палату; войдя на цыпочках, он застал ее спящей. Бледная и прекрасная, с волосами, разметавшимися по подушке, она казалась не пациенткой на больничной койке, а художественным фотопортретом с выставки. График ее сердцебиения, ползущий зеленой линией по экрану монитора, наверняка был равномерней, чем у него.
      Видимо, краем сознания почувствовав его присутствие, Лиза на миг открыла затуманенные снотворным глаза; по губам ее скользнула легкая улыбка и тут же уплыла в то неведомое, лишенное боли пространство, куда временно поместили ее лекарственные препараты. Джордан вышел бесшумно, как и вошел, оставив Лизу в глубоком сне, который к нему потом не шел всю ночь.
 
      Пилот поднял правую руку, потом указал вниз, где расстилалось озеро Саратога.
      Джордан включил кнопку связи с вертолетчиком.
      – Нам нужен северный край озера.
      Он снова увидел быструю игру светотени на поверхности воды, когда машина разворачивалась и снижалась. Спутниковая навигационная система позволила пилоту в точности определить место посадки, и, наконец, тень летательного аппарата, всю дорогу гнавшаяся за ним, не зная, что она всего лишь его копия, намертво приклеилась к оригиналу.
      Во время посадки Джордан сверху обозревал два здания больничного комплекса в зеленой зоне, включавшей в себя яркий английский газон, аккуратный низкорослый кустарник и раскидистые деревья. Одно здание было поменьше, прямо возле вертолетной площадки. Второе, справа от него, оказалось внушительной постройкой, за которой начинался парк.
      Пилот заглушил двигатели. Джордан и Морин вышли, инстинктивно пригнувшись под вихрем вращающегося винта, и по обсаженной дубами аллее двинулись к человеку, вышедшему из большого здания им навстречу. Джордан шел и любовался великолепным фасадом светлого камня, с большими окнами, пока они не поравнялись с встречавшим их человеком.
      Он протянул ему руку и повысил голос, перекрывая замедляющееся шуршание огромных лопастей.
      – Здравствуйте. Джордан Марсалис и Морин Мартини, сотрудник итальянской полиции.
      Высокий, почти вровень с Джорданом, шатен дружески пожал им обоим руки и тоже представился:
      – Колин Норвич, главный врач больницы, мы с вами говорили по телефону. Добро пожаловать.
      – Спасибо. Мы вам очень признательны за прием и за предоставленную возможность повидать вашу пациентку.
      Ведя их ко входу, откуда только что появился, главврач пожал плечами.
      – Вы сказали, что дело очень важное. Не знаю, чего именно вы от нее ждете, но боюсь, она мало чем сможет вам помочь.
      – Почему?
      – По двум причинам. Во-первых, Тельма вследствие пережитой травмы, говоря доступным вам языком, возвела вокруг себя некий психологический барьер, за который редко выходит. Мы немало потрудились, чтобы восстановить ее душевное равновесие. Теперь она почти все время молчит. А когда поступила к нам, день и ночь кричала.
      – А вторая причина?
      Доктор Норвич остановился и без улыбки поглядел сперва на Джордана, потом на Морин.
      – Быть может, с виду этого и не скажешь, но у нас больница, я врач, а она моя пациентка. Я отвечаю за ее состояние. Если я увижу, что ваше присутствие каким-то образом нарушает ее душевный покой, мне придется тут же прервать ваш визит.
      Тем временем они дошли до полукруглой площадки перед главным корпусом. Норвич указал на ухоженный парк за невысокой краснокирпичной оградой. Там по аллейкам гуляли женщины – в одиночестве или группками. Некоторых возили в инвалидных креслах белоснежные медсестры.
      – Вот наши пациентки. Как видите, у нас женское учреждение.
      Джордан одним жестом руки обвел все окружающее.
      – Доктор Норвич, полагаю, такие условия могут позволить себе только очень состоятельные пациентки.
      – Я вижу, вы привыкли говорить напрямик. Да, это действительно так.
      – Но мисс Росс – медсестра, вдобавок одинокая. Кто же оплачивает ее лечение?
      – Насколько мне известно, у нее на банковском счете что-то около полутора миллионов долларов. Процентов с капитала вполне хватает, чтобы покрыть все расходы.
      – Вам не кажется странным, что обыкновенная сестра милосердия располагает столь значительной суммой?
      – Мистер Марсалис, я психиатр, а не налоговый инспектор. Мое дело – странности в головах людей, а не в их карманах.
      Полная белокурая сестра с очень приятным лицом, подойдя, избавила Джордана от возникшей неловкости.
      Женщина встала сбоку от них и уставилась на Джордана, как на двойную порцию клубники со сливками. Морин заметила это и спрятала улыбку в уголках рта.
      Норвич дал сестре необходимые указания касательно вновь прибывших:
      – Каролина, проводи мистера Марсалиса и мисс Мартини к Тельме и проследи, чтобы все было нормально.
      Норвич слегка повысил голос на последних словах, и сестра наконец оторвалась от блаженного созерцания Джордана.
      – Хорошо, доктор.
      – Ступайте с Каролиной. Извините, меня посетитель ждет в кабинете. Я потом зайду с вами попрощаться.
      Психиатр повернулся и быстро зашагал к зданию. Морин и Джордан последовали за блондинкой, которая двигалась на удивление легко, притом что по конституции была довольно далека от сильфиды. Каролина вела их по аллейкам парка, словно списанного с полотна Моне. У всех пациенток, попадавшихся им навстречу, был покорный и отрешенный взгляд людей, живущих в своем замкнутом мирке. Джордан про себя продолжил мысль Морин, высказанную на борту вертолета. Самый нестабильный отдел мозга избавил их от выбора «быть или не быть», «иметь или не иметь», предоставив им взамен сомнительное благо безразличия.
      Тельма Росс тихонько сидела на каменной скамье беседки, доверху увитой плетистой розой. На ней были серая юбка и розовая двойка, немного старомодная, но красиво оттеняющая ее смуглое лицо. На фото в газете она выглядела моложе, но кожа у нее по-прежнему была чистая, упругая, без морщин. Слегка постаревшая, но все еще очень красивая женщина; как видно, судьба, не пощадив ее рассудка, оставила ей в утешение хотя бы внешность.
      Услышав шаги, женщина подняла глаза, и у Морин в этот теплый солнечный день мороз пробежал по коже. В этих черных спокойных глазах явственно читалось, что причина, по которой она укрылась от реальности, была очень страшной.
      Морин впервые встретилась с персонажем своих галлюцинаций. Если у нее еще оставались сомнения, теперь их можно было рассеять, коснувшись плеча Тельмы Росс и превратив иллюзии настоящего в реальность прошлого.
      Каролина подошла к женщине и заговорила доверительным тоном, как с бывшим собратом по профессии:
      – Тельма, дружочек, погляди-ка, кто приехал тебя навестить.
      Больная устремила невидящий взгляд сначала на нее, потом на Джордана, и, наконец, глаза ее остановились на Морин.
      – Ты подруга Льюиса?
      У нее был нежный, тихий, почти детский голосок. Морин присела рядом с ней, чувствуя желание приласкать, погладить, защитить.
      – Да, я подруга Льюиса.
      Тельма подняла руку и коснулась ее волос. В мозгу Морин пронеслось видение: заклеенный скотчем рот, дикий ужас в глазах, а мерзкая тварь в маске Люси привязывает ее к стулу.
      Женщина улыбнулась, как будто осветив мрак своей улыбкой.
      – Красивая ты. Льюис у меня тоже красивый. Он теперь в колледже учится. На ветеринара. Я хотела, чтобы он стал врачом, но он так любит животных.
      Морин подняла голову и встретилась взглядом с Джорданом. В душе обоих жалость к этой женщине обрела черты уверенности: напрасно они сюда прилетели.
      И все же Морин придвинулась к ней поближе, взяла за руки.
      – Мисс Росс, вы помните, что случилось с Льюисом, когда его покусали шмели?
      Вопрос не достиг своей цели.
      – А еще Льюис хорошо играет в баскетбол. Он лучший в студенческой команде и бегает лучше всех. Тренер говорит, что со временем он войдет в сборную страны.
      Джордан вытащил из кармана фотографии Джулиуса Вонга и его жертв и протянул их Морин, которая в эту минуту была посредником между Тельмой Росс и остальным миром.
      – Тельма, вы знаете этих людей?
      Одну за другой она подержала фотографии перед глазами Тельмы. Выражение лица больной нисколько не изменилось при виде лиц, по вине которых она сидит на этой скамейке и придумывает будущее ребенку, который уже никогда не вырастет.
      Джордан вытащил из внутреннего кармана два сложенных вдвое листка. Он развернул первый с изображением Снупи и с едва заметным кивком подал Морин.
      Морин положила листок на колени сидящей рядом женщины.
      Та взяла его в руки и сперва посмотрела с тем же отсутствующим видом, с каким слушала вопросы Морин и смотрела фотографии.
      И вдруг часто-часто задышала.
      Морин подсунула ей второй рисунок, на котором были изображены Линус, Люси и Пиг Пен, и впервые в жизни увидела ужас не изнутри, а со стороны. Глаза Тельмы Росс медленно расширялись, она мелко, истерично затрясла головой, отшатнулась и втянула в себя столько воздуха, сколько смогла. На миг все застыло в неподвижности, а затем из груди женщины вырвался душераздирающий вопль, в котором были и страх, и боль, и внезапное осознание, такое горькое и страшное, что Морин буквально подбросило со скамейки.
      Не теряя ни секунды, Каролина выхватила из кармана передатчик и нажала кнопку. Потом, грубо отстранив Морин и Джордана, кинулась к женщине, пытаясь оборвать ее бесконечный вой.
      – Тельма, Тельма, успокойся, все хорошо.
      Она обхватила ее за плечи, притянула к себе, но та продолжала биться и судорожными движениями рвала ворот кофточки, словно та жгла ей кожу.
      – Уходите отсюда.
      Джордан и Морин вышли из беседки и увидели, как к ним летит доктор Норвич в сопровождении двух сестер, по стати не уступающих Каролине. У одной в руках был шприц. Все трое подбежали к скамейке; доктор не без помощи сестер закатал рукав кофточки и ввел иглу в вену Тельмы Росс.
      Затем, выйдя из беседки, Норвич яростно схватил Джордана за плечо и развернул к себе.
      – Как чувствовал, нельзя вас пускать! Ну что, добились своего? Прошу вас удалиться, господа, вы достаточно тут набедокурили.
      Он вернулся к сестрам, хлопотавшим вокруг пациентки, которая понемногу обмякла, но вопить не перестала.
      Джордан и Морин остались вдвоем.
      На этой территории они были среди немногих сохранивших разум, но оба сейчас задавали себе вопрос, есть ли в этом смысл.
      Не решаясь взглянуть в глаза друг другу, они дошли до вертолетной площадки. И потом, сидя рядом на борту вертолета, еще долго смотрели перед собой в пустоту, звенящую воплем Тельмы Росс.
      Реакция женщины на персонажей «Мелюзги» означала, что газета, в отличие от Морин, неверно изложила события десятилетней давности.
      Джордан задумался о том, почему из двух незнакомых людей, навестивших ее, женщина предпочла общение с Морин.
      Он скосил глаза на четкий профиль на фоне окошка и вспомнил мысль, что пришла ему недавно, когда они ехали на такси в Грейси-Мэншн.
      Вот тебе и ответ.
      Должно быть, Тельма, как и Морин, не находит в окружающем мире иной истины, кроме той, которая доступна ее глазам.

      Войдя в палату, он увидел, что глаза ее закрыты, но Лиза уже не спала.
      Темные волосы, стянутые сзади конским хвостом, открывали безупречную правильность черт. Лиза открыла глаза с той же робостью, с какой он отворил дверь палаты. Она по-прежнему лежала под капельницей, но монитор отключили: на темном экране уже не видно было зеленой линии сердцебиения.
      – Здравствуй, Джордан.
      – Здравствуй, Лиза.
      После немудреного приветствия они замолчали, предчувствуя приближение момента, которого оба ждали и боялись. Лиза лежала на кровати, бледная и очень красивая, а Джордан, чувствуя себя неуклюжим болваном, начал с того, с чего все начинают:
      – Как тебе здесь? Тебе всего хватает?
      Он обвел глазами палату, достаточно комфортабельную, чтобы не казаться больничной. Мягкие, пастельные цвета стен, кровать перед дверью, большое окно с раздернутыми шторами, ковер из света, сотканного солнцем на полу.
      – Да, конечно. Здесь все очень внимательные. Приходила Аннет, принесла мои вещи. Она такая добрая.
      Джордан кивнул. Он попросил свою приятельницу об очередном одолжении – зайти к нему домой и собрать все, что нужно женщине в больнице. Решил, что ей это будет сделать ловчее, хотя и чувствовал себя немного виноватым.
      Не говоря уж о той большой его вине, по которой Лиза попала в больницу.
      – Прости. Тебе, наверное, неприятно, что чужой человек прикасался к твоим вещам, но я же не знал…
      – Знал. Ты всегда все знаешь.
      Она показала на столик сбоку от окна. На нем стоял большой букет цветов в оригинальной упаковке, сделанной из оберточной бумаги и перевязанной грубым шпагатом.
      Когда Джордан отправлял ей цветы из цветочной лавки на набережной Гудзона, он долго вертел в руках открытку, не зная, что написать. Все слова казались ему неуместными и сентиментальными. В конце концов он просто черкнул «Дж» в центре открытки, надеясь, что по этому значку Лиза догадается обо всем, что он не в силах выразить.
      – Очень красивые цветы. Большое спасибо.
      – Не за что. Ты как себя чувствуешь?
      Бледная Лиза улыбнулась.
      – Не знаю. Врачи говорят: хорошо. Но в меня раньше не стреляли, так что опыта нет.
      – Прости меня, Лиза.
      – За что? За то, что ты мне жизнь спас?
      – Нет. Это я во всем виноват. Пуля предназначалась мне.
      Он рассказал ей, как засадил в тюрьму Лорда и как тот пытался отомстить. Не сказал только про смерть тех двоих и про половинку чека, найденную у Лорда в кармане, точь-в-точь такую же, как те, что он нашел у нее в папке.
      Лиза перебила его на полуслове, сменив тему, как будто ее ранение – дело прошлое и давно забытое. Теперь у нее на уме было совсем другое.
      – Она очень красивая.
      – Кто?
      – Девушка, с которой я видела тебя на днях. Красивая и без подвоха. Кем кажется, та и есть. Женщина.
      – Лиза, Морин просто…
      – Это не важно, Джордан, ей-богу, не важно.
      Натянутая улыбка, точно маленькая ранка на бледном лице, озаренном глазами, что по капле впитали боль. «В ком, интересно, больше боли, – невольно подумал Джордан, – в ней или в том, кто на нее смотрит?»
      – Судьба всегда готова посмеяться над любым из нас.
      Она повернулась к окну, и глаза на миг загорелись не внутренним, а внешним светом.
      – Дело в том, гдея тебя видела, а с кем – не важно…
      Лиза кивнула на алюминиевый стул возле кровати.
      – Сядь, Джордан. Я объясню, зачем позвала тебя в тот вечер. Сядь и послушай, только не смотри на меня, а то мне смелости не хватит.
      Джордан сел и уперся взглядом в букет на голубоватом фоне стены. И тут же ему пришли на ум цветы в парке «Дубов», выращенные для тех, кто их даже не видит, и глупые строчки стишка, который читала ему мать, когда они вместе сажали цветы перед домом.
 
Алеет роза шелком нежной страсти…
 
      – Только учти, я не собираюсь оправдываться перед тобой. Я приехала в Нью-Йорк не случайно, а с определенной целью. Всю жизнь мне хотелось стать нормальным человеком, жить нормальной жизнью, как все, и не чувствовать себя каким-то выродком. Хотелось того, что есть у всех, чтобы каждый новый день, как у других, был наполнен будничными мелочами, так же, как и предыдущий. Я завидовала женщинам, которые изнывают от скуки, целыми днями стоя у плиты. Мужчины обходили меня стороной днем, а ночью мне надо было держаться от них подальше. Видно, прав был достопочтенный Герреро, мой папаша, когда говорил, что моя красота – дар сатаны. И вот недавно я получила это проклятое письмо.
 
…обидой ревности тюльпан желтеет…
 
      – Кто-то спрашивал меня, не хочу ли я заработать сто тысяч долларов. Я выбросила письмо в мусорное ведро – решила, что это шутка. Через день пришло другое, потом третье. Мне писали, что это не шутка, и если я желаю узнать подробности, то должна поместить в «Нью-Йорк таймс» объявление со словами «ЛГ, о'кей». Я поместила. Два дня спустя мне пришел конверт с четырьмя чеками на двадцать пять тысяч каждый, но они были разрезаны пополам ножницами. К ним прилагалась инструкция, объясняющая, что надо делать, чтобы получить недостающие половинки. Сперва у меня все перед глазами поплыло.
      Лиза надолго замолчала. Джордан понял, что она плачет, но продолжал упорно смотреть на букет.
 
…прошу ромашку нагадать мне счастье…
 
      – А потом я решила: почему бы и нет… Ведь именно этого хочет от меня весь мир, а сто тысяч долларов – вполне приличная цена за то, чтобы отбросить все предрассудки.
 
…при виде анемона сердце млеет…
 
      – Я сказала себе: раз вам надо – будьте любезны, я стану вашей игрушкой на час, только платите. Я выполнила то, что от меня требовалось, опустила то, что должна была, в почтовый ящик на вокзале, а через два дня в твоем почтовом ящике нашла белый конверт с четырьмя половинками чеков. Мой таинственный благодетель сдержал свое слово. Но я не учла две вещи. Во-первых, куда бы ты ни поехал, твоя совесть всюду следует за тобой.
 
…обманом, болью от фиалки веет.
 
      – А во-вторых, я увидела тебя. Я старалась тебя не замечать, шла своей дорогой и думала, что ты лишь очередная иллюзия, которая обернется очередным разочарованием. Но оно не наступало. Каждый день я открывала для себя того, кто ты есть, открывала то, чего ты сам про себя не знаешь, и все больше убеждалась, что не могу без тебя жить. Но сама я, к сожалению, была уже не той, кого ты увидел нагишом в ванной. По собственной вине я стала другим человеком, и мне уже никогда не смыть с себя всей этой грязи, сколько ни мойся. Вот почему я выгнала тебя из твоего собственного дома, когда увидела, что тебя тянет ко мне.
      Джордан знал, чего ей стоит это признание. Он понял это по голосу и по слезам, что катились у нее из глаз и как будто растворяли произносимые слова. Он слушал ее и страшился окончания рассказа, еще не зная, чего оно будет стоить ему.
      – Когда я увидела по телевизору тот репортаж об убийстве, а потом об анализе ДНК, я поняла, что сделала и в какую трясину попала.
      Новая пауза отозвалась в его душе скрежетом железа по стеклу, оставляя глубокие борозды.
      – Я получила сто тысяч долларов за то, что пересплю с человеком, а потом отправлю по почте презерватив с его спермой. Это был не кто иной, как Джулиус Вонг.
      Джордан окаменел, уткнувшись взглядом в дурацкий букет цветов…
 
…обманом, болью от фиалки веет.
 
      …и едва расслышал последние слова Лизы.
      – Теперь вставай и уходи. Ступай своей дорогой, и очень тебя прошу, не смотри на меня.
      Джордан встал и, не оборачиваясь, прошел долгий путь до двери. Потом открыл и бесшумно затворил ее за собой. Освободившись от Лизиного гипноза, он почувствовал, как в мозгу молнией сверкнула мысль.
      Он тут же вытащил сотовый из кармана, но сигнала почему-то не было.
      Джордан двинулся к лифту и, нажимая кнопку вызова, все время ощущал эту гвоздем засевшую в голове мысль.
      Спуск в вестибюль показался ему вечностью. Выйдя из кабины, он наконец связался с Буррони.
      – Джеймс, опять Джордан беспокоит.
      В голосе детектива послышались отеческие нотки:
      – Ничего, сынок, я тебя прощаю. Что у тебя случилось?
      – Хотел спросить, как насчет той моей просьбы. Ты что-нибудь выяснил?
      – Само собой. Сейчас, погоди.
      Джордан услышал в трубке шорох бумаг – как видно, на столе у Буррони царил полнейший бедлам.
      – Вот. Чек выписан отделением банка «Чейз Манхэттен», что на углу Бродвея и Спринг. Деньги выданы не с текущего счета, а внесены в банк наличными.
      – Ты узнал, кто их внес?
      – Некий Джон Ридли Эвендж, но служащий его не запомнил. Филиал громадный, таких чеков они выписывают в день сотни.
      – Разве они не обязаны проверять поступающие к ним купюры?
      – Обязаны, но сумма относительно небольшая, к тому же на чеке стоит имя получателя. Если б он был выписан на предъявителя, проверка была бы построже.
      Ответные слова отозвались тревожным громом в ушах Джордана:
      – Ты по-прежнему гений, Джеймс. Но мне надо, чтоб ты стал титаном.
      – Так-так?
      – Окажи мне две услуги – вполне законные, но неофициальные. Понял меня?
      – Как не понять. Пли!
      – Сможешь найти двух-трех расторопных девочек для круглосуточной охраны одного человека?
      – Для тебя найду хоть десяток. Все мои девочки по тебе сохнут. Кого охранять?
      – Триста седьмая палата. Больница Святого Винсента на Седьмой авеню.
      – Знаю такую. Когда приступать?
      – Вчера.
      – Вас понял. Ты сказал – две услуги. Какая вторая?
      – У тебя есть друзья среди журналистов?
      – А как же. Журналистская братия мне многим обязана.
      – Попроси кого-нибудь поместить заметку о стрельбе в тот вечер. Пусть напишет, что случайно пострадавшая во время перестрелки мисс Эл Ге скончалась от полученных ран. Сможешь это устроить?
      – Думаю, да. Я тебе сообщу.
      Детектив повесил трубку, а Джордан остался стоять в людном вестибюле, размышляя над тем, что ему сказал Джеймс, а больше над тем, чего сам он Джеймсу не сказал.
      Он не сказал ему о чеках, найденных в доме у Лизы, точной копии того, по которому Джеймс провел небольшое расследование. Пока не стоит ее в это втягивать. Это означало бы бросить ее на растерзание журналистам. Во всем, что касалось Лизы, Джордан не спрашивал себя, почему поступает так, а не иначе.
      Так надо – и все.
      Из только что услышанной Лизиной исповеди он сделал для себя два почти бесспорных вывода.
      Во-первых, Джулиус Вонг, по всей вероятности, не убивал Джеральда и Шандель Стюарт и не похищал Алистера Кэмпбелла.
      А во-вторых, пассажир Лорда, когда стрелял в них, вовсе не промахнулся.
      Пуля была предназначена не ему, а именно Лизе.

      Морин подъехала на такси к темно-красному навесу, прикрывающему вход в дом восемьдесят на Парк-авеню. Она расплатилась за доставку от вертолетного аэродрома на Ист-Ривер и вышла из машины. Хотела уже войти в подъезд, но вдруг рядом с ней выросла могучая фигура Окто. У Морин до сих пор стояли перед глазами полные ужаса глаза Тельмы Росс, несчастной узницы золотой клетки в «Дубах» и ржавой клетки собственного сознания. Вспоминая подробности печального визита в Саратога-Спрингс, она сразу и не заметила этого великана.
      Окто был в том же темном костюме, из-под которого выпирали мышцы культуриста. Он подошел и заговорил очень тихим, мягким голосом, с иностранным акцентом, который Морин затруднилась определить. Вот ведь какой каприз природы: они со своим боссом Сесаром Вонгом словно бы поменялись голосами.
      – Мисс Мартини, прошу прощения. Мистер Вонг хотел бы с вами побеседовать. – Он жестом указал ей на темный лимузин у них за спиной. Дверца лимузина была открыта. – Прошу вас.
      Не сказав ни слова, Морин последовала за Окто к лимузину. По идее, надо было отказаться, но любопытство взяло верх: что, интересно, скажет ей этот бизнесмен сомнительного толка.
      Она скользнула на сиденье из светлой кожи, рядом с Сесаром Вонгом. Окто захлопнул дверцу и сел за руль. Вонг вновь предстал ей в идеально пошитом костюме и с улыбкой, будто взрезанной ножом, на восковом лице.
      – Добрый вечер, мисс Мартини. Я вам крайне признателен за то, что вы согласились со мной побеседовать, хотя и не испытываете ко мне особой симпатии.
      Он поднял руку, как бы предупреждая реакцию Морин, какова бы она ни была.
      – Не трудитесь отвечать, я прекрасно знаю, как окружающие ко мне относятся. Я с юности добивался того, чтобы люди не столько любили меня, сколько боялись. Возможно, в этом моя главная ошибка. Особенно когда дело касается Джулиуса.
      Эти слова не требовали комментария, и Морин промолчала, решив дать ему высказаться до конца.
      – Простите за банальность, мисс, но когда у вас будут свои дети, жизненные горизонты изменятся независимо от вашего желания.
      Фраза опять повисла в воздухе. Голос Сесара Вонга звучал довольно бесстрастно, а глаза сверлили невидимую точку где-то впереди. Лимузин тем временем отделился от бровки тротуара, влившись в вечерний поток огней и теней. Вероятно, Вонг приказал Окто сделать небольшой круг, пока они беседуют.
      Он повернулся к Морин, и внезапно его голос как бы надломился. «Все-таки ничто человеческое ему не чуждо», – отметила про себя Морин.
      – Мой сын невиновен.
      – Разве не все родители так говорят? – невинным голоском спросила Морин.
      Вонг усмехнулся.
      – Не поймите меня превратно, мисс Мартини. В жизни я совершил много неблаговидных поступков, но льщу себя надеждой, что глупость никогда не была моим недостатком. Джулиус – мой сын, но это не значит, что я не вижу, кого произвел на свет. – Он вытащил из кармана пиджака белоснежный платок и вытер уголки губ. – Мне известно, что он болен. У него тяжелое психическое расстройство, которое принесло нам немало бед. Несколько раз мне буквально чудом удалось спасти его от тюрьмы, но мне казалось, он не способен на убийство. Так или иначе, я все время держал его под присмотром, для того и нанял мистера Окто. – Вонг небрежным кивком указал на водителя. – Ему поручено следить за Джулиусом издали, чтоб чего не натворил. В те дни, когда были совершены убийства, Джулиус был дома. Он не знал, что за ним ведется наблюдение, но даже если бы знал, от Окто один раз не сбежишь, не то что три.
      – Отчего же он не выступит свидетелем на суде?
      На лице ее собеседника появилось выражение терпеливой усталости, когда человек вынужден по нескольку раз объяснять неразумному ребенку очевидные вещи.
      – Мисс Мартини, вам известно, кто я. А у мистера Окто довольно темное прошлое. И среди ошибок его молодости числится лжесвидетельство. Вдобавок он служит у меня. Даже уборщица в кабинете вашей матери не оставит камня на камне от его показаний.
      Морин по-прежнему гадала, куда он клонит.
      – Вы наняли своему сыну лучшего адвоката в городе. При чем же тут я?
      И тут Морин поняла, что Сесар Вонг не случайно забрался на самую вершину пирамиды. В этот миг лицо его казалось высеченным из гранита, а слова вырвались, точно клинок, из разреза рта:
      – Как раз об этом я и хотел вас спросить.
      Но он тут же сбросил каменную маску и поудобнее откинулся на сиденье. Голос опять зазвучал глубоко и размеренно:
      – Я знаю о вас почти все, комиссар Мартини. Знаю, что с вами случилось в Италии, знаю, зачем вы приехали в Америку. Знаю, что вы участвуете в расследовании, которое привело к аресту моего сына. Мне только непонятно, на каком основании…
      У Морин возникло ощущение, что она стоит голая перед толпой народа. Тем временем, в полной синхронности с окончанием его тирады, лимузин остановился под темно-красным навесом, на котором золотыми буквами с боков было написано: «80, Парк-авеню».
      – Чего вы от меня хотите? – спросила она, не отводя взгляда.
      – Вы каким-то образом посодействовали аресту Джулиуса, теперь я хочу, чтобы вы помогли доказать его невиновность.
      – Боюсь, вы меня переоцениваете, мистер Вонг.
      – Нет, боюсь, вы меня недооцениваете, Морин. Я умею пользоваться человеческими слабостями. На этом умении я сделал себе состояние. А у вас этих слабостей немало.
      Голос его стал мягким и вкрадчивым; Морин невольно сравнила его со скольжением рептилии.
 
…К холодным, извилистым змеям,
Лениво ползущим на дне…
 
      – Помогите мне, Морин. Я не стану оскорблять вас посулами денег, так как уверен, что они на ваше решение повлиять не могут. Но я вам гарантирую, что в долгу не останусь. Пока не знаю, каким образом, но я сумею вас отблагодарить.
      Дверца с ее стороны бесшумно распахнулась. За нею маячила фигура Окто. Морин поставила ноги на серый ночной тротуар.
      – Я верю, мистер Вонг, что вы на это способны, хотя едва ли сумею заслужить вашу благодарность. Более того – не знаю, хочули я этого. Я лично ничего не имею против вашего сына, но по роду моей деятельности мне надлежит устанавливать истину, какой бы тяжкой и неудобной она ни была. Я учту то, что вы мне сказали, и благодарю вас за то, чего не сказали.
      – А именно?
      Морин вышла из машины, повернулась и слегка наклонилась, чтобы он мог видеть ее лицо.
      – За все время нашей беседы вы не процитировали ни одной китайской поговорки. До свиданья, мистер Вонг.
      Морин сделала несколько шагов до подъезда. Смена привратника закончилась в половине седьмого, и ей пришлось немного повозиться с ключами, пока она не нашла нужный. Она еще не привыкла к этим ключам, к тому же мысли ее были заняты недавним разговором. Вне всякой логики, разговор с Сесаром Вонгом произвел на нее благоприятное впечатление.
      Поднимаясь в лифте, Морин все размышляла над этой странной встречей. Она не стала гадать, откуда Вонг узнал о ее причастности. На то у него власть и деньги, чтобы без труда добывать нужную ему информацию. А в мире полно людей, неравнодушных к «посулам денег», как он выразился.
      В квартире никого не было. Мать куда-то уехала. Эстрелла в семь закончила работу и ушла – Мэри Энн держала только приходящую прислугу.
      Морин немного постояла под аркой, откуда впервые увидела Сесара Вонга. Потом направилась в кабинет матери.
      Кабинет был обставлен со строгой элегантностью, под стать его хозяйке, поэтому интерьер Морин нисколько не заинтересовал. Она подошла к письменному столу, стоявшему в центре комнаты.
      На малахитовой столешнице сразу нашла то, что искала, – большую папку с надписью «Джулиус Вонг». Откинула крышку из тяжелого пластика и стала просматривать документы, необходимые матери для того, чтобы правильно выстроить защиту.
      Здесь были протоколы допросов, заключения врачей, результаты лабораторных исследований. За час она внимательно изучила все бумаги, подшитые в досье. Мать, как все хорошие адвокаты, понаторела в эквилибристике, но на сей раз ей придется исполнять сальто-мортале под куполом, чтобы избавить клиента от смертного приговора.
      Все собранные улики указывают на него. На месте всех трех преступлений присутствовал человек, хромавший на правую ногу, а Джулиус недавно повредил мениск и связки и перенес операцию. Кроме того, метод убийств с использованием тематики «Мелюзги» вполне соответствовал психологическому портрету Джулиуса Вонга, которого не раз привлекали за сексуальное насилие с нанесением телесных повреждений, педофилию и прочие мерзости, связанные с неумеренным употреблением алкоголя и наркотиков.
      В образце семенной жидкости, найденной в теле Шандели Стюарт, выявлены его ДНК. И даже ангар, где он намеревался изобразить зловещую пародию на Снупи после похищения Алистера Кэмпбелла, принадлежит отцу Джулиуса. Сесар Вонг планировал отреставрировать старинные самолеты и преподнести их в дар городу; об этом всем известно.
      Единственным не проясненным моментом остается мотив. Следователи предполагают, что между ним и убитыми была застарелая вражда из-за дележа награбленных денег; якобы Джулиус долго копил ее в себе и наконец осуществил свой план возмездия.
      И все же…
       Мой сын невиновен…
      Голос Сесара Вонга до сих пор стоял у Морин в ушах; она расслышала в нем железную уверенность. К таким подонкам, как его сынок, она не могла не испытывать отвращения, но раз и навсегда поставила себе за правило не руководствоваться в работе личными чувствами, быть максимально объективной.
       Мой сын невиновен…
      Один шанс из тысячи, что Сесар Вонг ей не солгал. Один, но все-таки есть. Морин вдруг вспомнились слова матери в их недавнем разговоре.
       …для меня любой человек невиновен, пока вина его не доказана.
      Вздохнув, Морин поднялась из-за стола и вышла из кабинета Мэри Энн Левалье.
      На пути к себе в комнату она на секунду замешкалась перед коридором, ведущим на кухню. Есть не хотелось, тем более одной. Может, позвонить Джордану и за ужином обсудить разговор с Сесаром Вонгом?… Но Джордан сразу же после приземления вертолета куда-то заторопился и, быстро попрощавшись, умчался на своем мотоцикле. Она вспомнила, как смущенно он отводил глаза тогда у «Мартини», когда ему позвонили. Наверняка он был хорошим полицейским, но когда речь идет о чувствах, Джордана видно насквозь. Женское чутье подсказывало Морин, что у него какие-то нелады на личном фронте. По сути, она ведь ничего о нем не знает – возможно, у него жена, или любовница, или сразу обе. Ей этот человек нравится, за короткое время он стал ей другом, и незачем отрывать его от личных дел дурацкими звонками.
      Она пришла в свою комнату, сбросила туфли и рухнула на постель. Надо встать и принять горячий душ, но почему бы немножко не поваляться, не помечтать о блаженстве горячих струй.
      Лежа на пикейном покрывале, она смотрела в потолок. Ее вдруг обуяли странное спокойствие и лень, хотя еще недавно ей казалось, что она никогда не избавится от гнетущей тревоги, что, как хищник, подстерегает ее в засаде.
      Сна нет, мысли ясные, она спокойна.
      Один за другим Морин перебрала в голове образы, явившиеся ей из неприкаянной жизни Джеральда Марсалиса. Красное тело, демоническое лицо в зеркале, синее лицо женщины в пароксизме наслаждения, дикое ощущение мужского естества на своем теле, мужской оргазм во всей его силе и краткости. Сцены, навечно врезавшиеся в память: невинный детский рисунок, гнев Кристофера Марсалиса, растерянное лицо Тельмы Росс, стоящий спиной человек с окровавленным ножом, похищение, маски «Мелюзги» и грозная фигура в полутьме лестничной площадки, исчезающая перед тем, как войти и открыть лицо…
      Эти образы пугали ее, заставляя сомневаться в своем здравом уме, до тех пор, пока она не поняла, что это не галлюцинации больного мозга, а мгновенья жизни, запечатленные в ее глазах, чтобы увековечить воспоминание о том, кто пережил их раньше.
      Теперь они навсегда принадлежат ей, и она может упорядочить их в голове и проанализировать трезво, без всякого страха. Даже если она не найдет им объяснения, пусть они останутся простой констатацией.
      Изучая голубоватый потолок, эту часть окружающего ее реального мира, Морин испытала озарение. Упругий матрац словно бы подбросил ее кверху мощной тепловой волной.
      Хаотичное мелькание цветных стеклышек в калейдоскопе внезапно остановилось, и картина предстала ей во всей своей недвусмысленной простоте. Как же она раньше-то этого не поняла?!
      Ей пока неясно, почему, за что, но она уже знает, кто убил Джеральда Марсалиса и Шандель Стюарт, знает, кто стал причиной смерти Алистера Кэмпбелла.
      В момент озарения Морин пришла к четкому, ясному, хотя и несколько парадоксальному выводу.
      Она все время это знала.

      Тьма и ожидание окрашены в один и тот же цвет.
      Морин, сидящей в темноте, как в кресле, с лихвой хватило и того и другого; больше она их не боится. Она убедилась на собственной шкуре, что зрение – фактор не столько физический, сколько ментальный. Внезапно фары проходящей машины высветили слепящий прямоугольник, который пронесся по холлу с затаенным любопытством, будто в поисках некой воображаемой точки, и, найдя выход из темницы четырех стен, вылетел из окна на улицу догонять породившую его машину. За преградой штор и стекол, в желтоватой тьме от тысячи огней и неоновых реклам все так же клубится непостижимое безумие по имени Нью-Йорк, город, который все ненавидят, упорно цепляясь за него с единственной, невысказанной целью понять, за что же так любят его, и страшась обнаружить, насколько безответна эта любовь. Что тут поделаешь – ведь они просто люди и, как все прочие в мире, не желают признать, что у них есть глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, голос, чтобы перекричать другие голоса.
      На столике рядом с ее креслом лежит «Беретта 92 СБМ» – пистолет со специально уменьшенной рукояткой под размер женской ладони.
      Это пистолет матери.
      Она знала, что у матери есть оружие, и тайком взяла его из ящика, перед тем, как выйти из дома.
      Прежде чем положить пистолет на стеклянную столешницу, она решительным жестом вставила обойму, и сухой щелчок затвора раскатился по комнате эхом, напоминающим треск разламываемой кости. Мало-помалу глаза ее привыкли к темноте, она уже может ориентироваться в неосвещенном пространстве. Устремив взгляд прямо перед собой, она не столько различает, сколько угадывает темный силуэт двери на противоположной стене. Еще со школы она знает, что если долго и пристально смотреть на цветное пятно, то оно застрянет в зрачках и будет стоять перед тобой, даже когда отведешь взгляд.
      Морин чувствует горькую улыбку на своем лице.
      Если смешать разные цвета в нужных пропорциях, получится нечто абсолютно серое. Во тьме такого быть не может. Тьма творит лишь тьму. Но дело в данный момент отнюдь не во тьме. Человек, которого она ждет, на миг осветит темное пространство, открыв дверь. Но и это не проблема и не ее решение.
      После долгого пути к убийству и не менее долгого бегства от него, в нескончаемом туннеле, изредка освещенном тусклыми огоньками, два человека наконец нашли друг друга и, выйдя на свет, готовы обрести то единственное достояние, которое вернет им и речь, и слух, и зрение, – истину.
      Два человека. Один из них – девушка, от страха слишком долго не прозревавшая истины.
      Второй, само собой разумеется, тот, кого она ждет.
      Он, убийца.
      Морин, как только поняла, кто он, тут же позвонила Джордану, но телефон был выключен. Джордан единственный, кому она может объяснить, как добралась до истины. Кроме него, знает о происходящем только его брат, мэр Кристофер Марсалис, но он так одержим жаждой мести за смерть сына, что вряд ли проникнется туманной версией, которая разрушает прочно сколоченное обвинение против Джулиуса Вонга.
      Все прочие лица, вовлеченные в розыск, и в первую очередь Буррони, если поставить их в известность, посоветуют ей не волноваться, сидеть на месте и ждать санитаров, которые приедут к ней со смирительной рубашкой.
      Она полистала телефонный справочник и нашла телефон и адрес в Бруклин-Хайтс. Набрала номер и долго слушала длинные гудки, прежде чем повесить трубку.
      Потом вышла из дома с чувством, что сейчас наступит конец света. В дверях столкнулась с матерью; та возвращалась домой ночью, такая же безукоризненно красивая, какой вышла из дому утром. Морин обняла ее, стараясь не прижиматься слишком сильно, чтобы мать не почувствовала рукояти пистолета, оттопыривающей ремень джинсов. Поцеловала в щеку, заглянула в глаза.
      – Ты была права, мама.
      И тут же захлопнула за собой дверь, оставив Мэри Энн Левалье смотреть ей вслед и недоумевать, какой инопланетный бес в нее вселился.
      Пока ехала в такси, неустанно и безуспешно набирала номер Джордана. И в конце концов решила оставить ему сообщение, объяснив, куда едет и что намерена делать.
      Таксист высадил ее по указанному адресу, на углу Генри и Пирпонт-стрит. Выйдя из машины, Морин огляделась, оценила ситуацию. Генри-стрит на всем протяжении освещена болезненно-кремовым светом круглых фонарей, но в последнем квартале фонари почему-то не горели. Первый фонарь перпендикулярной улицы находился в десятке метров от дома, а движение в этот час почти совсем заглохло. Хорошо.
      Она бы и по собственной воле не выстроила лучшего антуража.
      Окутанная коконом ночи, она долго разглядывала подъезд большого трехэтажного строения из красного кирпича; в темноте оно приобретало тяжелые готические очертания. В иное время такую архитектуру Морин сочла бы слишком вычурной. Теперь же она казалась вполне подходящим фоном для абсурдной цепи событий; нечто в духе Хеллоуина, правда, наградой за детские карнавальные страшилки стали не сласти, а смерть.
      По всей длине парадного тянулся прямоугольный навес, достаточно обширный, чтобы укрыться под ним от самого яростного ненастья. Несколько ступенек вели к деревянной двери, верхняя часть которой была забрана узорчатым стеклом, напоминающим церковные витражи.
      Дотянувшись рукой до стекла, Морин обнаружила, что оно имеет чисто декоративное, а вовсе не охранное назначение. Это упрощало задачу. Судя по всему, за дверью имеется вестибюль, откуда лестница ведет на этажи. Вряд ли кому-то пришло в голову подключить к стеклу сигнализацию на случай, если какой-нибудь шалун запустит в стекло камнем.
      Из заднего кармана джинсов Морин вытащила небольшой кожаный футляр. Ей подарил его некий Альфредо Мартини, пожилой и весьма респектабельный на вид человек, у которого с ней не было ничего общего, кроме фамилии и частых столкновений в комиссариате, после того как его заставали в квартирах, куда он попадал без приглашения. Врачи нашли у него неоперабельный рак, и Морин из человеколюбия спасла его от очередной ходки. В знак благодарности он подарил ей набор отмычек и научил ими пользоваться. Недаром говорят: учиться всегда пригодится. Сейчас Морин мысленно поблагодарила его за науку.
      Этот набор хранился у нее в закрытой на молнию крышке несессера. Она не знала, кто собирал ей чемоданы перед отлетом в Нью-Йорк, но набор так и остался лежать в несессере. Этот факт она также сочла добрым предзнаменованием.
      Вытащив отмычку, она без труда вскрыла замок, с виду показавшийся ей намного сложнее. Затаив дыхание, отворила дверь; как она и ожидала, никакой сирены не последовало.
      Ей открылся просторный вестибюль с высоким потолком; помещение было обставлено с великосветским лоском и строгостью: декоративные растения, картины на стенах, которые она в темноте не разглядела. Прямо против входа столик с двумя креслами на фоне темной шторы. Справа и слева две массивные двери – по-видимому, на лестничные площадки.
      Пока она взламывала замок, все твердила себе, что это неразумно, неосторожно и незаконно. Но, закрыв за собой дверь, заключила, что все это свойственно человеку и других оправданий не требуется. О последствиях своего поступка она не думала. Поняв – кто, она не могла удержаться от того, чтобы выяснить – зачем.
      Вестибюль был погружен во тьму. Морин ощупью добралась до столика и села в кресло ждать. К предстоящей встрече она как следует подготовилась, запаслась необходимым оружием: пистолетом, внезапностью, истиной.
      Теперь не хватает только его.
      Время тянулось с медлительностью улиточной слизи. Но в конце концов она выиграла заключенное с ним пари.
      С новым промельком света в стеклянной двери перед подъездом остановилась машина. Хлопнула дверца, и фары умчались прочь; прозвучали шаги по ступенькам. Вскоре послышался скрип ключа и щелчок замка. Как непременный атрибут случайности, мимо проехала другая машина, осветив прямоугольник матового стекла и темный силуэт человека. Прежде именно таким она себе его и воображала – неясной тенью в отраженном свете, без имени, без лица, – пока в ее сознании не распахнулась дверца.
      Точь-в-точь как сейчас.
      Морин спокойно вытянула руку и взяла со столика пистолет, чувствуя, как напряглись мышцы предплечья. Прикосновение к холодному, бесстрастному металлу успокоило ее: пистолет не зол и не добр, а просто осязаем; он сейчас нечто вроде твердой почвы под ногами после всех вынужденных блужданий в нереальности.
      По улице промчалась еще одна машина, и дверь бесшумно отворилась, впустив тень на фоне светящегося квадрата двери. Сполох, брошенный фарами сквозь окно, волной добрался до ее ног и тут же отхлынул, когда человек вошел, закрыв за собой дверь.
      Свет и тень – неразрывные составляющие сюжета, лишенного всякой логики.
      Войдя, человек не сразу потянулся к выключателю, а когда все же включил свет, оказался к ней спиной и не заметил женщину, сидевшую в кресле против двери. Морин обрадовалась этой передышке, так как она давала возможность глазам привыкнуть к свету.
      Человек повернулся, увидел направленный на себя пистолет и на миг застыл от неожиданности. Но тут же стряхнул с себя оцепенение и посмотрел на нее так, словно давно этого ждал и готовился.
      Морин восхитилась его хладнокровием. К тому же такая реакция убедила ее в том, что догадка верна.
      Человек еле заметно кивнул на пистолет и вымолвил одно-единственное слово:
      – Зачем?
      Морин не менее спокойным голосом отозвалась:
      – Я приехала, чтобы задать тот же вопрос.
      – Не понял.
      – Джеральд Марсалис, Шандель Стюарт, Алистер Кэмпбелл.
      Каждое имя человек сопроводил кивком. Потом пожал плечами.
      – Разве теперь это важно?
      – Для меня – да.
      Он, видимо, сперва решил удовлетворить свое любопытство:
      – Как ты попала в эту историю?
      – Ты не поверишь.
      Он улыбнулся. Глаза его были устремлены на нее, но Морин понимала, что он ее не видит.
      – Тебе и в голову не придет, чему я теперь готов поверить.
      Морин поняла, что он сказал это больше для себя, чем для нее. Ей вдруг показалось, что он исчез и вместо него появился другой человек. Но она тряхнула головой – и вот он снова стоит перед ней.
      – С чего начинать?
      – Лучше с начала.
      – Хорошо.
      Держа его под прицелом, Морин встала и почувствовала приближение этого. По телу прошла уже знакомая длинная судорога, и кожа словно растрескалась, не в силах удержать то, что под ней. А в голове, как и в прошлый раз, назойливо стучала бесплодная мысль.
       Избави, Господи, только не сейчас, только не сейчас…
      Но, несмотря на мольбу, что-то накатывало, накатывало издалека… Последнее, что она услышала, был звон пистолета, упавшего на пол, и…
 
       …я стою посреди большой комнаты. Из высоких окон льется солнечный свет, я иду к противоположной стене, смотрю на мои красные ноги на фоне светлой плитки пола, приближаюсь к двери, выходящей на лестницу, и…
       …я в спальне, вижу, как Джулиус прыгает на Шандели и лупит ее по щекам, вижу, как Алистер со спущенными штанами ждет своей очереди и мастурбирует, я следую его примеру, и…
       …я перед дверью, которая отворяется, и на меня из проема смотрят прекрасные, растерянные глаза Тельмы Росс. Ее кто-то сильно толкает в спину, она с воплем падает на пол, а в моем поле зрения появляется рука с пистолетом, и…
       …я вновь перед приоткрытой дверью той светлой комнаты, распахиваю ее настежь и вижу фигуру в полумраке лестничной клетки. На меня надвигается человек в спортивном костюме, я наконец различаю его лицо, понимаю, что он обращается ко мне, но не могу оторвать взгляд от пистолета, который он сжимает в руке; на лице его улыбка, и…
 
      Все прошло, как и не бывало.
      Морин вновь обрела свое «я», но утратила все силы, как и в прошлые разы, когда призраки Джеральда Марсалиса являлись к ней, чтобы оторвать очередной кусок ее жизни. Часто дыша, она с трудом поднялась на четвереньки. Ненадолго замерла в этой позе, опустив голову, прикрыв лицо волосами, пытаясь восстановить дыхание и ритм сердца, глухие удары которого, как дробь африканского барабана, отдавались в ушах.
      В этой серии ей удалось увидеть лицо убийцы злосчастного художника Джерри Хо в момент, когда тот вошел в квартиру и направил дуло пистолета на свою жертву.
      Морин медленно подняла голову.
      И перед глазами возник тот же самый образ из ее неуместного видения вне времени и места. Тот же самый человек стоял перед ней, чуть склонив голову набок, явно озадаченный происшедшим. Одет он был иначе, но, как в только что увиденном фрагменте, целился в нее из пистолета.

      Консультант «Кодекс секьюрити» Хармон Фаули ждал Джордана перед входом в Стюарт-Билдинг. Видно, судьбе было угодно, чтобы они теперь встречались именно в этом месте и только ночью. Когда Хармон опознал в человеке на красном мотоцикле Джордана, он подошел, наблюдая, как тот глушит мотор и ставит мотоцикл на опору.
      С двух метров он заинтересованно разглядывал «дукати», пока Джордан слезал с седла.
      – Итальянский? Хорош, зверюга!
      Джордан снял шлем, пригладил волосы. Пожал протянутую руку.
      – Да. Зверюга что надо.
      – Сколько выжимает?
      Джордан отмахнулся.
      – Хватит, чтобы постовой не успел записать номер.
      Хармон Фаули посмотрел на Джордана так, словно у него на голове выросли две зеленые антенны.
      – Да ладно! Образцовый лейтенант Марсалис нарушает закон?
      Джордан вспомнил агента Родригеса с его бесповоротным восхищением.
      – Ты как мои парни, ей-богу. Тебе тоже надо повторять, что я уже не лейтенант?
      Фаули остановился и поднял кверху указательный палец.
      – Хоть и неофициально, но порох в пороховнице еще есть. Тебя, говорят, можно поздравить. Хотя твоего имени не называют, но меня не проведешь: твоя работа. Я слышал, вы его зацепили.
      Джордан пожал плечами:
      – Да вроде бы… У нас, как тебе известно, самое простое объяснение всегда считают самым верным.
      – Но раз ты здесь, значит, самое простое тебя не устраивает.
      – Угадал. Мне надо проверить одну важную деталь, а в этом не обойтись без твоей помощи. Спасибо, что дождался.
      Настала очередь Фаули махнуть рукой.
      – Не за что. У меня времени хоть отбавляй, с тех пор как развелся.
      – Как говорится, когда нет кошки – мышам раздолье.
      – Пожалуй, в данном случае раздолье скорей кошке, – невесело усмехнулся Фаули.
      – Жалеешь?
      Ответ у Фаули был готов, должно быть, он себе это уже не раз говорил:
      – Бог его знает… В последние годы только и мечтал о свободе, а теперь могу вернуться заполночь и лишнего хлебнуть, а как-то не радует. Острота ощущений пропадает, когда не надо помаду с морды стирать.
      Пройдя через турникет, Джордан снова очутился в громадном вестибюле Стюарт-Билдинг. Должно быть, охранникам на экране монитора они с Фаули кажутся двумя лилипутами.
      О жизни вроде поговорили, пора приступать к делу.
      – По телефону мне показалось, что у тебя горит. Ну не тяни, выкладывай.
      – Хармон, мне надо еще раз посмотреть тот ди-ви-ди. Ты можешь это устроить?
      – А чего ж… Кстати, сегодня опять Бартон дежурит, так что тебе повезло. Это мой человек, на него можно положиться.
      Они поднялись по лестнице на антресольный этаж, где Джордан уже был в ночь убийства Шандели Стюарт. Он вспомнил тощее тело жертвы, приклеенное к роялю, горечь в голосе Рэндала Хейза, который, подобно ему, считал себя сильным и неожиданно почувствовал свою уязвимость. Рассказ Лизы нанес Джордану не менее тяжелую рану, чем ей – та пуля. Но одновременно запустил его мысль на такие обороты, каких человек достигает только в моменты высшего напряжения.
      Несколько минут спустя он обозвал себя кретином.
      Когда сыщики увидели на экране прихрамывающего Джулиуса Вонга, они ухватились за эту хромоту, как за наживку и не подумали проверить все возможные версии.
      Этого Джордан никак не мог себе простить.
      Они с Буррони посмотрели, как он вошел, но не посмотрели, как вышел.
      Когда он служил в полиции, ему не раз приходилось предостерегать новичков от этой ловушки. А теперь вот сам лопухнулся. Может, реакции сдают оттого, что он не хочет больше быть полицейским?
      Однако это дело надо закончить, прежде чем…
       Прежде чем – что?
      Они подошли к стойке раньше, чем он успел навесить ярлык неопределенности своего существования.
      На лицо Фаули упал отсвет монитора, когда он наклонился к человеку за стойкой.
      – Бартон, моему другу надо посмотреть весь диск, записанный в день убийства Стюарт. Покажешь нам?
      – Конечно. Идемте.
      Бартон поднялся с кожаного кресла и повел их в хранилище, где на стеллажах в безупречном порядке хранились диски с записями. Посреди комнаты стоял письменный стол с компьютером и считывающим устройством.
      – Здесь мы форматируем диски для перезаписи на ди-ви-ди.
      Бартон подошел к стеллажу и без колебаний вытащил два черных футляра.
      – Вот они. Это снимали телекамеры на обоих входах.
      Джордан увидел у стены кресло на колесиках и подкатил его к столу.
      – Спасибо. Теперь я сам справлюсь. Просмотр наверняка займет много времени, не хочу отнимать его у вас.
      Бартон и Фаули, видимо, поняли, что он хочет остаться один.
      – А вам знакома эта программа? – спросил Бартон.
      – Разберусь.
      – Да, просматривать можно в режиме персонального компьютера, тут, в общем, ничего сложного.
      Джордан сел в кресло, включил компьютер. Бартон кивнул ему и направился к выходу. Фаули же увидел, что Джордан в погоне за какой-то своей мыслью умчался далеко от них обоих. Он положил ему руку на плечо.
      – Ладно, Джордан, я пойду. Желаю тебе найти то, что ты ищешь, или, наоборот, не найти – не знаю, что для тебя лучше.
      Джордан развернулся лицом к Фаули.
      – Спасибо тебе, Хармон. Ты настоящий друг.
      – Да брось ты. В случае чего зови Бартона, я его предупрежу.
      Джордан провожал его взглядом, пока за ним не закрылась дверь. Потом вставил в считывающее устройство первый диск, кликнул на иконке «DVD-плеер» и начал смотреть кино.
      Чтобы сэкономить время, он поставил оба диска на быструю перемотку. Компьютер был мощный, изображение при перемотке было почти таким же четким, как при воспроизведении.
      Вся процедура заняла у него чуть больше часа.
      При быстрой перемотке хромой спортсмен выглядел прямо-таки гротескно, несмотря на его смертельную миссию.
      До боли в глазах Джордан вглядывался в мельканье кадров, отснятых за двенадцать часов. Почти все время вестибюль на обоих входах был пуст, лишь изредка возвращался домой подвыпивший полуночник. И только к утру, судя по тайм-коду, наступило некоторое оживление.
      Ранние пташки, направляющиеся на пробежку в Центральный парк, мужчины в серых тройках с дипломатами в руках, супружеская пара с чемоданами – явно на отдых собрались – и прочая достойная публика.
      Ближе к открытию офисов и магазинов движение усиливалось, пока Стюарт-Билдинг не превратился в живой муравейник, каким был каждый день.
      Джордан не нашел того, что искал. Ни один хромой и прячущийся за спинами других не мелькнул на экране.
      Если верить записи, человек вошел в здание, но не выходил оттуда.
      Разве что…
      Джордан принялся смотреть сначала. Он вновь поставил первый диск и впился глазами в экран. И вдруг на одном кадре буквально подскочил в кресле и поспешно нажал на «стоп».
      Промотал назад и посмотрел запись в нормальном режиме. Взглянул на тайм-код в углу экрана. Эти кадры были отсняты в половине восьмого утра.
      Человек в темном костюме шел к главному выходу, явно стараясь держаться спиной к телекамере. Джордан засек его, хотя он замешался в толпу, уже наполнившую вестибюль, именно благодаря этим преувеличенным стараниям.
      Но тут произошла накладка.
      Какой-то лысый толстяк, входя в здание и беседуя со своим спутником, задел выходящего плечом и на миг развернул к телекамере.
      Джордан поставил диск на «паузу» и включил режим «стоп-кадра», пока лицо человека не оказалось в центре экрана.
      Он поискал увеличение в панели инструментов и вывел нужную ему фигуру на первый план. Несмотря на некоторую размытость изображения, он узнал это лицо.
      И у него захолонуло сердце.
      Если все было так, как он предполагает, то этот человек всю ночь простоял на лестнице, чтобы утром выйти незамеченным в людском потоке. На Джордана обрушился целый каскад несоответствий и пропущенных деталей; кто-то словно смазал шестеренки у него в голове, и механизм заработал четко, выдавая все новые мысли.
      Чтобы окончательно убедиться в их правильности, ему надо было проверить еще кое-что в квартире Шандели Стюарт.
      Он вышел к стойке, глянул на ряд мониторов, почти точно повторяющих только что виденное изображение.
      – Бартон, квартира Стюарт до сих пор опечатана?
      – Нет, пломбы сняли два дня назад.
      – Ты знаешь код?
      – Да.
      – Мне нужно туда подняться. Если не доверяешь, пошли со мной охранника. Я не хочу, чтобы у тебя были неприятности.
      Бартон взял со стойки блокнот, написав номер, оторвал листок и протянул Джордану.
      – Мистер Фаули сказал «помогать во всем». А код есть в списке, так что неприятностей не будет.
      – Спасибо тебе, ты славный малый, Бартон.
      Лифт без промедления доставил его в квартиру Шандели Стюарт. В гостиной ему бросились в глаза очерченные мелом контуры трупа.
      Патологоанатом был прав: похоже на шоу мистера Бина.
      Впервые на месте преступления он видел, чтобы меловая линия захватывала рояль. Джордан огляделся. В доме все на тех же местах, разве что нет атмосферы напряженного ожидания. На мебели появился легкий слой пыли, который будет становиться все толще, пока квартиру не выставят на аукцион и доход от ее продажи не поступит в Фонд Стюарта.
      Не удостоив вниманием Жерико, Джордан направился сразу в кабинет и спальню.
      На сей раз ему опять довелось искать обычную вещь, которую никому не придет в голову прятать, наоборот, она должна быть где-нибудь под рукой. Он начал с ванной, перешел в спальню, потом в кабинет, осмотрев каждый предмет обстановки, имевший ящики.
      Ничего.
      Однако ища то, чего не находил, он нашел то, чего не искал.
      В ящике письменного стола обнаружилась стопка медицинских карточек. Он остановил на них взгляд, затем выложил на стол и начал просматривать по одной. В основном это были регулярные обследования, но ему попалась одна, которая многое могла расставить по местам.
      Он вспомнил, что на студенческой фотографии Шандель была в очках, а в доме ни очков, ни контейнеров с контактными линзами, ни флакона с физраствором для их промывания он не нашел.
      На карточке же было указано, что пациентке проведена операция по уменьшению близорукости с помощью лазерной хирургии в больнице Святой Веры.
      Чтобы в мозгах окончательно прояснилось, ему бы надо потолковать с человеком, который покинул Стюарт-Билдинг наутро после убийства Шандели. Быть может, это лишь стечение обстоятельств, чего на свете не бывает, и все же надо узнать, что он делал в здании в тот день и в тот час.
      На этот вопрос может ответить только ироничный денди Уильям Роско. А еще неплохо бы узнать, не он ли приобрел в банке «Чейз Манхэттен» целый набор чеков на имя Джона Ридли Эвенджа. Не исключено, что и это случайность, но если вместо второго имени написать инициал, как принято в Америке, то получится Джон Р. Эвендж.
       Revenge.
      Месть.

      – Месть. Вот единственная причина. Тебе этот мотив знаком лучше, чем кому бы то ни было. Верно, Морин?
      Морин промолчала, стараясь не смотреть в черный глаз пистолета и не поддаваться его гипнозу.
      В голосе Уильяма Роско зазвучало вкрадчивое коварство.
      – Скажи мне, Морин, когда тот убийца застрелил Коннора у тебя на глазах, разве вместе с болью не родилась у тебя в душе жгучая ненависть, неутолимая жажда мести? Разве ты сейчас не хочешь, чтобы он очутился здесь, перед тобой, и ты могла бы отплатить ему за все, что пережила по его вине, за те муки, которые будешь терпеть до конца жизни?
       Хочу, больше всего на свете.
      – Хочу, но это не моя привилегия, – солгала она.
      – Ты не умеешь лгать, Морин. Не умеешь прятать огонь ненависти в глазах. Этот огонь никто не распознает лучше меня, во-первых, потому что мы на «ты» с ненавистью, во-вторых, потому что эти глаза дал тебе я.
      Уильям Роско на несколько секунд замолчал – то ли размышляя, что ему делать дальше, то ли чтобы дать Морин время подняться с пола.
      – Как самочувствие?
      Как бы ни складывались обстоятельства, в голосе его поневоле звучала забота врача. Морин лишь кивнула; ее собственный голос застрял в саднящих складках гортани.
      Когда она встала на ноги, Роско стволом пистолета указал ей на штору за спиной.
      – Туда.
      Морин приподняла штору и увидела, что за ней тянется длинный коридор. Ствол оружия уперся ей меж лопаток. В глубине коридора она разглядела еще одну чуть поблескивающую застекленную дверь – должно быть, на веранду. Но Роско не дал ей удостовериться в этом, приказав остановиться слева, перед другой дверью, похоже бронированной.
      Вытянув свободную руку, он приложил раскрытую ладонь к индикатору сбоку от двери, и та плавно отошла внутрь. Автоматически загорелся свет, открыв перед ними ведущую вниз лестницу.
      Все так же резко он скомандовал:
      – Вниз.
      Они спустились по ступенькам в просторный полуподвал, отделанный белой плиткой. На этом большом пространстве перилами была выгорожена площадка, перед которой Морин остановилась, пораженная. Ей предстала настоящая научная лаборатория, освещенная вмонтированными в потолок плафонами и оборудованная по последнему слову техники. У стены справа разместилась стойка с компьютерами, мониторами и огромным электронным микроскопом. В центре располагался еще один стерильный рабочий островок. А левая стена была по всей длине забрана матовым стеклом, за которым в голубоватом неоновом свете угадывалась холодильная камера.
      – Моя личная лаборатория – обитель Фауста. Впечатляет, не правда ли?
      Сойдя с последней ступеньки, Роско широким жестом левой руки обвел представшее им пространство; правая же, как подметила Морин, на ни миллиметр не сместилась от выбранной мишени.
      – Вот в таких местах и вершатся научные революции. Хотя порой они скорее пускают пыль в глаза.
      Затем он указал на матовое стекло, подсвеченное застывшим неоном.
      – А там, как ты, наверное, догадалась, современный холодильник, где в жидком азоте, при температуре двести градусов ниже нуля хранятся человеческие зародыши. Роза в такую стужу остекленеет, а человек, сделав один вдох, не доживет до выдоха.
      Сбоку от холодильной камеры Морин рассмотрела пузатые баллоны с манометрами; от них отходили внутрь толстые кабели, поддерживающие постоянную температуру. Продолжая свои объяснения, Роско довел ее до противоположной стены и указал на вращающееся кресло перед столиком компьютера. На время исчез из вида, приказав завести руки за спину. Морин почувствовала, как он накрепко связал ей запястья липкой лентой.
      Затем появился вновь, и на лице его она прочла презрительное сочувствие к ничтожности мира.
      – Все ученые впадают в одну и ту же ошибку. Стремясь к познанию, они рассчитывают рано или поздно уподобиться Богу. Дураки!
      Роско вперил в нее взгляд, и Морин впервые увидела в его глазах ледяной огонь безумия.
      – Всякое приобретение в области знаний ставит нас перед новым невежеством. Бесконечная спираль. Единственное, что способно возвысить нас над Богом, – это правосудие.
      Морин возразила ему, тут же осознав бессмысленность каких бы то ни было возражений.
      – К сожалению, это лишь человеческое правосудие. Божественное нам не дано.
      – Человеческое правосудие записано в законах. А они далеко не всегда справедливы.
      Роско небрежно облокотился на облицованную кафелем стойку и, держа пистолет в правой руке, посмотрел на него так, словно это какая-то статуэтка или вазочка, а не смертельное оружие. И когда Морин спросила его о причине всех этих нелепых убийств, его ответ прозвучал сухо и лапидарно, как выстрел.
       Месть.
      Теперь настал момент истины, время открыть карты и дать друг другу исчерпывающий ответ.
      Но вопросы у них были разные: Морин хотела знать – зачем, Роско хотел знать – как.
      Он заговорил первым, но как-то рассеянно, почти равнодушно:
      – Кто знает, что ты здесь?
      – Никто.
      – Так я тебе и поверил.
      – Ты же сказал, что готов поверить во все. И сразу поверил, что я тебя вычислила.
      Морин надеялась, что Джордан рано или поздно прочтет ее послание. Роско – безумец и убийца, но и ученый, поэтому единственный способ выиграть время – разжечь его любопытство, рассказав о фантастическом эффекте, который оказала на нее сделанная им операция.
      – Так вот, представь себе: я видела, как ты убивал Джеральда Марсалиса.
      Если бы она вспыхнула, как спичка, у него на глазах, он и то, наверное, удивился бы меньше. Несколько секунд он сверлил ее взглядом, потом расхохотался.
      – Ты видела… Умоляю, не смеши меня.
      – Ну вот, я же говорила – не поверишь. Помнишь, я звонила тебе и спрашивала насчет донора?
      – Прекрасно помню.
      – Полагаю, этим донором был именно Джеральд Марсалис.
      – С чего ты взяла?
      – С того, что сразу после операции меня начали пытать – да-да, именно пытать – видения из его прошлой жизни.
      – Ты меня разыгрываешь. Это что, новая серия «Секретных материалов»?
      – Если бы все было так просто, я бы выключила телевизор – и дело с концом.
      – Как ученый, я верю только в то, что могу пощупать или хотя бы увидеть собственными глазами.
      – На сей раз тебе придется поверить в то, что видела я – глазами другого человека. Я здесь, и одно это уже доказывает, что я не лгу. Там, в холле, я упала перед тобой на пол, потому что, говоря языком кино, пережила новый наплыв. Я видела тебя. Дверь была приоткрыта, ты был в сером спортивном костюме под плюш, с надвинутым капюшоном. Когда Джеральд растворил перед тобой дверь, ты шагнул к нему с полутемной лестничной площадки. А он был голый и с ног до головы обмазан красной краской.
      Роско на миг лишился дара речи. Всю недоверчивость исследователя, а заодно и человека, с него как ветром сдуло.
      – Невероятно…
      – Иного слова не подберешь, Уильям. Я потому и не стала никому говорить, что иду сюда. Представь, как восприняли бы в полиции заявление о том, что я видела убийцу глазами его жертвы.
      Морин очень рассчитывала на то, что эти аргументы убедят его. И в то же время она была вынуждена излагать сокращенную версию событий, в частности умалчивать о Тельме Росс, ведь иначе он поймет, что другие лица тоже в курсе этой истории, и в лучшем случае сбежит, оставив ее привязанной к креслу. А в худшем…
      Однако в нем ученый уже взял верх над убийцей, теперь он видел перед собой новое поле для исследований.
      – Вероятно, это послание на клеточном уровне, своего рода импринтинг, нейронная информация, сохраняющаяся независимо от жизни носителя. Потрясающе, фантастика! Мы вместе откроем эту связь и сможем…
      Морин перебила его:
      – Вместе?
      – Ну да. Мне нужно тебя обследовать, провести серию опытов.
      – А если я не соглашусь?
      Роско словно только теперь вспомнил, кто они и что привело сюда их обоих. Она – полицейский, которого он привязал к креслу, он – убийца, направивший на нее пистолет.
      Но даже в этот критический момент хваленая ирония не изменила доктору Роско.
      – Если не согласишься? Вот это любопытный поворот. Позволь тебе напомнить, что, кроме меня, никто не знает, какой тип стволовых клеток необходим для завершения терапии. Без меня тебе грозит слепота. Если ты отнимешь у меня мое завоевание, мою высшую справедливость, то вскоре вернешься к состоянию, в котором поступила в больницу.
      От его последних слов на Морин повеяло холодом азота, что поддерживал температуру в его холодильнике.
      – Если Джулиус Вонг выйдет на свободу, ты вновь лишишься зрения.

      Под деревьями и фонарями Генри-стрит Джордан доехал до нужного ему дома. Покинув Стюарт-Билдинг, он включил телефон, и тут же послышался звуковой сигнал о сообщении, ославленном на автоответчике. Оказывается, Морин пришла к тому же выводу, что и он, и решила нанести визит Роско.
      При первых ее словах он порадовался подтверждению своей догадки, а услышав о ее планах, похолодел и обозвал себя кретином за то, что выключил телефон.
      Морин больше не на кого рассчитывать, она только с ним может поделиться образами, приходящими к ней столь загадочным путем. И вот теперь, не дозвонившись ему, отважилась действовать в одиночку.
      Джордан понимал ее, но это не умаляло его тревоги. Он вскочил на мотоцикл и на предельной скорости помчался по адресу, который она оставила ему в сообщении, молясь про себя, чтобы не столкнуться с полицейским патрулем. Доехал он без приключений, остановил «дукати» на противоположной стороне и перешел дорогу к массивному трехэтажному зданию на углу Генри и Пирпонт-стрит. Именно этот квартал был погружен в полную темноту, и дом в далеких отблесках соседней улицы выглядел поистине зловеще.
      Более того – с фасада он показался Джордану заброшенным.
      Все окна были темными, кроме застекленной двери единственного подъезда. Это могло быть как добрым, так и очень дурным знаком.
      Джордан решил обойти дом сзади, но там наткнулся на высокий глухой забор, сложенный из тех же темно-красных кирпичей, что и само здание. Прикинув высоту ограды, он понял, что туда ему не влезть, даже если воспользоваться мотоциклом в качестве трамплина.
      В конце забора он увидел трехэтажное здание в лесах, должно быть, там идет капитальный ремонт. Оно стояло почти вплотную к дому Роско. И Джордан принял единственно возможное решение. Без особого труда ему удалось подобраться к стройке. Ремонтные работы были в той стадии, когда охрана не требуется. Он проник внутрь первого этажа; его стены были частично разрушены, а желтоватые прожектора давали достаточно света, чтобы сориентироваться.
      Как на всех стройках, внутри пахло цементом и свежим кирпичом. Джордан отыскал лестницу и поднялся на второй этаж. Посреди темной лестничной площадки кто-то оставил пластмассовый ящик с инструментом; Джордан налетел на него и опрокинул с таким грохотом, какого, вероятно, не бывает даже при столкновении двух железнодорожных составов.
      У него перехватило дыхание от неожиданности и боли в ушибленной голени. Он замер, ожидая, что кто-нибудь примчится на шум.
      Но все было тихо.
      С площадки он окинул взглядом сад за оградой соседнего дома. Меж ветвей раскидистых деревьев ему почудился какой-то проблеск, но толком он ничего разглядеть не смог.
      Тогда он стал обследовать лестничную площадку. Слева к стене были приставлены длинные доски, вероятно для новых лесов.
      Он взял одну и, положив на трубчатые перила площадки для равновесия, стал просовывать в окно, пока она не опустилась на кирпичный забор. Он убедился, что доска легла прочно, и таким же путем впритык проложил вторую.
      Затем долго шарил в темноте среди разбросанных инструментов, пока не нашел лом, который засунул себе за пояс.
      Вернувшись к своему помосту, нависшему над темным провалом, он поставил на него одну ногу, вцепился в железные перила и подтянул вторую. После чего, разжав пальцы, сделал первый шаг по шатким доскам.
      Он не помнил, чтобы его когда-нибудь мучили головокружения, и очень надеялся обойтись без них и на сей раз.
      Глядя только вперед, он шел, приставляя одну ногу к другой, как эквилибрист над посыпанной песком ареной, пока не добрался до другого края своего импровизированного моста. Весь этот путь он задерживал дыхание и теперь позволил себе выдохнуть во всю мощь легких. Потом оседлал забор, как свой мотоцикл, и наклонил вниз край одной из досок. Ее надо было поставить на землю бесшумно и в то же время не выпустить из рук; от приложенных усилий кровь застучала в висках, и ему пришлось опять выравнивать дыхание.
      Затем он проверил, плотно ли доска упирается в стену. Он хотел съехать по ней, как по перилам, помогая себе руками, пока не встанет на землю.
      Однако опора оказалась менее надежной, чем он предполагал. Под тяжестью его тела край, поставленный на землю, неудержимо заскользил вперед. Джордан инстинктивно ухватился за кирпичную стену, но левая рука лишь скользнула по мшистому кирпичу, и он повис на правой. Тело неестественно изогнулось, послышался хруст злосчастного плечевого сустава. От дикой боли рука сама разжалась. Счастливо подоспевший куст смягчил падение, но Джордан скатился с него на землю и вновь ударился вывихнутым плечом.
      Лежа на земле и задыхаясь, он ждал, когда боль утихнет до терпимого уровня, чтобы можно было сесть.
      Густые кроны деревьев затеняли свет фонарей, и еще некоторое время ему понадобилось, чтобы привыкнуть к иной освещенности. Как только стал немного различать контуры в темноте, он с трудом поднялся и прислонился к ближайшему стволу, чтобы вправить сустав. Ощутив спиной шершавую кору, дернулся вверх, чтобы вправить сустав, и едва не потерял сознание от боли. Потом здоровой рукой ощупал плечо. По-видимому, вывих во время стычки с Лордом ослабил связки, и его маневр не дал желаемых результатов. Плечо не становилось на место, боль не утихала; он едва мог шевелить рукой.
      Джордан глубоко вдохнул и постарался о ней не думать. Морин где-то рядом, ей грозит опасность, поэтому боль не должна его отвлекать. Он переключил внимание на то, что его окружало.
      И вспомнил, что на той стороне сада ему почудился проблеск света. Он осторожно двинулся в том направлении и обнаружил, что по всей длине с тыльной стороны дома тянется большая веранда – что-то вроде зимнего сада. За стеклами просматривались очертания растений и плетеной мебели. Внутрь дома с веранды вели три застекленные двери, одна из которых была слабо освещена. Джордан напряг зрение и рассмотрел за ней длинный коридор. Свет падал откуда-то справа, должно быть сквозь раздвинутые шторы.
      Левой рукой Джордан вытащил из-за пояса лом, просунул его в щель раздвижной двери. С негромким сухим треском дверь поддалась, и он проник внутрь.
      Пересек веранду, вовремя обогнув низкий столик, чтоб не наделать шума, и очутился перед застекленной дверью. Прежде чем вновь пускать в ход лом, на всякий случай подергал ручку, и, к его удивлению, дверь отворилась.
      Он шагнул через порог и очутился в коридоре. Сделав несколько шагов, нашел источник света – открытую бронированную дверь. Он поставил ногу на первую ступеньку; под ногой что-то хрустнуло.
      Джордан поднял ногу, наклонился и увидел на ступеньке темные очки. Подбирая их, ощутил новый болевой спазм в плече. Ему не надо было разглядывать эти разбитые очки, он узнал их сразу.
      Очки Морин.
      Насчет пустого дома еще могут быть сомнения, но очки Морин – это уж точно недобрый знак.
      И тут в тишине Джордан расслышал доносившиеся снизу голоса.
      Он начал осторожно спускаться, придерживая правую руку, чтобы избежать новых болевых ощущений. Так он достиг первой площадки. Лестница заворачивала и тянулась вниз еще на один марш.
      Голоса стали слышнее, но слов он пока не различал.
      Никогда еще Джордан так не сожалел о том, что у него нет с собой пистолета. Даже в полицейской академии он не был большим поклонником оружия, а уж тем более – на службе. Стрелял он отлично – от природы, а не от тренировок, и на полигоне лишь отбывал положенные часы.
      Но сейчас он бы все отдал за пистолет тридцать восьмого калибра, который сдал вместе с жетоном. Он начал спускаться по второму маршу, и с каждой ступенькой голоса звучали все громче. Мало-помалу они перестали сливаться в один неясный гул, и Джордан расслышал два голоса: мужской и женский. Наконец, благодаря судьбу за бесшумные кроссовки «Рибок», он очутился на следующей площадке.
      Теперь каждый звучащий в ушах и в мозгу голос обрел свое лицо.
      Женский принадлежал Морин, мужской он слышал всего один раз, но все равно узнал его сразу.
      Разговор шел на небольшом помосте, возвышающемся над полом полуподвала. Чтобы попасть туда, надо было свернуть налево и спуститься еще на несколько ступенек.
      С этого наблюдательного пункта ему была видна часть лаборатории. Стена перед ним тянулась до перил помоста, а угол, который он смог увидеть, напомнил ему научно-технический отдел полиции, оснащенный многофункциональной аппаратурой.
      Джордан вжался в стену и выглянул из-за косяка. То, что он увидел, совсем ему не понравилось.
      У противоположной стены огромного помещения, позади большой стойки, занимавшей почти всю центральную часть помоста, сидела в кресле Морин с заведенными за спину руками.
      Спиной к нему стоял человек, которого Джордан недавно видел на экране монитора, когда тот направлялся к выходу из Стюарт-Билдинг, после того как убил Шандель Стюарт.
      Но два образа существенно отличались друг от друга. Сейчас этот человек был во плоти, и одна рука его сжимала пистолет, направленный в живот Морин.

      Услышав зловещий приговор Уильяма Роско, Морин подняла глаза и тут же увидела за его спиной Джордана, выглядывающего из-за косяка. Она резко опустила голову, как будто сраженная угрозой своего тюремщика, а подняв ее вновь, заставила себя смотреть прямо в глаза убийце, чтобы он не почувствовал присутствия Джордана.
      Однако надо было подать ему какой-то знак, и она, повысив голос, чтобы Джордан мог ее слышать, произнесла фразу, которая для Роско должна была стать продолжением разговора:
      – Теперь ты убедился, что я тебя видела. Быть может, это дает мне право на объяснение?
      Джордан понял. Он чуть подался вперед и поднял кверху большой палец, а потом покрутил кистью в воздухе – мол, продолжай, заговори его.
      Врач ничего не заметил, но невзначай переместился вбок, чтобы держать в поле зрения и Морин, и вход в лабораторию. В таком положении Джордан никак не мог подобраться к нему незаметно.
      В голосе Роско послышались снисходительные интонации.
      – Пожалуй, ты права. Я думаю внять твоему совету и начать с самого начала.
      Он сделал паузу, словно собираясь с мыслями.
      – Много лет назад, на семинаре, который я вел в бостонской больнице, я познакомился с медсестрой, цветной девушкой по имени Тельма Росс. Мы полюбили друг друга с первого взгляда, как будто специально для этого появились на свет. Такого чистого и красивого чувства я не испытывал за всю свою жизнь. Тебе должно быть понятно, что значит встретить единственного человека на свете, с которым вы созданы друг для друга.
      Морин почувствовала, как слезы подступают к глазам, и живой Коннор на мгновение возник на месте убийцы, угрожающего ей пистолетом, который, впрочем, не наводил на нее никакого страха.
       Да, будь ты проклят, это мне понятно.
      Роско, по-видимому, прочитал ее мысль.
      – Вижу, ты меня поняла, – кивнул он и продолжил рассказ уже другим тоном, доверительным, как будто меж ними установилась невидимая нить сообщничества. – Но эта связь могла неблагоприятно отразиться на моей карьере. Я был учеником и ассистентом мирового светила офтальмологии, профессора Джоэла Торнтона. Все, в том числе и он, считали меня его законным преемником, восходящей звездой в сфере микрохирургии глаза. К тому же Джоэл был моим тестем, я совсем недавно женился на его старшей дочери Грете. Тельма знала о моем семейном положении и не собиралась портить мне жизнь. Она сказала, что не намерена ставить меня перед выбором, ведь его последствия так или иначе обрушатся на нее, потому что я никогда ей этого не прощу. Торнтон действительно мог меня уничтожить. Настроив его против себя, я бы навсегда перекрыл себе дорогу в науке.
      Роско оторвался от воспоминаний и позволил себе небольшое саркастическое отступление.
      – Америка – отнюдь не тот эталон демократии, который мы навязываем всему миру. За связь с цветной девушкой дочь известного барона от медицины…
      Он не закончил фразы, предоставив Морин делать выводы.
      – Мы с Тельмой продолжали встречаться тайком, и вскоре она забеременела. Мы решили оставить ребенка, так на свет появился Льюис. Я устроил ее хирургической сестрой в больницу «Самаритен» в Трое – это небольшой городок возле Олбани. Вполне подходящее место: не слишком далеко, чтобы я мог при первой возможности навещать ее и ребенка, и не слишком близко, чтобы наши встречи нельзя было скрыть. Но мы все равно обставляли их с максимальной предосторожностью: никто из ее знакомых никогда меня не видел и не знал о моем существовании. Тельма всем говорила, что недавно развелась и не хочет вспоминать о своей семейной жизни. Для Льюиса я был добрым дядюшкой, который любит их обоих и всегда приезжает с ворохом подарков. Я снял для них домик на отшибе, чтобы даже соседи нас ненароком не увидели. Так прошло пять лет. Торнтон умер; отношения с Гретой год от года ухудшались, и в конце концов она сама предложила развестись. Я изобразил скорбную мину, тогда как в голове у меня пели скрипки, и согласился. И в тот день, проклятый Богом и оскверненный четырьмя подонками, я ринулся в Трой известить Тельму, что скоро освобожусь и мы будем вместе.
      По его потемневшим глазам Морин поняла, что он забыл о ней и полностью погрузился в свой горестный рассказ.
      – Льюис играл в саду, мы с Тельмой сидели дома и разговаривали о нашем будущем, как вдруг послышался крик мальчика, и он вбежал в дом, показывая мне укушенную руку. Ранки по размеру были похожи на шмелиные укусы. Я знал, что укусы сразу нескольких насекомых могут вызвать анафилактический шок. Следя за состоянием Льюиса, я велел Морин выводить из гаража машину, чтобы везти его в «Самаритен». Но не успела она выйти за дверь, как раздался звонок. Тельма открыла. На пороге стояли они.
      Морин увидела, как Роско стиснул зубы, а из глаз хлынула накопленная с годами дистиллированная ненависть, исказившая его черты.
      – В дом ввалились трое мужчин и одна женщина в черных майках, черных джинсах и масках персонажей «Мелюзги». Линус, Люси, Снупи и Пиг Пен. Один из них – не знаю кто – сильно толкнул Тельму обратно в комнату. Тельма упала; они вошли, наставили на нас оружие и велели не шевелиться. Мы догадались, в чем дело, потому что вскоре перед домом остановилась машина и в дверь позвонили двое полицейских. Пиг Пен – он явно был у них за старшего – приставил пистолет к голове Льюиса и приказал Тельме во что бы то ни стало спровадить стражей порядка.
      Роско поднял голову к потолку и втянул в себя воздух, как будто его не хватало для продолжения рассказа.
      – Не знаю, как Тельме удалось убедить полицейских, но те поверили, что никто к ней не заходил и ничего странного вокруг она не заметила. Они сели в машину и уехали. А Льюису становилось все хуже, он начал задыхаться. Я понял, что отек гортани постепенно закрывает ему дыхательные пути, и стал внушать тем четверым, что я врач, что у ребенка анафилактический шок и его надо срочно везти в больницу. Помню, как плакал, клялся, что не выдам их, даже встал перед этой свиньей на колени. Но мои уговоры не подействовали. Главарь лишь усмехнулся и процедил сквозь прорезь маски: «Ты врач и знаешь, что тебе делать». Он позволил мне остаться возле мальчика, но, чтобы избежать сюрпризов, велел Люси и Снупи вывести Тельму в соседнюю комнату. Льюис уже потерял сознание и едва дышал. Я вытащил из сумки скальпель и под дулом пистолета, без анестезии, без других необходимых инструментов, как мясник, сделал сыну трахеотомию, вставив в разрез стержень шариковой ручки.
      Слезы ярости и боли катились из глаз Роско. Морин на собственном опыте знала их жгучий вкус.
      – Но ничего не помогло. Мне не удалось его спасти. Когда я понял, что сердце Льюиса остановилось, я поднял руки и завопил, чувствуя, как кровь моего сына течет у меня по рукам.
      Морин тут же предстала сцена из ее разрозненных видений.
       Это его я видела со спины, а не Джулиуса. И в руках у него был не нож, а скальпель.
      – Тогда кто-то ударил меня сзади по голове. Я потерял сознание. А когда очнулся, их уже не было. Они уехали на моей машине, оставив на столе окровавленное тело моего сына и связанную в соседней комнате Тельму. Я развязал ее, она выбежала, бросилась к Льюису и так крепко прижала его к себе, как будто хотела снова втолкнуть его в свое чрево. Этого зрелища я не забуду никогда, оно, как наркотик, уже столько лет поддерживает во мне огонь ненависти: слезы любимой женщины, смешанные с кровью моего сына.
      – Почему же вы не заявили на них?
      – Так решила Тельма. Она вынудила меня уйти, чтобы никто меня там не видел. После всего случившегося она сделалась холодна, как лед и ровным голосом объяснила мне, что, даже если их схватят и посадят, они скоро опять окажутся на свободе, чтобы творить новое зло. Она взяла с меня клятву, что я найду их и убью собственными руками. Ради этого она готова никогда больше со мной не видеться. А людям скажет, что трахеотомию сделала сама.
      Продолжая говорить, Роско нервно и ритмично сжимал и разжимал пальцы свободной руки, как будто она у него затекла.
      – Месть стала моей единственной целью в жизни. Я видел, как Тельма постепенно теряет разум, погружается в бессознательное состояние, избавляющее ее от страданий. Сейчас она в клинике для душевнобольных. Я не видел ее уже несколько лет.
      Голос его становился все тише, теряясь в лабиринтах горечи. Морин почувствовала жалость к человеку, принесшему свое настоящее и будущее в жертву прошлому, которое никаким воздаянием не вытравить из памяти.
      – За десять лет я потратил немало трудов и денег, но никого найти не мог. Те скоты, казалось, растворились в воздухе, словно их и вовсе не было. В конце концов, мне помог случай. Шандель Стюарт, по рекомендации своего домашнего врача, моего приятеля, легла ко мне в клинику на операцию. С помощью лазерной хирургии я избавил ее от близорукости – операция, в принципе, простая, но Шандель в своей мании величия пользовалась услугами только самых лучших врачей. И потом, придя ко мне на осмотр, она допустила оплошность.
      Он вновь замолчал, устремив глаза в пустоту.
      – Какую?
      Роско резко повернул голову к Морин, как будто ее голос вывел его из транса.
      – Спросила, нет ли у меня хорошего пластического хирурга, который удалил бы ей татуировку в паху. Она сделала ее якобы в память об одном человеке, когда-то он много для нее значил, а теперь она хочет навсегда вычеркнуть его из своей жизни. Без всякой стыдливости она спустила брюки, предъявила мне татуировку, и я остолбенел. В день смерти Льюиса точно такую же – демон с крыльями бабочки – показал мне Пиг Пен, случайно поддернув рукав майки. Она, разумеется, не могла знать, что я видел этот знак, поскольку в тот момент была в другой комнате вместе со Снупи и Тельмой. Не ведая, что творится у меня в душе, эта шлюха со спущенными штанами взяла мою руку и засунула себе между ног.
      Лицо Роско вновь исказилось, на сей раз не столько от ненависти, сколько от омерзения.
      – С того дня моя жизнь переменилась. Я жил словно в бреду. В ушах у меня разом зазвучали сотни голосов. След был зыбкий и все же давал мне надежду. С того дня все свои гонорары я тратил только на частных детективов, поскольку должен был действовать через подставных лиц. Вскоре выяснилось, что в те годы Шандель училась в Вассар-колледже в Покипси. Мало-помалу всплыли имена Джеральда Марсалиса и Алистера Кэмпбелла. С Джулиусом Вонгом было труднее, он не посещал тот колледж, но постепенно я установил и жестокого главаря «Мелюзги». Увидев их всех в лицо, я сразу догадался, кто какую маску носил в тот страшный день.
      Лицо Роско вдруг осветилось улыбкой. Счастливой улыбкой исследователя, который после многолетних тщетных опытов наконец совершил открытие. Только это открытие ознаменовалось не победой над смертью, а ее триумфом.
      – Когда я узнал, что Пиг Пен – это Джулиус Вонг, мне захотелось поехать прямо к нему и всадить пулю между глаз этому ублюдку. Но я взял себя в руки, начал размышлять и в конце концов принял решение. Я убью их всех, одного за другим, и сделаю так, чтобы вина за все три убийства пала на Джулиуса Вонга. Шандель Стюарт, Джеральд Марсалис и Алистер Кэмпбелл заслуживают смерти, а он – нет. Он должен расплатиться за всех. Пусть живет и знает, что каждый уходящий день приближает его к смерти, пока ему не введут в вену яд из ампулы.
      Морин решила действовать, насколько это было в ее силах. Воспользовавшись тем, что Роско увлекся рассказом, она тихонько, вместе с креслом сдвинулась на сантиметр. С тем чтобы убийца, когда опомнится и взглянет на нее, повернулся спиной к Джордану.
      – Я начал готовиться. Фортуна долгие годы показывала мне свой зад, а тут стала, что называется, ворожить. Джулиус Вонг перенес операцию на ноге и сначала ходил на костылях. Потом отказался от них, но хромота осталась. Я знал, что она скоро пройдет, но за это время я успею осуществить намеченное.
      Сантиметр.
      Второй.
      Третий.
      – Мы с Джулиусом примерно одного роста и телосложения. Лица, разумеется, не похожи, но моего никто и не должен был видеть. Первым я убил Линуса, Джеральда Марсалиса. Открыв мне дверь, он сразу узнал меня. Я заставил его сесть в кресло, связал руки и ноги скотчем и задушил. Когда он начал задыхаться, я спросил его, понимает ли он теперь, что чувствовал мой маленький сын, когда воздух не проходил ему в легкие. Потом я усадил его у стены, приклеил одеяло к уху – точь-в-точь как в комиксах Шульца – и написал на стене это дурацкое послание. Я понимал, что его быстро расшифруют, но это входило в мои планы: полиция должна была подумать, что орудовал маньяк. К тому же, мне надо было, чтобы кто-нибудь заметил мою хромоту. Перед тем как войти в квартиру, я видел, как оттуда вышла девушка и неплотно притворила дверь. С лестничной площадки мне было слышно, как Джеральд говорит с кем-то по телефону и назначает встречу у себя дома. Это означало, что в запасе у меня меньше времени, чем я предполагал, зато давало мне возможность оставить улику. Когда тот человек прибыл и позвонил в звонок, я быстро спустился в лифте и успел столкнуться с ним у входа. Я даже задел его плечом, но так, чтобы он не разглядел моего лица.
      – А ты не подумал, что другие, узнав о том, как ты убил Джеральда, заподозрят тебя.
      Не взглянув на нее, Роско пожал плечами.
      – Джеральд был сыном мэра. Я предположил, что следствие будет держать подробности убийства в секрете. Так оно и вышло. А с «Мелюзгой» затеялся в надежде, что полиция докопается до того давнишнего ограбления, и разборки после него послужат возможным мотивом.
      Еще сантиметр.
      Еще одно маленькое перемещение под блуждающим взглядом Роско.
      Когда он поднял на нее глаза, Морин прочитала в них какое-то мрачное самодовольство.
      – Затем пришел черед Шандели. Без всякого стеснения скажу, что убийство этой твари доставило мне истинное удовольствие. Я обставил его даже с некоторым аристократизмом. По вестибюлю Стюарт-Билдинг я прошел в том же сером спортивном костюме и той же прихрамывающей походкой, какую уже видели у дома Джеральда. С одной стороны, я вроде бы прятался за спиной какого-то входящего, с другой – хотел, чтобы телекамеры засняли мой проход. Я знал, что диски видеонаблюдения они проверят в первую очередь. Шандели я сказал, что мне надо сообщить ей кое-что по поводу ее операции, и она меня впустила. Как же эта сучка задергалась, когда увидела у меня в руке пистолет! С Линусом я был вынужден торопиться, тут у меня было больше времени. Я заставил ее исповедаться, пообещав пощадить. И выяснил много подробностей. Она призналась, что этот сексуальный маньяк Джулиус втянул ее в аферу с ограблением банка. Так же вовлек он и остальных: Джеральда – по причине его психопатии, Алистера – по причине слабости и моральной зависимости от него, Джулиуса. Под конец она выдала нелепую причину случившегося. Эти подонки просто играли в ограбление, чтобы пощекотать себе нервы. Ты понимаешь, какой абсурд? Мой мальчик погиб из-за того, что они со скуки решили устроить себе развлечение. А еще эта гадина сказала, что сразу же узнала меня, как только вошла ко мне в кабинет, и наслаждалась моим неведением. Когда я сомкнул руки у нее на шее, а она умоляла не убивать ее, я шепнул ей на ухо слова Джулиуса: «Я врач и знаю, что мне делать». Потом я прилепил ее к роялю, усадив в позу Люси, оставил записку, указывающую на следующую жертву, и ушел.
      Роско наконец вышел из столбняка, шевельнулся, устало присел на табурет, как будто ноги его больше не держали. Но рука по-прежнему крепко сжимала пистолет – только теперь ствол был нацелен ей не в живот, а в голову.
      – Но прежде чем уйти, я оставил еще одну решающую улику. Все должно было выглядеть так, будто убийца изнасиловал уже мертвую Шандель. Представь себе, для этого я воспользовался резиновым членом, который нашел у нее в ящике. Вставил его в презерватив, наполненный спермой Джулиуса Вонга. Я специально выбрал резинку, замедляющую мужской оргазм и стимулирующую женский, – во-первых, потому, что его химический состав легче выявить, а во-вторых, потому, что такая профилактика применительно к трупу вполне согласуется с менталитетом маньяков. Презерватив я заранее проколол, чтобы семенная жидкость проникла во влагалище, как будто презерватив порвался.
      – Как же ты ее добыл?
      – Это было самое трудное. Джулиус Вонг, с юности пресытившись сексом и насилием, искал себе все более острых ощущений. Женщины как таковые его уже не интересовали. Пьянство и наркотики влияли на его больной мозг все более изощренным образом. И тут мне вспомнился один человек, которого я знал давным-давно.
      В этот момент рассказа Джордан вышел из укрытия и стал осторожно спускаться по короткой лестнице. Морин увидела, что его правая рука безвольно повисла вдоль тела, будто сломанная.
      Одна ступенька.
      Две ступеньки.
      Три ступеньки.
      Затаив дыхание, Морин следила и за ним, и за повествованием Роско.
      – Я часто ездил с лекциями по стране. В небольшой больнице Сиракьюс познакомился с медсестрой удивительной красоты – пожалуй, ничего подобного мне еще не приходилось видеть. К тому же, от нее исходил почти осязаемый заряд чувственности. Звали ее Лиза. Я с первого взгляда понял: что-то в ней не так. И оказался прав: она родилась мужчиной. Мы подружились, она почувствовала ко мне доверие. Человеком она была замкнутым, очень несчастным, а главное – глубоко порядочным, не из тех транссексуалов, что торгуют собой через Интернет. Мы поддерживали переписку даже после ее ухода из больницы. Когда возникла необходимость, я подумал, что такой извращенец, как Джулиус Вонг, не устоит перед этим чудом природы. И сыграл на слабости Лизы, которая устала вести со всем миром борьбу, заранее обреченную на поражение. Не открывая своего имени, я предложил ей сто тысяч долларов за секс с Вонгом и за передачу мне презерватива с его спермой.
      – А ты не боялся, что эта Лиза донесет на тебя, когда в новостях сообщат, в чем обвиняется Джулиус Вонг? Особенно если узнает, что главной уликой против него является образец ДНК?
      Морин постепенно приходила к выводу, что в Роско уже не осталось ничего человеческого. Доктор Джекиль утратил контроль над своей тинктурой и у нее на глазах превращается в мистера Хайда.
      – Разумеется, я этого не исключал. Но неразрешимых проблем нет. Она сама мне написала, что переезжает в Нью-Йорк, и сообщила адрес квартиры, которую сняла. Самое забавное, что квартиру ей сдал Джордан Марсалис, брат мэра и дядя Джеральда…
      Роско минуту поразмыслил об иронии судьбы, потом махнул рукой, как бы отгоняя назойливую муху.
      – Как я уже сказал, неразрешимых проблем нет. Сегодня я прочел в газете, что с ней приключилось несчастье…
      Морин похолодела, когда до нее дошел смысл этих слов.
      – Ты безумец и убийца.
      – Вероятно. Человек поневоле должен обезуметь, чтобы отнять жизнь у другого человека.
      – Однако с Алистером Кэмпбеллом у тебя вышла промашка. Он сумел сбежать от тебя.
      Уильям Роско одарил ее дьявольской ухмылкой.
      – Ты так думаешь?
      На лице Морин отразилась растерянность, и он снова довольно ухмыльнулся.
      – Молодец. Ты все правильно поняла. Так и было задумано. Я дал ему возможность сбежать, мне было нужно, чтобы он навел полицию на Джулиуса Вонга. Я пощадил этого беднягу, потому что он был меньше всех виноват. В тот день он умолял своих дружков уйти и оставить нас в покое.
      Джордан тем временем уже добрался до противоположного края помоста и, пригнувшись, скрылся под стойкой. Морин поняла, что, пользуясь этим прикрытием, он хочет подойти к Роско сбоку и захватить его врасплох.
      А Роско, ничего не подозревая, продолжал рассказывать о своих подвигах.
      – Я знал, что он пишет свои романы на Санта-Крус. Моя работа тесно связана с компьютером, и для меня не составило труда войти в базу данных авиакомпании и выяснить, на какое число он заказал билет в Нью-Йорк. Я угнал старую машину и похитил Алистера от дверей его дома – так, чтобы портной на противоположной стороне улицы все видел и смог описать полицейским все того же типа в спортивном костюме, припадающего на правую ногу. Я привез Кэмпбелла к ангару в Уильямсберге, создав видимость, будто хотел посадить его в самолет на манер Снупи. Я даже нарисовал себе татуировку на предплечье – быть может, не совсем точно, но похоже на того крылатого демона, который есть у Джулиуса Вонга. Я рассчитывал на то, что в темноте объятый ужасом Алистер не разглядит подмены. Правда, он оказался сердечником и умер от потрясения, но все-таки успел довести мой план до конца – направить полицию по следу Джулиуса Вонга.
      – А вдруг у Джулиуса оказалось бы алиби на то время, когда ты совершал убийства?
      Роско указал ей на баллоны, укрепленные справа, перед холодильной камерой.
      – Окись азота. Газ без цвета и запаха.
      – Не поняла?
      – Джулиус Вонг живет в доме на Четырнадцатой улице. Это невысокое двухэтажное здание. Сзади по пожарной лестнице нетрудно забраться на крышу. Достаточно было подсоединить один из этих баллонов к вентиляционному люку, чтобы мой герой проспал без сновидений и воспоминаний до следующего утра.
      Роско слегка передернул плечами, как будто рассказывал подруге об увлекательном путешествии.
      – Ну вот, пожалуй, и все.
      Морин не могла не отметить, что об осуществлении этого макьявеллиевского плана он рассказал без горделивого самолюбования, а просто и естественно, как человек, убежденный в своей правоте.
      И, проклиная себя за эту мысль, она вынуждена была признать, что во многом с ним согласна.
      – Теперь ты все знаешь. Я положил на это много лет и не дам тебе все разрушить.
      – Положим, не я, а кто-то другой докопается до истины. И что тогда? Джулиус Вонг выйдет на свободу, а ты сядешь на его место.
      – Нет, голубушка. Я и это продумал. Если вдруг такое случится, один опытный профессионал займется Джулиусом Во…
      Роско не успел договорить, потому что в этот миг Джордан выпрыгнул из своего укрытия и бросился на него.

      Все произошло мгновенно, хотя Джордану и Морин казалось, что минула целая вечность.
      Движения словно разворачивались в замедленной съемке, или в невесомости, или под водой.
      Действующей рукой Джордан вцепился в правое запястье Роско и подтянул его к колену, чтобы выбить у профессора пистолет.
      Но, видимо, Уильям Роско был не из тех, кого можно захватить врасплох. Фактор внезапности никак не повлиял на быстроту его реакции.
      Своим неожиданным броском Джордан добился только одного: палец его противника нажал на курок, и грянул выстрел, раскрошивший плитки пола и взметнувший вверх вихрь обломков.
      Джордан мгновенно оценил ситуацию, понял, что справиться с профессором будет нелегко.
      Он выше и моложе, но оказанный ему отпор свидетельствует о том, что Роско от природы очень силен, что он в прекрасной форме, а главное – располагает обеими руками.
      Испытывая боль, от которой перехватывало дыхание, Джордан все же умудрился заломить руку Роско назад и ударить ею по краю облицованной кафелем стойки.
      Раздался новый выстрел, и экран монитора рассыпался дождем дымящихся осколков.
      Наконец пальцы Роско разжались, и металлический звон упавшего на пол пистолета прозвучал в ушах Джордана божественной музыкой.
      Наблюдая эту сцену, Морин прикидывала, какую помощь может оказать Джордану. Возможности ее невелики, так как руки накрепко связаны за спинкой кресла. Прежде всего надо разоружить Роско, чтобы он, даже если сумеет сбросить Джордана, не смог дотянуться до пистолета. Помогая себе ногами и корпусом, она подкатилась к пистолету и со всей силы поддала его мыском. Сцепившиеся мужчины услышали скрежет «беретты» по кафельному полу; пистолет ударился о противоположную стену и, подпрыгнув, упал под помост.
      Морин не понимала, почему Джордан не пользуется правой рукой, но видела, что силы в схватке, происходящей у нее на глазах, явно неравны.
      Роско без труда вырвал руку и принял стойку профессионального боксера. Возможно, он занимался боксом в колледже и до сих пор не прекратил тренироваться.
      В отличие от Морин, врач по неестественному положению руки и плеча Джордана сразу понял, что здесь его слабое место. Всякий раз, как Джордан пытался нанести удар здоровой рукой или ногой, тот увертывался и отвечал ударом по плечу, по самой уязвимой точке.
      Морин чувствовала, что Джордан долго не выдержит такого бокса.
      Она снова послала кресло вперед, пытаясь подобраться поближе к Роско и ударить его ногой, чтобы Джордан получил хоть небольшую передышку. Но Роско, увидев это, разгадал ее намерения, поставил ногу на подлокотник кресла и резко оттолкнул его от себя.
      После короткой пробежки по полу кресло накренилось, и Морин на миг зависла на двух колесиках, как будто кресло отчаянно старалось удержать равновесие.
      Но сразу после этого она увидела стремительно несущиеся ей навстречу белые плитки пола.
      Падая на левый бок, Морин попробовала сгруппироваться и самортизировать удар плечом, но ударилась локтем. Все тело пронзил сильнейший электрический разряд боли, и рука на мгновение потеряла чувствительность.
      Тем временем благодаря ее отвлекающему маневру Джордан исхитрился левой рукой обхватить Роско за шею и сдавить ее что было сил. Профессор принялся молотить его локтем в живот, оставшийся незащищенным.
      С пола Морин уже не могла видеть, что происходит на помосте, и только слышала тяжелое дыхание двоих мужчин за спиной.
      Тогда она стала извиваться и обнаружила, что в этом положении ей легче двигать руками вдоль спинки кресла. Сантиметр за сантиметром, помогая себе корпусом и ногами, она сумела-таки оторвать руки от спинки. Затем, все так же лежа, изогнулась и ногами отшвырнула кресло.
      Обвела глазами лабораторию, но двоих мужчин не увидела. До нее по-прежнему долетало их прерывистое дыхание, но сами они куда-то исчезли. Вероятно, один из них утянул другого на пол, теперь они, сцепившись, катаются по полу у стены холодильной камеры и за стойкой ей их не видно.
      Она подняла голову, и взгляд ее упал на пистолет возле противоположной стены.
      Опираясь на плечо, она сумела сесть, потом встала и направилась к своей «беретте». Дойдя, опустилась на колени сбоку от пистолета и, неловко выгибаясь, дотянулась до него правой рукой. Вряд ли стрельба с двух рук, сведенных за спиной, будет особо меткой, но она надеялась, что до этого не дойдет. Достаточно будет передать пистолет Джордану, чтобы сразу прекратить сопротивление Роско.
      Но ее планам не суждено было сбыться, потому что она вдруг увидела, как туловище Роско взметнулось над стойкой – должно быть, Джордан пнул его ногами в грудь – и ударилось о баллоны с жидким азотом. Футболка на нем была разорвана и сзади выпросталась из брюк. Из одной ноздри стекала струйка крови. Он утер ее ладонью, не сводя глаз со своего противника, который пока не поднялся с пола.
      Наконец, снизу на стойку легла рука, и за ней над белой поверхностью появилось лицо Джордана с потемневшими от боли глазами.
      Морин восхитилась его выносливостью, но поняла, что долго он не продержится. Если плечо причиняет ему такую боль, странно, что он до сих пор не потерял сознание.
      Казалось, Роско тоже удивился, что у его врага хватило сил встать. Но тут же лицо его перекосилось от дикой ненависти, так долго копившейся внутри.
      Она увидела, как он ухватился рукой за одну из трубок, по которым в камеру из баллонов поступал азот. Морин поняла, что он собирается сделать, и вмиг кровь в ее жилах, похоже, приобрела температуру того жидкого азота. А безумный доктор уже отдирал трубку от баллона.
      Джордан поднялся на ноги и, пошатываясь, двинулся на него.
      Если Роско успеет вырвать трубку, Джордана окатит поток жидкости, имеющей температуру двести градусов ниже нуля, что равносильно раскаленной лаве.
      У Морин была доля секунды, чтобы принять решение.
      И она его приняла.
      Вначале она снова легла на пол ногами по направлению к Роско. Затем покрепче сжала пистолет и, целясь, подумала, что если попадет из такого положения, то в этот миг использует все везение, отпущенное ей на будущее. А если промахнется и попадет в один из баллонов за спиной профессора, то никакого будущего у нее нет. Стальной контейнер взорвется, и весь полуподвал превратится в небольшой кратер, усеянный лохмотьями их тел.
      – Ложись, Джордан! – крикнула она и нажала курок за мгновение до того, как профессор вырвал из паза трубку.
      Грохот выстрела раскатился по дому звоном погребального колокола.
      Роско круто обернулся к ней, как будто вместо выстрела она выкрикнула его имя. Постоял немного, глядя на нее так, словно давно знает, но не может вспомнить имя.
      Потом слегка пошатнулся, наклонил голову и уставился на отверстие в груди, из которого текла кровь, заливая эмблему на футболке от Ральфа Лорена.
      Рука, сжимавшая трубку, бессильно опустилась, и ледяная жидкость хлынула ему на ступни. Но Роско, казалось, не почувствовал ожога. Он сперва упал на колени, а затем, спустя мгновение, растянувшееся на целую вечность, закрыл глаза и соскользнул на пол, прикрыв своим телом трубку и часть азотного ручья.
      Не сводя глаз с профессора Уильяма Роско, Морин поднялась на ноги. В ушах ее сквозь гулкое эхо выстрела прорвалась его угроза.
       Если Джулиус Вонг выйдет на свободу, ты вновь лишишься зрения.
      Потом она обвела взглядом пространство, ища Джордана и боясь, что он тоже угодил в разлившуюся по полу смертельную лужу.
      Тем временем Джордан, услышав ее крик, повернул к ней голову и вмиг понял, что сейчас будет. Без промедления он рухнул на пол, надеясь, что от нового удара в плечо не лишится чувств.
      Чувств он не лишился, зато увидел небо в алмазах, которым уже имел случай полюбоваться в саду.
      Он почувствовал, как быстро падает температура в помещении, и откуда-то издалека до него донесся голос Морин:
      – Баллон! Джордан, надо перекрыть баллон!
      Джордан собрал остатки сил и поднялся. Морин, увидев его на ногах, испытала такой же мощный прилив облегчения, как волна холода, заполняющая полуподвал.
      Но вместо того, чтобы перекрывать клапан баллона, он на предельной скорости обежал стойку и схватил Морин за руку.
      – Уходим отсюда! Быстро!
      Они буквально перелетели первые три ступеньки, потом, держась друг за друга, поднялись по двум маршам лестницы и вышли на воздух. Ночь была теплая, но их еще долго била дрожь, и жидкий азот был не главной ее причиной.

      – Как плечо? Болит?
      Джордан отхлебнул кофе и помотал головой.
      – Нет. Уже почти не чувствуется.
      Они сидели друг против друга за столиком кафе «Старбек» на Мэдисон-авеню. Два припорошенных усталостью человека на фоне огромного окна, за которым тянулся утренний поток машин. После бессонной ночи у обоих были круги под глазами. То, что они пережили за эту ночь, оставило еще один шрам в памяти каждого, еще один клин безумия, от которого никто из нас не застрахован.
      Они были далеки от победного ликования, как далеки от него измученные ветераны, отупело глядящие друг на друга и удивляющиеся, что остались живы.
      Позади была знакомая свистопляска сирен, желтых лент ограждения, суеты экспертов и патологоанатомов. Они ушли, не дожидаясь неизбежного нашествия журналистов. Уж те бы, как пить дать, поставили комедию плаща и шпаги, вытащив на сцену двух аутсайдеров, два голоса вне общего хора.
      Они видели, как из готического дома на Генри-стрит выносят останки рафинированного профессора Уильяма Роско, для которого теперь единственно доступная элегантность – черный пластиковый мешок на молнии.
      Когда они садились в патрульную машину, к ним подошел Буррони.
      – Хотел бы я знать, как вам это удалось, но у меня такое чувство, что всей правды я никогда не узнаю. Так или иначе, примите мои поздравления.
      Они покивали ему, и он вернулся к своим обязанностям. Его черная шляпа, как пиратский флаг, колыхалась в толпе полицейской братии. Их отвезли в травмпункт больницы Сент-Чарльз в Бруклине, где ортопед вправил Джордану плечо, туго перетянув его эластичным бинтом. Разглядывая рентгеновский снимок, он сокрушенно поцокал языком и заявил, что еще один рецидив – и придется оперировать растянутые связки для восстановления нормальной подвижности плечевого сустава.
      Морин обработали небольшой ожог на ноге, причиненный парами азота.
      И вот они сидят, наслаждаясь кофе и передышкой, необходимой для того, чтобы поставить точку в конце истории.
      – Как ты догадалась, что это он?
      – Помнишь, я говорила, что никак не могу вспомнить какую-то важную деталь? А вчера без всяких видений я вспомнила.
      – Что?
      – Когда Роско снял с меня бинты, я открыла глаза и увидела перед собой его лицо и руки. Но они тут же исчезли, и опять наступила темнота. Как ты понимаешь, я чуть не умерла в тот момент. Решила, что операция была напрасной и я навсегда останусь слепой. Но свет вернулся, и я опять увидела его лицо на переднем плане. От радости и облегчения я и упустила ту важную деталь. Между первым образом и вторым была существенная разница, но мне это не сразу пришло в голову.
      – Какая?
      – В первый раз на Роско не было белого халата, а когда я увидела его снова, то уже был. Понимаешь, что это значит?
      Джордан почувствовал внезапный озноб и не сумел вымолвить ни слова.
      – Когда он снял бинты, его лицо было не первым, что увидела я, а последним, что увидел Джеральд. Лицо своего убийцы.
      Джордан откинулся на спинку стула. Иначе и быть не могло. Абсурдный финал абсурдной истории. Беда в том, что после нее им обоим придется жить в мире нормальных людей.
      Он залпом допил свой кофе и выбросил картонный стаканчик в урну.
      – И что теперь?
      Морин пожала плечами, но в этом жесте не было отчаяния, а была новая сила, которую он чувствовал, как ее ауру.
      – Что теперь?… Вернусь в Италию, буду жить дальше. Как говорится, пока Бог даст.
      Оба помнили об угрозе Роско. Он поставил Морин перед выбором, и она выбрала без колебаний. Джордан спасся, Роско ушел, унеся в могилу ее уверенность в будущем.
      – Может, еще у кого-то проконсультироваться?
      – Чтобы стать ходячим феноменом, чтобы на меня все пальцами показывали?
      Морин улыбнулась и положила руку ему на плечо.
      – Пусть это останется нашей маленькой тайной. Нашей с тобой. Один человек на свете знает, что я не сумасшедшая, и мне этого довольно.
      Джордан выглянул в окно. По улице в потоке машин двигалось маленькое недоразумение. Странный фургончик, расписанный яркими красками. Нелепая нарисованная горилла во всю пасть улыбалась прохожим, размахивая водевильной соломенной шляпкой. Это была бродячая труппа из тех, что устраивают представления в парках вроде Вашингтон-сквер для детишек, бросающих им монетки.
      Джордан невесело улыбнулся оконному стеклу.
      Балаган продолжается, так уж повелось. И не в насмешку над людьми, а чтобы дать им надежду, что в далеком будущем мир станет пригоден для обитания. Как сказала Морин, раз нет уверенности, пусть останется хотя бы надежда.
      Голос этой необыкновенной девушки вернул его в кафе «Старбек» на Мэдисон-авеню.
      – А ты?
      – Что – я?
      Но Морин не дала ему уйти от ответа.
      – Джордан, я вижу тебя насквозь. Не сочти это манией величия, но я теперь знаю тебя лучше, чем ты сам себя знаешь. Ты ничего не хочешь мне сказать?
      – Нет, – выпалил он, повинуясь порыву.
      Но тут же подумал, что именно такой порыв навлек на него немало бед, и, чтобы выбраться из них, прежде всего надо понять. А участие Морин ему отнюдь не помешает.
      Пусть это будет еще одной маленькой их тайной.
      – То есть да. Я хотел с тобой поговорить об одном человеке…
      – По имени Лиза?
      Джордан не удивился, а только согласно наклонил голову.
      – Да. Ты слышала от Роско, какая роль выпала ей в этой истории.
      Джордан пощупал левой рукой бинт на правом плече, как будто усомнившись в добросовестной работе врача. Потом немного помолчал, собираясь с духом, и наконец выложил все Морин.
      Ощущая прилив нежности, она слушала его сбивчивый рассказ, отмечала, как он путается в словах и подробностях, хотя на самом деле все было просто и прозрачно, как воздух этим ясным утром. Смотрела ему в глаза и видела, как они снова обретают свою невероятную голубизну, освобождаясь от всех мерзостей, которые видели в последние дни.
      Когда он закончил, глаза стали чистыми, словно небо в мае.
      Теперь Морин знала всю историю Лизы, и то, что случилось между ней и Джорданом, и то, чего сам Джордан еще не знал.
      Не знал, пока она ему не сказала.
      – Все так просто, Джордан. Она любит тебя, и у нее хватило смелости в этом признаться. А ты разбиваешь все зеркала перед собой, лишь бы не признаваться себе, что тоже любишь эту женщину.
      Джордан поразился. Ведь она даже ни разу не видела Лизу, а с первой же фразы назвала женщиной. Ему для этого потребовалось гораздо больше времени.
      А Морин продолжала выдавать ему ориентировку:
      – Она ошиблась и заплатила за свою ошибку. И теперь еще расплачивается, в то время как мы с тобой пьем кофе и рассуждаем о ней.
      Морин замолчала, чтобы заставить его поднять голову и посмотреть ей в глаза. И только тогда заговорила вновь со всей горячностью, на которую была способна:
      – В твоих силах сделать так, чтобы она не расплачивалась за нее всю жизнь.
      Джордан попробовал было возразить:
      – Но ведь она…
      Морин прервала его жестом, таким же твердым, как ее слова:
      – Она – твоя любовь, Джордан. Если к тебе приходит любовь, прими ее как дар и не выпускай.
      Джордан понял, что вовеки не забудет дрожащие в ее глазах слезы, когда она смотрела на него, а видела совсем другое.
      – Любовь так трудно найти и так легко потерять…
      И он отвел глаза, чтобы не вторгаться в святая святых этой боли.
      Кофе был допит, и все слова сказаны.
      Они вышли из бара, заполненного ничего не подозревающими людьми, и очутились на тротуаре в такой же толпе людей, для которых то, что они пережили, станет очередным заголовком на газетной полосе.
      Морин подняла руку, и к тротуару тут же подкатило свободное такси, по инерции проехав чуть дальше.
      Джордан довел ее до машины, распахнул перед ней дверцу. Прежде чем сесть на заднее сиденье, Морин чмокнула его в щеку.
      – Удачи тебе, мой доблестный рыцарь.
      А потом, уже сидя, сказала в открытое окошко:
      – Лиза еще не знает, какая она счастливая. Я бы на твоем месте поскорей сообщила ей об этом.
      Морин назвала шоферу адрес, и такси аккуратно вписалось в поток движения. У Джордана сжалось сердце, когда он, провожая взглядом желтую машину, знававшую лучшие времена, подумал, что в судьбе Морин все эти события ничего не изменили.
      Морин Мартини уйдет из его жизни так же, как вошла в нее.
      Одна.

      Близился вечер, когда Джордан со шлемом в руке и сумкой на плече стоял, как изваяние, у дверей Лизиной палаты. Пробегавшая мимо сестра поглядела на него удивленно: вчера вроде не было тут памятника, а сегодня поставили.
      Джордан, приподняв одну бровь, улыбнулся ей.
      Девушка резко отвернулась и скользнула дальше по коридору в своей белой робе, вскоре поглощенной белизной стен.
      Джордан долго стоял перед дверью, не решаясь постучать. У него все не выходили из головы слова Морин, ее краткий и страстный урок, который ей самой преподала неумолимая жизнь.
       Она – твоя любовь, Джордан. Любовь так трудно найти и так легко потерять…
      Наконец он решился и тихонько стукнул в дверь.
      И, лишь дождавшись разрешения, повернул ручку.
      Лиза сидела в кровати, откинувшись на подушках. Капельницу уже убрали; на локтевом сгибе остался синяк. Волосы у Лизы были распущены, а лицо, утратив бледность, приобрело привычный оливковый оттенок. Хотя в предзакатном свете, лившемся из окна, Джордану показалось, что глаза сожрали пол-лица.
      Она удивилась его приходу и машинальным, чисто женским жестом пригладила волосы.
      – Привет, Джордан.
      – Привет, Лиза.
      Наступившее молчание было похоже на прозрачное стекло, сквозь которое все видно, но ничего не слышно. Ни она, ни он не находили слов, чтобы вернуть голос друг другу. Лиза обрадовалась, что рядом уже нет монитора, регистрирующего ее сердечный ритм.
      – Как ты? – задал он глупый вопрос.
      – Хорошо, – последовал глупый ответ.
      Лиза опомнилась первой и кивнула на экран телевизора, который работал с выключенным звуком.
      – Только что передавали новости. Вы с этой девушкой, Морин Мартини, настоящие герои дня.
      Она изо всех сил старалась говорить нейтральным тоном и все-таки, произнося имя, невольно понизила голос. Теперь Лиза знала, кто она, но Морин все равно осталась для нее девушкой, которую обнимал Джордан в тот вечер возле Мясного рынка.
      – Может, когда-нибудь я буду гордиться. А сейчас мне бы хотелось поскорей об этом забыть. Что до Морин…
      Лиза ощутила укол ревности, слыша, с какой теплотой он выговорил это имя.
      Джордан отошел к столу, положил на него сумку и шлем.
      – Помнишь Коннора Слейва, того певца, которого вместе с невестой похитили и убили в Италии? Еще наш сосед снизу все время слушает его песни.
      Теперь у нее сжалось сердце от слова «наш». Всего один слог, а в нем целый мир, который она утратила.
      – Так вот, его невестой была Морин.
      Джордан уселся на алюминиевый стул, осторожно прислонил к спинке забинтованное плечо.
      – Я теперь могу вернуться к собственной жизни. Не знаю, какая жизнь ждет ее, но надеюсь, она когда-нибудь сможет забыть и стать счастливой.
       И не только она.
      Лиза указала ему на экран:
      – Смотри, твой брат.
      Джордан повернул голову к телевизору. На экране появился Кристофер в окружении микрофонов. В здании ратуши начиналась его пресс-конференция. Он был один перед целым залом корреспондентов, как тореро перед быком. Оператор дал его лицо крупным планом, и Джордану стало жаль брата. За время, прошедшее после убийства сына, Кристофер постарел на десять лет. Судя по всему, он в этот раз отказался от услуг гримера, которого непременно приводила к нему перед каждым выступлением его имиджмейкерша.
      Лиза взяла пульт и включила звук точно в момент, когда мэр Кристофер Марсалис начал говорить.

      Уважаемые дамы и господа! Прежде всего хочу вас поблагодарить за столь репрезентативное присутствие. Это облегчает и в то же время осложняет мою задачу.

      Кристофер выдержал паузу, и в зале воцарилась напряженная тишина. Джордан хорошо знал эту способность брата оттягивать на себя общее внимание – она у него не выработанная, а врожденная. Но теперь голос его звучал устало, в полном соответствии внешнему облику.

      Полагаю, вы в курсе трагических событий, потрясших весь город, и мою семью в частности. Потеря сына не проходит для человека бесследно. Помимо скорби, она заставляет задуматься о том, как и для чего ты живешь. Я с горечью сознаю, что в моем стремлении стать сначала политиком, потом мэром, забыл о том, что я, прежде всего, отец. И в результате я теперь не в состоянии ответить на вопрос, который каждый из вас вправе мне задать: «Как же ты позаботишься о наших сыновьях, когда не смог уберечь своего?» Поэтому и по другим причинам личного характера я слагаю свои полномочия после срока, необходимого для избрания нового мэра. Но прежде чем оставить вверенный мне моими согражданами пост, хочу восстановить справедливость в отношении моего брата, лейтенанта нью-йоркской полиции Джордана Марсалиса. Несколько лет назад, защищая мою репутацию, он взял на себя вину за совершенный мною проступок. Я позволил ему это сделать, чего никогда себе не прощу. Помню, он сказал мне в тот злосчастный вечер: «Хороший мэр важнее хорошего полицейского». Заслуга в раскрытии недавних преступлений принадлежит исключительно Джордану, и теперь я вынужден ему возразить: «Хороший полицейский важнее мэра, который не достоин им быть». Надеюсь, город учтет это и если не вернет ему прежнее звание, то хотя бы не откажет в заслуженном уважении.
      У меня все. Решение о моей отставке окончательно и бесповоротно. Дамы и господа, благодарю за внимание.

      Кристофер повернулся спиной к возбужденному гомону зала и скрылся за дверью в глубине его.
      Лиза взяла пульт и вновь заставила телевизор умолкнуть.
      Потом с неуверенной улыбкой взглянула на Джордана.
      – Я рада за тебя.
      Джордан махнул рукой.
      – Да мне уже все равно. А вот за него я рад. Не всякий решится на такое публичное самобичевание. Он решился, и я уважаю его за это.
      Помолчав, Лиза кивнула на его сумку и шлем, которые все время маячили у нее перед глазами, как она ни старалась на них не смотреть.
      – Уезжаешь?
      – Лучше поздно, чем никогда.
      Лизе не хотелось, чтобы он смотрел на нее вот так, в упор. Лучше б он сразу ушел и представился ей на мотоцикле, с каждой минутой увозящем его все дальше от нее, потому что в самой дальней дали он был бы к ней ближе, чем сейчас.
      – Хорошо, что для тебя ничего не изменилось.
      Джордан покачал головой, подкрепляя свои слова:
      – Нет, изменилось, и нечего лгать самому себе.
      Он встал, подошел к столу, расстегнул молнию на сумке. Порывшись в ней, достал шлем и положил рядом со своим. Лиза его сразу узнала. Тот самый шлем, что он купил ей перед поездкой в Покипси.
      – Хотелось бы верить, что ты не откажешься снова надеть его и уехать со мной.
      У Лизы перехватило дыхание, поэтому она отозвалась не сразу:
      – Ты уверен?
      – Да. Больше я ни в чем не уверен, но на этот счет у меня нет никаких сомнений.
      И тут Джордан сделал короткий, самый важный шаг в своей жизни. Он шагнул к кровати, нагнулся и прижался губами к ее губам. Лиза почувствовала запах его кожи, настоящий, мужской запах и наконец дала себе волю помечтать. Она подалась вперед, закрыла лицо руками и наполнила глаза и ладони влагой слез.
      Быть может, лучше было бы еще раз подставить ему губы и ощутить его запах, но Лиза решила, что для этого у них еще будет время.

      Самолет слегка подпрыгнул на посадке и с визгом резины заскользил по асфальту.
      Морин представила, как замедляется дымное вращение шасси и как летчик дает обратный ход турбинам. За стеклом иллюминатора открылся знакомый пейзаж аэропорта «Фьюмичино», милый, домашний, в отличие от суетливой и равнодушной технической оснащенности аэропорта «Кеннеди» в Нью-Йорке.
      Здесь не лучше и не хуже, просто иначе.
      Аппарат послушно подкатил к концу посадочной полосы под аккомпанемент приятного голоса стюардессы, поздравлявшей пассажиров с прибытием в Рим на итальянском и английском. Морин одинаково хорошо говорила на обоих языках, но теперь оба показались ей иностранными.
      Самолет наконец застыл в неподвижности, и по этому безмолвному сигналу в салоне послышалась автоматная очередь отстегиваемых ремней.
      Морин сняла с полки дорожную сумку и среди вереницы пассажиров двинулась к выходу. Сойдя по трапу, пассажиры перестали быть пассажирами и превратились в твердо стоящих на земле людей, которых лишь временно подвесили в воздухе.
      В людском потоке Морин прошла в зал получения багажа. Она знала, что никто ее не встречает, и была этому рада.
      Отец позвонил ей из Токио, где открывал еще один ресторан «Мартини». Зная об исходе следствия, он разговаривал с ней, как со звездой международного класса.
      Франко Роберто сообщил ей, что коллеги из комиссариата собираются всем кагалом встречать ее в аэропорту, поэтому она поменяла билет на рейс несколькими часами раньше. Она не чувствовала себя триумфатором, и ей совсем не улыбалось подобное чествование.
      Сняв свой багаж с ленты транспортера, она погрузила его на тележку и двинулась к выходу.
      На подходе к стоянке такси она услышала над ухом чей-то голос:
      – Простите, вы синьорина Морин Мартини?
      Морин поставила тележку на тормоз и оглянулась. Перед ней стоял китаец средних лет, низкорослый и узкоглазый, как все китайцы.
      – Да. Что вам угодно?
      – Ничего, синьорина. У меня к вам поручение. Один человек из Америки попросил передать вам вот этот пакет.
      Китаец протянул ей коробочку, обернутую блестящей подарочной бумагой и перевязанную золотистой ленточкой.
      – Что это?
      – Тот человек сказал, что вы сами поймете. Еще он просил поблагодарить вас и сказать, что ответа не требуется. С возвращением домой, синьорина. Желаю вам всего хорошего.
      Он поклонился, повернулся, и вскоре круглая черноволосая голова исчезла в толпе, спешащей к выходу.
      Морин с недоумением поглядела на коробочку, потом сунула ее в сумку.
      По пути из «Фьюмичино» домой она так погрузилась в свои мысли, что почти не замечала знакомых с детства картин, проносившихся за окошком такси.
      При прощании с матерью Морин почувствовала: что-то между ними изменилось. Вероятно, прежде они были слишком заняты исполнением своих ролей, чтобы чувствовать себя просто женщинами. Мать обняла ее, и Морин было приятно, что в этом жесте уже не было заботы о том, как бы не помять костюм. Это было начало, первый шажок, который наверняка не станет последним. Остальное придет со временем.
      На Полис-Плаза, один, куда пришла подписать протокол по делу Уильяма Роско, она распрощалась с Джорданом Марсалисом. Никаких разговоров больше не было, но она по глазам увидела, что у него все в порядке, и взяла с него обещание приехать к ней в Италию. Сдержит его Джордан или нет – неизвестно, но в одном можно не сомневаться: он, как и она, никогда не забудет того, что им довелось пережить вместе.
      Проехав по оживленным римским улицам, такси остановилось перед ее домом, невдалеке от древних и родных руин Колизея. Водитель вышел из машины и донес ее чемоданы до лифта.
      Почтовый ящик ломился от писем. Морин вытащила их и в лифте бегло перебрала весь ворох. В основном это были рекламные предложения, просьбы от всяких благотворительных фондов, квитанции на оплату за газ, телефон и электричество. Одно письмо из Министерства внутренних дел, еще несколько – от друзей. Морин решила, что прочтет их как-нибудь после.
      И только одно письмо привлекло ее внимание.
      Это был довольно большой коричневый конверт, подбитый изнутри пластиковыми пузырьками.
      Морин рассмотрела его со всех сторон. На нем стоял штемпель почтового отделения в Балтиморе.
      Она вскрыла конверт и нашла внутри диск и сложенный вдвое листок. Развернув его, она прочитала письмо.

      Дорогая Морин!
      Мы с Вами никогда не встречались, но я столько слышал о Вас, что, кажется, давно и хорошо знаю. Меня зовут Брендан Слейв, я брат Коннора. Нас с Вами объединяет печаль о том, чего уже не вернешь, но и счастье слышать слова и музыку, оставленную нам в наследство. После гибели брата я получил все его вещи и, разбирая их, наткнулся на диск, который прилагаю. Там песня, не вошедшая в его альбомы. В заметках Коннора я прочитал, что она посвящена Вам, впрочем, это написано и на вкладыше диска. Поэтому я решил, что он должен храниться у Вас. Это Ваша песня, Вы вправе делать с ней все, что сочтете нужным: либо открыть ее миру, либо оставить у себя, как личное достояние.
      Со слов брата я знаю, что вы очень любили друг друга, поэтому позволю себе дать Вам совет. Не забывайте его, но не живите этими воспоминаниями. Я уверен, что он сказал бы Вам то же самое, если б мог. Вы молоды, красивы и полны жизни. Не отгораживайтесь от возможности жить и любить. Если будет трудно, пусть последняя песня Коннора научит Вас, как это сделать.
      Желаю Вам счастья.
      Брендан Слейв

      Обливаясь слезами, Морин стояла в лифте, открывшемся на верхней площадке старого римского палаццо. Как ребенок, она в конце концов утерла глаза рукавом рубашки, не думая о черных пятнах туши на светлой ткани. Пока рылась в сумке, ища ключи, пальцы наткнулись на коробочку, которую вручил ей китаец в аэропорту.
      Она вошла в квартиру, первым делом раздернула шторы, впуская внутрь воздух и солнце, радуясь новому открытию римского неба.
      У того же окна в отблесках заката она развязала золотистую ленту и сорвала подарочную бумагу.
      В футляре для ювелирных изделий на кремовом клочке ваты лежало отрезанное ухо. В мочку была вставлена серьга в форме креста с утопленным в нем брильянтом. Красный свет закатного солнца, падая на него, разбивался на все цвета спектра.
      «Один человек из Америки», – сказал китаец.
      Она вспомнила слова Сесара Вонга, сказанные во время той краткой поездки в лимузине, когда он поклялся Морин в невиновности сына и попросил помочь доказать ее.

      Я вам гарантирую, что в долгу не останусь. Пока не знаю, каким образом, но я сумею вас отблагодарить…

      Морин со странным равнодушием смотрела на этот жуткий подарок. В ночь своей смерти Уильям Роско сказал ей, что лишь правосудие способно возвысить человека над Богом. Морин не знала, слышал ли Джордан, перед тем, как напасть на Роско, его последние слова, касающиеся будущего Джулиуса Вонга.

      Один опытный профессионал займется…

      Так или иначе, Джордан, как и она, не подал виду, что понял смысл этих слов. Помимо Божьего правосудия, есть еще правосудие людское, и они с Джорданом стали присяжными на том суде. Возможно, когда-нибудь время и за это предъявит им свой счет.
      С коробочкой в руках Морин прошла в ванную, выбросила ее содержимое в унитаз и нажала на слив. Пусть воспоминание об Арбене Галани уйдет туда, где ему самое место, – в сточные канавы Рима.
      Потом она взяла со стола коричневый конверт и поднялась по лестнице на верхний этаж. Подойдя к окну, открыла перед собой тянущуюся до самого горизонта панораму крыш и направилась к стереоустановке. Держа в руках последний диск Коннора, еще раз глянула в серьезные глаза, смотревшие на нее с обложки.
       Обманы тьмы.
      Наконец-то тьма рассеялась. Надолго ли – кто знает, но на то она и жизнь, чтобы не знать, как, где и когда. Она открыла пластиковую крышку диска и прочла на ее обороте три слова, написанные черным несмываемым фломастером.

      Под водой
      Морин

      Вставив в гнездо тонкий металлический диск, она толкнула задвижку и нажала клавишу воспроизведения.
      Это была пробная, не студийная запись, потому, наверное, она еще больше взволновала Морин. Песня настолько самодостаточна, что не требует никаких аранжировок и оркестровок.
      Под негромкий перебор гитарных струн полились звуки скрипки, показавшиеся ей узорами, которые фигурист выписывает на льду, при всей плавности и воздушности своих движений оставляя глубокие следы на блестящей поверхности.
      И, наконец, голос Коннора пронзил ее лезвием боли и счастья; Морин уже не отдавала себе отчета, что больнее, что острее… Как плащом, она окуталась магической тайной этой песни, сокрытой от всего мира, ставшей ее эксклюзивной собственностью – не потому, что существует в единственном экземпляре, а потому, что написана только для нее.
 
Ты под водою рождена
И провела так много дней –
Легка, изменчива, вольна –
В бездонной синей глубине.
Теперь прокладываешь путь
В пустыне боли и невзгод.
Тебе тоска сжимает грудь
О сердце, брошенном средь вод.
Тебе, как видно, невдомек,
Что не в воде – в твоей крови
Горит лучистый огонек
Всепобеждающей любви.
Пойми, что в ней, и только в ней
Ты обретешь свои следы,
А не в мелькании теней
Бесплотно плещущей воды.
В ней солнце, звезды и луна,
Простор земли и неба твердь,
И вековая тишина,
В любви вся жизнь твоя и смерть.
Но ты, во власти странных чар,
Глядишь на воду не дыша.
Любви неведом дивный дар
Тем, чья изверилась душа.
 
      Поняв смысл этих слов, она, как ни странно, не заплакала, а улыбнулась.
      Потом села в плетеное кресло перед дверью на веранду, подложила подушку под спину и отдалась воспоминаниям об этой музыке, об этом голосе в полной уверенности, что их богатства у нее уже никто не отнимет. Глядя на закат, совершавший свое триумфальное шествие по небу Рима, она сидела и ждала того неведомого, что уготовано будущим, давшим ей в помощь опыт, который она приобрела не по своей воле.
      Морин Мартини закрыла глаза и подумала, что тьма и ожидание окрашены в один и тот же цвет.