С пароходом дела обстояли хуже. В Иманском затоне находилась старая баржа в сто тонн водоизмещения и маленький поломанный пароходик, насчитывавший пятьдесят восемь лет производственного стажа. Когда-то он назывался "Казаком уссурийским", а баржа - "Казачкой", но после Февральской революции его переименовали в "Гражданина", а баржу - в "Гражданку". При Колчаке на нем вылавливали в тростниковых зарослях Сунгача беглых большевиков и красногвардейцев. Пароход был заново перекрашен и перекрещен в "Хорунжего Былкова", а баржа - в "Свободную Россию". По мнению знающих людей, он теперь ни к чему не годился. Но председатель ревштаба осмотрел его самолично и нашел, что "можно починить". Нужен был только человек, способный взяться за это дело.
      Стали искать человека. Он должен был, во-первых, хоть немного понимать в пароходном деле, во-вторых, отличаться поистине дьявольской настойчивостью, и в-третьих, его глаза не смели косить в сторону Советской России. Иначе он мог исчезнуть в первом же рейсе, как только попадет на Амур.
      Надо сознаться, таких людей на Уссурийской ветке было очень мало. И все-таки его нашли. Он командовал комендантской ротой города Имана и, по имевшимся сведениям, плавал раньше на торговых и военных судах.
      Председатель ревштаба занимался у себя в кабинете, когда дверь отворилась без доклада и в комнату вошел плотный чернявый человек среднего роста, в короткой гимнастерке полузащитного цвета и простых кожаных брюках, заправленных в грубые сапоги.
      - Что вам угодно? - спросил председатель сухо.
      В эти дни у него бывало излишне много посетителей, и вошедшего он видел в первый раз.
      - Я Никита Селезнев, - просто сказал вошедший. - Меня вызвали по делу эвакуации.
      - Садитесь, - сказал председатель, указывая на стул. - Это очень серьезное и ответственное дело. Мы предлагаем вам отремонтировать пароход в две недели. Ни в коем случае не позже - в порядке боевого приказа.
      Излагая Селезневу, в чем состояла задача, он пристально изучал его внимательное, спокойное лицо и плотную, резко очерченную фигуру. У Селезнева были сильные челюсти, прямой и крепкий нос, темные, почти черные волосы на голове и такие же подстриженные по-английски усы. Одна из его бровей поднялась чуть выше другой, и из-под обеих смотрели острые, проницательные глаза цвета полированной яшмы. На вид ему можно было дать около двадцати семи лет.
      - Нам требуется строгая точность и исполнительность в этом деле, говорил председатель. - Вы сами знаете, что теперь творится. Можно сказать заранее, что вас толпой будут осаждать дезертиры с просьбой перевезти за Амур. Они будут угрожать вам оружием и, очень возможно, отправят вас на тот свет. Но мы все ходим под этой угрозой... Что вы предполагаете сделать на первый случай?
      Селезнев несколько секунд молча теребил фуражку и, внезапно надев ее на голову быстрым, решительным движением, сказал:
      - Ежели готов мандат, я приду к тебе через неделю и скажу, что я уже сделал.
      Он сказал председателю "ты", как говорил всем людям, с которыми встречался хотя бы и в первый раз. В его тоне чувствовалась врожденная незлобивая грубоватость.
      - Мандат сейчас заготовят, - сказал председатель. И, тоже переходя на "ты", спросил: - Ты коммунист?
      - Да.
      - Можно надеяться, что ты сам не сбежишь за Амур?
      Он ожидал, что Селезнев обидится на этот вопрос и скажет какую-нибудь резкость. Но Селезнев просто ответил:
      - Можно.
      Вопрос был исчерпан. Через полчаса Селезнев ушел из штаба с длинной инструкцией, ни один пункт которой не понадобился из-за ее нежизненности, и с таким же мандатом. Последний тоже не нашел себе применения, так как оборудование парохода нужно было проводить отнюдь не мандатом, а либо уменьем убеждать, либо силой кулака и нагана.
      Прежде всего Селезнев взял себе помощника - взводного командира Назарова, из комендантской роты.
      Это был необычайно рослый волосатый человек, угрюмый и несуразный, как выкорчеванный пень. Когда-то он работал на Сучанских угольных копях и вынес с той поры редкие качества: никуда не смотреть, все видеть и в течение нескольких дней не произносить ни слова. Несмотря на это, а может быть, благодаря этому, он имел верный глаз на людей и умел их отыскивать.
      - Вот что, Назарыч, - сказал Селезнев, - ты достань мне одного писучего, другого хозяйственного человека! А потом натаскай ребятишек для пароходной комендантской команды! Работнем - куда ни шло...
      Сам он пошел в типографию "Рабоче-крестьянской газеты", и на следующий день были расклеены по городу приказ и воззвание: "Всем, служившим когда-либо на пароходе "Хорунжий Былков" и барже "Свободная Россия", явиться к коменданту указанного парохода т.Селезневу, в контору на берегу, 22 апреля, к 8 часам утра".
      Первым явился на зов маленький кривоногий старичок во главе небольшой кучки веселых загорелых парней в засаленных блузах и широких брезентовых штанах навыпуск. Он оказался судовым машинистом, а сопровождавшие его ребята - матросами с парохода.
      Они произвели на Селезнева самое хорошее впечатление. У старичка были длинные, опущенные книзу хохлацкие усы и густые седоватые брови. Он, видимо, любил поговорить и после каждой фразы как-то особенно щурился. Морщины на его маленьком шершавом лице, черные от въевшейся копоти и машинного масла, делались при этом еще чернее и глубже.
      - Ты видел ево... пароход-от, голова? - говорил он с добрым затаенным смехом в глазах. - Дрянь посудинка-то, ну? Ничево-о, голова! Нала-адим. Там в машине малость частей не хватает, дак в депе можно раздобыть - пойдет...
      - Как же тебя записать? - спросил Селезнев. - Машинистом?
      - Люди механиком звали, а хошь - пиши машинистом... Нам все едино... Мы народ не гордый...
      Он засмеялся мягким, беззвучным смехом, похожим на шорох дыма в пароходной трубе.
      - Механиком и запишем, - серьезно сказал Селезнев. - А матросы тут все?
      - Пятерых нет, - сказал "механик", - удрали.
      - Босотва! - презрительно добавил нескладный чубатый парнишка. Трусят...
      - Перело-овим! - уверенно загудели остальные.
      Селезнев отвел ребятам место в конторе и выписал им паек.
      Работа пошла веселее.
      В тот же день пришел капитан парохода - костлявый мужчина лет сорока, одетый, несмотря на стоявшую теплынь, в теплую казачью шинель и такую же папаху. Он относился к своей судьбе со странным безразличием, и Селезнев долго не мог отгадать, каково его действительное настроение. Они вместе прошли на пароход, где уже возились маленький механик и раздобытые им неизвестно откуда слесаря и плотники. Увидев, что работа кипит, капитан несколько оживился.
      - Пятьдесят восемь лет посудинке! - сказал он с неожиданными ласковыми нотками в голосе. - Отец мой сорок лет на ней плавал. На Ханку и к Николаевску ходил. Тогда тут еще маленький поселочек был, а теперь город...
      Последнее слово капитан произнес с легким оттенком неодобрения и даже досады.
      - Тебя как звать? - спросил Селезнев.
      - Усов, Никита Егорыч.
      - Тезка, значит? Ладно. Так вот, Никита Егорыч, назначаю тебя старшим по ремонту. Понял? Все, что требуется, докладывай мне. Срок - неделя.
      - Недели мало, - сказал капитан, снова переходя на безразличный тон.
      - Неделя! - решительно отрезал Селезнев.
      Капитан помялся, потеребил выцветшие казачьи усы и, как-то сбоку глядя на Селезнева, сказал тем же безразличным тоном:
      - Попробуем. Я хочу вам сказать, что я, конечно, не интересуюсь политикой. Но японцы тоже не по мне. Я не стану тормозить дело.
      - Еще бы ты стал тормозить! - с обычной грубоватой и вместе с тем незлобивой насмешкой воскликнул Селезнев.
      Но он понял капитана очень хорошо. Старый речной судак действительно боялся политики и предпочел бы сидеть дома. Но раз его сволокли с нагретого места, он решил работать не за страх, а за совесть, как работал на "Хорунжем Былкове", когда тот вылавливал большевиков.
      На другой день Назаров привел "хозяйственного человека".
      Более странного и подозрительного типа Селезнев не видел никогда в жизни.
      Его лицо, волосы, шея, кисти рук с неимоверно длинными пальцами были ярко-рыжего, огненного цвета.
      Веснушчатый нос чуть вздернулся кверху и совсем не вязался с горестной и немного ядовитой складкой тонких обветренных губ. При всем том "хозяйственный человек" имел очень жуликоватый вид, усиливавшийся потрепанным клетчатым пиджаком с воротником, загнутым кверху, указывавшим на знакомство с последней модой амурских "налетчиков".
      Неприятно поразили Селезнева уставившиеся в него немигающие белужьи глаза с длинными, почти белыми ресницами.
      Фамилия "хозяйственного человека" оказалась Кныш.
      Он должен был добыть весь необходимый материал по оборудованию парохода и заготовить продовольственные запасы для матросов и комендантской команды.
      Однако он не выразил никакого испуга или протеста, узнав про трудности своей будущей работы.
      Селезнев не решился сразу ввести его в курс и велел ему прийти на следующее утро.
      - Назарыч! - недоуменно воскликнул он, когда Кныш вышел из конторы. Ты промахнулся на этот раз, старый братишка. Ну, скажи мне: ну, что это за фигура?
      Назаров вытащил из кармана голубенький кисет и, распустив завязку, достал из него кусок газетной бумаги и щепотку крупного коренчатого табаку. Свернув папироску, он протянул кисет Селезневу и, по обыкновению, не глядя ни на кисет, ни на Селезнева, сказал спокойным и ровным тоном:
      - Это жулик. За ним придется присмотреть. Только для нас... - тут Назаров сделал маленькую паузу и тем же спокойным тоном докончил: - Это самый годящий человек.
      Чувствуя, однако, что для Селезнева его слов недостаточно, он продолжал:
      - Нас он не надует - факт. А других - сколько угодно. Он тебе самую последнюю гайку, хоть из-под земли, а доставит моментом. В живом виде.
      Селезнев решил не спорить, а посмотреть. Но он не оставил Кныша без контроля и, дав ему на другой день задачу добыть в Иманском депо необходимые для машины части, написал бумажку от себя, в которой точно указал, какие именно части были нужны.
      - Сходи в ревштаб, пущай председатель наложит резолюцию - "выдать".
      Кныш оказался талантливее, чем предполагалось. В первый раз он действительно сходил в ревштаб и получил требуемую резолюцию. Однако он сразу увидел, что это очень длинная, волокитная история, а главное - никому не нужная. Развалившиеся части и учреждения не обращали никакого внимания ни на бумагу, ни на резолюцию ревштаба, а всюду приходилось действовать самому. Тогда он засел за работу и в пять минут разучил подпись председателя как нельзя лучше. На всех следующих бумажках, выдаваемых Селезневым, он накладывал резолюцию собственноручно и, раздобыв требуемую вещь всякими правдами и неправдами, возвращал бумажку с надписью "исполнено".
      Если ему не удавалось перехитрить тех, от кого зависела выдача необходимого продукта или материала, он старался его украсть. У него было неисчислимое количество "друзей", способных за незначительное вознаграждение выкрасть с неба апрельскую луну.
      Неизвестно, какое количество различных ценностей Кныш употребил в свою пользу, но к указанному Селезневым сроку он не только достал все, что требовалось для парохода, но и нагрузил его более чем достаточным количеством муки, сала, печеного хлеба, солонины, гнилой копченой рыбы и даже липового меда.
      Приведенный Назаровым "писучий человек" оказался вихрастым синеглазым мальчуганом лет пятнадцати, служившим до этого поваренком в одном из полков. Он совсем недавно бежал из родительского дома и жаждал более авантюристических похождений.
      - Переезжай ко мне со всем имуществом, - сказал ему Селезнев. - Будем друзьями.
      Имущество синеглазого парнишки выразилось в маленьком вещевом мешке, в котором, кроме смены белья, хранилось "Руководство для кораблеводителей", издания 1848 года, сломанный детский компас и старый заржавленный пугач без единого патрона.
      Как бы то ни было, но работа в затоне закипела с лихорадочной быстротой. И каждый новый человек, каждый фунт краденого сала, каждая маленькая ржавая гайка, попадая на пароход, чувствовали на себе острый, распорядительный глаз Селезнева и его твердую, в железных мозолях, руку.
      Через девять дней после начала работы Селезнев явился к председателю ревштаба и доложил ему, что "все готово". Пароход и баржа были заново отремонтированы, покрашены и в четвертый раз в своей жизни переименованы. Теперь пароход назывался "Пролетарий", а баржа - "Крестьянка".
      К этому времени сформировалась комендантская команда. Это была разноликая, разношерстная "братва". Тут были рослые крепкоскулые пастухи с заимок Конрада и Янковского - задумчивые ребята в широкополых соломенных шляпах, с неизменными трубками в зубах. Были замасленные и обветренные машинисты уссурийских паровозов, с черными, глубоко запавшими глазами, похожими на дыры, прожженные углем. Были тут и разбитные парни с консервной фабрики, с острыми, ядовитыми язычками и жесткими ладонями, порезанными кислой жестью.
      Они безропотно грузили все, что им прикажут, и в жгучий полдень, и в слизкие, дождливые ночи, задыхаясь под тяжестью массивных станков и несчетного количества орудийных снарядов. Они несли бессменную вахту у пулеметов, с минуты на минуту ожидая выхода японских канонерок, чтобы перерезать им путь, и дрались смертным боем с бесчисленными толпами дезертиров, грозивших либо овладеть пароходом, либо "разнести в дресву паршивую посудину". Днем обстреливали их китайские посты, как только пароход приближался к китайскому берегу, а ночью леденил холодный туман, и сумрачный стлался вдоль границы Китай, суливший нежданные хунхузские налеты.
      За Амуром у каждого оказались друзья, предлагавшие не ехать назад, в "чертово пекло", обещая "устроить" на более спокойные места без всякого риска. Но, справив дела, они неизменно возвращались обратно, шли, стиснув зубы, надвинув шапки на брови, снова вверх и вверх против течения - для новых вахт и драк, за новым драгоценным грузом.
      И не знавший правил правописания, бесстрастный телеграф слал по линии одну за другой деловые телеграммы со странной, непонятной подписью: "комендант пролетарий Селезнев".
      5
      Этот день был несчастлив с самого начала.
      Около трех часов ночи пароход "Пролетарий" сел на мель верстах в двенадцати выше станицы Орехово. Чувствовалась несомненная халатность, так как речной фарватер был изучен до тонкостей в прошлые рейсы.
      Кривоногий машинист свел Селезнева в трюм и, приподняв половицу, показал ему, чем угрожает подобный опыт в следующий раз.
      - Глянь, голова, - сказал он, добродушно щурясь в темноте, - днище-то на ладан дышит, насквозь проржавело. Еще разок сядем и - каюк.
      По счастью, мель оказалась не широкой, и баржа, шедшая с пароходом "под ручку", остановилась на глубине. Вся пароходная команда, за исключением капитана и машиниста, перебралась на баржу. Нагруженная до отказа, подталкиваемая течением, она сволокла пароходик собственной тяжестью.
      Селезнев вызвал капитана в каюту и, глядя в упор в его водянистые глаза, сурово сказал:
      - Мы больше никогда не сядем на мель. Понял?
      Разумеется, капитан был очень понятливым человеком. Но все-таки вместо четырех часов ночи они пришли в Орехово к девяти часам утра.
      Измученный бессоньем, Селезнев едва стоял рядом с Усовым на капитанском мостике. Боясь уснуть, он заставлял себя изучать то неясные очертания далеких сопок, то прибрежные зеленеющие холмы, то притулившиеся к ним разбросанные избы станицы. Они все тонули в молодых вербовых зарослях. Весенний клейкий лист играл на солнце, как олово. Из кустов возле телеграфа вился кверху белесоватый, смешанный с паром дымок. Казалось, что вместе с ним тянется оттуда жирный запах сомовьей ухи. В ту весну по Уссури то и дело сплывали книзу безвестные трупы, и от них сомы жирели, как никогда.
      Наконец пароход причалил, и Селезнев пошел на телеграф. За ним на почтительном расстоянии шагал "писучий человек" с тощей порыжевшей папкой под мышкой. Кстати сказать, в ней не имелось ни одной бумажки, и вряд ли она вообще была для чего-нибудь нужна. "Писучий человек" переоделся в ватные шаровары и просторную солдатскую гимнастерку. Ему пришлось подвернуть рукава, а похожая на блин фуражка покоилась не столько на голове, сколько на ушах. Тем не менее он чувствовал всю важность и ответственность своего положения.
      В конторе Селезневу передали телеграмму Соболя. Она удивила его и заставила насторожиться.
      - Чудасия, - сказал он "писучему человеку", - кажись, мы ничего не делаем без приказу. Что-нибудь тут неспроста.
      Около кустов, из которых тянулся заманчивый кухонный дымок, их остановил полный человек в коричневом пиджаке и жесткой соломенной шляпе.
      - Товарищ Селезнев, здравствуйте! - сказал он с виноватой, несколько заискивающей улыбкой.
      Селезнев узнал председателя партийного района, в котором он состоял во Владивостоке.
      - Здорово. Ты как сюда попал?
      - Да вот... попал... - неопределенно пробормотал тот.
      - Что делаешь?
      - Да ничего. Так вот - туда, сюда. Неразбериха.
      - Будет врать-то, - раздался из кустов хриплый насмешливый голос. Скажи: младший гарнизонный повар. Потому, мол, ни к чему другому способностей не оказал.
      Селезнев посмотрел на руки председателя района и заметил, что его пальцы порезаны и желты от картофеля.
      - Что ж, и это дело, - сказал он, зевая.
      Председатель покраснел и спрятал руки в карман.
      - Товарищ Селезнев, - начал он, нервно мигая глазами, - не перевезете ли вы меня... за Амур?
      - Разрешение есть?
      - Разрешения нет, но... что ж я тут... верчусь - так, зря?..
      "А ведь казался хорошим партийцем..." - в недоумении подумал Селезнев.
      - Без разрешения не перевезу, - сказал он сухо.
      - Товарищ Селезнев... - В дрожащем голосе председателя послышались умоляющие нотки. - Я вас прошу... в память нашей совместной работы... Я... измучился, я не могу больше работать здесь.
      - Слушай, брось ныть, - устало перебил Селезнев. - Я не возьму без приказу. Прощай.
      Он круто повернулся и пошел к пароходу. "Писучий человек" с любопытством наблюдал за обоими.
      - Не берет, - сказал председатель со смущенной улыбкой.
      Губы "писучего человека" задрожали мелкой смешливой дрожью, но он удержался от смеха. Кинув на председателя истинно комиссарский взгляд, он небрежно произнес:
      - Подайте заявление и анкету в двух экземплярах. А впрочем, я вам не советую ехать. На нашем пароходе оч-чень опасно.
      Комендантская команда грузила динамит. Из продолговатых ящиков тянулся легкий дурманящий запах, от которого кружилась голова. Несмотря на усталость, Селезнев присоединился к работе. Глядя на него, примкнули и матросы, хотя погрузка не входила в их обязанности.
      Потом, лежа в каюте, Селезнев думал о странной телеграмме с фронта, и, даже когда совсем засыпал, ему казалось, что неугомонная пароходная машина выстукивает те же слова: "никаких... частей... не грузите..."
      6
      Он проснулся оттого, что кто-то настойчиво тормошил его за плечо.
      - Товарищ комендант! Товарищ комендант!
      Он вскочил на ноги и протер глаза.
      Перед ним стоял "писучий человек" с беспокойным, несколько растерянным выражением лица.
      - В Аргунской стоит какая-то часть...
      Селезнев надел фуражку и стремительно побежал наверх.
      Извиваясь меж холмов, стлалась вниз сверкающей лентой река. Впереди, на голом безлесном мысике, лепилась маленькая станичка, необычно кишевшая народом. Вся комендантская команда высыпала на палубу. Многие, чтоб лучше видеть, забрались на снарядные ящики, не уместившиеся в баржевом трюме и аккуратно уложенные наверху.
      Селезнев посмотрел в бинокль и без труда различил на людях вооружение и походную амуницию. Он сразу почувствовал какую-то связь между ней и полученной им вчера телеграммой.
      - Товарищ Усов, - сказал он, быстро оборачиваясь к капитану, - на этот раз мы не зайдем в Аргунскую.
      - Нельзя не зайти: дрова на исходе.
      Селезнев послал Назарова проверить. Дров действительно оказалось мало. Он знал, что на всем остальном пути их негде будет достать, а следовательно, вопрос решался сам собою.
      - Команда... в ружье! - крикнул он жестким, отвердевшим голосом. Пулеметчики, на места! Живо!
      Не глядя на побледневшее лицо капитана, он перешел на баржу и, отозвав Назарова в сторону, велел занять ему место у сходен.
      - Как сходни перебросим, ухо держи востро. Никого не пущай. Полезут силом - стреляй.
      - Кныш, иди-ка сюда, - позвал он "хозяйственного человека". - Сегодня тебе будет большая работа. Ты, говорят, мастер заговаривать зубы. Как только причалим, слезай на берег и начинай тереться промеж братвы. Разговор заводи посурьезней: что-де, мол, пароходишка-то чуть жив, того и гляди, на дно пойдет, в протоке, мол, обстреливают каждый раз из орудий, прошлый раз, мол, сорок человек из строя выбыло... Да что тебя учить - сам грамотный! Одним словом, прикинься хорошим дружком, а сам пугай.
      Кныш тотчас же выразил свое согласие, как соглашался и раньше на все, что ему предлагали.
      - Только смотри, - предупредил Селезнев, - если какая дурь взбредет в голову...
      Тут он выразительно хлопнул по карману с револьвером, и его лицо приняло черствое, почти жестокое выражение.
      - Не взбре-дет, - засмеялся Кныш, - дело знакомое.
      Пароход подходил все ближе и ближе, но на берегу не чувствовалось никакого волнения. Теперь простым глазом можно было различить в толпе не только оружие, но даже выражение лиц. Они смотрели с любопытством и ожиданием, но без всякой враждебности.
      Пароход медленно повернулся против течения почти у самого берега.
      - Отдай якорь! - хриплым, не своим голосом скомандовал Усов.
      - Здорово, ребя-аты! С приездом! - кричали на берегу.
      Селезнев снял фуражку, помахал ею в виде приветствия. Выражение его лица было приветливо и беззаботно.
      Покачиваясь на собственных волнах, пароход подошел к пристаньке. Тотчас же двое ребят соскочили на берег и закрепили концы. Чьи-то сильные загорелые руки перебросили сходни, и по ним врезалась в толпу частая матросская цепь. Двое с винтовками впереди расчищали дорогу к дровяным штабелям, а за ними несколько смущенно и неуверенно тянулись остальные. Впрочем, никто не оказал им никакого сопротивления.
      Стоявший наготове Кныш незаметно юркнул в толпу.
      - Что за часть? - спросил Селезнев, спускаясь на берег.
      - Мы семенчуковцы... - раздалось несколько голосов.
      - Слыхал, слыхал... Молодцы, - похвалил Селезнев, - боевых сразу видно...
      Широкоплечий скуластый мужчина в тигровой тужурке выдвинулся из толпы и подошел к нему.
      - Я командир отряда, - сказал он, протягивая руку.
      - А я комендант парохода, - отрекомендовался Селезнев.
      "Ну и ряшка", - беспокойно подумал он, изучая наклонившееся к нему лицо.
      - Мне тебя и надобно, - продолжал Семенчук, - насчет нашей погрузки.
      - Идем на пароход.
      Когда они проходили мимо окаменевшего у сходен Назарова, Селезнев пропустил Семенчука вперед и, незаметно тронув взводного за рукав, шепнул:
      - Пошли одного парня к моей каюте. Пущай станет у дверей и ждет, пока позову.
      Он с удовлетворением отметил, что погрузка дров идет полным ходом, и, подхватив Семенчука под руку, вместе с ним спустился в каюту. "Главный выигрыш - время", - думал он, шагая по шатким ступенькам.
      На берегу мирно дымились бивачные костры. Кныш быстро втерся в одну из компаний, отыскивая земляков.
      - Так, так, - говорил он, хитро прищуривая глаза. - Амурцы, значит? Стало быть, землячки?.. Так, так... Каких уездов?
      Оказалось, что тут имеются люди со всех концов Амурской области. Кныш знал ее вдоль и поперек и, таким образом, с первых же слов обнаружил себя вполне своим человеком.
      - И давно вас сюда передвинули?
      - Сами пришли. Нешто кто передвинет? Ка-ак же!.. Держи карман шире... Тута все продано до последнего человека... Ежели командующий золотопогонник, какая тут война?..
      - Это верно, - согласился Кныш. - Нашего брата везде надуют... Это уж как было, так и останется. Землю пашем мы, а хлеб кушает дядя... Куда же вы теперь?
      - Домой.
      - Та-ак...
      Кныш подбросил в огонь несколько щепок и с видом человека, который говорит истинную правду, но в общем не заинтересован в том, как ее примут, спокойно произнес:
      - Только домой вам не попасть, вот.
      - Чего так?
      - А за Амуром, братишка, такой порядок: приезжает человек - к нему сейчас же начальство: "Ваш пропуск?" Пропуска нет - чик... и готово... в Могилевскую губернию. Это, брат, там моментом.
      - Расска-азывай! - недоверчиво протянул кто-то. - Нас целый отряд, а не то што какой один.
      - Что ж, что отряд?.. Вот прошлым рельсом тоже перевезли один батальон. Нам, натурально, все едино, а у его приказу не было. Так за Амуром сейчас же орудия, пулеметы... Наставили: чик-чик-чик... - Кныш выразительно повращал белками и, безнадежно сплюнув в сторону, добавил: - Подчистую.
      Его слова действовали самым убийственным образом, но он и привык работать наверняка. Умение провоцировать входило составной частью в его многообразную профессию. Он обходил кучку за кучкой, то выпрашивал табачку, то отыскивал двоюродного брата и всюду рассказывал о том, как "прошлым рельсом" они отбивались от японцев в протоке ручными гранатами, или о том, что стоять в Аргунской тоже далеко не безопасно.
      - Вот дня четыре тому назад... японская канонерка версты на три досюда не дошла. А мы от их всякий раз бегаем: служба такая...
      В каюте Селезнев потребовал от Семенчука приказ о погрузке.
      - Видишь, какое дело, - ответил Семенчук, - отправили нас срочно и писаного приказа не дали. Командующий на словах передал: "Идите, говорит, там погрузят".
      Он хитро мигал глазами и крякал после каждого слова.
      - Как же мне быть? - нерешительно мямлил Селезнев. - Ну, ты сам командир, - понимаешь, в чем тут загвоздка?.. Ну, как бы ты сам поступил?
      - Да ясное дело, как! - воскликнул Семенчук. - Омманывать я, чай, не стану. Тут дело верное.
      - Давай лучше вызовем к прямому проводу штаб, - предложил Селезнев.
      - Телеграф не работает, я уже пробовал, - соврал Семенчук. - Да ты что, не веришь, что ли?
      Теперь Селезнев не сомневался, о ком говорила полученная им телеграмма. Ждать дальше не имело никакого смысла. Как бы в раздумье, он прошелся по каюте и, поравнявшись с дверью, выхватил из кармана браунинг.
      - Не шематись! - крикнул тугим и звонким, как натянутый трос, голосом. - Руки на стол! Ну-у! Поговорим по-настоящему.
      - Ты что? - прохрипел Семенчук, бледнея. - Ты что!.. Ах ты, с...
      - Цыть! - оборвал Селезнев с мрачной угрозой. - Только пикни! Дыр наделаю - не сосчитаешь! Эй, кто там? Сюда иди!
      Стоявший у дверей народоармеец ворвался в каюту.
      - Обезоружить!
      В несколько секунд Семенчук лишился всех знаков своего командирского звания.
      - Вот теперь погрузился и сиди, - мрачно пошутил Селезнев. - Все равно, где расстреляют: здесь или за Амуром.
      Он вышел из каюты и запер Семенчука на ключ.
      - Иди на берег, - сказал народоармейцу, - и позови Кныша. Скажи, мол, комендант и Семенчук зовут узнать насчет продуктов. Да пошли ко мне Назарова!
      Он еще не знал точно, что ему делать в дальнейшем, но первая позиция была занята почти без боя.
      - Назарыч! - сказал он, когда взводный спустился вниз. - Всю команду незаметно разложи по борту. Усову скажи, пущай приготовится. Как кончат грузить дрова, скажешь мне, а кого другого пошли отдать концы. Если спросят на берегу, зачем отвязывает, пущай скажет, что грузить, мол, вас будем у второго причала, выше...
      "Может, выйдет, а может, и нет", - подумал он, провожая взводного глазами. Во всяком случае, ему самому не следовало вылезать наверх без Семенчука.
      Минут через пятнадцать пришел Кныш.
      - Ну, как там? Что говорят?
      - Да что, товарищ комендант, народ серый... - Кныш презрительно почесал за ухом. - Я им наговорил страстей - до будущего года хватит. Придет, говорят, Семенчук, будем митинговать. Только злы они - это верно.
      - Ладно. Больше на берег не ходи. Ступай.
      Когда Селезневу сообщили, что погрузка окончена, он не пришел еще к ясному решению. Туго перетянув пояс и надвинув фуражку на лоб, взбежал на палубу и, пригибаясь к доскам, почти ползком перебрался на баржу. Нудно скрипела ржавая цепь, и где-то внутри медленно стучала машина, подталкивая судно навстречу якорю.
      Весь Семенчуковский отряд сгрудился у второго причала. Бесформенная, обезглавленная масса зловеще чернела на светло-зеленом фоне берега, но Селезнев чувствовал всем своим нутром, что она сплошь состоит из усталых, растерянных и обманутых людей.
      Лежа между снарядными ящиками, он слышал, как пароходные лопасти со звоном раскалывали воду, и думал, как поступить. Он мог бы просто миновать второй причал, дав судну полный ход. Но тогда люди на берегу почуют измену и откроют стрельбу. Он не имел права идти на такой риск, чувствуя под ногами семьдесят пудов динамита. Одной пули в трюм было бы достаточно, чтобы от гнилой посудины не осталось и следа. Значит...
      Лицо Селезнева стало коричневым и жестким, как ржавое железо. Он медленно повернул голову и тихим, оледеневшим голосом бросил припавшим к борту людям слова, простые и безжалостные, как камни:
      - Взвод, слушай... мою команду... Пулеметчики, приготовься... По Се-мен-чу-ковскому... отря-аду... постоянный прицел... Взво-оод!
      С берега доносился разноголосый человеческий гомон, и густо и ровно стучала машина, как настороженное сердце зверя.
      - Пли!
      В первое мгновенье никто на берегу не понял, что это смерть. Но залп следовал за залпом. Тогда, бросая винтовки, скатки, патронташи, сумки - все, что мешало бежать, - сгибаясь к земле, люди ринулись прочь от берега. Они падали в траву безжизненными кулями мяса, не издав предсмертного стона, а раненые впивались в землю костенеющими от страха пальцами.