Александр Александрович Фадеев
      Рождение Амгуньского полка
      Памяти Игоря Сибирцева
      1
      Настоящее название полка было 22-й Амгуньский стрелковый, а его рядовые бойцы во всех официальных приказах именовались народоармейцами*. Но человек, около года не вылезавший из сопок, вскормивший несчетное количество вшей, исходивший все таежные тропы от зейских истоков до устья Амура, привык к безвластью и безнаказанности и боялся порядка и дисциплины. В новых наименованиях и, главное, в цифрах ему чудилось кощунственное посягательство на его свободу. И бойцы 22-го Амгуньского полка продолжали называть себя партизанами, а полк свой по имени старого командира - просто Семенчуковским отрядом.
      ______________
      * На Дальнем Востоке наша армия называлась в 1920 году не Красной, а Народно-революционной. (Примеч. А.Фадеева.)
      Это была упорная и жестокая борьба между старым названием и новым. За старое боролся весь полк во главе с командиром Семенчуком, за новое комиссар полка Челноков.
      Силы противостояли неравные. Не только потому, что Челноков был одинок, но и потому, что это происходило в местности, где так короток день, а ночь длинна, где густ и мрачен лес, где воздух сыр и ядовит от болотных испарений, где зверь в лесах силен и непуглив, и человек - как зверь.
      Семенчуковский отряд оказался сильнее Амгуньского полка. Это произошло после разгрома под Кедровой речкой, хмарным и слизким утром, на левом фланге красного фронта.
      Сгрудившись у гнилого, поросшего мхом и плесенью охотничьего зимовья, Семенчуковский отряд митинговал.
      - Куда нас завели? - кричал, взгромоздившись на пень, лохматый детина.
      Весь - костлявая злость, от головы до пят обвешанный грязными шматками полгода не сменявшейся одежды, он походил на загнанного таежного волка.
      - Нас завели на верную гибель... Нас продали... Владивосток занят, Спасск-Приморск занят, Хабаровск занят, не сегодня-завтра займут Иман, куда мы пойдем? Мы - партизаны, амурцы. Мы мерзли в сопках за наши хлеба и семьи. Пора уж и домой! Довольно покормили вшей, пойдем за Амур! Там тоже Советская власть - мы ее поставили. Пущай приморцы сами свои края защищают... Пущай Челноков сам повоюет... с рыбой со своей, с тухлой...
      И из человеческого месива, где озлобленные лица, обдрипанные шинели, штыки, патронташи, подсумки и мокрые ветви загаженного людьми ельника сливались в одно оскаленное щетинистое лицо, неслось:
      - За Амур! За Амур!
      - Довольно!
      - Ну, как вы попадете за Амур? - стараясь быть спокойным, говорил Челноков. - Через фронт нам не пройти - раз. Через Хорские болота и подавно не пройти. Остается Уссури. Как вы через нее переправитесь? Пароходов ведь нет...
      - Вре-ошь! - кричали из толпы. - Омманываешь... Есть пароходы... А грузы на чем эвакулируют? Сволочь!
      - Этот пароход вас не возьмет...
      - Мы сами его возьмем...
      - Он всегда и так перегружен...
      - Разгру-узим... Вот невидаль, подумаешь!
      - Так ведь не в этом суть, - не сдавался Челноков. - Ведь мы оголяем фронт. Из-за нашего ухода вся область пропадает...
      - А что мы - сторожа? - надсаживался лохматый детина. - Чего вы приморцев не держали? Небось в тылу сидят, одеты и обуты... Одних штабов, как собак, расплодилось...
      - Верно, Кирюха... В тылу... галифеи шириной в Амур распустили.
      Масса не слушалась комиссара. Вчера, ругаясь с ним из-за продуктов, она еще чувствовала в нем силу и нехотя подчинялась ей. Это не было, как в прежние дни, сознательное уважение к старшему товарищу, а просто последние остатки робости перед начальством. Они проявлялись тем сильней, чем независимей, храбрей и строже держался начальник. Но сегодня это уже не помогало. Сегодня масса не боялась и ненавидела комиссара. Он являлся единственным препятствием на ее пути. Вопрос ясен. К чему этот разговор?
      - Дово-ольно! - кричала толпа.
      - Долой комиссара! Отзвонил свое. Даешь в отставку!
      На заросшей завалинке зимовья сидел Семенчук и ждал. В волнующейся толпе странно было видеть его притаившуюся, безучастную фигуру. И несколько раз, ловя на себе его хитрый, выжидающий взгляд, Челноков думал, что это единственный человек, который мог бы еще удержать полк. Но Семенчук молчал. Он сам был амурец, ему надоело воевать, а симпатии толпы так изменчивы, что не стоит рисковать своим авторитетом за чужое дело.
      - За Амур! - рвался через тайгу в золотистые амурские пади стихийный тысячеголосый рев.
      - Слушай, Семенчук, - сказал Челноков, наклонясь к командиру, - если они уйдут - ты будешь отвечать.
      Семенчук насмешливо улыбнулся:
      - При чем тут я? Мое дело маленькое.
      - Врешь! - не выдержал Челноков. - Ты продаешь весь фронт за свой командирский значок...
      - Что-о?!
      Семенчук вскочил, как ужаленный. В его напряженной позе скользнуло что-то кошачье. Даже желтая шерсть его тигровой тужурки, казалось, вздыбилась, как живая.
      - Товарищи!.. Вы слышали, что сказал комиссар? Вы слышали, что он сказал? - Голос Семенчука дрожал от деланного гнева. - Мы, что целый год страдали в сопках, падали под пулями, топли в болотах, кормили мошкару, мы, оказывается, предатели революции! А они, что пришли на готовенькое, надели френчи и сели на наши шеи, они - спасители... Убирайся вон! - рявкнул он злобно.
      Его толстая шея вздулась багровыми жилами, и широкое скуластое лицо налилось кровью.
      Челноков схватился за револьвер и шагнул к командиру.
      - Если ты думаешь на этом сыграть... - сказал он со зловещей сдержанностью, но грозный рев заставил его повернуться к массе. Отовсюду, где только виднелись люди, смотрела на комиссара стальная щетина неумолимых ружейных дул.
      - Уйди-и!
      Челноков принял руку с кобуры и несколько мгновений изучал толпу. Из-за каждого дула впивались в него горящие угрозой и ненавистью глаза.
      Челноков опустил голову и медленно сошел с завалинки.
      - Красные! - крикнул Семенчук. - Я всегда был с вами, а вы со мной... Слушай мою команду! Построиться!
      Винтовки опустились одна за другой. В толпе зашныряли ротные командиры.
      - Первая рота, собира-айсь!
      - Вторая рота!
      Резкие выкрики команд казались неуместными под мохнатыми елями в распущенной массе голодных людей и тотчас же глохли где-то в заржавленном мхе карчей. Роты строились наспех, как-нибудь, и уползали в чащу по грязной дороге. Оседланная лошадь комиссара неистово ржала и металась на привязи. Под сотнями ног трещал низкорослый ельник.
      - Винтовки хоть бы на плечо взяли... - неуверенно предложил кто-то.
      - Во-от еще, на плечо! - гудели недовольные голоса. - Мы и на ремне донесем. Старый режим, што ли?
      - Покомандовали ужо над нами, будя!
      Оставшийся у зимовья комиссар слышал в удаляющихся голосах нотки радостного возбуждения и наивной, почти детской уверенности в окончании всех бед и страданий на эхом свете.
      Его лошадь запуталась в поводу и, вспенив губы, жалобно фыркала.
      - Тише ты-ы! - сердито закричал Челноков.
      Он несколько раз ударил ее хлыстом по крутому заду и выругался самыми скверными словами, какие только знал. Неизбежный вопрос - что делать? сверлил уставшую голову. Он сел на завалинку и стал размышлять. Это было не очень приятное и не легкое занятие. Комиссар не спал уже около двух суток! В висках стучало. Он сжимал голову большими шершавыми ладонями, и его сухие и ломкие, как старая оленья шерсть, волосы топорщились на голове. Фуражка защитного цвета лежала у ног, и в ней хозяйничали рыжие болотные муравьи. Шум шагов и людские голоса давно уже замолкли вдали. Только в ольховнике у ключа робко посвистывали мелкоглазые рябчики. На левом фланге красного фронта комиссар Амгуньского полка был совершенно одинок.
      Он медленно расстегнул кобуру и вытащил наган. Долго с интересом наблюдал, как ленточкой отливает смазанная вороненая сталь, и так же серьезно и вдумчиво взвел холодный курок. Однако он не выстрелил сразу, а решил еще подождать и подумать. Он привык отрезать только один раз, но зато после семикратной примерки.
      И действительно, мысли его приняли другой оборот.
      - Так нельзя, - сказал он, строго глядя на лошадь. Слова эти относились, однако, не к ней, а к самому комиссару. - Так нельзя, - снова повторил он вслух. - Тебя все равно расстреляют, но предупредить о случившемся ты обязан.
      Придерживая курок нагана большим пальцем, Челноков опустил его на место и спрятал револьвер в кобуру. В его движениях не чувствовалось волнения или страха. Он поднял с земли фуражку и стал чистить ее мокрой еловой веткой. Ему не хотелось, чтобы даже в его одежде был намек на панику. Правда, он не сумел удержать полк, хотя и должен был сделать это. Но это еще не означает, что все остальное может идти спустя рукава.
      Челноков отвязал лошадь и, вскочив в седло, выехал на дорогу. Лошадь рвалась в ту сторону, куда ушел полк, а он заставлял ее идти в другую. Несколько секунд они вертелись на одном месте, пока ей не стало ясно, что обстоятельства переменились.
      Тогда она повиновалась человеку и, закусив удила, понеслась к штабу фронта, на станцию Бейцухе.
      2
      В очередной оперативной сводке иманская "Рабоче-крестьянская газета" писала:
      "2 мая наши части, под давлением превосходных сил противника, оставив разъезд Кедровая речка, отошли на линию ст. Бейцухе. Дальнейшее продвижение противника приостановлено".
      Прочитав сводку, командующий Северным фронтом невольно улыбнулся. Это была горькая, спрятанная в усы улыбка. Он лучше всяких газет знал, что поражение под Кедровой речкой являлось на самом деле разгромом красного фронта. "Превосходные силы противника" заключались в одном батальоне, разогнавшем десятитысячную армию. "Движение противника" отнюдь не было приостановлено, но он сам не пошел дальше, боясь распылить немногочисленные силы по мелким станциям и разъездам.
      Перед мысленным взором командующего все время лежал громадный кусок Амурской долины, по которому уверенно перестраивались цепочки, квадратики, линии маленьких косоглазых людей, внушавших ужас защитникам кедровореченских позиций. И потом... эта неудержимая звериная паника, с оставлением орудий, винтовок и амуниции, с беспощадными драками между своими из-за каждого паровоза, вагона или двуколки, с бессмысленными, полными дикого страха, потными, измученными, уже нечеловеческими лицами. А когда штабной вагон попал наконец на станцию Бейцухе, он увидел на платформе сухого, сморщенного, с мочальной бородкой старика, грозившего скрюченным пальцем и кричавшего с пеной у рта:
      - Дезертиры... Мы дали вам одежду, мы дали вам хлеб, а вы нас японцу продаете? Будьте вы прокляты!.. Вы и ваши дети!
      Теперь - не только в Приморье, но и за Амуром, и в Прибайкалье, и за Байкалом - Кедровая речка стала нарицательным именем, символом панического бегства, трусости и позора.
      Командующий фронтом посмотрел на карту. В этом злополучном краю даже военные карты были составлены неверно. Справа от ветки тянулись непролазные Хорские болота. Верховья реки Хор и ее притоков были помечены пунктиром. Там не ступала еще человеческая нога. Плохонькие позиции перед Бейцухе занимал недавно сформированный коммунистический отряд. Половина его бойцов была набрана из ставших ненужными, за развалом частей и учреждений, военных и гражданских комиссаров. Все они привыкли командовать, не любили подчиняться и искали путей, как бы попасть в Советскую Россию.
      На левом фланге на нескольких пунктах значился по штабной карте 22-й Амгуньский полк. Связь с ним была еще плохо налажена. Полк считался ненадежным. Во всяком случае, это был единственный неразвалившийся полк, в порядке отступивший из-под Кедровой речки.
      Командующий снова взял газету, но чтение не шло на ум. Он выглянул в окно. Везде было так пустынно, так неприглядно, что не верилось, будто на этой заброшенной станции находится главный мозг фронта. Да был ли у такого фронта хоть какой-нибудь мозг?
      Из станционного здания подпрыгивающей походкой шел к вагону комиссар Соболь. Он был очень маленького роста и, шагая через прогнившие дыры платформы, в своем черном обмундировании напоминал беззаботного вишневого жучка. Но командующему он казался скорее неутомимым муравьем, несущим на себе непосильную ношу.
      - Хорошие вести, - сказал комиссар, заходя в вагон. - Из Владивостока пришел тайгою на Иман матросский отряд, вот телеграммы... - Он бросил на стол пачку розовых бумажек. - На Имане восстановлен порядок, ловят дезертиров. Ревштаб извещает, что кое-какие полки удастся привести в боевой вид... Ей-богу, мы сможем выправиться на этом деле!..
      - Боюсь, что нам уже ничто не поможет, - сказал командующий, прочитав последнюю телеграмму и передавая ее комиссару. - Вы читали это?
      Телеграмма извещала, что пароход, эвакуировавший военные и железнодорожные грузы по реке Уссури за Амур, вышел в третий рейс. Телеграфный язык не знал правил правописания - ни больших, ни малых букв, ни запятых, ни кавычек. Подпись: "комендант пролетарий Селезнев" - нужно было читать: "Комендант парохода "Пролетарий" Селезнев".
      - Что ж, молодчага! - воскликнул комиссар. - Этого парня я знаю только по телеграммам, но он чертовски исполнительный человек. Можно было бы жить, если б все были такие.
      Командующий смотрел на комиссара и, как всегда, удивлялся, откуда набирается бодрости эта маленькая, невзрачная фигурка. Сам он давно работал механически. Он был совсем одинокий человек, и с развалом фронта ему некуда было идти. Бывший офицер старой, царской армии, он провоевал большую часть своей жизни, из которой почти три года пришлось на борьбу за Советскую Россию. Теперь она маячила перед ним как последнее и единственное убежище.
      - Дело не в исполнительном человеке, - сказал он сухо, - дело в эвакуации. Когда этот пароход пошел в первый рейс, я сразу понял, что дело пахнет ликвидацией. Ревштаб вывозит все, что можно. Приморье спело свою песенку. Нам тоже пора кончать. Я так думаю.
      - Ну, и плохо, что вы так думаете! - вспылил комиссар. Ему надоели вечные толки о ликвидации, за которыми шел неизбежный разговор о Советской России. - Наша беда и заключается в том, что так думают почти все, начиная от командующего и кончая дезертиром. На ведь нам, черт возьми, предписано держаться, а не ликвидироваться!.. Вы думаете, мне не хочется в Советскую Россию? Вы думаете, я не устал от всей этой чертовщины? - Лицо комиссара невольно сморщилось в жалкой гримасе. - Но вы помните, я говорил, что нам надо идти против течения? Какой я, к черту, комиссар фронта? Я вам говорил, что я просто токарь военного порта. Но раз я поставлен комиссаром, я должен им быть: не спать ночей, стрелять дезертиров, ругаться с полками, реквизировать хлеб, бороться до тех пор, пока меня самого не сволокут в придорожную канаву... Я начинаю и кончаю свой день с этой мыслью. Я подвинчиваю себя каждый день невидимыми гайками до последней степени, до отказа... Я все время иду против течения и тащу за собой всех, кого только можно тащить при помощи слова или нагана... Черт возьми!.. Я буду идти и тащить, покуда хватит моих сил. Я уж вам не раз говорил об этом.
      Командующему хотелось сказать: "Я тоже старый солдат и исполняю свой долг", но эта фраза показалась ему слишком напыщенной при Соболе.
      - Я привык к организованным войсковым единицам, - сказал он извиняющимся тоном.
      Соболь ничего не ответил.
      Неловкую тишину одиноко прорезал отдаленный гудок паровоза. Оба ощутили легкое, едва заметное дрожание штабного вагона. Судя по гудку, паровоз шел с тыла.
      - Это наш броневик, - сказал командующий.
      - Наконец-то!
      Соболь швырнул телеграмму и, жуя на ходу вытащенный из кармана хлеб, вышел на линию.
      Из темного провала сопок, раскидывая по откосам клочья тяжелого дыма, несся к штабу новенький бронепоезд.
      Из бронированного паровоза, смеясь, выглядывал седенький машинист. Соболь заметил у его пояса пару английских гранат.
      Поезд остановился за станцией, у стрелки. Из вагонов одна за другой выскакивали серые фигуры. Впереди шел начальник штаба фронта и его помощник. За ним виднелись еще знакомые и незнакомые лица.
      - Черт возьми!.. Шептало! - воскликнул комиссар, узнав среди штабных начальника бронепоезда.
      Черные, закоптелые лица обступили комиссара со всех сторон. Они радостно трясли ему руки и что-то кричали наперерыв. Двое из вновь прибывших, в одинаковых чистеньких френчах и кожаных галифе, остановились поодаль и улыбались.
      - Не все сразу, - с нарочитой строгостью сказал комиссар. - Сначала о деле. Идите все на свои места, потом поболтаем. Шептало и вы, - он посмотрел на отдельно стоящую пару, - пойдемте со мной.
      - Рассказывай, - обратился он к Шептало, когда они зашли в купе. - А ты все такой же, - перебил он себя, невольно переходя с официального тона на дружеский. - Ну, ну, рассказывай...
      Шептало сообщил, с каким трудом удалось ему сформировать бронепоезд. Он постоянно сбивался с тона и, брызгая слюной, возбужденно передавал не относящиеся к делу подробности.
      - Понимаешь, все уже было сделано! - кричал он на весь вагон. - Уж и орудия поставили, а ни один машинист не соглашается... Кстати, насчет орудий: эта трусливая никольская артиллерия никак не хотела отдавать. Рабочие из мастерских даже депутацию к ним посылали. "Мы, говорят, маялись, делали, а вы удрали с фронта, да еще орудий не даете". Ни черта не помогает... Тогда уж и я разъярился. "Не дадите, говорю, начну садить по лагерям из пулеметов..." Все-таки отдали...
      Он весело засмеялся, и, глядя на боевые искорки в его зеленовато-серых глазах, так же весело завторил ему Соболь. Двое в кожаных брюках скептически переглянулись.
      - Так вот, машиниста, - продолжал Шептало. - Я уж, брат, все службы тяги, пути, движения и еще, черт его знает, какие службы облазил. Никто!.. Наконец, этот старичок. "Мне, говорит, все равно умирать..." И поехал. Ей-богу...
      Соболь смотрел на исхудавшее белобрысое лицо начальника бронепоезда и думал, что из этого парня будет толк. "Ничего, что немного звонит. Зато делает дело..."
      - Ребята у тебя надежные? - спросил он вслух.
      - Ребята - что надо! - восторженно воскликнул Шептало. - Большинство со Свиягинской лесопилки. Есть трое батраков из Зеньковки. Тут, брат, комедия... Один из них рассказывал, что после Кедровой речки он дезертировал домой. Так, понимаешь ли, собственная баба в избу не пустила. "Иди ты, говорит, ко псу, сметанник". Ей-богу, так и сказала: "Иди ты ко псу". Сам рассказывал. "Стало, говорит, мне соромно, я и вернулся..."
      - А вы как к нему попали? - обратился Соболь к парням в кожаных брюках.
      - Они не ко мне, - сказал Шептало. Его потрескавшиеся губы скривились в насмешливую улыбку. - Это так... случайные...
      - У нас разрешение в Советскую Россию, - сказал один из них. Это был молодой белокурый парень с тонкими и правильными чертами лица.
      - Так, - сказал комиссар. - Ну, мы еще поговорим. Шептало, можешь идти.
      Он долго и пристально разглядывал оставшихся в купе. Его маленькие черные усики странно топорщились. Все трое молчали.
      Соболь хорошо знал обоих по совместной работе во Владивостоке. Белокурый был матросом из музыкантской команды Сибирского флотского экипажа. Его товарищ, горячий, неутомимый латыш, слесарил во временных мастерских. В те времена это были на редкость хорошие ребята.
      - Как же вас выпустили из Владивостока? - спросил комиссар пытливо.
      Белокурый звучно рассмеялся:
      - Там сейчас такая неразбериха, что кого хочешь выпустят. Везде хозяйничают японцы. Наши прячутся по слободкам. Старик Крайзельман совсем потерял голову. Когда мы ему подсунули бумажку, он сразу подписал. Я еще сказал Артуру, что, подсунь ему его собственный смертный приговор, он бы так же подписал. Факт!
      При его словах латыш нервно дернулся на койке.
      - Разве у нас вожди?! - резко закричал он. - У нас сапожники! Все потерьяли голову, мечутся, как угорелеватые. Мы думали, шьто хоть на фронте порьядок, а тут у вас тоже... Скорей бы уйти к черту из этого краю...
      Он выразительно махнул рукой, и вся его мускулистая, чуть сгорбленная фигура, казалось, говорила о том, что он не желает больше об этом разговаривать.
      - Так, - снова сказал комиссар. - И что же вы думаете делать в Советской России?
      Его голос чуть заметно дрожал.
      - Я проберусь в Латвию, - буркнул латыш.
      - А я пойду по культурно-просветительной части. До японского выступления я уж ударял по этому делу. Хоть я и матрос, но ты знаешь, что из меня плохой вояка. А каковы твои планы на будущее?
      - Я думаю всю свою дальнейшую жизнь посвятить военному делу, насмешливо процедил Соболь. - Ну, покажите, какую вам дали бумагу...
      - Ерунда, обыкновенный мандат. - Белокурый полез в бумажник. - А ты зря идешь по военной, - сказал он с сожалением. - Приморье погибло уж для Советской России, а в центре нужны люди для мирного строительства. Вот она...
      Соболь взял протянутую бумажку и сунул, не читая, в карман.
      - Теперь послушайте меня, - сказал он, неожиданно меняя тон. - Вы обманным путем ушли из Владивостока, забыв свой долг и бросив массы в самую тяжелую минуту. Я отдал бы вас под суд, ежели бы они у нас не развалились. Я застрелил бы вас сам, ежели бы у нас хватало толковых людей. Я жалею, что не могу сделать ни того, ни другого... Но я предлагаю...
      - Это плохие шутки, Соболь, - недоуменно перебил латыш.
      - Молчать!.. - не выдержал комиссар. Он выхватил наган, и голос его звякнул, как лопнувший станционный колокол. - Сидеть смирно и слушать! Я предлагаю вам вот что: или вы пойдете в коммунистический отряд, дав мне слово, что не убежите, или я вас посажу под арест и не буду кормить до тех пор, пока вы не дадите мне этого слова и не пойдете в отряд.
      - Соболь, что с тобой? Ты с ума спятил? - удивленно забормотал матрос.
      - Одна минута на размышление, - сказал комиссар, выкладывая часы.
      - Не пойму... - В глазах белокурого померк мягкий и теплый свет, и вся его фигура выразила удивление, беспомощность и вместе с тем сознание своей правоты.
      - Я буду жалеться в областком! - вскипел латыш. - Это свинство!
      - Когда будешь в Советской России, можешь пожаловаться в ЦК - там разберемся.
      - Л... ладно, - сказал матрос после непродолжительного раздумья. - Мы можем, конечно, пойти и в коммунистический отряд. Но с твоей стороны это превышение власти. Ты определенно закомиссарился, ты за это ответишь. Я тебе говорю...
      - Двадцать секунд осталось, - холодно обрезал комиссар.
      - Да я же сказал, что мы пойдем!
      - Товарищ Сикорский! - крикнул Соболь, открывая дверь. - Выдайте этим двум удостоверения в комотряд... рядовыми бойцами, - добавил он после некоторой паузы.
      - Эх, Соболь, Соболь... - с грустью протянул белокурый.
      - Канцелярия направо, - сухо сказал комиссар. - Я вас не задерживаю.
      - Гас-тро-леры, - промычал он с непередаваемым презрением, когда оба спутника возмущенно выскочили из купе. Ему казалось всего обиднее то, что один был слесарем временных мастерских, а другой - матросом революционного экипажа.
      3
      Соболь беседовал у бронепоезда с народоармейцами, когда всадник на взмыленной густогривой лошади выскочил из кустов и, быстро осмотревшись по сторонам, поскакал к штабному вагону.
      "Это еще что за личность?" - подумал Соболь. Но когда всадник соскочил с седла, он сразу узнал в нем Челнокова. До этого ему не приходилось видеть его на лошади.
      Приезд Челнокова был слишком необычен. Соболь оборвал свою речь на полуслове и не пошел, а побежал к штабу. Комиссар Амгуньского полка угрюмо поджидал его, прислонившись к вагону. Видно было, что он страшно устал. Его лошадь тоже понурила голову и застыла.
      Соболь с силой сжал протянутую ему руку и несколько секунд не мог выговорить ни слова.
      - Ну?! - прохрипел он наконец.
      - Амгуньский полк ушел с позиции, - тихо проговорил Челноков.
      - Тсс! - прошипел Соболь, до боли стиснув зубы. - Никому ни единого слова об этом. Здесь воздух полон паники. Идем в вагон.
      Но когда они вошли в купе, комиссар фронта не мог больше сдерживаться. Он яростно вцепился в грязный челноковский френч и, дрожа от переполнявших его существо бешеных противоречивых чувств, закричал тонким, надорванным фальцетом:
      - Как же ты допустил?.. Надо было держать з-зубами!.. Да что же у вас там... Челноков?!
      - Я сделал все, что мог, - угрюмо пробормотал тот. - Но я не сумел убедить...
      - Убедить?! - яростно повторил Соболь. - Комиссар! Надо было не только убеждать, надо было стрелять!
      - Дело так сложилось, что я не мог даже вытащить револьвера... Они направили на меня винтовки...
      - Какое мне до этого дело?.. Ты должен был удержать, понимаешь? До-олжен... Меня не интересует, убили бы тебя или нет!
      Соболь выпустил френч и возбужденно забегал по купе. Его маленькая растрепанная фигурка, мечущаяся в тесной и пыльной кабинке, как-то не вязалась с рослой, окаменевшей на месте фигурой Челнокова.
      - Ты знаешь, что нужно сделать с тобой? - спросил вдруг Соболь, круто остановившись перед полковым комиссаром.
      - Знаю, - сказал Челноков.
      Соболь опустился на койку и сидел молча несколько минут. Слышно было, как в канцелярии кто-то неумело стукал на машинке.
      В этой тишине слова комиссара прозвучали совсем по-иному.
      - Федор, - тихо позвал он Челнокова, - ты не забыл, как мы пять лет работали у соседних станков?
      Челноков вздрогнул, и странный мягкий звук сорвался с его уст. Соболь нервно хрустнул пальцами и так же тихо продолжал:
      - И ты... не сумел удержать полк?
      Комиссар Северного фронта не смотрел на своего подчиненного, но в его словах слышался такой же тихий, как его голос, укор.
      - Я не сделаю тебе ничего, - продолжал Соболь, - потому что у нас мало таких людей, как ты, а мы милуем кой-кого и похуже. Но мы должны исправить положение. Ты понимаешь, Челноков?
      Комиссар Амгуньского полка медленно поднял голову. Его смущенный взгляд встретился с серьезным и решительным взглядом Соболя, и в обоих мелькнуло нечто большее, чем простое взаимное понимание. Это была дружеская симпатия, может быть даже нежность. Но она показалась только на одно мгновение.
      - Пойдем к командующему, - сказал Соболь.
      Им требовался быстрый и правильный рецепт. Но что мог дать человек в старом полковничьем мундире, привыкший к организованным войсковым единицам? Он уныло посмотрел на обоих сквозь потные очки в черной, почти траурной оправе и не сказал ни слова.
      - Если бы у меня было тогда с пяток надежных ребят, я бы удержал весь полк, - пояснил Челноков. - Но теперь его не возьмешь и с пятью десятками. Он выйдет к реке и укрепится. Семенчук - старая лисица!
      Он вопросительно взглянул на командующего, но тот по-прежнему молчал. Когда-то точная и исполнительная машина теперь отказывалась работать. Соболь схватил телеграфный бланк и, вырвав из рук командующего карандаш, стал быстро писать, нагнувшись над столом.
      - Подпишите! - сказал он, подсовывая исписанный бланк. - Челноков, я сообщаю о происшедшем в ревштаб и прошу прислать один из матросских батальонов в твое распоряжение. Ты сейчас же сядешь на дрезину и поедешь на Вяземскую. Там встретишь эшелон и вместе с отрядом пройдешь трактом к Аргунской. Я думаю, к завтрашнему вечеру ты уже будешь там. Семенчуку больше некуда деться. Я даю тебе все права и полномочия, какие только потребуются.
      - А если он успеет погрузиться на пароход?
      Соболь схватил другой бланк.
      "Станица Орехово. Коменданту "Пролетарий" Селезневу.
      Никаких частей без моего ведома не грузить.
      Военком фронта СОБОЛЬ".
      - Орехово выше Аргунской, - пояснил он, - там тоже есть телеграф. Селезнев зайдет в Орехово за динамитом. Ну... иди, брат... ждать некогда...
      Они вместе вышли на линию. На привязи у вагона все в том же положении стояла лошадь Челнокова. Из ее грустных полуоткрытых глаз сочились мутные слезы усталости и голода. Челноков ласково потрепал ее по шее.
      - Ты позаботься о моей лошадке, - сказал он Соболю. - А потом... - Он на мгновение замялся и странно дрогнувшим голосом докончил: - Может, у тебя найдется кусок хлеба... для меня?
      Только теперь Соболь заметил, что Челноков бледен, как песок. Кожа стянулась на его лице, резко обозначив скулы и челюсти. Под глазами выступили расплывчатые синие круги, и веки чуть заметно дрожали.
      Соболь убежал в вагон и через минуту вернулся с ковригой гречишного хлеба и с большим куском нутряного сала.
      - Есть сумка, куда положить? Нет? Ну, возьми мою!
      Он снова сбегал в вагон и принес походную сумку японского образца.
      - Носи за мое здоровье! - сказал он шутливо.
      4
      Пароход "Пролетарий" имел свою историю. Когда Иманский ревштаб пришел к необходимости эвакуировать за Амур все, что поддается эвакуации, он столкнулся с рядом непредвиденных затруднений.
      Прежде всего требовалось судно, на котором можно было провозить эвакуированные грузы. Нужен был твердый и исполнительный человек, способный взять на себя такое опасное и ответственное дело. И, наконец, необходим был новый путь для эвакуации, так как Уссури впадала в Амур возле Хабаровска, а в последнем сидели японцы.
      В течение нескольких дней штабная канцелярия занималась отыскиванием нового пути. Были извлечены из старых переселенческих архивов изъеденные мышами, пожелтевшие от времени географические карты, из которых ни одна не походила на другую, хотя все изображали одну и ту же местность.
      Комендантская команда ловила на побережье загорелых рыбаков и хитрых, предприимчивых скупщиков меха, могущих дать хоть какие-нибудь сведения по указанному вопросу.
      И путь был наконец найден.
      Это была Центральная протока, вытекавшая из Амура в пятидесяти верстах выше Хабаровска и впадавшая в Уссури верст на сорок выше того же города. Пароход должен был спускаться по Уссури до устья протоки и, свернув в нее, идти против течения до тех пор, пока не попадет в Амур. Таким образом, Хабаровск оставался в стороне. По свидетельству рыбаков, то была глубокая протока, хотя по ней не плавало еще ни одно паровое судно.
      С пароходом дела обстояли хуже. В Иманском затоне находилась старая баржа в сто тонн водоизмещения и маленький поломанный пароходик, насчитывавший пятьдесят восемь лет производственного стажа. Когда-то он назывался "Казаком уссурийским", а баржа - "Казачкой", но после Февральской революции его переименовали в "Гражданина", а баржу - в "Гражданку". При Колчаке на нем вылавливали в тростниковых зарослях Сунгача беглых большевиков и красногвардейцев. Пароход был заново перекрашен и перекрещен в "Хорунжего Былкова", а баржа - в "Свободную Россию". По мнению знающих людей, он теперь ни к чему не годился. Но председатель ревштаба осмотрел его самолично и нашел, что "можно починить". Нужен был только человек, способный взяться за это дело.
      Стали искать человека. Он должен был, во-первых, хоть немного понимать в пароходном деле, во-вторых, отличаться поистине дьявольской настойчивостью, и в-третьих, его глаза не смели косить в сторону Советской России. Иначе он мог исчезнуть в первом же рейсе, как только попадет на Амур.
      Надо сознаться, таких людей на Уссурийской ветке было очень мало. И все-таки его нашли. Он командовал комендантской ротой города Имана и, по имевшимся сведениям, плавал раньше на торговых и военных судах.
      Председатель ревштаба занимался у себя в кабинете, когда дверь отворилась без доклада и в комнату вошел плотный чернявый человек среднего роста, в короткой гимнастерке полузащитного цвета и простых кожаных брюках, заправленных в грубые сапоги.
      - Что вам угодно? - спросил председатель сухо.
      В эти дни у него бывало излишне много посетителей, и вошедшего он видел в первый раз.
      - Я Никита Селезнев, - просто сказал вошедший. - Меня вызвали по делу эвакуации.
      - Садитесь, - сказал председатель, указывая на стул. - Это очень серьезное и ответственное дело. Мы предлагаем вам отремонтировать пароход в две недели. Ни в коем случае не позже - в порядке боевого приказа.
      Излагая Селезневу, в чем состояла задача, он пристально изучал его внимательное, спокойное лицо и плотную, резко очерченную фигуру. У Селезнева были сильные челюсти, прямой и крепкий нос, темные, почти черные волосы на голове и такие же подстриженные по-английски усы. Одна из его бровей поднялась чуть выше другой, и из-под обеих смотрели острые, проницательные глаза цвета полированной яшмы. На вид ему можно было дать около двадцати семи лет.
      - Нам требуется строгая точность и исполнительность в этом деле, говорил председатель. - Вы сами знаете, что теперь творится. Можно сказать заранее, что вас толпой будут осаждать дезертиры с просьбой перевезти за Амур. Они будут угрожать вам оружием и, очень возможно, отправят вас на тот свет. Но мы все ходим под этой угрозой... Что вы предполагаете сделать на первый случай?
      Селезнев несколько секунд молча теребил фуражку и, внезапно надев ее на голову быстрым, решительным движением, сказал:
      - Ежели готов мандат, я приду к тебе через неделю и скажу, что я уже сделал.
      Он сказал председателю "ты", как говорил всем людям, с которыми встречался хотя бы и в первый раз. В его тоне чувствовалась врожденная незлобивая грубоватость.
      - Мандат сейчас заготовят, - сказал председатель. И, тоже переходя на "ты", спросил: - Ты коммунист?
      - Да.
      - Можно надеяться, что ты сам не сбежишь за Амур?
      Он ожидал, что Селезнев обидится на этот вопрос и скажет какую-нибудь резкость. Но Селезнев просто ответил:
      - Можно.
      Вопрос был исчерпан. Через полчаса Селезнев ушел из штаба с длинной инструкцией, ни один пункт которой не понадобился из-за ее нежизненности, и с таким же мандатом. Последний тоже не нашел себе применения, так как оборудование парохода нужно было проводить отнюдь не мандатом, а либо уменьем убеждать, либо силой кулака и нагана.
      Прежде всего Селезнев взял себе помощника - взводного командира Назарова, из комендантской роты.
      Это был необычайно рослый волосатый человек, угрюмый и несуразный, как выкорчеванный пень. Когда-то он работал на Сучанских угольных копях и вынес с той поры редкие качества: никуда не смотреть, все видеть и в течение нескольких дней не произносить ни слова. Несмотря на это, а может быть, благодаря этому, он имел верный глаз на людей и умел их отыскивать.
      - Вот что, Назарыч, - сказал Селезнев, - ты достань мне одного писучего, другого хозяйственного человека! А потом натаскай ребятишек для пароходной комендантской команды! Работнем - куда ни шло...
      Сам он пошел в типографию "Рабоче-крестьянской газеты", и на следующий день были расклеены по городу приказ и воззвание: "Всем, служившим когда-либо на пароходе "Хорунжий Былков" и барже "Свободная Россия", явиться к коменданту указанного парохода т.Селезневу, в контору на берегу, 22 апреля, к 8 часам утра".
      Первым явился на зов маленький кривоногий старичок во главе небольшой кучки веселых загорелых парней в засаленных блузах и широких брезентовых штанах навыпуск. Он оказался судовым машинистом, а сопровождавшие его ребята - матросами с парохода.
      Они произвели на Селезнева самое хорошее впечатление. У старичка были длинные, опущенные книзу хохлацкие усы и густые седоватые брови. Он, видимо, любил поговорить и после каждой фразы как-то особенно щурился. Морщины на его маленьком шершавом лице, черные от въевшейся копоти и машинного масла, делались при этом еще чернее и глубже.
      - Ты видел ево... пароход-от, голова? - говорил он с добрым затаенным смехом в глазах. - Дрянь посудинка-то, ну? Ничево-о, голова! Нала-адим. Там в машине малость частей не хватает, дак в депе можно раздобыть - пойдет...
      - Как же тебя записать? - спросил Селезнев. - Машинистом?
      - Люди механиком звали, а хошь - пиши машинистом... Нам все едино... Мы народ не гордый...
      Он засмеялся мягким, беззвучным смехом, похожим на шорох дыма в пароходной трубе.
      - Механиком и запишем, - серьезно сказал Селезнев. - А матросы тут все?
      - Пятерых нет, - сказал "механик", - удрали.
      - Босотва! - презрительно добавил нескладный чубатый парнишка. Трусят...
      - Перело-овим! - уверенно загудели остальные.
      Селезнев отвел ребятам место в конторе и выписал им паек.
      Работа пошла веселее.
      В тот же день пришел капитан парохода - костлявый мужчина лет сорока, одетый, несмотря на стоявшую теплынь, в теплую казачью шинель и такую же папаху. Он относился к своей судьбе со странным безразличием, и Селезнев долго не мог отгадать, каково его действительное настроение. Они вместе прошли на пароход, где уже возились маленький механик и раздобытые им неизвестно откуда слесаря и плотники. Увидев, что работа кипит, капитан несколько оживился.
      - Пятьдесят восемь лет посудинке! - сказал он с неожиданными ласковыми нотками в голосе. - Отец мой сорок лет на ней плавал. На Ханку и к Николаевску ходил. Тогда тут еще маленький поселочек был, а теперь город...
      Последнее слово капитан произнес с легким оттенком неодобрения и даже досады.
      - Тебя как звать? - спросил Селезнев.
      - Усов, Никита Егорыч.
      - Тезка, значит? Ладно. Так вот, Никита Егорыч, назначаю тебя старшим по ремонту. Понял? Все, что требуется, докладывай мне. Срок - неделя.
      - Недели мало, - сказал капитан, снова переходя на безразличный тон.
      - Неделя! - решительно отрезал Селезнев.
      Капитан помялся, потеребил выцветшие казачьи усы и, как-то сбоку глядя на Селезнева, сказал тем же безразличным тоном:
      - Попробуем. Я хочу вам сказать, что я, конечно, не интересуюсь политикой. Но японцы тоже не по мне. Я не стану тормозить дело.
      - Еще бы ты стал тормозить! - с обычной грубоватой и вместе с тем незлобивой насмешкой воскликнул Селезнев.
      Но он понял капитана очень хорошо. Старый речной судак действительно боялся политики и предпочел бы сидеть дома. Но раз его сволокли с нагретого места, он решил работать не за страх, а за совесть, как работал на "Хорунжем Былкове", когда тот вылавливал большевиков.
      На другой день Назаров привел "хозяйственного человека".
      Более странного и подозрительного типа Селезнев не видел никогда в жизни.
      Его лицо, волосы, шея, кисти рук с неимоверно длинными пальцами были ярко-рыжего, огненного цвета.
      Веснушчатый нос чуть вздернулся кверху и совсем не вязался с горестной и немного ядовитой складкой тонких обветренных губ. При всем том "хозяйственный человек" имел очень жуликоватый вид, усиливавшийся потрепанным клетчатым пиджаком с воротником, загнутым кверху, указывавшим на знакомство с последней модой амурских "налетчиков".
      Неприятно поразили Селезнева уставившиеся в него немигающие белужьи глаза с длинными, почти белыми ресницами.
      Фамилия "хозяйственного человека" оказалась Кныш.
      Он должен был добыть весь необходимый материал по оборудованию парохода и заготовить продовольственные запасы для матросов и комендантской команды.
      Однако он не выразил никакого испуга или протеста, узнав про трудности своей будущей работы.
      Селезнев не решился сразу ввести его в курс и велел ему прийти на следующее утро.
      - Назарыч! - недоуменно воскликнул он, когда Кныш вышел из конторы. Ты промахнулся на этот раз, старый братишка. Ну, скажи мне: ну, что это за фигура?
      Назаров вытащил из кармана голубенький кисет и, распустив завязку, достал из него кусок газетной бумаги и щепотку крупного коренчатого табаку. Свернув папироску, он протянул кисет Селезневу и, по обыкновению, не глядя ни на кисет, ни на Селезнева, сказал спокойным и ровным тоном:
      - Это жулик. За ним придется присмотреть. Только для нас... - тут Назаров сделал маленькую паузу и тем же спокойным тоном докончил: - Это самый годящий человек.
      Чувствуя, однако, что для Селезнева его слов недостаточно, он продолжал:
      - Нас он не надует - факт. А других - сколько угодно. Он тебе самую последнюю гайку, хоть из-под земли, а доставит моментом. В живом виде.
      Селезнев решил не спорить, а посмотреть. Но он не оставил Кныша без контроля и, дав ему на другой день задачу добыть в Иманском депо необходимые для машины части, написал бумажку от себя, в которой точно указал, какие именно части были нужны.
      - Сходи в ревштаб, пущай председатель наложит резолюцию - "выдать".
      Кныш оказался талантливее, чем предполагалось. В первый раз он действительно сходил в ревштаб и получил требуемую резолюцию. Однако он сразу увидел, что это очень длинная, волокитная история, а главное - никому не нужная. Развалившиеся части и учреждения не обращали никакого внимания ни на бумагу, ни на резолюцию ревштаба, а всюду приходилось действовать самому. Тогда он засел за работу и в пять минут разучил подпись председателя как нельзя лучше. На всех следующих бумажках, выдаваемых Селезневым, он накладывал резолюцию собственноручно и, раздобыв требуемую вещь всякими правдами и неправдами, возвращал бумажку с надписью "исполнено".
      Если ему не удавалось перехитрить тех, от кого зависела выдача необходимого продукта или материала, он старался его украсть. У него было неисчислимое количество "друзей", способных за незначительное вознаграждение выкрасть с неба апрельскую луну.
      Неизвестно, какое количество различных ценностей Кныш употребил в свою пользу, но к указанному Селезневым сроку он не только достал все, что требовалось для парохода, но и нагрузил его более чем достаточным количеством муки, сала, печеного хлеба, солонины, гнилой копченой рыбы и даже липового меда.
      Приведенный Назаровым "писучий человек" оказался вихрастым синеглазым мальчуганом лет пятнадцати, служившим до этого поваренком в одном из полков. Он совсем недавно бежал из родительского дома и жаждал более авантюристических похождений.
      - Переезжай ко мне со всем имуществом, - сказал ему Селезнев. - Будем друзьями.
      Имущество синеглазого парнишки выразилось в маленьком вещевом мешке, в котором, кроме смены белья, хранилось "Руководство для кораблеводителей", издания 1848 года, сломанный детский компас и старый заржавленный пугач без единого патрона.
      Как бы то ни было, но работа в затоне закипела с лихорадочной быстротой. И каждый новый человек, каждый фунт краденого сала, каждая маленькая ржавая гайка, попадая на пароход, чувствовали на себе острый, распорядительный глаз Селезнева и его твердую, в железных мозолях, руку.
      Через девять дней после начала работы Селезнев явился к председателю ревштаба и доложил ему, что "все готово". Пароход и баржа были заново отремонтированы, покрашены и в четвертый раз в своей жизни переименованы. Теперь пароход назывался "Пролетарий", а баржа - "Крестьянка".
      К этому времени сформировалась комендантская команда. Это была разноликая, разношерстная "братва". Тут были рослые крепкоскулые пастухи с заимок Конрада и Янковского - задумчивые ребята в широкополых соломенных шляпах, с неизменными трубками в зубах. Были замасленные и обветренные машинисты уссурийских паровозов, с черными, глубоко запавшими глазами, похожими на дыры, прожженные углем. Были тут и разбитные парни с консервной фабрики, с острыми, ядовитыми язычками и жесткими ладонями, порезанными кислой жестью.
      Они безропотно грузили все, что им прикажут, и в жгучий полдень, и в слизкие, дождливые ночи, задыхаясь под тяжестью массивных станков и несчетного количества орудийных снарядов. Они несли бессменную вахту у пулеметов, с минуты на минуту ожидая выхода японских канонерок, чтобы перерезать им путь, и дрались смертным боем с бесчисленными толпами дезертиров, грозивших либо овладеть пароходом, либо "разнести в дресву паршивую посудину". Днем обстреливали их китайские посты, как только пароход приближался к китайскому берегу, а ночью леденил холодный туман, и сумрачный стлался вдоль границы Китай, суливший нежданные хунхузские налеты.
      За Амуром у каждого оказались друзья, предлагавшие не ехать назад, в "чертово пекло", обещая "устроить" на более спокойные места без всякого риска. Но, справив дела, они неизменно возвращались обратно, шли, стиснув зубы, надвинув шапки на брови, снова вверх и вверх против течения - для новых вахт и драк, за новым драгоценным грузом.
      И не знавший правил правописания, бесстрастный телеграф слал по линии одну за другой деловые телеграммы со странной, непонятной подписью: "комендант пролетарий Селезнев".
      5
      Этот день был несчастлив с самого начала.
      Около трех часов ночи пароход "Пролетарий" сел на мель верстах в двенадцати выше станицы Орехово. Чувствовалась несомненная халатность, так как речной фарватер был изучен до тонкостей в прошлые рейсы.
      Кривоногий машинист свел Селезнева в трюм и, приподняв половицу, показал ему, чем угрожает подобный опыт в следующий раз.
      - Глянь, голова, - сказал он, добродушно щурясь в темноте, - днище-то на ладан дышит, насквозь проржавело. Еще разок сядем и - каюк.
      По счастью, мель оказалась не широкой, и баржа, шедшая с пароходом "под ручку", остановилась на глубине. Вся пароходная команда, за исключением капитана и машиниста, перебралась на баржу. Нагруженная до отказа, подталкиваемая течением, она сволокла пароходик собственной тяжестью.
      Селезнев вызвал капитана в каюту и, глядя в упор в его водянистые глаза, сурово сказал:
      - Мы больше никогда не сядем на мель. Понял?
      Разумеется, капитан был очень понятливым человеком. Но все-таки вместо четырех часов ночи они пришли в Орехово к девяти часам утра.
      Измученный бессоньем, Селезнев едва стоял рядом с Усовым на капитанском мостике. Боясь уснуть, он заставлял себя изучать то неясные очертания далеких сопок, то прибрежные зеленеющие холмы, то притулившиеся к ним разбросанные избы станицы. Они все тонули в молодых вербовых зарослях. Весенний клейкий лист играл на солнце, как олово. Из кустов возле телеграфа вился кверху белесоватый, смешанный с паром дымок. Казалось, что вместе с ним тянется оттуда жирный запах сомовьей ухи. В ту весну по Уссури то и дело сплывали книзу безвестные трупы, и от них сомы жирели, как никогда.
      Наконец пароход причалил, и Селезнев пошел на телеграф. За ним на почтительном расстоянии шагал "писучий человек" с тощей порыжевшей папкой под мышкой. Кстати сказать, в ней не имелось ни одной бумажки, и вряд ли она вообще была для чего-нибудь нужна. "Писучий человек" переоделся в ватные шаровары и просторную солдатскую гимнастерку. Ему пришлось подвернуть рукава, а похожая на блин фуражка покоилась не столько на голове, сколько на ушах. Тем не менее он чувствовал всю важность и ответственность своего положения.
      В конторе Селезневу передали телеграмму Соболя. Она удивила его и заставила насторожиться.
      - Чудасия, - сказал он "писучему человеку", - кажись, мы ничего не делаем без приказу. Что-нибудь тут неспроста.
      Около кустов, из которых тянулся заманчивый кухонный дымок, их остановил полный человек в коричневом пиджаке и жесткой соломенной шляпе.
      - Товарищ Селезнев, здравствуйте! - сказал он с виноватой, несколько заискивающей улыбкой.
      Селезнев узнал председателя партийного района, в котором он состоял во Владивостоке.
      - Здорово. Ты как сюда попал?
      - Да вот... попал... - неопределенно пробормотал тот.
      - Что делаешь?
      - Да ничего. Так вот - туда, сюда. Неразбериха.
      - Будет врать-то, - раздался из кустов хриплый насмешливый голос. Скажи: младший гарнизонный повар. Потому, мол, ни к чему другому способностей не оказал.
      Селезнев посмотрел на руки председателя района и заметил, что его пальцы порезаны и желты от картофеля.
      - Что ж, и это дело, - сказал он, зевая.
      Председатель покраснел и спрятал руки в карман.
      - Товарищ Селезнев, - начал он, нервно мигая глазами, - не перевезете ли вы меня... за Амур?
      - Разрешение есть?
      - Разрешения нет, но... что ж я тут... верчусь - так, зря?..
      "А ведь казался хорошим партийцем..." - в недоумении подумал Селезнев.
      - Без разрешения не перевезу, - сказал он сухо.
      - Товарищ Селезнев... - В дрожащем голосе председателя послышались умоляющие нотки. - Я вас прошу... в память нашей совместной работы... Я... измучился, я не могу больше работать здесь.
      - Слушай, брось ныть, - устало перебил Селезнев. - Я не возьму без приказу. Прощай.
      Он круто повернулся и пошел к пароходу. "Писучий человек" с любопытством наблюдал за обоими.
      - Не берет, - сказал председатель со смущенной улыбкой.
      Губы "писучего человека" задрожали мелкой смешливой дрожью, но он удержался от смеха. Кинув на председателя истинно комиссарский взгляд, он небрежно произнес:
      - Подайте заявление и анкету в двух экземплярах. А впрочем, я вам не советую ехать. На нашем пароходе оч-чень опасно.
      Комендантская команда грузила динамит. Из продолговатых ящиков тянулся легкий дурманящий запах, от которого кружилась голова. Несмотря на усталость, Селезнев присоединился к работе. Глядя на него, примкнули и матросы, хотя погрузка не входила в их обязанности.
      Потом, лежа в каюте, Селезнев думал о странной телеграмме с фронта, и, даже когда совсем засыпал, ему казалось, что неугомонная пароходная машина выстукивает те же слова: "никаких... частей... не грузите..."
      6
      Он проснулся оттого, что кто-то настойчиво тормошил его за плечо.
      - Товарищ комендант! Товарищ комендант!
      Он вскочил на ноги и протер глаза.
      Перед ним стоял "писучий человек" с беспокойным, несколько растерянным выражением лица.
      - В Аргунской стоит какая-то часть...
      Селезнев надел фуражку и стремительно побежал наверх.
      Извиваясь меж холмов, стлалась вниз сверкающей лентой река. Впереди, на голом безлесном мысике, лепилась маленькая станичка, необычно кишевшая народом. Вся комендантская команда высыпала на палубу. Многие, чтоб лучше видеть, забрались на снарядные ящики, не уместившиеся в баржевом трюме и аккуратно уложенные наверху.
      Селезнев посмотрел в бинокль и без труда различил на людях вооружение и походную амуницию. Он сразу почувствовал какую-то связь между ней и полученной им вчера телеграммой.
      - Товарищ Усов, - сказал он, быстро оборачиваясь к капитану, - на этот раз мы не зайдем в Аргунскую.
      - Нельзя не зайти: дрова на исходе.
      Селезнев послал Назарова проверить. Дров действительно оказалось мало. Он знал, что на всем остальном пути их негде будет достать, а следовательно, вопрос решался сам собою.
      - Команда... в ружье! - крикнул он жестким, отвердевшим голосом. Пулеметчики, на места! Живо!
      Не глядя на побледневшее лицо капитана, он перешел на баржу и, отозвав Назарова в сторону, велел занять ему место у сходен.
      - Как сходни перебросим, ухо держи востро. Никого не пущай. Полезут силом - стреляй.
      - Кныш, иди-ка сюда, - позвал он "хозяйственного человека". - Сегодня тебе будет большая работа. Ты, говорят, мастер заговаривать зубы. Как только причалим, слезай на берег и начинай тереться промеж братвы. Разговор заводи посурьезней: что-де, мол, пароходишка-то чуть жив, того и гляди, на дно пойдет, в протоке, мол, обстреливают каждый раз из орудий, прошлый раз, мол, сорок человек из строя выбыло... Да что тебя учить - сам грамотный! Одним словом, прикинься хорошим дружком, а сам пугай.
      Кныш тотчас же выразил свое согласие, как соглашался и раньше на все, что ему предлагали.
      - Только смотри, - предупредил Селезнев, - если какая дурь взбредет в голову...
      Тут он выразительно хлопнул по карману с револьвером, и его лицо приняло черствое, почти жестокое выражение.
      - Не взбре-дет, - засмеялся Кныш, - дело знакомое.
      Пароход подходил все ближе и ближе, но на берегу не чувствовалось никакого волнения. Теперь простым глазом можно было различить в толпе не только оружие, но даже выражение лиц. Они смотрели с любопытством и ожиданием, но без всякой враждебности.
      Пароход медленно повернулся против течения почти у самого берега.
      - Отдай якорь! - хриплым, не своим голосом скомандовал Усов.
      - Здорово, ребя-аты! С приездом! - кричали на берегу.
      Селезнев снял фуражку, помахал ею в виде приветствия. Выражение его лица было приветливо и беззаботно.
      Покачиваясь на собственных волнах, пароход подошел к пристаньке. Тотчас же двое ребят соскочили на берег и закрепили концы. Чьи-то сильные загорелые руки перебросили сходни, и по ним врезалась в толпу частая матросская цепь. Двое с винтовками впереди расчищали дорогу к дровяным штабелям, а за ними несколько смущенно и неуверенно тянулись остальные. Впрочем, никто не оказал им никакого сопротивления.
      Стоявший наготове Кныш незаметно юркнул в толпу.
      - Что за часть? - спросил Селезнев, спускаясь на берег.
      - Мы семенчуковцы... - раздалось несколько голосов.
      - Слыхал, слыхал... Молодцы, - похвалил Селезнев, - боевых сразу видно...
      Широкоплечий скуластый мужчина в тигровой тужурке выдвинулся из толпы и подошел к нему.
      - Я командир отряда, - сказал он, протягивая руку.
      - А я комендант парохода, - отрекомендовался Селезнев.
      "Ну и ряшка", - беспокойно подумал он, изучая наклонившееся к нему лицо.
      - Мне тебя и надобно, - продолжал Семенчук, - насчет нашей погрузки.
      - Идем на пароход.
      Когда они проходили мимо окаменевшего у сходен Назарова, Селезнев пропустил Семенчука вперед и, незаметно тронув взводного за рукав, шепнул:
      - Пошли одного парня к моей каюте. Пущай станет у дверей и ждет, пока позову.
      Он с удовлетворением отметил, что погрузка дров идет полным ходом, и, подхватив Семенчука под руку, вместе с ним спустился в каюту. "Главный выигрыш - время", - думал он, шагая по шатким ступенькам.
      На берегу мирно дымились бивачные костры. Кныш быстро втерся в одну из компаний, отыскивая земляков.
      - Так, так, - говорил он, хитро прищуривая глаза. - Амурцы, значит? Стало быть, землячки?.. Так, так... Каких уездов?
      Оказалось, что тут имеются люди со всех концов Амурской области. Кныш знал ее вдоль и поперек и, таким образом, с первых же слов обнаружил себя вполне своим человеком.
      - И давно вас сюда передвинули?
      - Сами пришли. Нешто кто передвинет? Ка-ак же!.. Держи карман шире... Тута все продано до последнего человека... Ежели командующий золотопогонник, какая тут война?..
      - Это верно, - согласился Кныш. - Нашего брата везде надуют... Это уж как было, так и останется. Землю пашем мы, а хлеб кушает дядя... Куда же вы теперь?
      - Домой.
      - Та-ак...
      Кныш подбросил в огонь несколько щепок и с видом человека, который говорит истинную правду, но в общем не заинтересован в том, как ее примут, спокойно произнес:
      - Только домой вам не попасть, вот.
      - Чего так?
      - А за Амуром, братишка, такой порядок: приезжает человек - к нему сейчас же начальство: "Ваш пропуск?" Пропуска нет - чик... и готово... в Могилевскую губернию. Это, брат, там моментом.
      - Расска-азывай! - недоверчиво протянул кто-то. - Нас целый отряд, а не то што какой один.
      - Что ж, что отряд?.. Вот прошлым рельсом тоже перевезли один батальон. Нам, натурально, все едино, а у его приказу не было. Так за Амуром сейчас же орудия, пулеметы... Наставили: чик-чик-чик... - Кныш выразительно повращал белками и, безнадежно сплюнув в сторону, добавил: - Подчистую.
      Его слова действовали самым убийственным образом, но он и привык работать наверняка. Умение провоцировать входило составной частью в его многообразную профессию. Он обходил кучку за кучкой, то выпрашивал табачку, то отыскивал двоюродного брата и всюду рассказывал о том, как "прошлым рельсом" они отбивались от японцев в протоке ручными гранатами, или о том, что стоять в Аргунской тоже далеко не безопасно.
      - Вот дня четыре тому назад... японская канонерка версты на три досюда не дошла. А мы от их всякий раз бегаем: служба такая...
      В каюте Селезнев потребовал от Семенчука приказ о погрузке.
      - Видишь, какое дело, - ответил Семенчук, - отправили нас срочно и писаного приказа не дали. Командующий на словах передал: "Идите, говорит, там погрузят".
      Он хитро мигал глазами и крякал после каждого слова.
      - Как же мне быть? - нерешительно мямлил Селезнев. - Ну, ты сам командир, - понимаешь, в чем тут загвоздка?.. Ну, как бы ты сам поступил?
      - Да ясное дело, как! - воскликнул Семенчук. - Омманывать я, чай, не стану. Тут дело верное.
      - Давай лучше вызовем к прямому проводу штаб, - предложил Селезнев.
      - Телеграф не работает, я уже пробовал, - соврал Семенчук. - Да ты что, не веришь, что ли?
      Теперь Селезнев не сомневался, о ком говорила полученная им телеграмма. Ждать дальше не имело никакого смысла. Как бы в раздумье, он прошелся по каюте и, поравнявшись с дверью, выхватил из кармана браунинг.
      - Не шематись! - крикнул тугим и звонким, как натянутый трос, голосом. - Руки на стол! Ну-у! Поговорим по-настоящему.
      - Ты что? - прохрипел Семенчук, бледнея. - Ты что!.. Ах ты, с...
      - Цыть! - оборвал Селезнев с мрачной угрозой. - Только пикни! Дыр наделаю - не сосчитаешь! Эй, кто там? Сюда иди!
      Стоявший у дверей народоармеец ворвался в каюту.
      - Обезоружить!
      В несколько секунд Семенчук лишился всех знаков своего командирского звания.
      - Вот теперь погрузился и сиди, - мрачно пошутил Селезнев. - Все равно, где расстреляют: здесь или за Амуром.
      Он вышел из каюты и запер Семенчука на ключ.
      - Иди на берег, - сказал народоармейцу, - и позови Кныша. Скажи, мол, комендант и Семенчук зовут узнать насчет продуктов. Да пошли ко мне Назарова!
      Он еще не знал точно, что ему делать в дальнейшем, но первая позиция была занята почти без боя.
      - Назарыч! - сказал он, когда взводный спустился вниз. - Всю команду незаметно разложи по борту. Усову скажи, пущай приготовится. Как кончат грузить дрова, скажешь мне, а кого другого пошли отдать концы. Если спросят на берегу, зачем отвязывает, пущай скажет, что грузить, мол, вас будем у второго причала, выше...
      "Может, выйдет, а может, и нет", - подумал он, провожая взводного глазами. Во всяком случае, ему самому не следовало вылезать наверх без Семенчука.
      Минут через пятнадцать пришел Кныш.
      - Ну, как там? Что говорят?
      - Да что, товарищ комендант, народ серый... - Кныш презрительно почесал за ухом. - Я им наговорил страстей - до будущего года хватит. Придет, говорят, Семенчук, будем митинговать. Только злы они - это верно.
      - Ладно. Больше на берег не ходи. Ступай.
      Когда Селезневу сообщили, что погрузка окончена, он не пришел еще к ясному решению. Туго перетянув пояс и надвинув фуражку на лоб, взбежал на палубу и, пригибаясь к доскам, почти ползком перебрался на баржу. Нудно скрипела ржавая цепь, и где-то внутри медленно стучала машина, подталкивая судно навстречу якорю.
      Весь Семенчуковский отряд сгрудился у второго причала. Бесформенная, обезглавленная масса зловеще чернела на светло-зеленом фоне берега, но Селезнев чувствовал всем своим нутром, что она сплошь состоит из усталых, растерянных и обманутых людей.
      Лежа между снарядными ящиками, он слышал, как пароходные лопасти со звоном раскалывали воду, и думал, как поступить. Он мог бы просто миновать второй причал, дав судну полный ход. Но тогда люди на берегу почуют измену и откроют стрельбу. Он не имел права идти на такой риск, чувствуя под ногами семьдесят пудов динамита. Одной пули в трюм было бы достаточно, чтобы от гнилой посудины не осталось и следа. Значит...
      Лицо Селезнева стало коричневым и жестким, как ржавое железо. Он медленно повернул голову и тихим, оледеневшим голосом бросил припавшим к борту людям слова, простые и безжалостные, как камни:
      - Взвод, слушай... мою команду... Пулеметчики, приготовься... По Се-мен-чу-ковскому... отря-аду... постоянный прицел... Взво-оод!
      С берега доносился разноголосый человеческий гомон, и густо и ровно стучала машина, как настороженное сердце зверя.
      - Пли!
      В первое мгновенье никто на берегу не понял, что это смерть. Но залп следовал за залпом. Тогда, бросая винтовки, скатки, патронташи, сумки - все, что мешало бежать, - сгибаясь к земле, люди ринулись прочь от берега. Они падали в траву безжизненными кулями мяса, не издав предсмертного стона, а раненые впивались в землю костенеющими от страха пальцами.
      - Вверх стрелять! - кричал Селезнев. - Довольно по людям! Усов, давай полный!
      Пароходик рванулся книзу и, кутаясь клубами дыма, разбрасывая в стороны белые пласты кипучей холодной пены, помчался прочь от Аргунской.
      7
      Челноков прибыл на станцию Вяземскую поздней ночью. Матросский батальон ждал его на перроне в полном боевом снаряжении. Батальоном командовал рослый сивоусый матрос с миноносца "Гроза". От него Челноков узнал историю похода матросских батальонов из Владивостока на Иман.
      Когда японцы врасплох напали на владивостокский гарнизон, доблестные моряки под перекрестным пулеметным огнем высадились с миноносцев на берег и, преодолев восемь рядов проволочных заграждений, вырвались в тайгу. Окольными тропами, продираясь сквозь валежник и чащу, они в двенадцать суток сделали около пятисот километров и утром вошли в город Иман, усталые и загоревшие, с песней:
      По морям, морям, морям,
      Нынче - здесь, а завтра - там...
      На рассвете батальон под командованием Челнокова выступил в направлении станицы Аргунской. Две ночи батальон провел в тайге. На третьи сутки высланная Челноковым разведка сообщила, что Аргунская близко и что Амгуньский полк еще находится в станице.
      - Что-то, товарищ комиссар, неладно у них, - сказал разведчик, отирая рукавом пот и улыбаясь. - Баба в крайней избе говорит, будто приходил пароход и командира увез у них... Большая, говорит, стрельба была, есть убитые и раненые...
      - А часовые у них расставлены? - удивленно приподняв брови, спросил Челноков.
      - С этого краю часовых нет...
      Оставив батальон в лесу, Челноков с двумя разведчиками взобрался на сопку. Станица Аргунская лежала внизу в вербовых зарослях. Далеко видна была извивающаяся лента реки, отливавшая серебром и весенней синью.
      Посреди станицы, у церкви, виднелась большая толпа вооруженных людей. Семенчуковский отряд митинговал.
      Люди, лиц которых нельзя было разобрать, сменяя один другого, взбегали на паперть, игрушечно размахивали руками. Иногда до Челнокова докатывался гул голосов.
      Коренастый человек, сильно прихрамывая, взошел по ступенькам. По его фигуре и хромоте Челноков узнал в нем командира первой роты Буланова, бывшего пастуха. Буланов постоял на паперти, потом поднял руку, и тотчас же лес рук вырос над толпой. До Челнокова чуть долетел голос команды. Толпа закипела и распалась - Семенчуковский отряд начал строиться.
      - Ну, вот что, ребята, - дрогнувшим голосом сказал Челноков, - бегите к командиру, скажите, чтобы строил батальон в колонны и шел к церкви, а я сейчас к своим пойду...
      И, к величайшему удивлению разведчиков, он побежал с сопки в станицу.
      Пробежав переулком, у выхода на площадь Челноков замедлил шаг и спокойной, твердой походкой направился к шеренге.
      В тот момент, когда он вышел на площадь, шеренга рассчитывалась надвое:
      - Первый... Второй... Первый... Второй...
      Но в этот же момент вся шеренга увидела Челнокова, - счет перепутался, шеренга дрогнула и замерла.
      Командир первой роты Буланов удивленно обернулся и застыл.
      Челноков медленно подошел к нему.
      - Товарищ комиссар! - неожиданно взвизгнул Буланов. - Мы...
      Вдруг рябое лицо его исказилось, он схватился руками за голову и заплакал.
      Челноков некоторое время сурово смотрел на него. Было так тихо, что слышна стала возня голубей на колокольне.
      - Товарищи! - обернувшись к шеренге, спокойно сказал Челноков. - На ком остановился счет? Продолжайте...
      Несколько секунд еще стояла тишина, потом кто-то сказал почти шепотом:
      - Первый...
      - Второй... - хрипло отозвался сосед.
      - Первый... - смущенно откликнулся третий.
      - Второй... - уже более уверенно подхватил четвертый.
      - Первый... Второй... Первый... Второй...
      По главной улице, вздымая клубы пыли, мерно шагал матросский батальон на соединение с Амгуньским полком.
      1923