"Чего ж эти не едут?" - подумал с неудовольствием.
      - Чего ждете?
      На берегу неловко замялись.
      "Думают: мы-то поедем, а ты как?" - сообразил Неретин.
      - Ну, друже, - сказал он сельскому председателю, - ты тут распорядишься... Эй, кто со мной?
      Он оглянулся, стараясь увидеть отца. Они уже с неделю не разговаривали, и Неретину хотелось на всякий случай проститься. Подошли Харитон и Горовой.
      - Едем, что ли?
      Кислый был мрачен. Он только что отыскивал Марину и не нашел, а Марина плакала в кустах по Дегтяреве.
      - Обождите меня! - закричал отец Тимофей. Он скинул рваный подрясник, и вместе с подрясником ушел от него весь его библейский запах. Был отец Тимофей обыкновенный чернобородый и быстроглазый мужик Полтавской губернии шутник, философ и баштанник.
      Прихрамывая на ногу, подбежал старый Нерета. Взглянул на сына и не сообразил, что сказать:
      - Сапоги-то... сбуй!.. - промолвил неожиданно. Губы его кривились, и странно дрожала легкая и светлая борода. "Подумает, сапог жалко..." промелькнуло в седой голове. Но сын понял, как нужно, и разулся.
      - Прощай! - сказал отцу.
      Нерета не решился его перекрестить.
      Когда садились на гладко вытесанные ильмовые сиденья, прибежала из села баба, крича что-то неслышное в лодке из-за речного шума. На берегу заволновались.
      - Учителя ищут...
      - Кого? Учителя? Убег...
      - Родила? Да ну-у?
      - ...Вот поди ж ты...
      - Хвершалиха без памяти у койки, все руки в крове!
      Неретин вздрогнул.
      - Стой! - удержал он Харитона, собиравшегося оттолкнуть лодку. - В чем дело? - спросил у баб изменившимся голосом.
      Они затараторили наперерыв:
      - Учительша родила ране срока... Примала Анна Григорьевна ребенка-то... Сама, вишь, больная... Лежит без памяти...
      Серый напористый взгляд Харитона удивленно уперся в побледневшее неретинское лицо. Мужики в лодках смотрели на председателя испытующе, как змеи...
      - Отчаливай! - крикнул Неретин резко.
      Лодка рванулась, а за ней, раскачиваясь, как утки, поползли другие.
      - Спаси вас бог! - закричали на берегу.
      - Сами спасемся, - проворчал под нос Горовой.
      Неретин быстро заработал веслом. Почему-то так же растерянно и просто, как у всех, трепыхалась на ветру его серая солдатская рубаха.
      4
      Под июньским солнцем жаркими расплавленными рудами горит полая вода. Горит и играет.
      В тайге у горных ключей лес бывает выше и гуще. Смотреть издалека темнеют ключи на сопочной сини густыми зеленоватыми жилами. В их верховьях прячется утром туман - клочковатый и редкий, как вербовый пух.
      Кровавыми струпьями вздувались шеи у людей в лодках. Мокли от пота рубахи, с тяжелым хрипящим свистом вырывались дыхания из напряженных грудей. Протискиваясь меж деревьев, темно-зелеными гребнями вздымалась в забоке вода. В гребнях, неуловимо для глаза, вертелись пожелтевшие листья, сучья, пестрые растрепанные мхи. Хватаясь руками за ветки, Тун-ло и Жмыхов медленно проталкивали лодку между стволами. Перед глазами Кани качалась широкая спина Дегтярева. Под его тонкой рубахой уверенно и сильно ходили мускулистые, как у лошади, лопатки.
      На одной из полян, уцепившись канатом за дерево, они отдохнули. Тун-ло закурил.
      - Устала? - спросил Дегтярев у Кани.
      - А ты, поди, нет?.. - ответила она насмешливо.
      Он схватил ее за ул и легонько потащил к себе.
      - Смотри сброшу.
      - Не балуй! - обрезала она сурово, вырывая ногу.
      - Дочка у тебя с уросом, - сказал Антон Жмыхову. Каня сердито метнула на него глазом.
      - Ну и девка, ей-богу!.. - восхитился он искренне.
      Были у этих людей на ладонях твердые, как железные заклепки, мозоли. Когда хватались руками за чертово дерево, не лезли в кожу шипы.
      Спустя полчаса перебрались через гребнистую Улахинскую матеру. Раздвинув ивняк, высунулись на водную гладь долины. Здесь вода шла много тише и шест доставал до дна. Торчали из воды разбросанные по пади рощицы, перелески, холмы, и на холмах густо, как вши, копошились люди.
      На ближайшем холме замахали руками. Закричали о чем-то радостно и бестолково. Народ схлынул на одну сторону к лодке. Задние, обезумев, полезли на передних. Сухую и растрепанную бабу столкнули ненароком в воду. Грязная юбка вздулась пузырем, и баба зашлепала руками по воде, как кутенок. Ей подали сапку и, сочно ругаясь, вытащили обратно.
      Сажени полторы не доезжая берега, Жмыхов задержался.
      - Эй!.. Осади назад! - крикнул в толпу. - Много лодок идет - всех успеем!.. Эй! Вам говорят, што ли!
      Никто не слушался.
      - Кому-нибудь слезти придется - порядок навести.
      - Давай я! - вызвался Дегтярев.
      Плоскодонку подвинули ближе. Оттолкнувшись ногами от днища, Антон прыгнул прямо в людскую кучу. Суденышко рванулось в сторону и закачалось.
      - Осади назад!.. Раздайся!.. - закричал Антон, радуясь случаю расправить глотку. И, упираясь в грудь толстой бабе, совсем весело: Задницей нажимай, тетка! Эх, вы-ы!
      Ему удалось оттиснуть толпу немного назад. Лодка причалила. Бестолково, по-овечьи копошились на маленьком островке люди. И потому, когда отсчитывал Дегтярев восемь человек в лодку, казалось Кане, что отбирает он из собственного стада испуганно блеющих овец. Потный волосатый мужик старался из середины протиснуться к лодке. Он грозил Дегтяреву кулаком и кричал, обливая слюной сивую бороду:
      - Куда баб отбираешь?.. Мужиков в перву очередь бери!.. Хлеба пропали, ежели мужики перетонут! С баб кака корысть?
      - Вот мы тебя последним, - мальчишески злорадствовал Дегтярев, - а то и совсем бросим. Поорешь петухом - глотка здоровая.
      Из ивняка одна за другой выскакивали в долину остальные лодки. На передней в солдатской форме Неретин.
      - Поехали! - командовал Антон, перебравшись на свое место. - Ну-ка, девка таежная, приналяжь! - Веселыми полевыми вьюнами голубели у парня глаза, и от глаз тех, должно быть, играло голубем Канино сердце.
      И снова вздувались у людей шеи, мокли рубахи, трещали в руках суставы, и снова горела вокруг лодок, переливалась жаркими расплавленными руками полая вода. Был весь день беспрерывной сменой людей и воды. От той смены рябило в глазах. От весел саднили плечи.
      Когда поздно ночью причалили на отдых к фанзе у Тигровой пади, сказал Жмыхов:
      - Уснем, ядрена вошь! Потому заслужили. Ясное дело.
      И старый Тун-ло, вытряхнув в трубку остатки табаку, тоже сказал два слова - два слова за весь день! - раздельно и веско:
      - Большая... работа...
      Фанза набита людьми, как гольянами отмель. Спали и на воле, около костров. Огни виляли на темных водяных струях языками расплавленной меди. Заливала их сине-перая рябь волн - не могла залить.
      Под черетяной крышей, в шуршащей загадочной темп крепко обхватил Антон Каню. И, чувствуя, как взыграло под рукой густыми таежными соками тело, о длинные Канины ресницы ожег два раза губы... А когда рванулась, был он уже далеко и из темноты кричал лукавым молодым баском:
      - Не бойсь, девка! Не малая уж! Замуж выдади-им!
      Весел и легок был смех. Бежал по струям, не тонул, обгонял воду.
      5
      Более суток, заглушая боль, метался Неретин по разгульным улахинским водам.
      Более суток резал распаренный воздух его четкий солдатский голос, и все это время обливались потом, не щадили сил остальные гребцы. Звездным вечером Петрова дня свезли на незатопленную заимку деда Нереты последнюю партию. Мертвецами упали в колючее прошлогоднее сено, законопатив ржавые щели омшаника богатырским храпом.
      В полночь Неретин вскочил. Усталой сонной походкой пошел к навесу. Вытащил старую дедову долбянку и, превозмогая ломоту в костях, спустил ее на воду. Выбрал самое легкое и крепкое весло. Сильно стиснул зубы, толкнул веслом от берега и, тихо качаясь на волнах, поплыл книзу.
      Загадочно шипели под лодкой лиловые воды. Широкими плавными струями бежали за кормой. В их темной глубине веселыми зрачками огней мигали звезды. И с каждым взмахом быстрели у Неретина руки, сгонялась с мышц усталая ржавчина, и мысль - перелетная птица - бежала далеко вперед, через разъедаемые водою поля.
      Не помнил, как обогнул забоку у речного колена и вылетел на бурливую стрежу. Не помнил, как все ниже и ниже сносило челнок, все дальше и дальше от цели - в черный пролом улахинских сопок. Очнулся, когда заскрипела под днищем земля и злобный собачий лай понесся с берега. Быстро сообразил: "Хутор Нагибы". Проковылял несколько сажен по воде.
      - Пошла вон! - прогнал собаку суровым окриком.
      Долго и настойчиво барабанил в дверь.
      - Кой леший ломится? - глухо прошипело за дверью.
      - Открой, свои!
      - Хто свои?
      - Неретин.
      Сыро закашляла дверь, и из темноты сеней вывалился на порог черный мохнатый ком получеловечьего, полузвериного мяса.
      - Какой водой али ветром? - хрипнуло из беззубой ямы. В густой медвежьей поросли дико вращались желтоватые белки.
      - Водой, мил дед, водой... Дай, друже, лошадь. Завтра с племянником пришлю.
      - Куда без дороги на ночь глядя?.. Ночуй. Чаю согрею. С медом, елова шишка, с медом...
      - Не могу, ей-богу...
      - А то ночуй?
      - Нет, нет. Не могу.
      - Твое дело. Кому бы другому, а тебе дам. Дам, дам...
      Седлая лошадь, Нагиба долго возился в сарае.
      - Прощай, елова шишка, - сказал напутственно. И хотя Неретин уже не мог его слышать, долго хрипел вослед: - Держись, мил друг, осинником. Осинником держись, осинником...
      6
      Таяли над сопками звезды. Хлестал по ногам свежий росистый осинник. Все вперед и вперед, неумело прижавшись к луке седла, рвался синеглазый Неретин. Ходили под ногами крутые лошадиные бока. На них мешалась с росой липкая, мыльная пена. И ядреный лошадиный фырк, оставаясь позади, долго бродил по кустам - не гас.
      Когда забрезжил рассвет, заиграли пастухи, бабы погнали на пастьбу к сопкам коров, ворвался Неретин в село. Серым комком на исхлестанном лошадином крупе промельтешил по улицам и у крашеного аптечного крыльца, вспугнув полусонных кур, круто осадил лошадь.
      Аптечная служительница в калитке протяжно звала теленка:
      - Тялу-ушка, тялу-ушка!.. Сех... се-ох... се-ох!.. Иди сюда, про-орва!..
      Увидела Неретина, метнулась к нему и зачастила быстро певучим бабьим бисером:
      - Иван Кириллыч, батюшка, родно-ой... Скончалась Григорьевна-то, скончалась... ночью вчерась, роди-имый...
      В охотку побежали из глаз дешевые старушечьи слезы. Потекли не нужные никому по желтой морщинистой мякоти.
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
      1
      В те дни и ночи непривычно быстро сменяли друг друга дела. А сами дни и ночи бежали, может быть, быстрее дел.
      Одной такой ночью народился на многоглазом небе сладкоросый, травяной и ячменный месяц июль. Был он узкий, светло-желтый и сочный, как тоненький ломтик китайской дыни. И, должно быть, к его крестинам вошла в берега Улахэ.
      Жарким июльским днем, спустившись ниже речного колена, вытаскивали мужики из-под гальки толстый стальной трос от парома. А вечером прискакала из Спасск-Приморска первая почта и привезла Неретину писульку. Были у почтаря черные от спелой черемухи губы. После воды черемуха зрела буйная и густая.
      В правлении заседало волостное земство.
      Твердый и угловатый почерк письма разобрал Неретин в перерыве.
      "...События в Питере, как видишь, развиваются. Наш комитет раскололся. Меньшевики теперь отдельно, мы отдельно... В Спасск-Приморске создалась наша группа. Съезди, познакомься..."
      Подписано было четко и просто, без закорючек: "Продай-Вода".
      2
      Дома старый Нерета починял снохам лапти. Руки привычно вдевали лыко, а голова думала совсем о другом: об убытках от разлива, о том, что плохо роятся пчелы, о больном старшем внуке, об единственном оставшемся в живых сыне. Когда думал о сыне, впервые рождалось в душе любовное, горделивое чувство. И потому ухватил Нерета бежавшего мимо трехлетнего внука за пузо и нарочито важно сказал ему:
      - Иван-то, дядя твой, заседает... - Тона, однако, не выдержал и, щелкнув парнишку в пуп, весело крикнул: - Эх, ты-ы, пузырь!..
      Иван вернулся поздно. Был он сухой и строгий в последние дни и, разговаривая с людьми, уже не бросался веселыми: "Понял?.. понятно?.." Хрустел у Ивана в кармане свежий, только что написанный секретарем земской управы черновик протокола.
      Слушали
      1. О мероприятиях по борбе с будущими голодающими.
      Постановили
      У ково остался хлеб сбору 14 году и ранее свести в обчественные амбары употребить в засев будущево года. Мельницу и хлеб гражданина Шипова Вавилы канхисковать. Лавочку Капая, а также денежные суммы канхисковать. На слободные коперативные и кредитнава таварищества деньги, а также сумы Капая снарядить абоз за хлебом в Спасское.
      Слушали
      2. Ково послать старшим абоза.
      Постановили
      Направить приседателя Неретенку Ивана по личному желанию онова самово.
      Дед Нерета бросил лапти.
      - Каки, детка, новости будут? - спросил, ухмыляясь.
      Иван в упор посмотрел на отца. Сурово сказал:
      - Хлеб ваш четырнадцатого года и ранее - в общественный амбар... Земство постановило.
      - То ись как? - переспросил дед. - Мой самообстоятельно, лиже-ча всех?
      - Всех, у кого есть. Завтра сход будет. Утверждать постановление для нашего села.
      Стоял над дедом не сын, а председатель земской управы. Сандагоуская власть. Когда чувствует власть силу, вид у нее бывает совсем особенный. "А раньше говорил, моего не заберут", - подумал Нерета с легкой горечью.
      Ложась спать, он долго думал: ждать ему сходки или свезти хлеб утром. Так и уснул, не решив.
      3
      Ночью на душистом сеновале темно и пусто.
      Давил Неретина прогнивший тес крыши, не давал уснуть. И звонкое июльское небо в щелях не утешало, не грело. Вместо неба смотрели на председателя с тоской и любовью большие карие глаза фельдшерицы.
      И от глаз тех, от собственной тоски и любви - без сна и без слез метался на сеновале Неретин, одинокий сизо-перый голубь...
      4
      Мысли деда Нереты пришли в полную ясность, когда, выглянув утром в окно, увидел играющих во дворе вихрастых белоголовых внучат. Двое, извиваясь на земле, изображали утопающих. Остальные, забравшись на грязные свиные корыта, вытаскивали первых шестами.
      - Играют, - сказал Нерета любовно. - А мне чо, более других надо, чо ли?.. Лишь бы им хватило...
      Нахлобучил по-хозяйски шапку и вышел во двор.
      - Степка! Тащи ключи от амбаров!.. А вы телегу снарядите. Живо-о! Будя рубахи мазать.
      В амбаре сухо и душно. В просторных закромах золотится пшеница. Хлеб у Нереты с тринадцатого года.
      Копнул ржавой рукой самое старое зерно. Чуть слышно потянуло прелью.
      - Вот оно чо делается, а?.. - И решительным гребком наполнил полнозерной крупой первый совок.
      - Ровней держи мешок, детка! Батька тебя твой так учил, чо ли?..
      Из потревоженного хлеба тянулась под крышу легкая ароматная пыль.
      А через час, вздуваясь туго набитыми мешками, поползла к общественному амбару первая подвода с хлебом.
      Золотистый играл в проулках июль-суховей. Резвился по крышам - душистый и жаркий. Тем золотистым июлем зрела за Иваном Неретиным неуемная мужицкая сила. Зрела потому, что кончиком земляной души - может быть, совсем по-особенному, по-своему, по-мужичьи, - но понял старый Нерета, какая задача стоит перед его сыном.
      5
      На сходке длиннобородый сельский председатель говорил:
      - Придется обсудить спервоначалу нащет выгону. Потому, Никита Гудок жалился...
      - Чево там Никита Гудок! - кричали мужики. - Все знаем!.. Корова с пастьбы, а у ней вымя пустое. Не выгон, а горе!..
      - Пасту-ух, мать его за ногу! Не насчет выгону, а пастуха к хренам!.. Так судим.
      Шевелил длинную председателеву бороду жаркий июльский ветер. Председатель жмурил от солнца глаза и говорил, смеясь:
      - Цыц, ну-у!.. Эта спервоначалу. Потом имеется постановление волостного земства насчет того, кака, к примеру, помочь будет в смысле голода. - Он покосился на сидящего рядом Неретина. - На этот предмет пояснит Иван Кириллыч, а также в смысле лавки и мельницы...
      На сходке, в сторонке у орехового куста, стоял Жмыхов.
      - Много тут разговоров, - сказал Кане, зевая, - большое село, ясное дело.
      Посмотрела Каня в желтозубый отцовский рот и тоже зевнула.
      - Домой нам, дочка, пора - вот што...
      Рядом с Каней - Дегтярев. У Дегтярева голубой глаз, цвета дальних сопок. Такой глаз не палит, не жжет, а тянет, как омут. И потому сказала Каня отцу:
      - Вода еще велика. Коли омута большие, не больно уедешь.
      Жмыхов увидел в толпе дырявую поповскую шляпу и, раздвигая мужиков большим костистым локтем, полез к отцу Тимофею.
      - Ладно, - говорил председатель, - ежели Микиту уволим, кто скот будет пасти?
      - Назначить Горового Антошку, - решительно настаивал Евстафий Верещак.
      - Ох, быстрый какой! - рассердился Горовой. - Чай, я косец, а не пастух... Вот ежели у тебя маслобойню отнять, дак ты, окромя в пастухи, никуды не способен!..
      - Хо-хо-хо... Хе-хе... - дробно и стукотливо, как телеги на деревянном ходу, затарахтели мужики. - Што верно, то верно... Поддел...
      6
      Было Кане на сходке скучно. Вспомнилась ей далекая красавица Нота. Резвятся там на песчаных отмелях серебряные гольяны. В ключевых устьях у карчей настороженно спят пятнистожабрые лини. Медленно помахивают густоперыми хвостами.
      Ее потянуло домой. Она сильно выгнулась, расправляя члены, и снова зевнула.
      - Пойдем... куда-либо... - тихо сказал Дегтярев.
      - Пойдем, - промолвила она, почти не думая.
      Они пошли рядом. Рука Дегтярева выше локтя касалась ее плеча, но Каня не отстранялась.
      - Болтают, болтают... Ну их к лешему, - говорил Антон добродушно. - А ты, наоборот, молчишь. Скажи, отчего глаза косые?
      - В мать, - ответила она коротко.
      - В какую такую мать? Матери разные бывают. Твоя, как видно, корейка?..
      - Нет, русская. Это така порода - забайкальская.
      - Вон оно што-о!.. - обрадовался Антон неизвестно чему. - А я полагал, што корейка...
      Остывали на Каниных веках вторую неделю и не могли остыть два жарких дегтяревских поцелуя. Вспоминая их, вздымалась на дыбы наливная девичья грудь и в монгольских глазах бродило, разбрасывая искры, молодое вино черного таежного винограда. Пил вино Дегтярев правым голубым глазом, пьянел от каждого глотка, и не утолялась, а росла жажда.
      - Пойдем реку смотреть, - сказал Кане чужим голосом.
      Она чуть вздрогнула и остановилась. Непонятно заострились и сузились глаза. И верный друг - инстинкт, что ходит по тайге со всяким человеком и зверем, сказал ей слово, как уколол иглой: "Опасно..."
      Когда чует таежный человек опасность, - не бежит. Опасность сзади страшнее, чем спереди.
      - Пойдем! - сказала Каня.
      Они свернули в забоку и молча зашагали по твердой высохшей после разлива дороге. С боков медленно выправлялась, вылезала из-под песчаных и галечных наносов июльская густосочная трава. Трещали неумолчно под листом желтобрюхие циркачи. Был их стрекот гульлив и зноен, как июль.
      - Увиваются за тобой в Самарке парни-то, не иначе, - сказал Антон с сожалением.
      - За мной, не за тобой! - усмехнулась Каня. - Плакать тут нечего... Ей захотелось уверенно и твердо, по-отцовски, добавить: "Ясное дело!"
      - Поди, уж не одного курильщика извела, а?..
      - И то дело наше.
      Гулял по дегтяревским жилам мужской нетерпеливый задор, а у Кани с каждым ответом голос - осторожней и суше.
      В лесу сквозь черемушный лист устилало солнце дорогу золотым кружевом.
      - Кого любишь? Скажи! - спросил Дегтярев прямо.
      У Кани под кофтой настороженно застукало сердце. Еще острей и уже стали глаза, и захотелось сильно, как на охоте, стиснуть ружье. Но ружья не было, и пальцы мягко скользнули по ладоням.
      - Глянь, кака черемуха! - сказала она неожиданно. - Бежим нарвем, ну-ка!..
      Круто рванулась в сторону, как спуганная олениха, и, с треском ломая кусты, побежала в чащу. Дегтярев ринулся вдогонку. Вздымалась с кустов нанесенная водой мелкая песочная пыль. Серой мукой засевала лицо, скрипела на зубах.
      - Возьму! - кричал Антон. - Не уйдешь!..
      Каня молча рвалась через кусты, цепляясь за ветки вырвавшимися из-под шапки косами. Короткая юбка взбрасывалась на бегу, и Антон видел мельком точеные загорелые ноги выше икр.
      - Возьму-у!.. - летел по кустам, наполняя забоку, сильный басовитый рев.
      Так выбежали они на поляну, где находились когда-то дровяные заготовки, а теперь торчали только обомшелые пни да редкие нетронутые кусты черемухи. Перебегая от одного к другому, Каня споткнулась и упала. Знакомые руки придавили ее к земле, не давая подняться, и к раскрасневшемуся лицу склонилось возбужденное и потное лицо Дегтярева. Песочная пыль осела в складках грязными полосами, но по-прежнему лукав был и смел мучитель-глаз, цвета дальних сопок.
      - Возьму, - уверенно прошептал глаз, голубой мучитель.
      Обидным, тяжелым и ненужным показалось с непривычки мужское тело, а верный друг, что ходит по тайге со всяким зверем и человеком, закричал о какой-то непонятной, небывалой опасности. Каня схватила Антона за воротник и с силой дернула в сторону. Воротник оборвался с куском прелой рубахи, обнажив левое плечо до локтя. Столкнулась с целомудренной девичьей боязнью мужская упрямая и бесстыдная сила. Каня почувствовала, как жесткие руки насильно, не спросясь, полезли в заповедные места, и в то же мгновение крепко вцепилась зубами в обнаженное плечо Дегтярева...
      Это длилось несколько секунд, не более, но она явственно ощутила на зубах ржавый и солоноватый вкус крови. Мужское тело обмякло, и над ухом послышался глухой задержанный стон. Тогда она разжала зубы и, вскочив на ноги, стремительно помчалась в кусты.
      Морщась от боли, Антон приложил к укушенному месту оторванный клок рубахи и сел. "Все-таки не закричал, - подумал не без гордости, - да и она пощады не просила..." Где-то совсем необычно шевельнулась злоба и тотчас же угасла. Он встал и, пошатываясь, вышел на опушку. Долго и тщательно присматривался и прислушивался по сторонам. Не видно, не слышно.
      - Эй! - крикнул, превозмогая боль.
      Ответа не последовало.
      - Ну, и катись... - сказал он с любовью и восхищением.
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
      1
      На сходке по кочковатым головам мужиков прыгали короткие рубленые слова Неретина. Раздвигали они плотно сшитые черепа и согласно укладывались внутри, как мелкие, хорошо колотые дрова.
      А когда Неретин кончил и сельский председатель, расчесывая рукой льняную кудель бороды, сказал:
      - Подымай правую руку, которые согласны! - выросла над сходкой густая, мозолистая и корявая забока.
      Митька Косой, присяжный запевала, с трудом протискался к Харитону.
      - Слышь, голован, - сказал вполголоса, дернув его за рубаху.
      - Ну? - обернулся Кислый.
      - Моя ведь правда...
      - В чем?
      - Да Марину-то... Пропили седни Вдовины мельнику, ей-богу...
      Жидкие Митькины плечи судорожно сжались острыми клещами длинных Харитоновых рук.
      - Откуда ты знаешь? - спросил Харитон глухо.
      - Только што сестра сказала. Она у ей была. Лежит девка в амбаре и ревет. - Митька поковырял в носу указательным пальцем и, не найдя ничего утешительного, добавил строго: - В воскресенье свадьба, во как!
      Были у Харитона всегда прямые, грубые, топором тесанные мысли. И первая мысль, которая пришла ему в голову, была - пойти и убить мельника. "Чего ей за гнилым пропадать", - подумалось жестко. Однако эта мысль быстро отпала. Он знал, что его или арестуют, или расстреляют самосудом, а на поддержку Неретина в таких делах нельзя было и рассчитывать.
      Тогда он бросил сходку и быстрым развалистым шагом пошел к Марине.
      2
      На неогороженном дворе Вдовиных стояли только две постройки: изба, похожая на голубятню, и маленький, на тоненьких ножках, амбарчик. Харитон тяжело перешагнул полусгнившие ступеньки амбара и решительным толчком отворил дверь.
      В душной полутьме, на грязном тряпье, уткнувшись лицом в подушку, лежала Марина. Она не обернулась и вряд ли слыхала, как он вошел. Он остановился у порога и долго молча наблюдал за ней.
      Марина уже не плакала или, вернее, не могла уже плакать и лежала тихо, без движения, почти не дыша. Источились горькие думы о собственной судьбе, о Дегтяреве, о мельнике, осталось только переполнявшее душу и тело безмерное, дошедшее до последней черты отчаяние.
      Харитон на цыпочках подошел к ней и, опустившись на корточки, положил ей на голову большую черную руку. Она вздрогнула и, посмотрев на него, ничего не сказала. Похоже было, что нисколько и не удивилась его появлению.
      - Слышь... Марина!.. - сказал Харитон, насильно вытягивая застревающие в горле слова. - Гнилой он, и сволочь... мельник-то...
      Она ничего не ответила, но он не продолжал, ожидая, что она догадается, о чем он хочет говорить. Марина не догадалась. Тогда он взял ее за руку и более твердым голосом сказал:
      - Уж лучше тебе за меня пойти... Конечно, белого хлеба у меня нет, черный тоже не всегда бывает... Зато здоров.
      Марина не понимала как следует, о чем он говорит, но звук его голоса напоминал ей Дегтярева. Она снова упала головой в подушку и заплакала, по-детски, неглубоко и часто всхлипывая.
      - Не нужно плакать, ну! - крикнул Харитон сурово. - Не время!..
      И только от его крика она осознала наконец, в чем дело. Тычась носом в подушку, заплакала еще горше и жалобней.
      - ...Сговорена... уже... с попом... сва-адьба... - проступили сквозь плач и всхлип дрожащие и мокрые, лишенные всякой надежды слова. - Свез уже... отцу Ивану... муку... Вавила...
      - Черт с им, с попом! - вспылил Кислый. - Дура ты, вот што! На кой ляд нам поп?.. Сама гнилая будешь, дети - пойми!.. Не до попа тут!..
      Не привыкшая думать, в куски разбитая горем, Марина только на одну секунду попыталась представить, как отнесется к ней, невенчанной, село. Ей вспомнилась брошенная прошлый год землемером высокогрудая Палага, затравленная пьяными бабами на пыльных перекрестках и утопившаяся в омуте у речного колена. И оттого, что невыносимо противным и страшным было распухшее, изъеденное сомами и раками тело Палаги, не нашлось в простой Марининой голове сил, чтобы переступить неумолимый, веками признанный закон.
      - Нельзя... - сказала она тихо.
      - Подумай!
      Харитон сидел на полу и ждал. Сидел долго: час, может быть, два. Желтый солнечный платок у растворенной двери передвинулся к противоположному закрому, а он все ждал.
      Марина перестала плакать и молча лежала на тряпье. Из-под грубого холщового платья торчали неживыми обрубками ее босые грязные ноги.
      - Слушай, - хрипло сказал Харитон, - а если я найду такого попа, что повенчает... со мной?..
      - Не найдешь, - ответила она безнадежно.
      - А если найду?
      - Сам знаешь, чего спрашиваешь!.. - крикнула она истерически.
      Он резко вскочил и вышел на улицу. Несколько секунд Марина слышала, как хрустели под тяжелыми ступнями разбросанные по двору щепки.
      3
      В этот день казались Кане люди опаснее зверей. И на пришедших только что со сходки отца Тимофея и Жмыхова она тоже взглянула с недоверием. Но было у лесника все такое же впалое лицо, с отросшей за поездку рыжеватой бородой, и по-прежнему шутил лукаво и смеялся священник. Разве только от жары больше обычного налился кровью поповский мясистый нос и сиял и лоснился от пота.
      - Ну, так как порешим? - грузно отдуваясь, спросил поп Жмыхова.
      - Так уж порешили. До вечера мы, ясное дело, управимся. Десять пудов муки своей свезу в обчество. Постановление!.. Хоть и не нас касается, а все-таки везти домой всю неудобно.
      - По холодку и грянем, - согласился отец Тимофей. - Ночи теперь месячные. Гляди, к утру до Кошкаровки доплывем.
      Он ушел, звучно сморкаясь в подрясник.
      4
      Когда прибежал Харитон домой, сидел отец Тимофей на толстом обрубке дерева и, подвывая под нос что-то веселое, чинил свои уже не менее ста раз чиненные сапоги. Разбирался поп в дратве чище Евангелия.
      Выслушав сбивчивые пояснения и просьбы Харитона, он удивленно развел руками.
      - Вот так де-ело! - протянул басисто. - Видна, как говорится, птица по полету, а добрый молодец по соплям. И охота тебе венчальную комедь отламывать, а?
      - Так не идет без венца, пойми! - горячился Харитон.
      - А мельника думаешь с носом оставить? Отняли, мол, мил человек, у тебя мельницу, дак на тебе вот эдакий нос?..
      Отец Тимофей приставил к своей луковице желтую руку и, выпустив из межколенья сапог, залился безудержным басовитым хохотом.
      - Брось ты! - сказал Харитон грубо. - Мне не до смеху...
      - Ну и дурень! В твои годы я тоже большой чудак был. Бывало, Маруся, псаломщикова дочка: "Пойдемте, Тимоша, впроходку!.." Я так и таял. А кончилось впролежку. Теперь моя жинка - вона!..
      Харитон схватил попа за плечи и, притянув к себе, сказал сдержанно:
      - Ты... со мной теперь не шути... понял?
      Был отец Тимофей по-прежнему спокоен и весел, только в черемушных глазах появилась маленькая серьезность.
      - За эдакие делишки, нападение то ись на священную особу, при старой власти напороли бы тебе, паря-зараза, кой-какое место. Теперь, конешно, ты можешь меня и убить... - И, переходя внезапно на совершенно деловитый тон, забубнил отец Тимофей: - Доставай двух свидетелей, кралю под мышку - и в часовню, что в орешнике на отлете. Я там буду.
      - Ночью надо, - сказал Кислый, - а то ежели увидят...
      - До вечера надо, - обрезал поп, - потому уеду с сумерками...
      Харитон бросился к выходу.
      - Стой!.. Раздобудь пару колец да захвати бумагу и чернила. Я хоть уеду, а бумага останется. Церковной печати у меня не имеется, так потом в волости заверишь...