- Иди, иди! Я те ребра-то поломаю!..
      У девок да баб круговая порука. Напали на Митьку девчата. Мало рыжего чуба не выдрали, а парням хоть бы что.
      Только когда Каня ушла, почувствовал Дегтярев, что под рукой у него тело чужое. Что сноп, что девка - разницы никакой. И второй раз за вечер удивился. Потом лезли в голову разные мысли. Неясные, как махорочный дым. Вспомнил, что у Марины рубахи потные, и подумал, что, может, сноп-то под рукой держать веселей. И еще: "Хоть из тайги, а такая же баба... ерунда". Хотел всякие мысли прогнать и два раза танцевал, а все же шевелилось где-то желание, чтоб Жмыхов задержался. Таксатора Антон не любил, а как ушел таксатор на свою половину, почему-то заныло. У Василисы спросил:
      - Где у тебя воды испить?
      - Ступай на кухню!
      Но до кухни не дошел. Нудно скрипели половицы. В дощатых комнатах щели большие. Из одной комнаты валило тепло, и кто-то сонный дышал. Посмотрел в щелку. Топилась железная печка, а над ней на веревке - бабья одежда. Капала на печку с одежи вода, и с каждой каплей... ш... шип... ш... шип... Спит девка на спине, одеяло по шею - ничего не увидишь. Только где грудь манящий колышется бугорок да падает с лампы свет на лицо. На лице резко обозначены скулы и длинные ресницы, что черный бархат.
      - Эх, девка таежная, ядрена-зелена!..
      А в соседней комнате что-то зашуршало. Повел глазами и в щели слева увидел знакомые таксаторовы зенки. Трусливые и бесстыжие, с мутью.
      - Смотрит, кисель... Тьфу!.. А ну вас всех к черту, дьяволы!.. - громко сказал Антон.
      Назад пошел веселый.
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      1
      Когда утром проснулся в палатке, Дегтярев почувствовал - что-то переменилось. Был брезент вверху не грязен, а желт, а на желтом тихо играли кленовые листья. Выскочил - вверх уплывало небо, и солнце резвилось зайцами по мокрому листу. Солдаткин луг оделся травой по колено, и за лугом, что кончался в ста саженях обрывом, дымилась утренним паром глина. Сладко шумела кривоствольная забока*, и, перебивая ее, сердито урчала невидная за забокой Улахэ. Чудились за рекой поля со вспрыгнувшей кверху пшеницей, а за полями качались в дрожащем воздухе сопки, чернея чужими заплатами прибитого к земле пепла.
      ______________
      * Долинный лиственный лес. (Примеч. А.Фадеева.)
      Он быстро скинул рубаху и побежал к колодцу. Долго с приятной дрожью полоскался в корыте для лошадей, покрываясь пупырчиками, как гусь, и, ничего не поев, накинул пиджак, пошел к парому.
      Тун-ло переночевал в фанзе паромщика, встретился на дороге. Постояли в коричневой дорожной грязи, поговорили - так, ни о чем. С людьми встречаться не хотелось. Антон свернул с дороги и, пропитав росою штаны, вышел ниже речного колена. Оглянулся. Где кончалась забока, дымила черной трубой паромщикова фанза. На холмах паслись коровами сандагоуские избы, и церковный крест блестел на солнце, как игла. Из деревни по дороге к парому гусеницами ползли телеги. Глянул вниз - расстилалась меж раздавшихся сопок с помутневшей и вздувшейся пеной рекой васильковая, пахучая, хлебная, зеленоросая падь. Зуд пошел от сердца к голове и вниз через колени к пяткам. Сбежал на припек, развалился и, чувствуя, как млеет от сырости спина, долго лежал, ни о чем не думая. Только раза два вспомнил почему-то Каню и тогда улыбался.
      Тун-ло встретил по дороге не одну подводу.
      2
      Тянулись мужики на поля с палатками на ночь, с сапками, с косами. Хоть не пришел Петров день, да буйная выросла за дожди трава. Тянулись с мужиками и бабы. У баб в телегах зыбки, а в зыбках ребята. Ребята кричали, и вместо сосок давали им бабы черный хлебный мякиш, смоченный слюной.
      Тун-ло останавливался у каждой подводы и говорил:
      - Не нужно ехать. Сегодня днем или ночью придет большая вода. Тун-ло знает. Никто не вернется домой. Много будет сирот в долине.
      С гольдом приветливо здоровались, но назад никто не возвращался. Большая вода приходит постепенно, а баштаны оправились и заросли бурьяном. Не затем бог дал дождя, чтобы все труды пропали из-за травы. Тун-ло не любил повторять одну вещь одним людям два раза. Но следующей подводе говорил то же самое. Однако и следующие подводы ехали дальше.
      Всякий гольд думает мало, больше созерцает. Но Тун-ло думал. Он думал, что среди русских людей много глупых и что, может быть, будет лучше, если их убавится.
      В волостном правлении у Неретина застал старик Жмыхова.
      - Посиди, - сказал ему Неретин.
      Тун-ло снял шапочку, достал из синих шаровар трубку, длинную и тонкую, как соломина, с блестящим чубуком. Закурил, сочно причмокивая губами. Губы у гольда тонкие, обветренные, в красной шелухе, и голова белая, как дым.
      Жмыхов говорил.
      - И еще, Иван Кириллыч, зря пущаешь в волость разные газеты. Ни черта не поймешь - ясное дело. Присылал бы уж которую одну. Получше. Тебе, поди, известно. А то - и контрибуции, и "Голос" какой-то, и Учредительное собрание - черт-и поймешь...
      - Насчет газет верно, - сказал Неретин. - Это наша ошибка. Исправим. Один ведь работаю, пойми, а делов много.
      - А Кислый?..
      - От Кислого по способностям. Так и со всякого другого. Тут поумней нашего люди нужны, только не идут. Сволочи.
      Жмыхов посмотрел на ноготь большого пальца и, снимая отросшую черную каемку, спросил:
      - И к чему придем?
      Неретин вспомнил почему-то приходившего утром отца Тимофея. Лукавые его полтавские глаза особенно. Сказал, тихо посмеиваясь:
      - Попа ты привез. Был он сегодня. Чудной. "Кончились вам денежки", говорю, а он: "Знаю, мне, мол, Жмыхов со Стрюком еще в Самаре сказывали". "Зачем же ехали?" - говорю. "Прополоскаться, говорит, на одном месте надоедает..."
      И вдруг схватив на столе газету, крикнул Неретин, брызнув упоенно слюною:
      - Вот к чему придем! Понимаешь?.. - И подчеркнул ногтем: "Вся власть Советам рабочих, крестьянских и солдатских депутатов". - Это сначала, а потом дальше...
      Называлась газета - "Красное знамя".
      Жмыхов долго молчал и думал. Мигая седыми корявыми веками, бесстрастно сопел трубкой Тун-ло. Гольд мало думает, больше созерцает. Жмыхов снял черную каемку с другого ногтя. Медленно вытаскивая из головы слова, сказал:
      - Понимаю снаружи... суть не понятна... Скажи...
      - Суть бо-ольшая. Рассказывать все долго, а немного - можно. Если староверов-стодесятинников за землицу пощупаем, плохо?..
      - Н-не знаю...
      - А когда мельницу и лавку отобрать хотел, тоже плохо?
      - Мельницу и лавку?.. - повел Жмыхов бровью и гаркнул прямо от сердца: - Хорошо!.. Ясное дело! Потому хозяева - жулики.
      - Нет, не потому. Все, друже, хозяева - жулики. Ты не подумай, что мужики не жулики. А ихнего не возьмем.
      - Тут без полбутылки не разберешься, - пошутил Жмыхов.
      - А ты подумай... Или, лучше, почитай - ведь грамотный?
      - Ясное дело, грамотный, других учил.
      Выдвинул Иван Кириллыч из стола скрипучий ящик и сунул леснику потрепанную книжонку.
      - На, почитай.
      Жмыхов взял книжонку и листнул раза два волосатыми пальцами. Заинтересовался. "Прочесть, - подумал, - дома".
      - А тебе, старик, что? - спросил Неретин гольда.
      3
      Тун-ло вынул трубку. Было ему девяносто три года, а зубы еще сохранились, только черные.
      - Приехал я к тебе по большому делу, - сказал Тун-ло. - Ты прогнал объездчика, и это хорошо. Только это - половина дела.
      - Говори.
      - Земля, на которой живешь, была наша. Мой брат Су-и теперь помер. Семьдесят лет назад ушел он на Сунгари. Детей Су-и прогнали китайцы. Дети Су-и пахали потом землю на Улахэ... Говорить буду много. Слушать будешь?
      - Говори, говори - я слушаю...
      - На Улахэ гольдов много. Таких, как я, - в тайге, и таких, как Су-и и его дети, - на земле. Земля была наша. Потом пришли русские. Русские взяли всю землю. Русские были сильнее, потому что их было больше. Когда твой отец был один, мы его не трогали. Но русские взяли всю землю, потому что стали сильнее. Так всегда бывает. Тун-ло знает. Говорить еще?..
      - Говори до конца.
      - Нехороший порядок. Теперь гольд платит за землю. Гольд платит за фанзу, хотя делает ее сам из своего леса и своей глины. Нехороший порядок. Когда платит гольд за фанзу, платит за кан, за окна, за двери, за трубу везде по-разному. Как русский хозяин хочет. Умирают гольды. Тун-ло думает, это нехорошо. Тун-ло слыхал, теперь порядок будет другой. Что думает сделать Неретин для гольдов?
      Иван Кириллыч долго молчал.
      - Жмыхов! Ты, говорят, человек не болтливый, - сказал он наконец. - Что расскажу, никому ни-ни...
      - Ну-у... Ясное дело... - обиделся Жмыхов.
      Неретин прихлопнул дверь в канцелярию, откуда слышались чужие голоса.
      - Слушай, Тун-ло. - Он подошел к гольду вплотную и положил ему руку на плечо. - Земли у нас много, правда? Земли всем должно хватить. Ты спрашиваешь, что думает сделать Неретин для гольдов?.. Неретин думает сделать для гольдов, русских, корейцев, китайцев, орочен и всех, кто там еще есть, одинаковый закон. Понял?
      От неожиданности Тун-ло встал. Седые веки поднялись выше обычного, и прямо в неретинские (с синью) глаза глянули зеленоватые сухие и пыльные глаза гольда: "Обманывает или правда?" И потому, что был Иван Кириллыч весел, без лукавства, и глаз своих не опустил, подумал Тун-ло: "Может быть, правда".
      - Только сразу не выйдет, - сказал Иван Кириллыч. - Я раньше все сразу думал, - теперь научился. Постепенно надо. Сначала арендную плату уменьшим, потом еще что-нибудь... Здорово?..
      Смотрел Жмыхов на председателя и думал, что задолго до тех дней, как уменьшится арендная плата, свернут ему сандагоуцы каштановую голову. И было Жмыхову жалко и каштановой председательской головы, и того, что долго еще без этой головы не уменьшится для гольда арендная плата. Но Тун-ло остался доволен.
      - Торопиться не надо, - сказал он Неретину. - Когда за зверем ходишь, никогда не торопишься. Один закон для всех сделать труднее, чем ходить за зверем. Тун-ло знает.
      Неретин говорил еще много и радовался тому, что слова идут самые нужные, хорошие и крепкие. Тун-ло молчал, потому что не любил об одном деле одним людям напоминать два раза, а других дел у него сегодня не было.
      - Пойдем, старик, - сказал ему Жмыхов, когда Неретин кончил, - порадуй племяшей. Скажи, штоб председателю помогали... Эх, и вода на днях придет, Иван Кириллыч, - многим хлебам капут! Прощевай...
      Когда шагали по улице по теплым слюдяным лужам, лопались на кустах заново разбухшие почки.
      - Большие дела в волости будут, - вслух размышлял Жмыхов, - все перевернулось, ясное дело.
      Шуршали, как мыши, широкие гольдские шаровары. На голове у гольда черная шапочка с нитяной пуговицей на макушке, а что в голове - неизвестно. Ведь гольд мало думает, больше созерцает.
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      1
      Вечером того дня била старшего сынишку учительница Баркова.
      - Говорила тебе, сукин сын, приходи к обеду... приходи к обеду, выкидыш засохший!..
      Учительница Баркова, толстая сибирская баба, так и плывет. Живот у нее большой, отвис, как торба с хлебом, - через неделю четвертым отпрыском разрешится.
      Другой сынишка - толстопузый и низколобый, в мать - тоже прутик взял. Весело лупил табуретку:
      - Плиходи к обеду, плиходи к обеду...
      Ручонки у него короткие и пухлые, никак матери в такт не попадает.
      - Не бу... уду!!! - вопил старший.
      - Черт бы их взял! - сказал в соседней комнате учитель Барков. Сморщился от внутренней боли и собственного бессилия. Нервно сорвал с гвоздя фуражку, пошел к Копаю на квартиру.
      Опасаясь разлива, с копаевских рыбалок свозили под навес лодки. Большие смоленые плоскодонки, как гробы. Под другим навесом блестящие новые бочки для рыбной засолки. Рабочих на копаевских рыбалках восемнадцать человек.
      Копай-лавочник на дворе кричал:
      - Укладывай ровней!.. Голоштанники!.. Не вместятся под навес лодки-то, половины нет!..
      Были у Копая сильные кабаньи челюсти и такой же жирный хозяйственный голос.
      "Опять идет, - подумал он с неудовольствием, увидев Баркова, - задолжал уж, и не считай: все равно не заплатит". Однако Барков мог еще понадобиться.
      - Здорово, Сергей Исаич, - бросил ему с оттенком приветствия, - проходи в избу.
      Было Баркову, как всегда, стыдно идти на чужую водку и хлеб, и, как всегда, подумав с жалобной злобой: "Черт с ним... вместе крали..." - он все-таки пошел.
      - Лодки свезти успеем? - спросил Копай у артельщика.
      - На чаишко бы надо, - подмигнул тот.
      "Я бы вам дал чаишко", - подумал Копай. Грузно вздохнул.
      - Скажи, четвертную поставлю, - уронил со сдержанным неудовольствием. И снова подумал: "Теперь с человеком добрым нужно быть". Насупил брови, пошел в избу.
      Учитель Сергей Барков пьянствовал у Копая-лавочника всю ночь.
      Ложась спать, учительница долго крестилась. "Опять нет", - думала про мужа. Хотелось драться и плакать. Засыпая, решила с завтрашнего дня приглашать на ночь повитуху. Конечно, через неделю должно, а не ровен час... кто ж его знает.
      2
      Снился ночью Барковой сон. Даже не сон, а так - что-то непонятное. Будто бежала от чего-то страшного и не могла убежать. Ноги путались в густой засохшей осоке, а младший сынишка свободно ползал по траве и убеждал ее приходить к обеду. Она сама сознавала, что приходить надо, потому что через неделю должна родить. Но осока не пускала, а страшное неумолимо надвигалось. Она начинала сильнее перебирать ногами, но они вязли в ил, и был он странно сухой, как песок. "Ведь это песок, ведь это песок..." - уверяла она сына. Сын заплакал. "Почему он плачет? Ведь я побила старшего", - подумала Баркова... И тогда страшное налетело. Баркова закричала, или, быть может, ей так показалось, потому что крика не было слышно, а был переполнявший душу грохот, рев и треск чего-то другого - большого и неудержимого. Она проснулась с сильным сердцебиением, но сон не прекратился. Где-то за школой с громовым гулом и скрежетом перемалывали воду гигантские жернова. Школьное здание тряслось, как на телеге, и оконные стекла жалобно дребезжали. За окнами в белесой утренней мути надрывно лаяли сандагоуские собаки. Не по-обычному кричали третьи петухи, и где-то далеко истошно, как на убое, мычали коровы.
      Восьмилетняя дочь Барковой тоже проснулась. Она не понимала, что происходит, и растерянно мигала белыми ресничками. Обоих сыновей уже не было в комнате.
      "Вода пришла", - сообразила Баркова, окончательно просыпаясь. Сразу испугалась за детей и почему-то больше всего за дочь, хотя дочь была в комнате. Торопливо перекрестилась.
      - Сонька... Соня, - позвала ласковым шепотом. - Проснись, детка, родная...
      - Я не сплю... Чевой-то это?.. Я боюсь...
      - Не бойся, это Улахэ разлилась. Беги скорей на речку, тащи ребят неравно утонут...
      И, приходя в обычное свое настроение, она закричала, раздражаясь от собственного голоса:
      - Ну-у! Беги, когда говорят!.. Вот сукины дети, сколько раз говорила, и тот кобель, никогда дома не ночует... Живей, живей, копу-уша!..
      3
      Накинув капот, Баркова убрала постели. Позолоченный образок хмуро и как будто укоризненно смотрел из темноты на ее нечесаные волосы, выпятившийся живот и продранные зеленые шлепанцы на ногах, вывезенные еще из Сибири. Она с опаской влезла на табуретку и, прислушиваясь по привычке к неуверенным ласковым толчкам внутри, зажгла лампадку. Дрожащее пламя было желтее лица на образке.
      "Батюшки! - спохватилась Баркова, - капусту-то в погребе как есть всю затопит!" С неожиданной для ее положения легкостью она соскочила с табуретки и зачастила отекшими ногами по некрашеному полу, а потом по заросшему загаженным одуванчиком дворику.
      Из погреба пахнуло кислой и сырой плесенью и отдающей гнилым деревом водой. Вода выступила из земли с началом дождей и прибывала с каждым днем. Баркова спустилась немного по склизким ступенькам и, нащупав в полутьме торчащую из воды кадушку, попыталась ее поднять. Кадушка казалась не тяжелой. Баркова потянула сильнее и, поскользнувшись, въехала ногами в воду, больно ударившись о ступеньки поясницей. В то же мгновение она почувствовала, как острая режущая боль пронизала тело и по ногам с теплым щекотом побежала кровь.
      Баркова не помнила, как добралась до спальни, но через несколько минут очнулась уже на постели. Были, как всегда, невыносимы боли, сокращалось в страшных потугах распустившееся в жиру тело, и, как всегда, казалось это совсем иным, не похожим на прошлые роды, полным новых, неиспытанно мучительных ощущений.
      Баркова всегда проклинала жизнь. Но, как и все люди этого рода, она боялась смерти. Теперь ей показалось, что она умирает, и ее жалобные стоны слились в один вопль дикого, животного ужаса...
      В таком положении застала ее прибежавшая с реки и не нашедшая там ребят Сонька.
      4
      Непонятный грохот разбудил фельдшерицу Минаеву. Был он слишком тревожен и гулок, фельдшерица заволновалась.
      - Власовна... - позвала слабым голосом аптечную служительницу.
      Никто не отозвался. Она чувствовала во всем теле большую слабость. Нервы тонко воспринимали всякую мелочь, и мелочь эта с болезненной четкостью отпечатывалась в мозгу. Мысли тянулись с такой же болезненной ясностью. Но вместе с тем Минаева чувствовала, как где-то глубоко под ними тихо и скрытно шевелится глухая и одинокая, ушедшая в себя тоска.
      Тоска Минаевой имела свои причины. Первая - была болезнь. К опухолям и болям в боку и пояснице присоединился сухой и колкий кашель, не дававший спать по ночам. Это было уже не воспаление почек, а что-то другое. Сердце то колотилось, как пойманный в силок снегирь, то, казалось, совсем останавливалось и после жуткой паузы начинало медленно перебирать заржавелыми клапанами. Температура поднималась временами до того, что фельдшерица теряла сознание и начинала бредить, то падала настолько, что с трудом прощупывался пульс, и тело, теряя свой вес и размеры, испытывало необычную, похожую на смерть слабость.
      И оттого, что слабость все увеличивалась, болезнь развивалась и неоткуда было ожидать помощи, Минаева пришла к убеждению, что она больше никогда не встанет. Это была вторая причина ее тоски.
      И третья причина была любовь. Минаевой казалось, что искренне и горячо она любит впервые. Этот человек не походил на тех, кем она интересовалась раньше. Его любовь была странно неотделима от всего, чем он занимался с утра до вечера - каждый день. И, может быть, потому Минаева чувствовала себя с ним неуверенно, а без него одиноко. Последнее время Неретин заходил реже, и несколько дней уже и совсем не заглядывал. Она не могла забыть, как ее бросили одну с ребенком на руках и она принуждена была укрыться от алчных и от укоризненных взоров в далекую Улахинскую долину. Это тоже была одна из причин ее тоски. Все это было очень просто и обыкновенно.
      5
      Минаева услыхала детский плач и шарканье босых ног по полу.
      - Кто там?.. - спросила она как могла громко.
      В комнату, всхлипывая, вбежала в нижней рубашке растрепанная дочь Барковой. Ее мелкие глаза от ужаса разлезались в стороны, из них по давно не мытому лицу бежали одна за другой грязные слезинки.
      - Мамка умирает... родить не может... Тетя, милая, помоги-и!..
      Из каждой трещинки сломавшегося детского голоса звучала мольба страдающего взрослого человека. Минаева никогда еще не видела таких испуганных глаз и не слыхала такой отчаянной мольбы из детских уст.
      - Давно родит? - спросила ласково.
      - Не зна-аю, я ничего не знаю... Тетенька, милая, помоги-и...
      Сонька упала на колени и, уткнувшись носом в одеяло в ногах у фельдшерицы, забилась в истерике.
      Минаева попыталась встать. Острое колотье в боку бросило ее обратно в подушку. Она сжала губы, чтобы не закричать, и, держась за спинки стула и кровати, все-таки встала. Пол уходил куда-то из-под ног, и комната в красных кругах плыла перед глазами.
      - Беги, позови к маме бабку Наумовну, - сказала она Соньке.
      С трудом нащупала туфли и сунула в них трясущиеся ноги. Не заботясь о том, что может встретить людей, натянула прямо на нижнюю рубашку тонкий больничный халат. Вынула из сундука щипцы и марлю и, хватаясь свободной рукой за встречные предметы, пошла.
      На улице она совсем не чувствовала своего тела. Ей казалось, что она плывет по воздуху. Она знала только, что ей нельзя падать, потому что больше не хватит сил встать. В сыром тумане было холодно голым ногам. Она подумала, что простудится, но тотчас же решила, что теперь все равно. Почему "все равно", она не знала, но эта мысль всецело овладела ею...
      - Теперь... все равно... - несколько раз повторила она и радостно улыбнулась чему-то хорошему внутри себя.
      Жена учителя лежала в том же положении, в каком ее увидела Сонька. Она уже не могла кричать и тяжело хрипела, корчась на одеяле.
      Неизвестно, где взяла сил изнуренная болезнью фельдшерица, но, когда все кончилось, она исчерпала последнее, что имела. Мутная пелена заволокла ей мозг, надвинулась на глаза. Она почувствовала, что падает, и схватилась за что-то руками. Но это был окровавленный край барковского капота. Он потянулся вместе с ней, и, потеряв последние остатки сознания, Минаева медленно опустилась на пол.
      В полутемной комнате раздался крик только что народившегося человека. Новый человек пришел из другого мира. Ему не было никакого дела ни до разлива, ни до измученной матери, ни до свалившейся с ног Минаевой, и крик его был беспомощен, но требователен.
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      1
      Затор в верховьях Улахэ прорвался. Вода пришла в сандагоуские поля полуторасаженным мутно-оранжевым валом. Разнесла в щепки прибрежные фанзушки, проредила волостные забоки, разметала по полешку дровяные заготовки. Она наполнила долину желтопенным водостремом от выгоревших на западе сопок до верхнего обрыва, что тянулся за Солдаткиным лугом. Сандагоуская забока гнулась по течению, как трава, и столетние ясени, впившись мозолистыми корнями в землю, злобно тряслись и ревели под водяным напором.
      Над взбаламученным селом стоял редкий предутренний туман. Лесовики с руганью поспешно сматывали палатки. Вода грозила затопить луг. Разбуженный народ бежал к берегу. Лошади, выломав двери сараев, с неистовым ржанием метались по улицам. Где-то беспомощно и дико плакали ребята, и в общем разноголосом реве плач их был странно тонок и жалобен.
      Пока разошелся туман, весь Улахинский берег, отступивший к самому селу, запестрел людьми. Больше всего собралось у того места, где дорога в забоку, миновав последнюю избу, исчезла под водой. В колышущейся толпе, как всегда, нарочито громко голосили бабы. Немного в стороне отдельной кучкой стояли лавочник Копай, мельник Вавила, Барков и таксатор Вахович. Они еще не совсем протрезвились. Таксатор принес зачем-то подзорную трубу, хотя перед самым носом был лес, не дававший смотреть далеко.
      Жмыхов поставил у воды вешки - узнать, прибывает ли вода или нет. Вода прибывала. Он подошел к группе стариков. Лица их были покорны и бледны.
      - Хлеба, считай, подчистую, - растерянно говорил сельский председатель.
      - Шут с ними, с хлебами! - рассердился Жмыхов. - Стоишь тут и болтаешь. Индюк - ясное дело. Полдеревни в поле - вот в чем задача...
      - А ты что за указ?.. - обиделся председатель. - Полдеревни в по-оле!.. Сами знаем. Утопли все давно, во как. Нам в петлю лезти, что ли? У меня, может, у самого баба тамо-ка...
      Жмыхов насупился.
      - Глядите!.. Кабан!.. Дикой!.. - закричал кто-то.
      Из леса по направлению к берегу, играя на солнце мокрой щетиной, плыл похожий на громадного ежа дикий кабан. Его сильно сносило, но он уверенно рассекал воду мощной грудью, и со своей клыкастой, вытянувшейся вперед головой, прижатыми ушами и горбатой щетинистой спиной казался людям странным, неведомо кем пущенным снарядом.
      - Эй, эй!.. Чух!.. Чух!..
      В кабана полетели камни и палки, но ему уже не было выбора. Кто-то побежал за ружьем. Кабан выскочил на берег. Мутноглазый парень без шапки хотел ударить его палкой. Кабан фыркнул и, свалив парня с ног, ринулся в толпу.
      - У... у... ух!.. Ай-яй!..
      Толпа раздалась, и разъяренный зверь с хрюканьем промчался мимо. Несколько человек с визгом понеслись вдогонку.
      Жмыхов размышлял: "Фанзу Кима вода не достанет, фанзу у Тигровой пади тоже, Неретину заимку - тоже... Холмов в пади много, на холмах лепятся люди, как мыши. Часов через пять многие холмы зальет... Надо перевозить людей с холмов к обеим фанзам и на Неретину заимку... В деревню возить далеко..."
      - Стой-ка сынок! - ухватил он под руку бежавшего мимо Гаврюшку. - Найди Каню, заложите кобылу, везите сюда лодку. Мою лодку. Знаешь?.. "Часа два помедлить - опоздаем. Многие потонут, ясное дело... Слякоть народ - тьфу!.."
      2
      Раздвинув толпу, черствой деловитой походкой прошел на берег Неретин.
      - Слушай, Иван Кириллыч, - сказал Жмыхов, - в поле живого народа на холмах, как мышей в гнездах. Придумать бы што, а?
      - Товарищи!.. - закричал Неретин во весь голос.
      Людские головы вопросительно посмотрели в его сторону. Он вскочил на пень и, чувствуя какую-то необычную легкость во всем теле, раздельно и резко бросил два слова:
      - Лодки давайте!..
      Ответные голоса прозвучали растерянно.
      - Каки наши лодки?.. Долбянки, душегубки...
      - Нельзя по такой воде - верная гибель...
      И все заволновались, виновато замахали руками.
      - Нельзя... конечно... и рады бы...
      - Где уж...
      - Душегубки ведь...
      Из толпы выскочил, даже не выскочил, а вышматнулся, как кусок звериного мяса из-под тигровой лапы, горбатый крепкорукий Антон Горовой. Шрам на его дрожащей щеке казался багровым ремнем, рычавший голос его был не человечьим, а звериным.
      - Лодок нет?! У Копая двадцать шесть лодок! На-кось выкуси, - вон он смеется!..
      Как по команде, все головы повернулись туда, куда указал трясущийся морщинистый палец Горового. На горке, криво улыбаясь, стоял лавочник Копай, а возле него побледневшие Барков, таксатор и мельник.
      - Вот верно, - сказал чей-то удивительно спокойный голос. Стоящей в толпе Марине показалось, что это был голос Дегтярева.
      Головы снова повернулись к Неретину. Было в разноцветных мужичьих глазах странное любопытство и ещё что-то другое. В это мгновение все происходящее в последние недели представилось Неретину в виде тяжелой неповоротливой цепи. Было в ней одно звено, которое нужно было нащупать и крепко за него ухватиться, и кто сумел бы это сделать, потащил бы за собой всю цепь. Это звено играло сейчас своим чистым железным цветом перед синими неретинскими глазами. Он соскочил с пня. Как бы угадывая его мысли, толпа разделилась на две части, прочистив к копаевской группе прямую, обсаженную людьми дорогу. По ней, вычеканивая каждый шаг, Неретин подошел к лавочнику.
      - Гражданин Копай, - сказал спокойно, немного даже весело, - ваши лодки мобилизуются на сегодняшний день...
      - То ись как мобилизуются? - глухо проворчал лавочник. - Людей спасти нужно - верно, но ведь лодки-то мои. Можно бы было и попросить. А если, как с чужим добром... вообще мобилизуются, то я могу и не дать...
      - Что? - переспросил почему-то Неретин, хотя слышал все до единого слова.
      - Никанор Иванович! Может, как для спасения человеческих жизней... робко высунулся Барков.
      Но Копаю в вопросе Неретина почудилась нерешительность. Впиваясь в лицо председателя заплывшими невидящими глазами, он произнес:
      - Пусть народ лодки просит... Тебе я их не дам... понял?..
      Неретин выхватил из-под рубахи наган и, приставив его чуть ли не к самому лбу лавочника, сказал, отсекая кремнями зубов каждое слово:
      - Гражданин Копай! За неподчинение революционной власти я вас арестую.
      От неожиданности таксатор уронил подзорную трубу. Лицо Копая стало матово-бледным:
      - Я...
      Барков не выдержал и пустился бежать, цепляясь выцветшей рубахой за ореховые кусты.
      - Тю-у... Тю-у... - закричали ему вслед как-то совсем беззлобно. Кто-то бросил вдогонку палкой.
      Неретин вызвал десятских.
      - Отведите в карцер.
      - Руки связать али нет? - робко спросил один из них. Копай приходился ему кумом, и десятский не знал, что теперь делать.
      - Натурально, связать, - вывернулся откуда-то Харитон Кислый. - Мы ихнего брата очень даже прекрасно знаем.
      И, забыв про спадающие без поддержки штаны, он собственным ремешком из оленьей кожи скрутил лавочнику руки назад. Копая увели.
      3
      Неретин отрядил людей за лодками и стал вызывать охотников-гребцов. При такой воде в каждую лодку нужно было не менее четырех человек. Большие рыбачьи плоскодонки могли, помимо гребцов, принимать по восемь человек пассажиров.
      Первую - жмыховскую - лодку привезла Каня. Был у Кани сегодня какой-то особенно недевичий, мужественный вид. И, должно быть, глядя на нее, решил спасать глупых русских людей старый Тун-ло.
      "Кого бы взять четвертого?" - подумал Жмыхов.
      Когда спускали лодку к воде, подошел Антон Дегтярев. Он видел сердито пенящуюся у берега воду и почувствовал незнакомую до сих пор боязнь за женщину.
      - Ты бы дочку оставил, - сказал Жмыхову, - давай я вместо нее!
      - Садись и ты, а дочка не помешает.
      Антон разулся, на случай если придется плавать, и помог стащить лодку. Вода понесла корму, но они удержали суденышко за нос. Народ сдвинулся ближе посмотреть на первую четверку. Каня прошла к рулю. Жмыхов с Дегтяревым сели на весла. Тун-ло встал на носу и легким ударом шеста оттолкнулся от берега. На берегу сняли шапки и истово закрестились. В первый момент лодка завертелась и понеслась книзу. Бабы жалобно запричитали. Но гребцы тотчас же выправились и несколькими ударами весел подвинулись выше. Держась носом накось течению, под мерными взмахами бесперых крыльев плоскодонка поплыла к забоке.
      - Не плачь, старуха! - сказал какой-то бабе отец Тимофей. - Кабы природа сильней людей была, здесь на берегу не мы бы стояли, а бурьян рос, дура!
      Стали подвозить постепенно и копаевские лодки. Добровольцы делились на четверки и спускали плоскодонки к воде. Однако ни одно суденышко больше не отплывало. Гребцы выжидательно толкались на берегу. Неретин видел, как первая лодка обогнула торчащее из воды сломанное дерево и через несколько секунд скрылась в лесу.