Александр Александрович Фадеев
      Разлив
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      1
      Эта земля взрастила полтора миллиона десятин гигантского строевого леса.
      Мрачный, загадочный шум вечно плавал по темным таежным вершинам, а внизу, у корявых подножий, стояла первобытная тишина. Она скрывала и тяжелую поступь черного медведя, и зловещую повадку маньчжурского полосатого тигра, и крадущуюся походку старого гольда Тун-ло. Под его мягким улом сухой лист шебуршал чуть слышно и ласково.
      Плодородные берега Улахэ родили буйные дикие травы и изнывали в тоске по более совершенному потомству. Племянники Тун-ло, перебравшись сюда из чужой для них Сунгарийской долины, впервые пробовали ковырять деревянной сохой жирный улахинский чернозем.
      В те времена полуразрушенные валы и рвы древних крепостей Золотой империи обрастали крепкими дубами, а каменные ядра, разбросанные по пади сгнившими впоследствии катапультами, покрывались ярким бархатным мхом, и ими резвились в травяной сени веселые лисенята. Первый русский пришелец - Кирилл Неретин - поднял твердый коричневый дерн железным плугом, и его свежевыстроенные амбары ломились от полнозерного хлеба.
      Теперь Кириллу Неретину семьдесят пять лет, гольду Тун-ло - девяносто три, а Жмыхову, леснику, - сорок семь. Но в те времена Тун-ло не имел еще ни одного седого волоса, Неретин был первый человек с русой бородой, который увидел гольда, а Жмыхов пришел неизвестно откуда через двадцать один год после Неретина, и то ему было всего восемнадцать лет от роду.
      За Неретиным народ хлынул лавиной. Неумолчно визжали пилы, стучали топоры, в долине редели леса, и пыльный желтый тракт на двести верст прорезал угрюмые дебри от Спасск-Приморска до Сандагоу.
      Пришельцы не знали здешних законов. Им чужда была дикая воля Сихотэ-Алиньских отрогов. Они несли с собой свой порядок и свои законы.
      Так старое смешалось с новым...
      Был Тун-ло коряв и мшист, как лес: дикая кровь предков мешалась в его жилах с янтарной смолой, что текла по кедровым венам в заповедных улахинских чащах. Жмыхов без промаха бил белок в охотничий сезон, легко гнул правой ладонью медные пятаки, а кровь его бурлила, кипела и пенилась, как березовый сок весною. Вместе они проникли и на далекий север к чукчам, и на серебро-свинцовые рудники в Тетюхинской бухте, и на золотые прииски Фудутун в верховьях Имана.
      И когда, женившись, Жмыхов осел на хуторе в среднем течении Ноты, Тун-ло подумал, что кончилась последняя хорошая жизнь какого бы то ни было гольда на этом свете.
      2
      Наступила весна, а с весной пришла ежегодная пантовка*. Жмыхова схватила малярия, и он не мог идти в тайгу. Постоянным его спутником на охоте была дочь. Она справлялась с винтовкой лучше любого деревенского парня, готовая сравняться с отцом, у которого была самая верная пуля во всей волости. Однако отпускать Каню одну на большого зверя он еще не решался.
      ______________
      * Добыча молодых оленьих рогов - пантов, которые употребляются китайцами на лекарства. (Примеч. А.Фадеева.)
      - Что ж, паря, пойду я? - сказала жена Марья. Вернее, она задала вопрос, но Жмыхов знал, что ее теперь ничем не удержишь.
      Была пантовка, какой не видали за последнее десятилетие, и Марья, тряхнув стариною, поддержала честь жмыховской фамилии. Обыкновенно самым последним спускался с сопок старый гольд Тун-ло, но в этом году он уже вернулся, а Марьи еще не было.
      Поправившись, Жмыхов расставил по верховым ключам и притокам Ноты нерета, каждый день переполнявшиеся серебристыми хариусами и толстыми пятнистыми линями. Рыба едва сдерживала янтарную икру. Спустившись до Самарки, он занял у Стрюка в счет удачной пантовки сорок рублей и, закупив дроби и пороха, вместе с Каней постреливал по таежным озерам черноголовых селезней.
      Марья пришла через пять дней после Тун-ло и принесла одними пантами больше гольда. Их купил марьяновский скупщик - хитрый китаец, за свой маленький рост и острые ушки прозванный "Зайцем". Он выпил у Жмыхова неимоверное количество чаю и, с уважением поглядывая на Марью, беспрерывно повторял одну и ту же фразу:
      - Эх, хороша бабушка!*
      ______________
      * На русско-китайском жаргоне "бабушка" означает не старуха, а жена. (Примеч. А.Фадеева.)
      При этом он громко всхлипывал в знак высшего удовольствия и одобрения.
      Вместе со скупщиком по уссурийским долинам побежала гордая слава о женщине, взявшей весеннее первенство на всем пространстве от золотистых нив Сучана до холодных истоков Хаунихедзы.
      Однако этой весной разговор о Марьиных подвигах продолжался недолго. Иные события волновали жителей Улахинской долины. Сердце этих событий билось за девять тысяч верст от Сандагоуской волости - в далеком незнаемом Питере, но отзвук этого биения чувствовался здесь - у южных отрогов Сихотэ-Алиньского хребта.
      Произошли кой-какие перемены.
      На смену угрюмому чернобородому волостному старшине пришел мельник Вавила и назвался председателем волостной земской управы. Веселого волостного писаря сменили лавочник Копай и его помощник - сельский учитель Барков.
      И хотя Вавила был сифилитик, Копай - мошенник, а Барков - пьяница, хотя с фронта по-прежнему продолжали приходить вести о гибели то того, то другого деревенского парня, а река Улахэ по-прежнему текла в старом направлении все же в этой смене чувствовалось новое.
      3
      Ранним весенним утром дед Нерета пошел в волостное правление.
      После теплого ночного дождя нежный пар сочился из земляных пор. Был он легок и светел, как дедова борода. Пахло сыростью, теплом и хвоей, и на душе у деда было радостно и светло, как в праздник.
      За постоялым двором солдатки Василисы, на ярко-зеленом лугу, лесовики раскидывали палатки. Таксатор Вахович работал в этих краях уже третью весну, прокладывая просеку с верховьев Улахэ на Вангоу.
      "Зайти, что ли?" - подумал Нерета, жмурясь от солнца. Лагерь раскидывал лесной кондуктор Антон Дегтярев. Он был без шапки и пояса и ласково смеялся весенними голубыми глазами.
      - Скоро в тайгу, детки? - приветливо спросил дед. В разговоре он всех, даже стариков, называл детками. - У людей леворюция, а нам все одно работа... Так, чо ли?
      Он похлопал парня по плечу. Дегтярев засмеялся.
      - Нашу квартиру под кленом ставь! - сказал десятнику. - Веселее, правда, дед? Под деревом-то, а? Эй, сильней натягивай!
      Он подскочил к рабочему, укреплявшему большую палатку для кухни, и потянул сам за блестящий пеньковый канат. Дед любовался его спокойными упругими движениями, и ему тоже хотелось принять участие в работе.
      - Работать хорошо, пока сила есть, - сказал Антон деду. - Революция сама собой, работа - сама собой, а в тайге тоже хорошо, пока человек молод.
      - Ишь ты - шустер! - улыбнулся дед. - У меня детки такие на фронте. Работяги. Только они насчет земли больше, потому я сам хозяин.
      - Это кому что... - неопределенно поддакнул кондуктор.
      Он думал о том, что будет хороший вечер и Вдовина Марина придет на вечерку, а завтра он тронется в тайгу и не скоро вернется в город, надоевший за зиму.
      - В волость пойду: нет ли письмеца. - Нерета достал кисет и закурил. Синеватый дымок "маньчжурки" потянулся кверху прямо, как свеча, незаметно растворяясь в воздухе.
      4
      - Есть письмо, есть! - сказал в волостном правлении Копай-лавочник.
      Он был полон секретарского достоинства и дышал тяжело и жирно, как сазан.
      Почерк на конверте был незнакомый. Дед знал грамоту и удивился: "От кого бы?" - подумал растерянно. Выйдя из избы, уселся на лавочку и долго не распечатывал. Сердце смутно чуяло недоброе, и казалось странным, что что-нибудь недоброе может случиться в такое ясное и теплое утро.
      Писал с фронта племянник Сидор. Вначале следовали многочисленные поклоны, а потом:
      "...И еще извещаем вас, что любимые дети ваши, Федор и Карп, отдали богу душу. Кресты на них надели другие, а собственные их, нательные, посылаю вам по завещанию..."
      Строчки химического карандаша запрыгали в глазах и побежали в разные стороны. Нерета уронил конверт, и два простых нательных крестика робко выпали на песок.
      Хозяйство у деда Кирилла было крепкое: он жил всей семьей, не разделяясь. Когда старшие сыновья ушли на фронт (младший давно не жил дома), дед не сильно растерялся. Он мог еще работать сам, снохи - дебелые и крепкие бабы из-под Томска - пахали и косили, как мужики, а внуки-подростки тоже ели хлеб не попусту.
      - Не унывай, детки! - говаривал дед на работе. - Вот уж мужики приедут - отдохнем все...
      Теперь все это рушилось. Ни к чему оказался пятидесятилетний труд. Впереди маячили только смерть и разорение перед смертью.
      5
      Дни по-прежнему стояли теплые и ласковые. Дегтярев ушел в тайгу. Дедовы снохи, наплакавшись вдосталь, работали, как волы, и все, казалось, пошло по-старому. Но сам дед чувствовал, что петля затягивается на его старческой шее, и не видел выхода.
      Тогда-то и вернулся с фронта домой Иван Кириллыч, младший сын деда Нереты.
      Лет десять тому назад окончил Иван Кириллыч спасск-приморское трехклассное училище. Книга стала его неизменным другом, а с нею мир показался шире, жизнь богаче. Он побывал во многих городах и селах Дальнего Востока. Много повидал людей и немало понаделал дел. Вместе с забубенной головой, Харитоном Кислым, участвовал в прокладке тоннеля через Орлиное Гнездо к минному городку Владивостока. Стучал пудовым молотом в военном порту. Грузил ящики на Чуркином мысу. Месил цемент в Спасск-Приморске. Несколько раз, возмущая черноземную кровь своих предков, продирал штаны на потертом писарском стуле.
      Одним словом, это был блудный сын, и пользы от него видели до сих пор, что от козла молока. Однако с его приездом дед воспрянул духом.
      Иван был ранен в бок и приехал в отпуск только на два месяца. Но когда, пошатываясь от усталости после длинной дороги, он вошел в избу и возчик внес вслед за ним тяжелый солдатский сундучок, - то первой же фразой деда, после обычных приветствий, было:
      - Ну, довольно, детка! Нагулялся, навоевался... К хренам! Назад не поедешь!
      В эту фразу он вложил и свою крепкую отцовскую волю, и последнюю хозяйственную надежду.
      И мнение его совпало с мнением сына. А так как приставом Улахинского стана уже давно питались в озере сомы, то вопрос оказался исчерпанным.
      6
      Через несколько дней вернулся с весенней охоты Харитон Кислый. Его крытая соломой избенка понуро стояла в пятидесяти шагах от волостного правления. Был он человек большой, но легкий, как всякий человек, которому нечего и негде сеять. Первым делом Харитон пошел к Ивану Неретину. Он качал на ходу могучей спиной и широко разбрасывал руки - длинные, как грабли, с медвежьими кистями.
      - Ага! - воскликнул Неретенок, увидев друга. - Тебя я жду давно, пойдем со мной!
      Он потащил Харитона на сеновал, где находилась его штаб-квартира и, ни слова не говоря, раскрыл перед ним свой солдатский сундучок. Оттуда полезли книжонки и листовки всех мастей и калибров.
      - Вот возьми-ка парочку, познакомься! Тут о войне, о земле и о чем хочешь...
      Харитон был человек мастеровой, и то, что излагалось в книжонках, странно совпало с тем, что он думал уже давно. Он передал их Антону Горовому, который тоже имел крепкие руки, пустой желудок и много свободного времени для чтения.
      Сундучок Ивана стал пустеть все больше и больше. Книжонки ходили по рукам, а их хозяин, залечивая бок в аптеке у фельдшерицы Минаевой, вертелся также в волостном правлении, в копаевской лавочке, на мельнице - да мало ли где еще. Был у него всегда спокойный, насмешливый, немного даже загадочный вид. Будто знал парень что-то, неизвестное другим.
      Наконец он сел за письмо и долго строчил при тусклом свете ночника, изогнувшись над столом.
      - Чо бумагу переводишь? - удивленно спросил дед. - Може, кралю где завел? Тащи ее сюда, больше будет!
      "Товарищ Продай-Вода! - писал Иван. - Дела мои идут великолепно. Сшибить правление ничего не стоит. Проворовались, как черти. Наших - восемь человек, и все это - ребята, за которых можно поручиться головой..."
      Он улыбался, работая пером, а старый Нерета думал, что фронт страшно изменил сына. На конверте Иван написал: "Тов. Продай-Воде в Приморский областной комитет РСДРП" и в скобках - "объединенный".
      7
      В волость приехал человек совершенно незнакомый. Он завалился прямо к молодому Неретенку, и между ними произошел довольно интересный разговор, после которого на сеновале собралось целое совещание.
      - Самое главное, - говорил незнакомый человек, - не надо забывать, что вы, в большинстве, - народ безземельный и в деревне чужой. Сумеете ли провести своих людей в правление?
      Среди собравшихся было два человека с хозяйством, а за Иваном имелся солидный авторитет деда. На другой же день почти вся компания обула лапти и разбрелась по волости, созывая на чрезвычайный съезд.
      Съезд состоялся многолюдный. Старое правление изругали. Незнакомый человек сказал несколько речей. Был он в очках, лысый, немного кривой. Речи его мало кто понял. Согласились, что войну надо окончить, а также насчет помещиков. Только помещиков в Сандагоуской волости не водилось.
      Вечером того дня избрали земскую управу и председателем ее - молодого Неретенка.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      1
      Потом наступили жары, каких не помнили старики. Почти весь май палило огнем, а в начале июня, когда истощенную, жадную до воды землю засевали гречихой, начались лесные пожары. Они вспыхнули близко к верховьям - в районе Сандагоу, но в самый верх и книзу не шли, потому что кверху не пускали впадающие в Улахэ реки, а внизу вообще было сырее. Но в окрестностях волостного села древесный лист вял и желтел, как в бездождную осень, и засохшая таежная земля тоже горела. Ночью огненными языками бахромели сопки, а днем черные, сизые и серые дымы стлались по тайге, и солнце плавало в багровом зловещем тумане.
      Неретин "провалился" на первом же предложении - передать мельницу в общественную собственность, а копаевскую лавочку - кооперативу.
      Конечно, Вавила брал по шести фунтов с пуда за помол, а Копай драл неимоверно со всякого товара, но ведь мельница и лавка были их собственностью!
      Тогда пошел слух, что новый председатель надумал отобрать земли, избы, домашний скот и прочее имущество и поделить поровну между всеми жителями Сандагоуской волости. Правда, это был слух, которому не всякий верил, но многие опасались.
      К тому же от солнца выгорали хлеба, в безводной тоске чахли огороды, а гречиха так и не всходила.
      У Копая-лавочника - большая бревенчатая изба с позолоченными флюгерками. Народу вмещала много. Сандагоуцы любили самогонку, и Копай поил у себя в избе бесплатно. Он не боялся убытков в хорошем деле. Мельник Вавила ходил на вечерки и задаривал парней деньгами.
      Но у Неретина были цепкие зубы, лохматая голова и неослабная воля к действию.
      - Неужели не будет по-нашему? - сказал он себе, потерпев неудачу, и стал носить под рубахой вороненый наган Тульского завода.
      Шел он как-то вечером из земства домой, заглянул к Харитону. Посидели, поговорили. О городе, о революции, о пожаре. Насчет холостой жизни.
      - Копай вот орудует, - сказал Неретин, прощаясь, - самогонку ведрами пустил. Как смотришь?
      - Раздраконить всех и вся вдребезину! - вспылил Харитон. - Тогда пойдет!.. Мягкий ты, это - тоже вредно...
      - Драконить надо осторожно, умеючи, - возразил Неретин, - а главное строить...
      - Построишь черта лысого с народом с этим!
      Когда Харитон сердился, крепко сжимал челюсти. Было так и теперь. Ничего больше не сказал ему Неретин - пожал руку, пошел.
      Вот ведь в одной компании состояли, а мнения на иной предмет имели разные!
      2
      Окна председательской комнаты в волостном правлении выходили во двор. Сторож затянул их белыми занавесочками. Стало темней и прохладней, чем на улице.
      День был воскресный, но Неретин занимался, как всегда. Перед ним лежал журнал, привезенный накануне с почтой.
      Рыжая кошка ловила на занавеске паута. Паут только что напился и развозил по белому тонкие полоски лошадиной крови. Он разомлел от жары, не мог летать и жужжал нудно и густо, как протодьякон.
      В журнале было несколько картинок про то, как работает электрический трактор, и вид самого трактора в разрезе. Неретин рассматривал его долго и внимательно. Он думал о том, что хорошо бы было и в Улахинской долине завести пару электрических тракторов. И еще - мысль его перешла к засухе и к наводнениям, которые бывали раньше, - не мешало бы здесь устроить оросительные каналы и плотины. "Чудной край, - думал Неретин. - В Туркестане, скажем, нужны оросительные каналы, а в Голландии плотины, а нам и то и другое нужно!"
      Какие-то голоса, видно с улицы, назойливо лезли ему в уши, но он увлекся своими мыслями и надоедливо отмахивался рукой, как будто прогонял муху.
      "...Или, может, уже такие приспособления есть, что и на то и на это повернуть можно?.." Неретин был человек практический, но жара разморила его, и он размечтался. Голоса на улице возрастали, кто-то пел пьяным голосом срамную песню, и, кажется, называли его фамилию.
      После электрических тракторов Иван прочел бумаги из разных деревень Сандагоуской волости. Корейцы из Коровенки писали, что ввиду ожидающегося раннего урожая мака стянулись к деревне китайские хунхузы и прислали ежегодную разверстку на опиум. Корейцы просили помощи. Неретин подумал, что, если бы были силы, следовало бы прогнать хунхузов, а мак покосить: опиум одурманивает мозги.
      Другое извещение было с верховьев Фу-дзина. Там было двое своих ребят, и письмо прислал один из них. Он сообщал, что его товарища надо вычеркнуть из "списка".
      "...Потому, как тебе известно, воевали мы из-за лесу, и кодась Никанор добился ближающево коло деревни, то поставил там препарат и гонит самогонку..."
      Это письмо Неретин спрятал в карман.
      Третье письмо писал Стрюк из Самарки. Он извещал о том, что кошкаровские староверы убили в тайге несколько китайцев из-за корня "женьшень", и просил прислать следственную комиссию.
      - Сволочи! - вслух подумал Неретин. - Солдат не давали, потому что религия не позволяет, а китайцев стрелять позволяет!
      Он положил резолюцию: "В следственную комиссию".
      На улице шумела толпа, но, углубившись в работу, Иван не обращал на нее внимания.
      У него имелось еще одно послание, переданное сегодня утром проходящим охотником. Оно было нацарапано на бересте каким-то грамотным гольдом, страшно коверкавшим русский язык. Гольд доводил до сведения власти, что волостной объездчик в последний объезд обобрал все панты соотечественников гольда, живших по Садучару. Стояло несколько подписей, нацарапанных той же рукой, и одна подпись - "Тун-ло" - рукой обладателя этого имени.
      "Фамилию писать у Жмыхова научился", - подумал Неретин. Подпись Тун-ло говорила о правильности извещения, потому что старик не умел лгать. Неретин пожалел, что не сорганизовал до сих пор милиции. Он решил арестовать объездчика сам, сегодня же, и направить в уезд с солдатами, сопровождающими почту.
      - Иван Кириллыч, ты сход скликал? - спросил его сторож.
      - Нет, а что?
      - На улице гудут...
      Неретин встал, прислушался и только тогда понял, в чем дело.
      У уличного крыльца гудел народ, и громче всех гнусавил мельник Вавила. Иван вспомнил его провалившийся нос, слезливые глаза и сразу ожесточился, как, бывало, на фронте перед боем.
      - Што он, мать его за ногу, - тянул в нос Вавила, - зазнался, што ли, забыл, што народом избран!
      - Ему бы только с хвершалихой путаться, - поддержал кто-то.
      Неретин нащупал за поясом под рубахой ручку нагана и, приняв беспечный вид, вышел на крыльцо.
      3
      В воздухе пахло гарью. Вдали, за речным шумом, мощно дымились сопки, и дым оседал над ними неподвижным гигантским облаком.
      Харитон тоже явился на шум. Он до сих пор не мог найти работы. Было у него на душе мрачно и пусто, как в желудке: никто его не поддерживал, а к Вдовиной Марине, за которой он ухаживал четвертый год, присватывался мельник Вавила. Неретин увидел друга угрюмо стоящим в стороне от кучки. Кроме него, были и еще кой-кто из сторонников.
      - В чем дело? - спросил Неретин спокойно.
      Толпа смолкла при его появлении, и долго никто не отвечал на вопрос. Собралось около четверти села. Медные от жары лица смотрели с любопытством и недоумением, как будто не они вызвали председателя наружу, а сами были вызваны им в необычный час по необычному делу.
      Так стояли они молча несколько секунд, изучая друг друга, пока из-за длинного мельника не вытолкнулся вперед учитель Барков. Он был пьян более обыкновенного, и волосы его, зеленого цвета, мокрые и грязные, свисали на лоб клочьями, как истрепанные листья банного веника.
      - Здорово... власть! - сказал он с пьяной улыбкой, протягивая руку.
      Неретин подал свою. Сдержанный вздох и гомон прошли по толпе. Она сдвинулась ближе к крыльцу, заражая воздух чумным запахом водки и пота.
      - В чем дело? - повторил вопрос Неретин.
      - Ты - самозванец! - закричал вдруг Барков визгливо. - Ты - самозванец, - повторил он тем же визгливым голосом, нервно передергивая плечами и заражая толпу нелепой пьяной силой.
      Подчиняясь ей, все заговорили сразу, гневно и страстно, протягивая вперед землистые руки.
      - Твой отец богач - его хлеб забирай!
      - Кем избран!
      - Сво-олочь! - выкрикнул кто-то, покрывая всех надтреснутым злобным басом.
      - Это кто выругался? - с угрозой спросил Неретин, сдерживая толпу суровым взглядом. - Кто выругался?
      Он спустился на одну ступеньку ниже, заставляя всех отступить назад, и, отыскав глазами знакомого ему обладателя баса, погрозил ему пальцем уверенно и строго, как учитель ученику.
      - Пусть один говорит! - сказал он не терпящим возражений голосом.
      Во внезапно наступившей тишине заговорил сосед Харитона - Евстафий Верещак. Был он угрюм и решителен, как у себя в маслобойне, и упрямой мужицкой волей преодолевал винные пары, туманившие голову.
      - Народ решил, что ты ему непотребен, - сказал он, смотря прямо на председателя. - Молод ты - первое, чужак в селе - второе, и... непотребен... Народ решил, пусть старое правление будет - вот!
      - Народ ничего не решил, - возразил Неретин сухо. - Вас мало здесь, а меня избрал волостной съезд. Через пять месяцев будет второй - тогда заявите.
      - Не могем ждать! - злобно прогнусавил Вавила. - Зови съезд скорее. Как нас спихивал, дак ране созвать сумел!
      - Сумей и ты! - так же сухо ответил Неретин.
      Оттого, что был он строг и уверен в себе, а воздух ленив и зноен, никто не знал, что нужно делать, и все молчали, пригибая к земле упрямые крепкие лбы.
      Опять очнулся первый Евстафий Верещак.
      - Ванька... смотри-и, - предостерегающе процедил он сквозь зубы.
      Тяжелые слова повисли в расплавленном воздухе, и толпа заколыхалась.
      - Ты лучше не грози, - сказал Иван Кириллыч, - потому что...
      - Больш-шевики пр-редатели р-родины! - завизжал вдруг Барков, захлебываясь пеной.
      Он затрясся в пьяной истерике, и в его тусклых глазах где-то в темной глубине зрачков испуганно забилась жалость к себе и ненависть ко всему миру.
      Толпа с ревом надвинулась на Неретина, опрокинув Баркова и спотыкаясь об него ногами. Иван отступил назад, не зная, пригрозить ли револьвером или еще испробовать силу своего голоса.
      - Не уйду я! - сказал он твердо.
      - Сами сбросим! - стонал Вавила, размахивая потным кулаком перед его лицом. - У, стерва!
      Откуда-то сбоку, оттискивая народ от крыльца, выдвинулась неуязвимая жилистая фигура и, отгородив Неретина от мельника, вынесла над толпой жесткое лицо Харитона Кислого. Ярость клокотала в каждой частице его тела, челюсти были крепко сжаты последним напряжением воли, и глаза, серые и жестокие, буравили слезящиеся глаза Вавилы. Несколько секунд они смотрели друг на друга - один, сдерживая себя нечеловеческим усилием, другой, истекая желтыми слезами, пока громадный кулак не взвился над толпой, как цеп.
      - Р-расшибу! - рявкнул Харитон, чувствуя, как кровь волною хлынула ему в голову.
      Мочась от страха, мельник отпрянул в толпу, но удар по темени настиг его у нижней ступеньки и свалил под чьи-то кованые сапоги. Вавила запомнил, что от них сильно пахло дегтем.
      Потом все смешалось. Мелькали, как молоты, кулаки, трещали скулы, рвались праздничные пиджаки, и яростный звериный рык окутал толпу вместе с едкой и жаркой дорожной пылью.
      Несколько человек бросилось к Неретину. Он выхватил револьвер и, воспользовавшись их замешательством, соскочил с крыльца. Отдельные фигуры трусливо побежали прочь, ломая придорожные засыхающие кусты, втянув головы в плечи и даже не оглядываясь.
      Из ближних и дальних изб бежал народ разнимать. Бежал откуда-то и старый Нерета, прихрамывая на тронутую ревматизмом ногу.
      Иван охолаживал дерущихся ручкой нагана. Наган был вороненый, Тульского завода, и действовал преотлично. Прибегавший народ помогал.
      Труднее всего оказалось с Харитоном. Он освирепел, и к нему нельзя было подступиться. Шапка упала с его головы, и голова качалась черной копной с прядью серебряных волос на темени. И когда народ отхлынул наконец, расчистив ему место, он бессмысленно остановился у распростертой фигуры Баркова. Кровь сочилась у учителя горлом, и он плакал тонко и жалобно, как ребенок, вздрагивая на песке.
      - Стой, Харитон!.. - крикнул Неретин, вцепившись изо всей силы в занесенную руку.
      Кислый обмяк, ослабляя мышцы.
      - Пусти... не ударю... - сказал мрачно.
      И пока Неретин и другие возились с Барковым, он уже шагал по дороге своей обычной развалистой походкой, высоко держа голову на кряжистой шее.
      На другой день привезли с верховьев убитого упавшей лесиной дровосека, и Харитон, записавшись на его место, ушел на рубку к таксатору.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      1
      Дед Нерета строгал на верстаке у амбара доски на ульи. Было дымно и душно. Вспотевшие костлявые лопатки нудно терлись о холщовую рубаху. Ноги тонули в море медово-серебряных стружек.
      Иван вернулся из поездки по волости.
      - Как хлеба? - спросил Нерета.
      - Плохо...
      - Да уж хорошими быть не с чего... - дипломатично промычал дед.
      Иван распряг лошадь и увел в сарай.
      - Иди-ка сюда, - позвал его дед.
      Он был недоволен сыном. Конечно, приятно иметь роднёю председателя волостного земства, но ведь хозяйство тоже - не кедровая шишка. Вылузгал орехи и бросил.
      - Все ездишь? - спросил он Ивана не без ехидства.
      - Езжу... - угрюмо ответил тот.
      - Служба твоя, что лануш, - сказал Нерета наставительно, - отцвел и нету. А земля дело прочное. Проездишь, детка, землю-то, а?
      - Вот уж отцвету - тогда за землю...
      - А не поздно ли будет?
      Они долго молчали. Нерета бросил строгать и подошел к сыну.
      - Ванюха! - сказал он, неожиданно меняя тон. В седых глазах забегала всегдашняя усмешка, и веселые искры побежали в строгие сыновние глаза. Брось, а? Оженим по первой статье - найдем бабу, косить будем, а?..
      - То есть как же "брось"? - удивился сын.
      - А так... К хренам, скажи, мне ваше удовольствие! Я, мол, и сам человек - надоело мне с вами маяться.
      - Бросить нельзя, - возразил Иван Кириллыч, улыбаясь. - Хитер ты больно... Раз начато - надо кончать. Скажем, посеял ты гречку, а убирать не станешь...
      - Гречку я для себя сею, - перебил дед.
      - Это я так, к примеру, - продолжал Неретин, - а только предо мной задача...
      Он хотел объяснить, какая перед ним задача, но не стал, решив, что не пришло еще этому время.
      - Зада-ча! - передразнил старик. - Вон люди говорят, поделить все хочешь, правда? Нет?
      - Врут. Не в дележе дело. Скажем, у тебя хлеба много, но ты своими руками его нажил - никто и не возьмет. А раз Копай нетрудовым потом нажился - отдай!.. Поработай сам, а тогда свой хлеб и кушай!..
      - Не шибко и ты в политике силен, - съязвил дед. - Баловство все это! Как был шалай-балай, так и остался. Какой ты мне сын?.. Бузуй ты, детка, а не мужик! Вот уж свернут тебе шею...
      Неретину стало жаль отца, но он боялся "распускать слюни" и ничего не ответил. Дед обиделся и взялся за рубанок. Это была первая размолвка в это лето. Потом они спорили часто и даже ругались.
      2
      В этот вечер Иван Кириллыч пошел к фельдшерице Минаевой. Она болела воспалением почек. В больницу ехать было далеко - пятьдесят верст по таежному тракту. Приходилось ждать, пока пройдут первые приступы болезни.
      Поправившийся учитель Барков со всей семьей пил чай на школьном крыльце.
      - К шлюхе своей пошел, - сказала жена учителя, повышая голос, чтобы Неретин мог ее слышать. - Нашел приятельницу, большевичку.
      - Как Анна Григорьевна? - спросил Неретин у аптечной служительницы.
      - Все болеют...
      Он зашел на квартиру. Минаева по-прежнему лежала в постели - желтая, с припухшим лицом, разметав нечесаные волосы по подушке. Завидев Неретина, она так и просияла на него своими большими темно-карими глазами.
      - Здравствуй, - сказал он просто, наклоняясь и целуя ее в лоб.
      Лоб был горячий и влажный.
      - В волость, слыхала, ездил?
      - Был...
      - Ну и как?
      - Ничего, - ответил он неохотно. - Настроение лучше здешнего. Особливо внизу. Там и хлеба лучше. А с тобой как?
      - Не хуже, не лучше... Арбуза мне хочется...
      Она хотела шутливо улыбнуться, но улыбка вышла по-детски жалкой.
      - Арбузов еще нет, да тебе и нельзя.
      - Я знаю, я шучу...
      - Слушай, - сказал Неретин, наклоняясь. - Я, знаешь, зачем пришел?
      - Зачем?.. - спросила она растерянно.
      Он тихо засмеялся и взял ее за руку. Рука с нежной ямочкой на сгибе была пухлая и желтая, как лицо. Но все же она была мила ему, эта рука.
      - Ни зачем... Поняла?.. Ни зачем - просто пришел. Пришел потому, что болит о тебе душа, и потому, что приходить приходится редко, и нет времени на любовь, и мало помощников в деле, и потому, что хочется и можется жить и работать, и сила есть, а ты больна...