Председателем шахтного комитета здесь был Пров Саенко, однофамилец замученного Пташки, бесстрашный, веселый, в осенних кудрях парень, уличный вожак и озорник, любимец поселковых девушек.
      О положении дел веселый Пров, работавший под землей, узнал по телефону от администрации, когда перестала работать клеть и выяснилось, что штейгеры и десятники, за исключением двух-трех, находившихся в дальних выработках, выбрались на-гора.
      Оставшихся штейгеров хотели было тоже выпустить по лестнице, не желая, чтобы в шахте оставались хозяйские уши. Но Пров, нехорошо и весело подрожав ноздрями, сказал:
      - Пущай-ка с нами посидят...
      И штейгеров заперли в конюшню для слепых подземных лошадей, велев аккуратно ухаживать за ничем не виноватой скотиной.
      В большом скоплении людей всегда есть немало трусов и еще больше людей неясных, поведение которых зависит от того, кто берет верх. Но старики шахтеры, когда они не наверху, а под землей, обладают особенным чувством дисциплины и дружбы, похожие в этом отношении на старых моряков во время аврала.
      Только в первые минуты возникла паника в более отдаленных выработках и постояла толчея возле подземного рудничного двора, где обосновался теперь в конторке забастовочный комитет. Но не прошло и получаса, как создалась такая обстановка, когда не только бегать зря, но даже задавать вслух относящиеся к событию вопросы было уже неудобно.
      Рабочие со всех выработок были стянуты в ближние штреки. Китайцев решили не неволить и собрали их на митинг, - китайцы примкнули к стачке.
      Через некоторое время по всем штрекам, как в детской игре в телефон, из уст в уста пошел опрос: у кого есть часы. Опрос установил, что ни у одного из полутора тысяч шахтеров часов не было.
      Но если ни у кого из горняков не было часов, то у многих обнаружились карты. Когда Пров пошел по штрекам проведать людей, уже во всех местах, где висели или стояли горящие лампы, образовались кружки. Молодежь группировалась больше вокруг откатчиц, веселыми шутками встречавших кудрявого Прова.
      - Только смотрите у меня!.. - Пров погрозил золотисто-черным пальцем со стальным колечком.
      - Это ты у нас ходок, Пров Алексеич, а это что ж за народ, - зелень! бодренько сказала старуха Чувилиха, лет тридцать уже работавшая по шахтам.
      - Под землей-то грех, бабушка! - отшутился Пров при общем смехе.
      В чуть освещенном мокром тупичке человек до тридцати молодых шахтеров и шахтерок, наладив на расчески и гребешки папиросную бумагу, играли "Барыню", и парень и девушка, похожие на водолазов, полуприсев, чтобы не стукнуться головами о крепление, оттаптывали ее, "Барыню", тяжелыми горняцкими башмаками.
      - ...И лежит она, та Атланида, на дне морском - улицы, церкви, бани, кабаки, а поверх ее вода. Соленая, - дребезжал в кромешной тьме стариковский тенорок.
      - А люди? - спросил Пров, приподняв свою лампу.
      - Люди! Сказано, на дне морском! - отвечал кто-то из слушателей.
      - Ну, это как сказать, это никому не известно, - поправил его рассказчик, покосившись на подошедшего, - это еще никому не известно, чего оно там на дне морском, - продребезжал он своим тенорком.
      - А оно без людей еще интересней, - сказал кто-то, - стоят башни, дворцы царские, замки, - он имел в виду замки, - а округ них рыбы плавают. Большие... акулы, сомы... - таинственно говорил он.
      - В море сомы? Сам ты сом! - сказал Пров. - Давайте лучше песню сыграем. Хорошую. Из тех, что не полагается...
      Старик-рассказчик, видавший виды, с готовностью кхекнул в бородку и затянул "Замучен тяжелой неволей", но Пров нашел, что до этой песни еще не дошло. Он завел "Вставай, подымайся, рабочий народ". Соседние группы примкнули к ним, и песня покатилась по штрекам.
      Тысяча с лишним людей, рассевшихся звездообразно под землей на общем протяжении в два километра, не могла петь в лад. Песня перекатывалась из одного штрека в другой, возвращалась обратно; ее накатывавшиеся волны с грохотом сшибались с встречными, - казалось, это сама земля гудит.
      Но там, на земле, не было слышно этой песни. Слушали песню только китайцы, молча сидевшие в темном штреке на корточках друг против друга.
      X
      Вокруг шахт, забастовавших под землей, собрались толпы женщин и детей. Женщины осыпали солдат насмешками и бранью и чуть не плевали им в лицо. Дети, что постарше, кидались камнями, а те, что поменьше, плакали. Казаки разгоняли толпы плетьми, но толпы собирались снова, с каждым разом становясь смелее.
      У шахты № 2 женщины стащили с лошади отбившегося от своих казака и сняли с него штаны и сапоги.
      Часам к пяти забастовали железнодорожники, рабочие подвесной дороги, рабочие коксовой печи и электрической станции.
      Ланговому сообщили из конторы управления, что пришли представители стачечного комитета и управляющий просит принять участие в переговорах.
      Он поехал в сопровождении Маркевича, адъютанта и эскорта казаков.
      Не слышно было ни привычного жужжания вагонеток подвесной дороги и грохота сгружаемого и нагружаемого угля и маневрирующих составов, ни посвиста "кукушек" на станции. С горы виден был весь поселок, дальний край которого под сопками был уже в тени, а ближняя, большая, часть еще освещена солнцем. Там и здесь виднелись пестрые кучки женщин, то разбегавшиеся, то возникавшие вновь. По улицам маячили конные с желтыми околышами фуражек. В прозрачном воздухе стоял слитный гомон женских и детских голосов.
      Едва Ланговой и сопровождавшие его офицеры и казаки свернули на улицу, идущую мимо шахты № 1, дорогу им перегородила толпа женщин и детей. Казаки и солдаты, охранявшие шахту, завидев начальство, снова кинулись разгонять толпу, но она, в состоянии крайнего исступления, не обращала на них внимания. Женщины садились или ложились на землю и пронзительно визжали.
      Ланговой, стиснув зубы, пришпорил жеребца и карьером помчался прямо на толпу. Маркевич, адъютант и казаки ринулись за ним. Толпа раздалась. Несколько секунд они мчались в окружавшем их сплошном визге и свисте, осыпаемые камнями, щепками, комьями земли и конским пометом. Ланговой почувствовал, как что-то вскользь задело его повыше виска, и фуражка слетела с его головы, но он не остановился, понимая, что каждая минута задержки поставит его в еще более смешное положение.
      Через минуту его догнал адъютант и подал фуражку. Ланговой, боясь встретиться глазами с Маркевичем, вырвал фуражку из рук адъютанта и снова дал шпоры жеребцу.
      Несколько человек рабочих сидело в приемной. При виде офицеров все они встали. Ланговой, бледный, с подрагивающими губами, прошел в кабинет управляющего.
      - Наконец-то! Здравствуйте, мой дорогой! - Управляющий, тряся кадыком и задыхаясь, вышел к нему из-за стола, протянув свои отечные руки. - Вот, изволите ли видеть-с, - начал было он хрипло-певучим, как у старой цыганки, голосом.
      Ланговой, не замечая его, круто обернулся к адъютанту и срывающимся на визг голосом закричал:
      - О чем вы думали? Вам что было приказано? Вызовите мне командира первого батальона!.. Мерзавцы!.. - сказал он, нервными движениями снимая перчатки, и быстро зашагал по комнате.
      - Тише, ради бога, тише! - говорил управляющий, косясь на двери. Садитесь, господа. Я думаю, мы должны вначале сами обсудить положение. Вот, изволите ли видеть-с, документ...
      Он двумя пальцами взял со стола лист бумаги, наполовину исписанный фиолетовыми чернилами, и протянул Ланговому.
      - Командир первого батальона у телефона, - сказал адъютант.
      - Я поручил вам, господин капитан, заботу о порядке в поселке, заговорил Ланговой в трубку тонким и резким фальцетом, - но, видно, не только ваши солдаты, а и вы сами боитесь женщин! Приказываю немедленно прекратить безобразия! Неповинующихся арестовывать, кто бы они ни были. Вы поняли меня? - Ланговой со звоном повесил трубку. - Мерзавцы! - снова сказал он.
      Некоторое время он походил по комнате, потом взял из рук управляющего бумагу и прочел ее при общем молчании.
      Стачечный комитет извещал о том, что он не считает возможным предъявить требования и вступить в переговоры, пока рабочих четырех шахт насильно и бесчеловечно задерживают под землей.
      "Если же управление и командование не внемлют голосу рассудка, - так кончалось письмо, - и подвергнут репрессиям посланцев наших, рядовых тружеников-шахтеров, то мы напоминаем, что нас, тружеников, на руднике более двенадцати тысяч и нам не останется ничего, кроме беспощадной мести".
      - Что вы на это скажете? А?
      Управляющий покачал головой, и его обрюзгшее, в коричневых складках, лицо со свисающим кадыком приняло обиженное дамское выражение.
      Ланговой брезгливым движением отбросил письмо.
      - Не вы у меня должны спрашивать, Николай, Никандрович, - сказал он с холодным раздражением, - забастовка у вас, а не у меня!
      - Помилуйте, Всеволод Георгиевич, это же дело государственное! Вот, изволите ли видеть-с, я послал телеграммы Михал Михалычу и господину министру в Омск, где я прошу выслать немедленно задолженность по жалованью и транспорт с продовольствием, как единственный, по моему убеждению, способ безболезненно ликвидировать все это... Если же вам угодно знать мое мнение касательно этих четырех шахт, - пониженным голосом сказал управляющий, покосившись на письмо стачечного комитета, - я думаю, их действительно надо выпустить и начать договариваться, в расчете на благоприятный ответ Михал Михалыча.
      - Вот как! - Ланговой удивленно посмотрел на него.
      - Поймите мое положение, - сказал управляющий, приложив руку повыше живота. - Народ озлоблен, два месяца без жалованья, продовольствия нет, в бараках тиф. Я не против репрессий, но, господа, как только они бросят работу у насосов, шахты будут затоплены! Еще несколько дней стачки - и коксовая печь выйдет из строя на несколько месяцев. А в какое положение мы ставим город, дорогу? Я уж не говорю о том, что у этих людей припрятано оружие, динамит - это господину Маркевичу лучше меня известно. С отчаяния они на все пойдут.
      - Ваше мнение, господин поручик? - спросил Ланговой.
      Маркевич жалобно сморщился.
      - Что ж мое мнение? По-моему, господин управляющий прав. Ведь сил-то у вас нет? - сказал он плачущим голосом, искоса взглянув на Лангового, и в круглых желтоватых глазах его зажглись огоньки хамского торжества и удовольствия. - Посмотрите, какой порядок у капитана Мимура! Никаких переговоров, никаких демонстраций, бабы боятся даже близко подойти. Политика сильной руки! По-моему, надо японцев вызвать, они заставят людей работать! сказал он, с нескрываемой уже издевкой глядя на Лангового.
      Кровь прихлынула к лицу Лангового, и на виске его забилась тоненькая жилка.
      - Господин поручик, происхождения которого я не имею чести знать, забывает, что мы в России, а не в Японии... - холодно сказал он.
      - Воля ваша, - сказал управляющий, - а этих представителей я еще попробую уломать. Будьте добры, дорогой мой, пригласите-ка их сюда, обратился он к адъютанту.
      Адъютант распахнул дверь:
      - Па-жалте!..
      XI
      За все время пребывания на руднике Ланговой не промолвил и двух слов ни с одним из двенадцати с лишним тысяч людей, живших и работавших вокруг него, даже не пригляделся ни к кому из них.
      И вот они вошли, пять человек, подталкивая друг друга, держа перед собой фуражки, видимо робея. Впереди шел парень в синей косоворотке, черноволосый, с открытым, тронутым оспой лицом и твердыми серыми глазами. За ним - двое пожилых: один - лет уже за сорок, приземистый и, должно быть, силач; другой - помоложе него, худой, с поблескивающими на впалом лице выпуклыми глазами, - оба в тяжелых сапогах и потертых черных пиджаках. Четвертый был уже совсем старик, с черепом Сократа, с курчавой бородой и мелкими-мелкими, черными от угля, морщинками на лице. А пятый - почти мальчик. Жесткие стальные волосы торчали на его голове во все стороны, выражение лица было светлое и суровое.
      При виде этого юношеского светлого и сурового выражения что-то дрогнуло в нижней части лица Лангового, и он отвел взгляд: внутренний голос подсказывал ему, что сюда он не должен смотреть.
      Рабочие вошли и остановились возле двери и во все время разговора уже не отходили от нее.
      - Ну-с, так... - Управляющий своими отечными пальцами сделал неопределенное движение. - А главные ваши что ж? Боятся? Заварили кашу и послали вас расхлебывать, а сами боятся?
      Рабочие молчали.
      - Кто вас послал?
      - Кто? Народ послал, - спокойно сказал черноволосый парень с лицом, тронутым оспой.
      - Народ? Какой такой народ? Русский народ?
      - Разный, какой есть. Шахтеры.
      - Большевики, что ли?
      Парень промолчал.
      - То-то вот, а ты говоришь - народ. Ты еще молод, да-с! А я-то знаю русский народ. Никогда он не пойдет на такое дело, если не натолкнут его злые люди.
      Ланговой, искоса взглянув на управляющего, поморщился.
      - Вот я вижу среди вас Соловьева, Анания, - продолжал управляющий своим хрипло-певучим голосом, - и диву даюсь: русский человек, старый солдат... Поди-ка сюда поближе, Соловьев!
      Управляющий поманил пальцем. Старик, похожий на Сократа, протискался вперед, стал рядом с черноволосым парнем и кашлянул, прикрыв рот фуражкой.
      - Скажи вот ты мне, Соловьев, ты же меня хорошо знаешь: помнишь - ты просил у меня теса на сарайчик, и ведь я тебе не отказал, и ты знаешь, что я всегда готов пойти навстречу всякой нужде и вместе с вами разделяю то тяжелое бремя, те, что ли, лишения, временные лишения... - Управляющий запутался в придаточных. - Вот, например, я послал телеграмму самому министру и скоро ожидаю денег для вас и продовольствия, и мы могли бы обо всем прекрасно договориться. Так скажи же ты мне, как же ты, старый, умный человек, поддался на уговоры этих людей, у которых нет ни бога в душе, ни дома, ни родины, ни... встал на путь преступления, государственного преступления, и во вред себе! Как все это получилось?
      - Да ведь наше дело, как все, Николай Никандрович! - зачастил старик неожиданно-веселой скороговоркой, и его лицо, испещренное черными морщинками, засветилось хитростью. - Все - значит, и мы. Мы - значит, и все. Так ведь оно... А тесу, не спорю, вы мне отпустили, верно, и за это я вам вполне благодарен. Уж что верно, то верно, - сказал он и оглянулся на своих товарищей, как бы за сочувствием.
      Никто из них не отозвался, только по каменному лицу приземистого пожилого рабочего пробежала мгновенная тонкая усмешечка, относившаяся скорее не к старику, а к управляющему.
      - Ты хочешь сказать, что поступил по своей воле? Так, что ли? допытывался управляющий.
      - Да ведь человек по своей воле не живет, Николай Никандрович. Раз пришло - значит, так, а раз по-другому - значит, по-другому. А до смерти мне уж недолго, да мы, шахтеры, правду сказать, с издетства ее не боимся. Так ведь оно...
      - А вы вот что, господин управляющий, - блестя выпуклыми глазами, сказал вдруг худой рабочий низким резким голосом, - вы нас про то, кто нас послал, да по своей ли воле пошли, вы нас про то не спрашивайте. Дело известное: послали нас рабочие, - не нас, так других...
      - Правильно, - поддержал его черноволосый парень с оспинами, - и на то есть у вас письмо. А вы нам ответ скажите.
      - Про что ж я и говорю! - сказал старик, хитро и бодренько оглядев сидящих перед ним господ.
      - Как твоя фамилия? Твоя, твоя! - вдруг закричал Маркевич, перегнувшись через ручку кресла и ткнув пальцем в черноволосого парня.
      - Городовиков, - сказал парень с достоинством.
      - На какой шахте работаешь?
      - На третьей.
      - А твоя? - Маркевич ткнул пальцем в худого рабочего.
      Тот назвал себя. Маркевич опрашивал каждого и заносил в записную книжку. Когда он дошел до паренька с непослушными стальными волосами и наивным суровым выражением лица, Ланговой не удержался и поднял голову и тотчас же опустил: этого лица он решительно не должен был видеть.
      - Разрешите отлучиться, господин полковник? - многозначительно сказал Маркевич и встал.
      Ланговой махнул рукой. Рабочие переглянулись, и лица их потемнели. Маркевич, усмехаясь, шел прямо на них. Рабочие, чтобы пропустить его, отодвинулись в сторону, прижавшись друг к другу.
      - Так... Ну что ж, господа, - грустно сказал управляющий, - я дал вам возможность одуматься, но... - он развел руками: - Конечно, вы могли бы взять обратно эту... эту бумагу, - он полированными ногтями оттолкнул по столу письмо, - да, взять ее обратно и передать своим товарищам, что, если они станут на работу...
      - Бумагу мы взять не можем, - покорно, но твердо сказал черноволосый парень с оспинами на лице, - не мы ее писали.
      - Подумайте, к чему это приведет, господа!
      - Довольно! - вдруг сказал Ланговой звенящим голосом и длинной белой своей ладонью тихо стукнул по столу. - Они ждут, чтобы с ними поступили, как со всеми бунтовщиками и изменниками. Так пусть пеняют на себя!
      - Это будет ваш ответ? - тихо спросил парень с оспинами.
      Никто не ответил ему. Рабочие, подталкивая друг друга, вышли из кабинета.
      XII
      Денщик в прихожей раздувал сапогом самовар и тоненько пел какую-то заунывную песню без слов.
      Ланговой, сбросив ему на руки фуражку, перчатки, прошел к себе. Как ненавидел он свою холостяцкую запущенную квартиру, пахнущую грязным бельем, ваксой, умывальником!
      На столе лежала неразобранная, скопившаяся за неделю почта - газеты, письма. Все это были казенные письма из штаба, донесения, сводки. Никто не беспокоился лично о Ланговом, не спрашивал о его здоровье, настроении. Не было на свете ни одной живой души, которая помнила бы о нем. Вениамин, Дюдя, друзья детства, юности?.. Мираж, мираж!
      Если бы он хотя бы изредка мог ждать письма от Лены! Хотя бы письма! С каким бы трепетным волнением он распечатывал их, чего бы только он не мог совершить на свете ради единой строки ее письма! Но...
      Машинально он стал разбирать почту, привычно угадывая по конвертам и бандеролям, что надо, а что не надо читать. Он вскрыл тяжелый, с сургучными печатями пакет от командования корпусом.
      "Начальникам военных отрядов, действующих в районах восстания. Приказываю неуклонно..."
      Ланговой побежал глазами по строчкам, не вдумываясь вначале в смысл того, что читал.
      "...При занятии селений, захваченных разбойниками, требовать выдачи их главарей и вожаков; если этого не произойдет, а достоверные сведения о наличии таковых имеются, - расстреливать десятого.
      Деревни и села, население которых встретит правительственные войска с оружием, сжигать; взрослое мужское население расстреливать поголовно.
      Как общее руководство, помнить: на население, явно или тайно помогающее разбойникам, должно смотреть как на врагов и расправляться беспощадно, а их имуществом возмещать убытки той части населения, которая стоит на стороне правительства..."
      "Так, так!.." Брезгливыми, методическими движениями он изорвал приказ на мелкие клочки и бросил в пепельницу.
      Машинально он распечатывал одну за другой газеты и быстро проглядывал их.
      "Приамурские известия". 26 мая. Хабаровск. "...В Зею приехали семь японских инженеров для покупки приисков по реке Селемдже, принадлежащих Франжоли. По словам "Голоса тайги", японские инженеры знают округ лучше, пожалуй, чем наше министерство торговли и промышленности. Оказывается, что Н.А.Франжоли им ничего не писал о продаже приисков, и когда он им начал рассказывать о состоянии своих приисков, то они просто ему сказали: "Это нам все известно..."
      "Забайкальская новь". 20 мая. Чита. Обращение забайкальского епископа Мелетия. "...Доблестные войска дружественно верной Японии целый год помогают возрождению нашей государственности. Они уже обильно обагрили нашу землю своею кровью и в настоящее время совместно с нашими верными воинами приступили к полному очищению нашего Забайкалья от большевистских разбойничьих банд, грабящих и убивающих мирное население..."
      "Дальневосточное обозрение". 28 мая. Обращение представителей всероссийского совета съездов торговли и промышленности к начальнику японской дипломатической миссии: "...Японцы с таким удивительным мужеством и самоотверженностью борются с большевиками, охраняя законность и порядок на русской земле. Нам известны в высшей степени доброжелательные и корректные отношения японских войск к частным русским жителям. Наконец, нам известно ваше, вашей миссии, прекрасное и чуткое отношение к России и трогательное понимание ее теперешних нужд. Благородная политика Японии вселяет в нас уверенность, что все трудности..."
      "Наше дело". Иркутск. "...16 мая в Чите происходило совещание русских и японских торгово-промышленных и финансовых организаций. В совещании этом приняли участие представители торгово-промышленной палаты, русских и японских торгово-промышленных предприятий и банков, представители атамана Семенова и военные представители Японии. На совещании было достигнуто соглашение о переходе на иену и об организации торгово-промышленного товарищества на акционерных началах. В вышеназванное акционерное предприятие вступили русские и японские торгово-промышленные круги, некоторые русские и японские банки. Кроме того, непосредственно в качестве акционеров в этом предприятии принимают участие атаман и целый ряд видных военных чинов при штабе атамана Семенова..."
      Ланговой отбросил газеты и некоторое время постоял, глядя перед собой блестящими невидящими глазами.
      "И вот за это мы отдаем свою кровь, лучшие силы молодости, любовь, счастье!.." - думал он с грустью и злобой.
      И снова он увидел перед собой Лену, как она стояла перед ним в гостиной тогда, в самый счастливый день его жизни.
      - А чем вы можете проверить, что вы проливали свою кровь не зря? спрашивала она своим милым протяжным голосом.
      "Боже мой, боже мой! Как все это непоправимо!" - вдруг подумал он с отчаянием. В тяжелом волнении он зашагал по комнате. Да, он сделал какую-то решающую ошибку в своей жизни, но где, когда и в чем ошибка, и что он должен был делать, если не это?
      Он остановился у окна. Багровый закат стоял за хребтом. На фоне заката видны были суровые темные очертания хвойного леса, ломаные линии скал, выпуклости гор, похожие на спины уснувших допотопных животных. Все это было такое холодное, древнее. Такой закат видели закованные в броню и кольчугу могучие казацкие старшины во время их непреклонного и страшного движения на Восток и дед Лангового, огибавший на утлом паруснике угрюмый остров Сахалин. Когда-то это были любимые герои его юности. Мираж, мираж!.. Позор и бесчестье, ужасная и жалкая роль палача - вот что досталось ему.
      Усилием воли он сдерживал себя, но горло ему перехватывало, и что-то беспрерывно дрожало в нижней части его лица.
      Красноватый сумрак разливался по комнате. Денщик за стеной все еще пел свою заунывную песню. Кто-то тихо-тихо постучал в дверь.
      - Да!.. - Ланговой обернулся.
      Маленькая фигурка в темной накидке скользнула из-за двери, притворила дверь за собой и остановилась.
      - Вы?.. - Ланговой подался назад и уперся ладонями в подоконник.
      Белое лицо в таких же белых кудрях плыло на него. Он сделал несколько шагов навстречу ей, он весь дрожал.
      Она снизу вверх, доверчиво, точно они знали уже все друг о друге, смотрела на него.
      - Зачем вы... - начал было он, но она быстро подняла свою маленькую гибкую, бескостную руку и приложила пальцы к его губам.
      - Он сегодня всю ночь не будет дома, - сказала она с тихим смехом, - я смогу остаться с тобой долго, долго... Ой, милый мой! - И она вдруг, охватив его шею своими гибкими и неожиданно сильными руками, прижалась к нему всем телом.
      Внезапная бешеная сила ударила Ланговому в голову. Одно мгновение - и он отшвырнул бы от себя это маленькое, страшное тельце и затоптал бы его ногами, но вместо того он подхватил его на руки и стал осыпать его исступленными поцелуями...
      XIII
      Сеню Кудрявого и Сережу поместили в избе у Фили, далеко от поселка, в лесу.
      Изба была маленькая, из двух комнат и кухоньки. В одной комнатке жили Сеня, Сережа и Филя с двумя мальчиками, а в другой лежала в бреду дочка Фили, Наташка. Ее мать, некрасивая, рано постаревшая от труда и невзгод женщина, с кроткими синими глазами, безропотно обслуживала и семью и постояльцев в ухаживала за дочкой, просиживая ночи у ее постели.
      Семья Фили была маленьким трудовым союзом, где каждый работал, как мог, и заботился обо всех остальных. Даже самый младший член семьи, восьмилетний мальчик Коська, застенчивый и веснушчатый, как его отец, носил воду, рубил дрова, мыл и перетирал посуду. И ни разу Сережа не слышал, чтобы кто-нибудь из них попрекнул друг друга, пожаловался на жизнь. Как ни трудна была она, эта их жизнь, особенно теперь, - во всем, что они делали и говорили, была какая-то внутренняя слаженность и теплота.
      Каждое утро Сережа тихо входил в комнатку, где лежала больная Наташка, и с серьезным лицом и смеющимися глазами протягивал ей конфету или пряник.
      Золотоволосая девочка с приплюснутым темечком, с тоненькими длинными руками, - она любила просовывать их в дырки в одеяле и играть с руками, как с куклами, - ждала его, страстно поблескивая маленькими глазками, - она вся горела.
      - Видал, какии злыи куклы? Ух, злы-ыи!.. - Она с удивлением поглядывала то на Сережу, то на свои поплясывающие в дырках бледные руки. - Уходишь?.. Умру. Не веришь? Ну, смотри... Раз! - говорила она с мрачным блеском в глазах. - Два!..
      - Ой, и дурочка же ты, золотенькая ты моя! - пугалась мать, с кроткой улыбкой взглядывая на Сережу, совестясь за дочь. - Идите, идите, вам нужно...
      В ту ночь под рудником, когда Сережа впервые услышал о стачке, все его существо снова опалила жажда подвига.
      Люди, с которыми он соприкоснулся в первую же ночь, - Яков Бутов, двоюродный брат его Андрей Бутов, Семен Городовиков, чудом спасшийся от ареста, когда схватили на улице всю рабочую делегацию, отец его, тоже Семен, могучий сивоусый шахтер, которого, чтобы отличить от сына, звали "старый Городовиков", даже Филя - показались ему титанами. Это были люди подземного труда, который всегда казался Сереже величественным и страшным, - и не рядовые среди них, а вожаки, главари стачки. Долго он не мог избавиться от смущения, что они как-то сразу, естественно и просто, приняли его в свою среду.
      И вот перед Сережей очутился" гектограф, совсем такой же, как у Ванды в Скобеевке. А потом он должен был пойти туда-то, сказать: "Бабка просила ниток", - и получить сверток, который надо было отнести туда-то и сказать: "Не купите ли табачку?" Или пойти туда-то, там будет Андрюша, и прийти и рассказать, что он передаст. Или просто повертеться в лавках, столовках и рассказать, о чем говорят люди и как настроены.
      Сережа, бродя по улицам, испытывал смешанное чувство жалости, благоговения и ужаса, когда представлял себе, что где-то у него под ногами тысячи людей сидят без пищи, в темноте и сырости.
      Люди, круг которых все расширялся по мере расширения поля деятельности Сережи, уже не казались ему такими необыкновенными. Нет, люди были разные, но обыкновенные. Наиболее бросающимися в глаза качествами лучших из них были - немногословие, точность, простота, естественность в обращении друг с другом, какая-то органическая веселость, не шумная, спокойная, и абсолютное бесстрашие. Немало он видел вокруг себя людей неумных, слабых, несдержанных и просто пьяниц, хвастунов. Но и они были сильны теперь какой-то общей связью со всеми, которой соединила их жизнь.
      Первым и главным человеком на руднике, - это Сережа видел по всему, был Сеня Кудрявый.
      Никто не избирал Сеню, никто не назначал его на эту роль. Да и где была та сила, которая могла назначить человека первым и главным среди двенадцати тысяч забастовавших рабочих? Он сам стал первым и главным среди них. Может быть, он умел незаметно выпятить личные свои достоинства и подчеркнуть в других людях их слабости, выступал среди этих людей в качестве учителя жизни?
      Нет, Сеня явно не стремился утвердить себя среди людей и никогда не оценивал людей по тому, насколько их личные качества совпадают с его собственными. И вообще никаких черт властности в Сене не было. Он брал людей такими, какими сложила их жизнь, в многообразии их привычек, слабостей, достоинств и всем умел найти место, и сам был среди людей всегда на виду, со всеми своими слабостями и достоинствами, никем не умел и не хотел "казаться".
      В чем же был секрет того, что окружающие люди слушались его и верили ему, как собственной совести?
      Такие вопросы смутно возникали в Сережиной голове, и хотя он не мог дать на них ответа, он все больше привязывался к Сене и незаметно для себя подражал ему во всем.
      XIV
      Под вечер четвертого дня стачки Сережа и Филя оказались в районе железнодорожной станции.
      - Глянь, Серега, а ведь нам отсюда не выйти! - тревожно сказал Филя, увидев вдруг, что весь район станции оцеплен японцами.
      Сережа тоже увидел японцев и обратил внимание на то, что, кроме них двоих, никого уже не было на улице.
      - Пойдем-ка обратно, у свояка на чердаке пересидим. Оттуда и станцию видать, - заторопился Филя - и вдруг, схватив Сережу за руку, потащил его за собой в ближайшую калитку.
      - Ты что? Что? - испуганно спрашивал Сережа.
      - Беляки едут!
      Невысокий редкий заборчик отделял их от улицы, - спрятаться было уже некуда, - и оба, замерши, смотрели, как слева по улице приближается к ним группа офицеров на лошадях, сопровождаемая казаками.
      Офицеры, весело переговариваясь, поравнялись с калиткой. Сережа взглянул на молча едущего впереди на мохнатом гнедом жеребце худощавого стройного офицера с холеным и сильным по выражению загорелым лицом и вдруг узнал в нем того молодого человека, которого он несколько раз видел у Лены, последний раз - в день своего отъезда к отцу. Сережа знал, что фамилия этого человека Ланговой, и несколько раз слышал эту фамилию на руднике, но никогда не связывал их в одно. А теперь он узнал его, и сердце Сережи пронзилось до боли ощущением невозможной, преступной, порочащей Лену близости ее к этому человеку, близости, мгновенно протянувшейся из прошлого в сегодняшний день.