Но не могло же быть, на самом деле, чтобы Сережа не был настоящим революционером! И он, тут же забыв об этом, насвистывая шепотом, чтобы не разбудить отца, оделся и вышел на кухню.
      Аксинья Наумовна, залезши руками и головой в отверстие русской печи, разжигала печь, что-то мурлыча.
      - Доброе утро, Наумовна! - весело сказал Сережа.
      Она высунула голову и улыбнулась, блеснув крепкими еще зубами.
      - А ну, поди, поди сюда! - сказала она, обтирая о передник смуглые худые руки. - Вчера я так затуркалась с народом этим - и не расцеловала тебя как следует.
      - Вот еще нежности!
      Сережа, морщась, вертел головой, пока она, обняв его, целовала в обе щеки.
      - Ладно! Иди, мойся. Вижу - уже взрослый стал, - сказала она и легонько подтолкнула его в спину.
      Сережа, надев черную сатиновую рубаху и подпоясавшись лаковым ремешком, вышел во двор. Все вокруг - строения, сад, склоны отрога, - все было в тумане раннего утра, но птицы уже посвистывали в саду. У Сережи было такое ощущение, точно он не был здесь очень давно.
      Сиделка Фрося, громко зевая, доставала ведром на журавле воду из колодца, поставленного на границе дворов усадьбы и больницы. Фрося находилась по ту сторону сруба. В тот момент, когда вышел Сережа, Фрося, нагнув журавль, только что зачерпнула воды и начала подымать ведро, перебирая руками по шесту. И в это время увидела Сережу и задержала руки. Журавль остановился.
      - Ах, боже мой, Сергей Владимирович! - взыграв черными глазами и бровями, воскликнула она волнующимся голосом, который, казалось, исходил не из ее гортани, а из какой-то самой дальней и таинственной глубины ее тела. Когда же вы воротились? Мы здесь по вас, ну, прямо, соскучились!
      - Здравствуйте, Фрося!
      Сережа мгновенно залился краской и, потеряв всякое самообладание и ощущение окружающего, пошел на Фросю, как на огонь.
      - Ой, Сереженька, какой вы совсем мужчина стали! - неожиданно смутившись, сказала она и, отведя взгляд в колодец, начала быстро перебирать руками по шесту, вытаскивая ведро.
      Сережа, не находя слов, прямо глядел на ее чуть тронутое пушком, совсем еще молодое лицо счастливыми, глупыми глазами.
      - Такой красивенький стали! - тихо, не глядя на него и подрагивая ресницами, говорила Фрося.
      - Как ты живешь? - через силу спросил он, чувствуя, что молчать дольше невозможно.
      - А какая уж наша жизнь! - сказала она со вздохом, но быстрый, лукавый взгляд ее черных глаз сказал ему другое.
      Она легко подхватила обеими руками ведро за дужку и, оттягивая его на себя вместе с шестом от журавля, нечаянно сплеснула себе на подол и на босые ступни.
      - Ай! - притворно взвизгнула она.
      Она быстро вылила воду в ведро, стоявшее на дощатом помосте рядом с другим, уже налитым, и, отпустив ведро от журавля, сразу взвившееся кверху, стала отряхивать подол.
      - Как замочилась! - приговаривала она своим идущим из глубины тела голосом.
      Сережа, испытывая приятное кружение в голове, видел мелькание пестрого подола, загорелых рук и ослепительно белых выше колен, стройных сильных ног.
      Фрося опустила подол, продела коромысло под дужку одного, потом другого ведра и легким, свободным движением взяла коромысло через плечо.
      - Прощайте пока, Сергей Владимирович! - сказала она, улыбаясь. - Что это вы никогда не зайдете к нам?
      - Я зайду, - поспешно сказал Сережа.
      "К кому это - к нам? Ведь она живет одна с детьми? Ну да, она хочет, чтобы я зашел к ней и к детям!" - говорил себе Сережа, глядя, как Фрося идет по двору больницы, упершись одной рукой в бок, изгибаясь на ходу стройным и большим телом.
      IV
      Вдоль по гребню отрога и по верхушкам деревьев в саду, еще окутанных понизу туманом, побежало золотистое солнце восхода. Роса заискрилась в траве и на листьях.
      - Да, вот при каких обстоятельствах нам довелось увидеться, - грустно говорила Лена, идя по аллее рядом с Сережей. - Ты вырос, вообще изменился, не знаю - в лучшую или в худшую сторону. Кажется, в лучшую. Но мне все-таки труднее найти с тобой общий язык. Сядем здесь, - указала она на любимую скамейку под яблоней. - Расскажи, что ли, как вы там бродили?
      Сережа начал было рассказывать, но увидел, что Лена с окаменевшим лицом, не слушая его, смотрит на склоны хребта за рекой, где по жилам ключей медленно всползали вверх клочья тумана.
      - Да ты не слушаешь меня!..
      - Ты все не о том говоришь, - протяжно сказала она. - Мне хотелось бы больше услышать о тебе самом.
      - Начинаются фокусы! - обиделся Сережа. - Я о себе и рассказываю. И вообще, я думаю, было бы лучше, если бы ты рассказывала о себе, подчеркнуто сказал он.
      - Почему?
      - Согласись сама, ты проделала более необычный путь, - сказал он, не решаясь уточнить свою мысль.
      - Очевидно, ты так же, как и все, расцениваешь меня, как какой-то чуждый осколок, попавший в честную пролетарскую среду, вроде тебя и папы? Она враждебно и зло усмехнулась.
      - Ленка! Что с тобой? - вдруг прежним, добрым и ласковым Сережиным голосом сказал он. - Ты какая-то нервная, злая и вчера и сегодня...
      - Должно быть, от непроходимой монументальности чувств, в которой все упражняются почему-то надо мной и передо мной... Очевидно, потому, что я жизненно слабее других, - с едва сдерживаемым раздражением говорила Лена. Боже мой! Неужели нет на свете простых людей, людей ясных чувств, чистого взгляда! - вырвалось у нее из самого сердца. - Не люди, а какие-то памятники! Даже ты предстал передо мной в виде какого-то маленького памятничка...
      - Я не понимаю, что ты хочешь... - начал было Сережа и не докончил.
      Лицо Лены преобразилось от внезапно осветившего его любопытства, удовольствия, кокетства. Она поднялась со скамьи и быстро пошла по аллее.
      Сережа увидел вышедшего из кустов навстречу Лене Семку Казанка в сдвинутой набекрень американской шапочке на белой головке.
      Семка и Лена, улыбаясь и прямо глядя друг на друга, довольно продолжительное время подержались за руки. Сереже не было слышно, о чем они говорили, но он видел, как чередовались на лице Семки то задорное и нахальное, то детски наивное и даже нежное выражение, и как Лена явно кокетничала с ним и один раз громко засмеялась, и как Семка раза два машинальным движением девичьей своей руки снял с плеча Лены не то пушинку, не то ниточку.
      Вот какой разговор происходил в это время между Леной и Казанком:
      - Здравствуйте, Казанок!
      - Здравсьтвуй! Я уже часа два жду, когда выйдесь, - нежно шепелявил он.
      - Я очень рада видеть вас, Казанок!
      - Рада? А я думаль, ты там все с нацяльством, - где тебе помнить маленького человечка!
      - Я сама маленький человечек, Казанок. Начальству нет до меня никакого дела.
      Как и в прошлую встречу, Лена испытывала необыкновенную легкость и свободу общения с Казанком. Она могла говорить с ним решительно обо всем, и молчать, не испытывая неловкости, и трогать его, и не удивилась бы, если бы он начал делать то же.
      - Что - братишка твой приехаль? - спросил Семка, поведя бровью в сторону Сережи, и усмехнулся. - Он тебе про меня насказет!
      - Разве у вас дурные отношения?
      - У него дурные, у меня умные, - насмехался Семка.
      - Если ты хочешь, чтобы я была дружна с тобой, - сказала Лена, не замечая, что стала называть его на "ты", - ты должен помнить, что я очень люблю его.
      - Я тозе, - дерзко отвечал он.
      - Ты все же очень нахальный парень, - просто сказала она.
      - А ты - красавуська. На тебя глядеть, аж глазам больно.
      - Красавушками, положим, коров зовут. - Лена улыбнулась. - Я правда нравлюсь тебе, Казанок?
      - Очень. Я мог бы ходить за тобой, как нитка за иголькой.
      Она засмеялась.
      - Мне придется вынуть нитку из иголки. Мне пора в больницу. Я еще увижу тебя, Казанок?
      - Захочешь, увидись.
      - А как я найду тебя?
      - Я сам найду тебя, махонькая.
      - До свиданья, Казанок!
      И Лена, как и вчера, нежной своей ладонью чуть коснулась его головы между ухом и шапочкой.
      - Как ты можешь с ним так... с этой сволочью! - мрачно говорил Сережа, не будучи в силах глядеть на Лену. - Ведь это же сволочь! - повторил он.
      - Почему ты так ругаешь его? - спросила Лена, пытливо глядя в глаза Сереже.
      - Это же сын местного барышника, прожженный, бесстыдный парень!
      - Он же партизан?
      - Что из того!
      - Ты завидуешь ему, - спокойно сказала Лена.
      - Я завидую ему?!
      Сережа смутился. Он смутился оттого, что в его отношении к Казанку действительно был элемент зависти. Он чувствовал, что не только этим определяется его враждебное отношение к Семке, но Лена, как обычно, нашла именно эту нездоровую и личную сторону в его поведении.
      - Глупости какие! - сказал он смущенно и сердито. - Да что же, поступай, как знаешь...
      - Не любишь ты правды, - усмехнулась Лена. Она вздохнула. - Пойдем, если так...
      Да, отношения между Леной и Сережей уже не были прежними дружескими, искренними отношениями.
      От прекрасного утреннего настроения не осталось и следа. Как в последние дни похода, Сережей овладело чувство недовольства собой и ощущение какой-то неустроенности всего.
      V
      Наскоро позавтракав на кухне, Сережа в том же настроении беспокойства и недовольства собой пошел в ревком. Его официальная должность в ревкоме была - инструктор культурно-просветительного отдела. Он работал под руководством Ванды. Мысль о том, что он снова должен будет вернуться к исполнению этих скучных, немужественных обязанностей, была ему невыносима.
      Сережа вошел в помещение канцелярии ревкома и, удивленный, остановился. Посреди комнаты стоял Хрисанф Бледный и, держа в руках толстую непереплетенную книгу, громко читал по ней какие-то стихи. Против него, подбоченясь, как гусар, стояла Ванда и слушала. Выражение ее красивых, недобрых глаз было восторженное. Черноголовая машинистка, упершись подбородком в спинку стула, смотрела на них обоих, ничего не понимая.
      ...Так идут державным шагом
      Позади - голодный пес,
      Впереди - с кровавым флагом,
      И за вьюгой невидим,
      И от пули невредим,
      Нежной поступью надвьюжной,
      Снежной россыпью жемчужной,
      В белом венчике из роз,
      Впереди - Исус Христос.
      Хрисанф Бледный опустил книгу и, ошеломленный, посмотрел на Ванду.
      - Изумительно! - с чувством сказала она. - Прекрасно!.. "В белом венчике из роз, впереди - Исус Христос..." Вот как надо писать, Хрисанф!.. Ты слышал? - обратилась она к Сереже.
      - Что это такое? - мрачно спросил он.
      - Новая поэма Блока! Хрисанф на офицерской квартире в Шкотове захватил несколько книг; я смотрю - петербургский журнал "Наш путь", и вдруг такая изумительная вещь!
      - Ничего изумительного не нахожу, - холодно сказал Сережа, - мистика какая-то.
      - Какая же это мистика?.. Это же символ! Ты просто ничего не понимаешь, - оскорбленная, сказала Ванда.
      - Нет, главное, частушки хорошие есть, - сказал Хрисанф Бледный.
      - Когда я смогу отчитаться перед тобой? - не глядя на Ванду, сухо-деловито спросил Сережа. - Предупреждаю заранее: многие твои задания не удалось выполнить...
      В это время отворилась дверь, и вошел Сеня Кудрявый.
      - Сеня! - радостно воскликнул Сережа.
      - Застал, слава богу, - сказал Сеня, с трудом переводя дух, и, схватив Сережу за руку, улыбнулся, показав свои ровные кремовые зубы. - Пойдем со мной. Живенько...
      Сережа, даже не взглянув на Ванду и Хрисанфа, вместе с Сеней вышел из ревкома.
      - На рудник посылают нас с тобой, - идя по улице рядом с Сережей, вполголоса, весело говорил Сеня. - Я думал, вчера сказали тебе, да вижу, не ищешь меня, думаю - не схотел.
      - Что ты, я с радостью! - воодушевился Сережа. - А что мы должны будем там сделать? - с волнением спросил он: он подумал, что, может быть, их посылают что-нибудь взорвать или кого-нибудь убить.
      - Бастовать хотят они, а мы должны уговаривать, чтобы не торопились... Только ты все это в секрете держи.
      - Что ты, Сеня! Я очень рад. - Сережа поймал Сенину руку и на мгновение крепко сжал ее. - Ты знаешь, мы так переволновались за вас!
      - Из-за хунхузов? Пустяками обошлось, - собрав у глаз веселые морщинки, сказал Сеня. - А как добрались вы? Как сестра? - спросил он с некоторым смущением.
      - Сестра? Хочешь, я вас познакомлю? - сказал Сережа, обрадовавшись возможности загладить этим размолвку с Леной.
      - Не официально ли выйдет? Стоит ли? - колебался Сеня, но чувствовалось, что ему очень этого хочется.
      - Глупости какие! На минутку забежим в больницу - и всё.
      Они, чтобы не привлечь внимания раненых, зашли в больницу не с главного хода, с улицы, а со двора, и сразу наткнулись на Фросю.
      - Ай-ай, в служебное время! Ну только для вас, Сереженька, - сказала Фрося, обдавая его светом своих веселящихся бесовских глаз.
      Лена в белой косынке, озабоченная тем, от чего ее оторвали, вышла на крыльцо.
      - Я хочу познакомить тебя с моим лучшим другом - Сеней Кудрявым. Вот...
      Сережа указал на Сеню, который со своим обычным, спокойным, грустноватым выражением смотрел на Лену.
      Она оказалась совсем не похожей на Сережу, но еще прекрасней, чем он ожидал.
      - Кудрявый? Я знаю вашу фамилию из газет, - без улыбки говорила Лена, внимательно приглядываясь к нему: несомненно, она где-то видела это чуть тронутое нежным загаром бледное лицо. - Простите, не могу подать руки. Я очень рада. И особенно рада за Сережу.
      Она не лгала. Лицо Сени сразу понравилось ей своим выражением выражением душевной тонкости, ума и простоты.
      Она помолчала, ожидая, что он скажет что-нибудь, но Сеня ничего не говорил, а все смотрел на нее со своей спокойной, умной, грустной улыбкой.
      - Я так и знал, что вы понравитесь друг другу! - нетактично сказал Сережа.
      Сеня так смутился, что на него жалко было смотреть. За ним смутилась и Лена.
      - Мне надо идти, - заторопилась она. - До свиданья!
      В дверях она обернулась и виновато улыбнулась Сене. "Где я его видела"? - подумала она.
      VI
      Они выехали на рудник верхами, а потом пошли пеше по той самой тропе, где происходило свидание Суркова с американским майором.
      По этой тропе проходила вся связь между партизанским штабом и рудником, а через рудник - с городом.
      Километрах в трех от рудника на тропе был установлен пост.
      Когда Сеня и Сережа с проводником достигли поста, была уже ночь. Скалы и кусты вокруг и распростершаяся далеко позади долина Сучана лежали в бледном свете ущербного месяца.
      На каменистой площадке перед темным входом в пещеру горел костерик. Человек десять - двенадцать невооруженных людей сидело и лежало вокруг костра. С площадки виднелись звездное небо, вершины деревьев, растущих откуда-то из темного низу, и дальние скалы, облитые светом месяца.
      Эти освещенные таинственные скалы, и темные провалы распадков, и пламя костра, и сборище людей в ночи - все это сразу наполнило Сережу волнующим романтическим чувством.
      Человек в одежде горнорабочего привстал на коленях и, защищаясь ладонью от костра, всматривался - кто подошел.
      - На рудник, что ли? - глуховато спросил он.
      - А что вас много так? - спросил Сеня.
      - Свои это. Пленные красноармейцы из России, - ответил горнорабочий.
      - Пленные красноармейцы?! - Лицо Сени так и озарилось радостью. Выходит, можно новости узнать у вас, про Россию-то? - взволнованно спрашивал он.
      Красноармейцы зашевелились, заулыбались.
      - Мы ведь уже скоро год как в плену, - сказал один. - Нас в эшелонах смерти везли.
      - Вот оно что!.. - сочувственно протянул Сеня. - Где ж вы сидели?
      - На Чуркином мысу.
      - Давно бежали?
      - Недели две.
      - Кто вас направил сюда?
      - Рабочий "Красный Крест". У нас письмо есть от комитета, - торопливо сказал красноармеец, забоявшись, что ему не верят, - да велено прямо в руки товарищу Суркову отдать.
      - Ну, поздравляем вас от лица всех наших товарищей партизан с благополучным прибытием! Будем знакомы! - торжественно сказал Сеня.
      Сеня и Сережа обошли всех красноармейцев, крепко, с чувством приветствуя их рукопожатиями.
      - Здоровы все? - спрашивал Сеня. - Рады небось?
      - У-у... перву ночку, как вольно вздохнули! Даже не верится, что среди своих! - вперебой радостно заговорили красноармейцы.
      - Вы, как в Скобеевку придете, в отряд Гладких проситесь. Скажите, такой договор у вас со мной...
      - Так вы, значит, Кудрявый? - медленно и глуховато сказал человек в одежде горнорабочего, когда Сеня и Сережа уселись у костра перекусить. - Мне в аккурат велено на рудник вас провести, да я бы советовал денек вам обождать...
      - А что? - насторожился Сеня.
      - А то, что я их с трудом провел, - горняк кивнул на красноармейцев, тревога кругом. Охрану усилили, и, где сейчас посты, даже не знаю.
      - С чего тревога-то?
      - Сегодня у нас забастовка началась... всеобщая, - спокойно сказал горняк.
      Весь вчерашний спор с Бутовым мгновенно прошел перед Сеней.
      - Как же оно получилось? - спросил он.
      - Оно все копилось, копилось. А сегодня в четвертой шахте двух в гезенке насмерть задавило, вся шахта бросила работу, пошла по другим шахтам народ сымать. Часам к двум весь рудник встал.
      Сеня, сильно побледнев, некоторое время молча смотрел на огонь. Сережа, взволнованный тем, что путешествие может сорваться, нерешительно спросил:
      - Что же мы теперь? Домой?
      - Домой? - удивился Сеня. - Нет, братец ты мой, придется нам теперь, не теряя ни минутки, на рудник идти. Теперь там самая нужда в нас. Придется тебе, товарищ, как хочешь, а доставить нас немедля, хоть по воздуху. Уж там, на руднике, закусим, - улыбнулся он Сереже.
      Сережа торопливо стал укладывать суму. Двое красноармейцев бросились ему помогать. И все красноармейцы сразу засуетились вокруг Сени и Сережи.
      - Хлеб, хлеб передай, не видишь? - укоризненно говорил один другому.
      Сережа вдруг понял, что эти люди, год просидевшие в плену, чувствуют себя как бы виноватыми в том, что они избавились от опасности, которая угрожает Сене и Сереже.
      - До свиданья, товарищи дорогие! Скоро увидимся! - Сеня прощально поднял руку.
      Сережа, улыбаясь, поднял свою.
      Все повставали. На лицах красноармейцев было взволнованное, теплое и мужественное выражение.
      - Счастливо добраться!.. Успеха вам! - говорили они, прощально махая руками. Некоторые сняли шапки.
      "Как все это прекрасно!" - растроганно думал Сережа, в последний раз взглянув на красноармейцев, на пламя костра в ночи и устремляясь в темное страшное отверстие между скалами.
      VII
      Чтобы повидать Суркова, Яков Бутов и товарищ его по рудничному комитету использовали воскресный день и не спали две ночи. У Бутова вот-вот должна была родить жена, а у товарища его, Фили Анчишкина, любимая дочь, Наташка, лежала больная. Но как только прогудел гудок утренней смены, оба стали на работу.
      Бутов работал забойщиком в шахте № 1, расположенной почти в самом центре поселка. Филя - чернорабочим эстакады на шахте № 4, одной из самых дальних.
      Незадолго до обеда на забойщика Ивана Николаева и его подручного Ваню Короткого, работавших в шахте № 4 в дальнем квартале и почти уже добравшихся до верхнего горизонта, хлынула многотонная лава угля, воды и грязи. Лава сбила их со стоек, и вместе со всей лавой, колотясь о нижние стойки, они полетели с шестидесятиметровой высоты в узкое горло гезенка, где их трупы были забиты углем и породой.
      Первым о катастрофе узнал китаец-коногон: подкатив к устью гезенка с поездом вагонеток, он увидел, что из гезенка не поступает уголь и сильно сочится вода.
      Рабочие нижнего горизонта, побросав работу, побежали по штрекам к месту катастрофы. Забойщики и их подручные, быстро и ловко, как обезьяны, скача по стойкам, спускались вниз и тоже бежали к месту катастрофы.
      Штейгеры, десятники, боясь самосуда, кто клетью, а кто по лестнице, бросились вон из шахты.
      Рабочие были в том состоянии предельного возбуждения, когда одно горячее слово могло толкнуть их на самые отчаянные поступки. И слово это было сказано.
      Забойщик Максим Пужный, обладавший ужасной силы голосом и считавший себя анархистом, после того как в восемнадцатом году приезжий анархист назвал его "братом по мысли", поднял над головой лампу и крикнул:
      - Бросай работу! На-гора!..
      И все подняли над головами лампы, кирки, лопаты и закричали:
      - На-гора!.. На-гора!..
      Изуродованные трупы были извлечены из гезенка. Неся их впереди, потрясая тяжелым горняцким инструментом, поблескивающим при свете ламп, рабочие хлынули по главному штреку к клети.
      Филя немедленно послал человека известить обо всем Якова Бутова.
      Слух о несчастье, сильно преувеличенный, мгновенно прошел по рабочим жилищам. Толпа родственников, стариков, женщин, детей, все пополнявшаяся рабочими вечерней и ночной смен, бросившими домашнюю работу или разбуженными от сна, стояла поодаль от надшахтного здания; милиция не подпускала ближе к копру.
      Но как только первые рабочие утренней смены с еще не потушенными лампами на поясах, с черными руками и лицами, на которых страшно выделялись горящие глаза, вывалились из надшахтного здания, толпа прорвала редкую цепочку милиционеров и окружила погибших.
      Жена Николаева упала мужу на грудь и стала биться и кричать. Старики его, держась за руки, и дети его с выражением удивления на лицах стояли возле. И все вокруг смотрели на них и ждали, чем все это кончится.
      А Ваня Короткий был никому не известный бродяжка, и на него мало обращали внимания. Потом сквозь толпу пробилась девушка в голубой кофте, запыхавшаяся и раскрасневшаяся от бега. Она пробилась сквозь толпу грудью и локтями, никого не видя перед собой, и остановилась, только когда никого уже не оставалось между ней и Ваней. Она увидела кровавую грязную кашу вместо его лица и сразу присмирела. Она не отвернулась, не заплакала, а так и осталась стоять над Ваней, прижав к груди смуглые кулачки, в одном из которых зажат был батистовый платочек.
      Филя, страдая от сознания, что приказ Суркова не может быть выполнен, поднялся на эстакаду, жалобно сморщился и открыл митинг.
      VIII
      Яков Бутов с товарищами обедал под землей, когда ему доставили сверху две записки: о том, что поднялась четвертая шахта, и о том, что жена его начала рожать.
      Сославшись на то, что жена начала рожать, Бутов побежал к стволу шахты. Платком, в котором ему принесли обед, он завязал голову, чтобы при выходе подумали, будто он поранил голову и идет в больницу.
      Едва он вышел на улицу, мимо него, обдав его комьями земли, промчался полувзвод казаков.
      Ближний путь к шахте № 4 проходил улицей, на которой жила в маленьком беленом домике семья Бутова. Он побоялся, что кто-нибудь из родни перехватит его и тогда трудно будет уйти от рожающей жены, и побежал другой улицей.
      Он миновал поселок и тропою между шахтами, копры которых выступали над лесом, выбежал на поросший кустарником отрожек. Перед ним открылся лужок, весь покрытый оранжевыми купальницами. Из леса, по дороге через лужок, медленно шла демонстрация: рабочие утренней смены в черных от угля робах и рабочие вечерней и ночной смен в домашних одеждах. Среди демонстрантов немало было женщин и детей.
      Впереди колонны на носилках несли покрытые рогожами трупы погибших. По обеим сторонам демонстрации, топча оранжевые купальницы, гарцевали казаки в фуражках с околышами под цвет купальниц.
      Бутов понял, что четвертая шахта уже успела снять рабочих шахты № 6 и 5-бис и все вместе идут снимать другие шахты и что казаки растеряны и боятся затронуть демонстрацию.
      Бутов был природным вожаком, которые всегда таятся в рабочей среде, как искры в кремне. Достаточно ему было увидеть эту демонстрацию с трупами вместо знамен впереди, чтобы понять, что теперь уже никак невозможно выполнить приказ Суркова, а надо возглавить стачку и развернуть ее во всю силу.
      Когда демонстрация, сопровождаемая казаками, подвалила к шахте № 5, половина рабочих была уже наверху, и Бутов, окруженный толпой, сидел на бревнах посреди двора и распределял делегации по шахтам, еще не затронутым стачкой, - чтобы шахты примыкали к бастующим.
      Толпа демонстрантов, слившись с рабочими пятой шахты, заполнила весь двор. Бутов поднялся на бревнах. Казаки, оттиснутые со двора, сдерживая приплясывающих коней, переругивались с задними рядами, не решаясь пустить в ход плети. Осмелевшие поселковые мальчишки проныривали под брюхами у коней. Стая голубей, вспугнутых толпой, кружилась над вершиной копра, где у них были гнезда. Бутов поднял свои черные руки. Наступила тишина.
      - Товарищи! С чего пошли все беды наши? - спросил Яков Бутов. - А с того они пошли, беды наши, что ни на земле, ни даже под землей не дают нам жить и работать по своей воле и разуму. За что погибли товарищи наши? - Он указал пальцем на покрытые рогожами трупы Николаева и Короткого, покоившиеся на носилках у его ног. - За что пухнут с голоду дети наши? За что замучили Игната Саенко и других, несть им числа? За что гибнут в сопках партизаны, прекрасные герои наши? - спрашивал он, поводя над толпой своими могучими усами.
      Толпа грозно молчала. Все смотрели на него. У Максима Пужного глаза горели, как у кошки. На лице у Фили, стоявшего у самых носилок, было выражение наивной торжественности.
      - А за то, что не сами мы установили эту власть, - сказал Бутов, погрозив пальцем в пространство, - а чужие штыки посадили ее на шею нам. Дозвольте же наперво заявить этим господам, что никто из нас не станет работать, доколе хоть один солдат чужой державы останется на земле нашей!..
      Только он сказал это, над толпой точно разорвалось что-то. Люди исступленно, яростно хлопали в ладоши, кричали "ура", "правильно", вздымали кулаки, фуражки.
      С высоты бревен Бутову видны были серые крыши поселка и пыльная Екатериновская дорога, - она шла мимо шахты № 5. Он вдруг увидел показавшуюся вдали из поселка колчаковскую пехоту. И в это же время рядом в лесу протяжно загудел гудок: шахта № 7 извещала о том, что она присоединяется к бастующим.
      Собрание приветствовало гудок новым взрывом криков и аплодисментов.
      - Кто за эти требования, товарищи, подыми руки! - командовал Бутов.
      Все подняли руки. Народу было уже не менее трех тысяч.
      - Можно добавить? - угрожающе спросил Максим Пужный. - Два слова от анархистов! - кричал он.
      - А теперь, товарищи, - не слушая его, продолжал Бутов, - рудничный комитет призывает всех к спокойствию и предлагает всем по домам разойтись. Подставлять свою грудь под пули расчету нам нет! Расходись все поодиночке, держись кустов. Каждый держи связь со своим шахтным комитетом. Шахтные комитеты - держи связь с рудничным комитетом... - Он снова поднял над толпой черные свои руки и потряс ими. - Держи дисциплину, товарищи! - крикнул он помолодевшим голосом.
      Собрание, как вышедшее из берегов озеро, сначала медленно, потом все быстрей и быстрей растекалось во все стороны; отдельные его струи видны были уже далеко в кустах. Одиночные фигуры казаков то появлялись на людской волне, то исчезали, уносимые течением.
      Вахмистр с усами, не хуже, чем у Якова Бутова, и еще несколько казаков пробились наконец к бревнам, где стоял Бутов, но его уже и в помине не было. Сторож рудничного двора, безбородый, сморщенный инвалид с деревянной ногой, сидел на бревнах и облизывал цигарку.
      - Куда он пошел, не видел? - взняв плеть, сдерживая косящуюся на плеть лошадь, грозно спросил вахмистр.
      Сторож искоса взглянул на вахмистра и выпустил два-три неопределенных старческих кашля, а может быть, и смешка: смерть давно уже не была страшна старику.
      Шахта № 8 гудела в лесу о том, что она присоединяется к стачке.
      IX
      После поражения белых частей под Шкотовом и провала наступления на Перятино Ланговой уже не мог обманывать себя в том, что ему удастся удержать рудник без поддержки японских войск. И по мере того как беспомощность и униженность его положения становились все наглядней для него, рушился тот моральный стержень, который поддерживал его в состоянии внутренней собранности, независимости и деятельности.
      Зевая от тоски и скуки, он просиживал долгие бесплодные вечера у управляющего, в ленивой и презрительной усмешкой принимая ухаживания дам; играл в карты и много пил, заглушая всякую возможность работы мысли.
      И всюду, где бы он ни появлялся, он встречал жену Маркевича, молча преследовавшую его своим голубым, пустым, порочным взглядом. Этим своим взглядом, улыбками, скрытными и в то же время какими-то по-детски и низменно откровенными, прикосновениями рук, всегда неожиданными, мягкими, кошачьими, она сразу устанавливала свои особые и очень интимные отношения не с Ланговым, а с кем-то жестоким и слабым и опустившимся внутри него.
      Этому второму она как бы говорила о том, что с ней все можно. И Ланговой чувствовал, как между ним и этой женщиной исчезают всякие установленные жизнью преграды.
      Когда поднялась четвертая шахта, Ланговой находился не на руднике, а на позициях на Перятинской дороге, где в ожидании наступления партизан рылись окопы и блиндажи.
      Ланговой тотчас же выехал на рудник.
      Его встретила всеобщая растерянность. Шахты одна за другой бросали работу. Управляющий поминутно звонил в штаб, взволнованным голосом просил принять меры. Маркевич, дергаясь лицом и плечами, говорил о том, что он давно предупреждал, а теперь умывает руки, и Ланговой вдруг понял, что Маркевич боится.
      Ланговой послал усиленные наряды на шахты, еще не захваченные стачкой, с распоряжением никого не пропускать в шахты и не выпускать из них.
      В четыре часа прогудел гудок вечерней смены, но никто не стал на работу.
      Большинство шахт пустовало, работали только водоотливные насосы. Рабочие первой и второй шахт, расположенных в самом поселке, и девятой и десятой, находившихся под японской охраной, не успели подняться на-гора и бастовали под землей.
      Шахта № 1, в которой работал Яков Бутов, была самой старой и самой крупной на руднике. В ней работало до полутора тысяч человек, из них свыше трехсот китайцев.