Пока он рассказывал о международном положении, силах интервенции, передвижках на фронте, настроении рабочих и состоянии их организаций, он держался на том внутреннем пафосе, который вызвала в нем оказанная ему встреча. Но когда он перешел к характеристике внутреннего состояния враждебного лагеря, он точно пересел на любимого железного конька, и на протяжении этой части его речи веселый гогот, не переставая, прокатывался по толпе.
      - Возьмем, к примеру, денежную реформу, - тоненько рассказывал Алеша. Выпустили новые деньги. Известно, однако, что золото наше, добытое народным потом, идет в карман иностранным буржуям за оружие и продовольствие, а станок - ему что? - станок работает денно и нощно - бумажки выпускает. Ясно, что деньги эти скоро на подтирку пойдут, благо и бумага подходящая...
      Это замечание вызвало большое оживление среди мужиков.
      - Пущай уж ими буржуи подтираются, мы и лопушком обойдемся! - выкрикнул кто-то. И снова хохоток прошел по толпе.
      Алеша не преминул даже рассказать о железнодорожной даме, с которой он ехал в поезде. Свои разговоры с дамой Алеша изобразил в лицах, а когда он описал, как во время обстрела дама упала в обморок и нюхала потом нашатырный спирт, неумолкающий хохот стоял в толпе, даже Бредюк смеялся, а Кузьма Фомич и вовсе лег на стол.
      Рассказывая о все растущих продовольственных затруднениях из-за прекращения подвоза из деревень, Алеша вспомнил и о купленных им на станции Угольной слоеных пирожках. Пирожки эти стоили в былые времена в первом и втором классе десять копеек, а в третьем пять, а паровозным машинистам они обходились со скидкой в четыре копейки. А теперь их в третьем классе совсем нет, а в первом стоят они рубль, а мука черновата, а вместо мяса - печенка.
      - Ясно, что без хлеба в первую голову страдает рабочее население, говорил Алеша, - но рабочие просили меня передать, что мы за это на вас, мужиков, не в обиде и не просим вас, чтобы вы сейчас в город хлеб везли. Мы будем хлеб с буржуев требовать, а не дадут - будем силой брать... Мы люди простые, пышно говорить не умеем и зряшных обещаний не даем, но мы согласны лучше голодать, лишь бы вы, красные повстанцы, не сложили оружия, лишь бы сбросить проклятую власть...
      Взрыв аплодисментов покрыл эти слова Алеши. Кузьма Фомич, словно невзначай, провел по глазам пальцем.
      Тут Алеша сказал о том, что злостные шептуны стараются посеять рознь между рабочими и крестьянами, и привел вчерашние слова Бредюка. Но самого Бредюка Алеша не назвал, а из той внутренней коробочки, в которой Алеша хранил сотни имен и фамилий, вытащил Павла Снеткова и подробно рассказал собранию о встрече, оказанной ему Павлом Снетковым. Когда он почувствовал, что слушатели достаточно осудили Павла Снеткова и огорчились, что среди них имеются такие недостойные товарищи, Алеша разъяснил, что в поведении Павла Снеткова виновата его несознательность, и похвалил Павла Снеткова за то, что он храбро и честно стоял на посту, и всем стало видно, что Павел Снетков вовсе не плохой парень, а во всем виноваты враги, которые могут опутать всякого, если не будет тесной дружбы с рабочими.
      Найдя, что он достаточно поднял настроение, Алеша решил осторожно, не дискредитируя ревкома, подготовить почву к возможной перемене линии ревкома. Вернувшись к вопросу об интервенции, Алеша сказал, что борьба может затянуться, и рекомендовал не увлекаться внутренним устройством земельными, базарными, административными делами, которые без победы в городах нельзя закрепить, не увлекаться съездами и собраниями, а все силы отдавать вооруженной борьбе.
      - Среди вас находится доблестный партизан, гроза белых Андрей Осипович Бредюк, - весело поблескивая глазками, с невыносимым пафосом сказал Алеша Маленький. - Областной комитет ценит его военный опыт и боевые заслуги и приветствует его!..
      Бредюк надулся от удовольствия и зашевелил усами. Собрание захлопало.
      - Андрей Осипович как старый боец может подтвердить мнение областного комитета: нельзя оголять линию железной дороги. И надо держаться мелкими отрядами. Если большая сила белых разгромит большой отряд, собрать снова трудно будет, а мелкие отряды не поймаешь. Правильно, Андрей Осипович?
      - Это дело ясное, - важно просипел Бредюк.
      Но как ни осторожен был Алеша, он все же чувствовал, что вся последняя часть его речи пошла вразрез с настроением собрания и вызвала кое-где движение и сдержанный говорок.
      Когда Алеша кончил и смолкли хлопки, посыпались многочисленные вопросы: "Можно или нельзя в очищенных селах землю переделять?", "Что делать, если лавочники лавки закрывают?", "Ежели задержится подмога из России, неужто не хватит сил города одолеть?", "Как быть с ценой на продукты и товары, ежели каждый как хотит, так и устанавливает?", "Есть ли у большевицкого комитету полная данная, что другие державы, скажем - Япония, большой силой проть нас пойдут?"
      - Вот-вот! - поддержал этот вопрос Кузьма Фомич. - И собственное это ваше расположение или же весь большевицкий комитет так располагает?
      Все эти вопросы по тому, как они были выражены, шли как возражения областному комитету, но это были живые голоса жизни, и Алеша внимательно прислушивался к ним.
      В ответах на вопросы Алеша постарался сгладить неблагоприятное впечатление от последней части его речи. Он сделал это не из боязни дать прямые ответы, - такая боязнь чужда была Алеше, - а оттого, что не считал себя вправе, до переговоров с Сурковым, показать, что у областного комитета разногласия с ревкомом. На вопрос о переделе земли он дал утвердительный ответ, оговорив, что это должны делать сами села по своему усмотрению, а лавочников, которые имеют товары, предложил описать и товары раздать семьям партизан из бедняков.
      Но чего не мог дать Алеша - это лозунга близкой победы, победы назавтра, того лозунга, который жил в сердцах этих людей и воодушевлял их, лозунга, которым, как считал Алеша, подымал их на борьбу ревком и которого они ждали от представителя комитета большевиков. И по дальнейшим выступлениям отдельных партизан и мужиков Алеша чувствовал, что неудовлетворенность осталась. А один моложавый и очень толковый мужик даже так закончил свою речь:
      - ...Словами товарища из большевицкого комитету очень мы довольны, но только насчет наших дел, выходит, он нас вроде расхолаживает...
      V
      - А теперь, товарищи дорогие, - торжественно возгласил Кузьма Фомич, дадим слово нашему дорогому командиру, товарищу Бредюку...
      Бредюк, одернув френч я поправив маузер, стремительно вышел наперед крыльца, - толпа бушевала, приветствуя его.
      "Н-да, ежели этот на меня напустится, дело дрянь", - тревожно подумал Алеша, хлопая Бредюку.
      Но Бредюк, взмахнув руками, точно он собирался плыть вразмашку, начал страшно сипеть своим простуженным голосом что-то невразумительное. Не только чего-либо враждебного областному комитету, но вообще никакого смысла нельзя было уловить в его словах.
      - Я... Мы с вами!.. Вы со мной!.. Товарищи бойцы!.. Я... До капли крови!.. - сипел Бредюк.
      Его натуженное, красное лицо все больше наливалось кровью, капли жирного пота текли по лицу его. Он сорвал кепку, потом сильным рывком оборвал пуговицы на вороте френча. Все собрание, раскрыв рты, смотрело на него горящими глазами, как заколдованное.
      Когда он кончил, его проводили бурей восторга.
      "Да ты, оказывается, дурачок!" - посмеивался Алеша Маленький, неистово хлопая Бредюку.
      После заключительного слова Алеши и разъяснений инструктора о норме и порядке выборов стали выкликать кандидатов:
      - Фомича!..
      - Гордеева!..
      - Снытку Ивана!..
      - Фомича!..
      Бредюк вдруг поднялся из-за стола и, прикрыв глаза от солнца, стал пристально смотреть вдаль. Собрание смолкло и заколыхалось.
      По вьющейся в кустах дороге, со стороны Шкотова скакал всадник. Скрывшись в ложбине под селом, он показался снова в дальнем конце улицы. Когда он подскакал к собранию, толпа раздалась, и всадник, обливаясь потом, у самого крыльца осадил взмыленную лошадь, весь откинувшись назад. Толпа прихлынула к крыльцу.
      - Со Штокова выступили колчаки, товарищ командир! - запыхавшись, сказал всадник. - Не боле роты. Однако пулеметов штуки четыре... Вот-вот к хутору подойдут!..
      Бредюк выпрямился.
      - Бойцы! - просипел он. - По ротам! Строиться!.. Придется покинуть собрание ваше, товарищи дорогие, - сказал он с деревянной усмешкой. - Шурка! Коня моего!
      Партизаны, женщины, дети, расталкивая толпу, побежали с собрания. Во дворах и на улицах возникло стремительное движение. Выводили коней. Закрывали ставни.
      Бредюку принесли драгунку и патронташ и привели храпящего и бьющего копытами небольшого конька рыжей масти. Бредюк, закинув драгунку за спину, вскочил в седло, и конек, урося задом, грызя мундштуки и разбрасывая хлопья пены, боком вынес Бредюка к строящимся неподалеку ротам.
      - Будем продолжать собрание наше, - сказал Кузьма Фомич. - Какие еще кандидаты будут?..
      Алеша, наблюдавший с крыльца за строящимися ротами, замечал, что порядка не было. Долго стояла толчея, партизаны плохо слушались команды. Одни уже копошились в рядах, другие еще бежали со дворов. Вдогонку за одним, крича, бежала баба, держа в вытянутой руке патронташ, который тот, очевидно, забыл. Знакомый Алеше командир в тулупчике, забыв про роту, ругался с правофланговым, потом ударил его кулаком по шее.
      Роты еще не все построились, когда со стороны не видного из-за осиновой рощи на холме хуторка послышался залп, за ним другой. Посыпалась частая ружейная дробь, которую пронизал далекий, неумолкающий токот пулеметов. Сторожевое охранение встретило противника.
      Конный взвод во главе с Бредюком карьером помчался из села по дороге к хутору. Сначала одна, потом другая пешие роты, сбиваясь со строя, побежали в ту же сторону и через некоторое время скрылись в роще. Остальные роты спустились в лощину за селом. Стрельба у хутора участилась, но никто уже не уходил с собрания, - здесь привыкли к таким делам, да и противник был малочислен.
      Только когда проголосовали последнего кандидата, собрание начало расходиться.
      Стрельба постепенно стала отдаляться, - должно быть, партизаны отогнали противника. Пока Алеше подседлали коня и объяснили дорогу на Скобеевку, роты, бывшие в лощине в резерве, уже возвращались с песнями в село, а мужики выезжали на поле.
      Меняя в селах лошадей, неумело трясясь и отбив себе весь зад, Алеша сделал верхом всего около полутораста верст по лесам и перевалам и под вечер другого дня прибыл в деревню Хмельницкую, где и встретился с Леной.
      VI
      Чуть-чуть светало, когда Хмельницкий председатель, в избе которого ночевал Алеша, разбудил его:
      - Пришли за вами.
      - Вставай, хозяин, - раздался из темноты с порога спокойный и внушительный голос мужика, с которым Алеша договорился накануне о подводе, я уже и лошадь запрёг.
      - А, это ты, Казанок! - сказал Алеша, сразу вспомнив фамилию мужика, и сел на кровати, протирая кулаками глаза.
      Когда, позавтракав, они шли за Леной по куржавой от росы улице, навстречу им попалось странное шествие.
      На двуколке военного образца, в которую запряжен был гладкий коричневой шерсти мул, ехало двое военных американцев в защитном, один - в форме лейтенанта, другой - рядового. К двуколке спереди был прикреплен белый флажок. Рядом с двуколкой шагал партизан в лаптях и заячьей шапке, держа берданку наперевес.
      - Это кто такие?..
      Алеша остановился. Казанок, отойдя в сторонку, хмуро смотрел на американцев.
      Партизан, схватив мула под уздцы, задержал двуколку и повернул к Алеше возбужденно сияющее лицо.
      - Понимаешь, приехали, - сказал он, удивляясь и радуясь, - говорят, штаб им нужон, на переговоры, дескать... Я еще сдалека услыхал, как они тарахтят. Когда, гляжу, выезжают с кустов. Я - "стой!.." Они повскакали, замахали руками и то на флачок указывают, то на пояса себе - оружия, мол, нету - и кричат, слыхать, по-русски, а не разберешь. Я гляжу, раз дело такое - в атаку на них!.. Допросил, - этот здорово по-русски говорит, - партизан указал на лейтенанта, который со сдержанным волнением и достоинством смотрел на Алешу твердыми карими глазами, - посланы, говорит, до вашего штабу на переговоры. Оружия, действительно, нету. Сейчас я их до председателя веду.
      - Вы говорите по-русски? - спросил Алеша лейтенанта.
      - О, да, - сдержанно ответил тот.
      - А кто вас послал?
      Лейтенант замялся.
      - Я имею полномочия сказать об этом в штабе.
      - Что ж, веди их к председателю, - сказал Алеша, с улыбкой взглянув на белокурого американского солдата, который, держась обеими руками за края двуколки, с мальчишеским страхом и любопытством оглядывался вокруг.
      "Вот так штука! Американцы для переговоров с партизанами!.." - подумал Алеша.
      Когда они вместе с Леной шли к избе, где поджидала их подвода, двуколка с белым флажком и двумя американцами снова попалась им навстречу. Парень в заячьей шапке сидел впереди, нахлестывая мула концами вожжей, - мул, вскинув голову, как верблюд, бежал рысью. За двуколкой верхом скакал сельский председатель, одетый по-дорожному, с японским карабином за плечами.
      - Понимаешь, дело какое... - задержав лошадь возле Алеши, взволнованно начал председатель.
      - Знаю, знаю, - отмахнулся Алеша, - сейчас и мы за вами.
      - В ревкоме, стало, встретимся?
      Председатель взмахнул плетью и догнал двуколку с прыгавшими в ней американцами.
      VII
      Дорога вилась по холмам и перелескам вдоль речки Сицы, то приближаясь к ней, то удаляясь от нее. Сначала виден был в прибитой росой пыли след от двуколки американцев, потом начал разыгрываться жаркий по-летнему день, след двуколки пропал, и дорога стала пылить.
      Лена сидела спиной к Алеше, свесив ноги, вобрав голову в плечи. Изредка косясь на нее, Алеша видел ее малиновую шапочку и большую темно-русую косу.
      Прошлым летом после известных выборов в думу Соня Хлопушкина, смеясь, рассказала Алеше, как ей посчастливилось попасть в уполномоченные вместе с воспитанницей Гиммеров, дочерью врача Костенецкого, и использовать неопытность Лены во время выборов. Соня хотела, чтобы человек, с которым она жила и которого любила, знал все об ее прошлом. И поэтому, вспомнив о посещении ее Леной в детстве и о том, что получилось, когда она была приглашена Леной в дом Гиммеров, Соня не постеснялась рассказать Алеше и о том, какой она, Соня, была тогда бедной и робкой девочкой, и как пренебрежительно, по-барски отнеслись к ней дети Гиммеров, и как ее не пригласили обедать, и как она обиделась тогда на это и расплакалась. Обида, нанесенная ей в детстве, уже потеряла для Сони личную остроту: Соня знала теперь вещи более важные, среди которых ее личная обида была уже одной из многих частностей. Но неприязненное отношение к Лене - как представительнице дома Гиммеров - осталось в ней и сквозило в каждом ее слове. По рассказу Сони, Лена была развращенная средой, взбалмошная, влюбленная в себя и ханжествующая барышня, и ее участие в выборах было тоже не что иное, как взбалмошность и ханжество.
      Но в своих отношениях к людям Алеша редко руководствовался заранее сложившимся представлением, а больше верил собственным наблюдениям. И когда он вчера переговорил с Леной и вспомнил, как она держала себя в поезде, ему показалось, что девушка эта, пожалуй, скромна и навряд ли можно ожидать от нее чего-либо сознательно враждебного. Скорее это была одна из тех щепочек, которые в нынешнее время волны во множестве прибивают то к одному, то к другому берегу. А то, что дочь Костенецкого прибило именно к этому, а не к другому берегу, было вполне объяснимо.
      Девушка была еще вдобавок и недурна собой, а Алеша, признаться, любил красивых девушек (несмотря на свой маленький рост и ежовую головку, он был когда-то по этой части первым парнем в своем переулке), и он настроился провести дорогу в веселых и приятных разговорах.
      Но он ошибся. Использовав все идеологические и более прямые житейские подходы, Алеша убедился, что девушка не склонна к разговорам, и перенес внимание на мужика.
      При дневном свете мужик не производил того странного впечатления, что вчера, - мужик явно определился: крепкий, зажиточный, лет пятидесяти, мужик, замкнутый в себе, как сундук. Но его кремневое лицо в черной курчавой и жесткой, как проволока, бороде, смелый и диковатый взгляд чем-то привлекали Алешу. Алеша попытался завести с ним хозяйственно-политический разговор. Однако и мужик не порадовал Алешу: мужик отвечал скупо и неохотно.
      А солнце начало припекать, а зад у Алеши после верховой езды нестерпимо болел, а каурая, сытая лошадка не торопилась, а в упряжи Алеша чувствовал какой-то неуловимый непорядок, а в нос Алеше забивалась пыль - Алеша заскучал.
      Надвинулся хвойный лес, дорога пошла вдоль самой реки по каменистому ложу. Река врезалась в горный отрог, покрылась пеной и запестрела мшистыми валунами. Открылось узкое темноватое ущелье, - такие в здешних местах зовут "щеками". Стук колес заглушался шумом реки. Скалы громоздились с боков в немыслимую высоту, зияли мокрые темные пещеры, солнечная пушистая елочка росла под самым голубым небом на каменистой площадке. На поворотах солнечный луч проскальзывал в ущелье, посверкивали кварцы, гипсы, - Алеше чудился блеск металла.
      - Послушай, - сказал Алеша, - тебе неизвестно, не находили ли тут камней, вроде тетюхинских, с рудою?
      - Их никто тут и не искал, - хмуро ответил мужик.
      - Нет, искать - искали! - воодушевился Алеша. - Искали при царской еще власти. Согласно ихних данных - большая тут где-то залежь медной и цинковой руды, залежь на весь мир, миллионы и миллионы тонн. Только по ихнему заключению процент меди и цинка тут такой малый, что нет выгоды разрабатывать, - язвительно подчеркнул Алеша. - Оно и понятно: они, видишь, исходили из своего буржуйского копеечного размаха. Им бы, чтоб кучно лежало, да на поверхности, да богатый процент, да чтобы без затраты средств быстренько выкачать, да денежки в карман положить... А между прочим, при таком счастливом обстоятельстве, что рядом лежат неслыханные запасы угля и руды, тут можно было б денег не пожалеть - какую-нибудь сотню-другую мильончиков выбросить, - небрежно сказал Алеша, - и построить заводы такого размаха, что эта самая руда оправдала бы себя, не глядя на малый процент меди и цинка... А им бы только урвать да нажиться, - вот они как работали, хозяева наши!
      Мужик вышел из своей каменной задумчивости, - глаза его зажглись умным блеском.
      - Да... работали плохо, - сказал он медленно и тяжко, - а будет ли лучше - неизвестно. Лучшего пока не видать, - сказал мужик, подхлестнув лошадь вожжами, и снова Алеша заметил какую-то неполадку в упряжке.
      - Хозяев прогоним, все будет наше, для себя будем лучше работать, уверенно сказал Алеша.
      - Рады бы верить, да уж и веры нет, - усмехнулся мужик.
      - Это уж, хочешь верь, хочешь нет, а так будет... Я тебе вот что скажу: старому строю многое то недоступно, что доступно нам. Возьми, к примеру, уголь. Сколь человеческого труда кладется, чтоб его из-под земли достать. А зачем его из-под земли доставать? Ведь его можно и под землей жечь, а энергию использовать.
      - Сказки...
      - Сегодня - сказки, а завтра... Э, вон оно что! - вдруг обрадованно воскликнул Алеша. - То-то я все смотрю, а угадать не могу: ты, брат, одну вожжу под чересседельник пропустил.
      - Ишь глазастый! - криво усмехнулся мужик, придерживая лошадь. - Я уж и сам давно вижу, - запрягал-то в темень, - да неохота было останавливаться, думаю, перевожжаю при случае...
      И недовольный тем, что городской человек заметил его мужицкую неполадку, он соскочил с телеги и перевожжал, грубо крича на лошадь.
      - Я говорю, сегодня это - сказки, а завтра это - уж живое дело, тоненько продолжал Алеша, когда мужик снова вскочил в телегу, - а сказки уже пойдут новые: например, каким путем на другие планеты добраться? Это ведь тоже штука полезная может быть. Сегодня, скажем, ты на земле, а завтра поехал на какую-нибудь захолустную звезду, как в дальнюю деревню в волости...
      Мужик удивленно покосился на Алешу, - не смеется ли тот над ним, но Алеша не смеялся. Ра фантазера Алеша тоже никак не походил, - он говорил о поездке на другие планеты спокойным, обыденным тоном, как о деле давно решенном, - и мужик снова стал внимательно слушать его, все более темнея лицом.
      - Или вот атомную энергию использовать, - продолжал Алеша. - Силища какая! Об этом даже подумать страшно, а ведь используют когда-нибудь. Атомную энергию. А? - выкрикнул он и весело посмотрел на мужика.
      Мужик стиснул челюсти, и по кремневому лицу его прошла огненная искра.
      - Да, работали плохо, - сказал он тяжко и зло, - а тому, кто мог бы работать, ходу они не давали, это верно... Вот хоть меня возьмите, - и он прямо взглянул на Алешу своими смелыми черными диковатыми глазами. - Прибыл я сюда лет тридцать назад, человек молодой, семьей не связан - только жена. Не скрою: были у меня деньги - немного, но были. Взглянул я на эти края взор у меня помутился! Подумай: земли непаханые, поемные луга, чертовой силы реки, миллионы десятин лесу, в земле - уголь, золото, руда - само дается, только бери, а людей нет, а те, что есть, на печи лежат. Разворотить бы, думаю, недры эти, лесопилки поставить, крупорушки завертеть, плоты, пароходы по рекам пустить! Начну, думаю, с малого - голова на плечах есть, руки крепкие, деньги найду - будет по-моему. Мне вот скоро шестьдесят стукнет, давно уже кинула меня та мечта, а как вспомню свою надежду, молодость свою, жизнь свою, - с дикой силой говорил мужик, - живет во мне обида эта, испорченная эта кровь... Да ведь верно! За что ни возьмись - тысяча заслонов. Писарю и старшине в руку сунь, приставу сунь, "крестьянскому начальнику" сунь, еще десяток канцелярий ублажи, и вертятся, вертятся они, бумаги эти, а толку нету. Поверишь, был такой закон, что на разработку недр земных в этом краю нужно разрешение в самом Петербурге получить, а здесь неполномочны. Мыслимое ли то дело для мужика! Сам ведь не поедешь, а бумажка что - она, может, дальше областной канцелярии не идет! Лет двадцать я с этой растреклятой властью воевал. За что я только не брался - за землю, за лес, за мукомольное дело, - крах за крахом: кредиту нету, веры мужику нету, справедливости нету, - с силой подчеркнул он. - Десятки раз летел я на самое дно и выбирался сызнова. Бился, бился, да уж и сила ушла, и уж нагар на сердце лег. Плюнул я на все - жить же надо - и пошел вертеть то, что рядом лежит, на что ума и силы не надо, - там торгану, там перекуплю, там сбарышничаю... Мне вот говорят: ты, дескать, барышником был. Да, был! Я вон сейчас все партизанам отдал - и дом отдал, и скот отдал, и одежду с себя сыму - на что оно мне? Разве то дело, что не пощупаешь, что после себя следу не оставляет! Вертится оно, вертится в руках - товары, лошади, деньги, - а на что мне деньги? Я их в воду бросать могу - вот что мне с них!
      "Да уж ты бросишь!" - только и успел подумать похолодевший от изумления Алеша.
      - Когда б я мог видеть, ощупать плод трудов своих, людям оставить его, - вот здесь дебрь была, а теперь рудник или деляна, вот здесь по реке карчь плыла, а теперь пароходы идут, вот здесь мужик зубами зерно грыз, а теперь крупорушка дымит... Я-то все одно умру, - у меня и детей-то нет, один приемыш, - а, умирая б, знал: моим это размахом, моим умом, моим старанием пользуются люди... Да, видно, уж не суждено в странишке нашей развернуться по хорошему первопутку. Скоро помирать, а зачем жил - неизвестно. Сломанный я весь, - с горечью сказал мужик.
      - Кого ж ты в этом винишь? - спросил Алеша.
      - Ясно, старую власть виню...
      - А какая власть тебе боле по душе? - осторожно, чтобы не спугнуть мужика, спросил Алеша.
      - Про это мы знать не можем, мы в политике не сильны, - хмуро сказал мужик. - Сдается, коли б было у нас, скажем, как в Америке, край бы наш теперь на все страны шумел...
      "Эге, брат, - подумал Алеша, - ты, оказывается, знаешь, что тебе нужно, не хуже нашего..." Он вспомнил вдруг о едущих впереди в двуколке американцах.
      - А не приходила тебе в голову мыслишка, - сказал Алеша, - что и в Америке той один выбивался вверх, а сотни тысяч шли и идут на дно. Значит, во-первых, нет и там справедливости, а, во-вторых, если и повезет тебе, где у тебя гарантия, что завтра не придет сильнейший и не пустит на дно и тебя?
      - По крайности, один на один потягаться можно, - усмехнулся мужик, сверкнув белками. - В том, что умнейший и сильнейший верх берет над глупым, над слабым, да над лодырем, в том несправедливости нету...
      - Стало быть, по-твоему, сила и ум только одиночкам вроде тебя присущи, а сотни, тысячи и миллионы людей вроде скота? Не похоже это на правду! Мало ли людей золотого ума, завидного характера трудятся, как каторжные, а все их к земле гнет. Видно, сила и ум, кои ты славишь, не в голове и в руках, а в том самом чистогане. Этой силы у тебя маловато, оттого ты и сломанный: ты сам попал под колесо, а хотел бы других под колесо загнать. А люди, коих бы ты мял и душил под колесом, - тоже живые люди: им, поди, тоже хотелось бы почище да посветлей. Выходит, ежели б ты вылез и пробился, достиг бы ты счастья для себя, а тысячи и тысячи людей изломал и поверг бы в пучину горя и несчастья...
      - Счастье... Счастье!.. - с внутренним ожесточением сказал мужик. - В чем оно, счастье? Для каждого оно разное, и каждый не знает: что оно? Разве оно в богатстве? Покажи ребенку сахар, он тянется - вот оно счастье! - а в рот взял, тянется к другому. Счастье в том, чтоб достигать...
      - Это верно, - согласился Алеша, - да не только в том, чтоб достигать, а и в том, чего достигать. Надо добиться такой жизни, чтобы каждый человек мог расправить свои силы и возможности не за счет другого, а к общей радости и пользе...
      - Это баптисты проповедуют, а сами друг у друга курей крадут, - зло усмехнулся мужик.
      - Ну, мы не баптисты, - спокойно сказал Алеша, - мы у теперешних хозяев жизни не курей крадем, а ломаем им хребты. А когда добьемся своего, люди создадут для себя что-нибудь почище да повеселей твоих крупорушек...
      Мужик замолк.
      Они выехали из ущелья в широкую долину, залитую солнцем.
      - Но ведь и тогда, когда люди будут так счастливы, как вы объяснили, вдруг тихим голосом сказала Лена, - никто не будет гарантирован от того, что вдруг на улице не свалится ему на голову кирпич и не изувечит его?
      Алеша быстро обернулся к ней, но увидел только малиновую запылившуюся шапочку и темно-русую косу.
      - Думаю, люди научатся строить такие дома, из коих не будут вываливаться кирпичи, - насмешливо сказал Алеша.
      - Я ведь иносказательно, - улыбнулась Лена.
      - Я тоже иносказательно, - спокойно ответствовал Алеша.
      - Но ведь смерть-то все-таки существует?
      - Существует пока... пока существует, - сказал Алеша таким тоном, точно он уже был бессмертен.
      В молчанье они углубились в заросли вербняка, сквозь который заблестела вода. Они подъехали к будке паромщика. Большая река плавно катилась перед ними. Паром приближался к той стороне ее, на пароме виднелись двуколка с американцами и хмельницкий председатель, спешившийся и державший в поводу лошадь. За зеленым увалом того берега выступали крыша села и три церковных маковки. Справа, ниже по реке, краснел высокий скалистый обрыв лесистого отрога, возле которого впадала в реку проточка.
      Алеша и Лена соскочили с телеги и спустились на сходни. Видно было, как паром причалил к тому берегу. Двуколка с американцами протарахтела по сходням, хмельницкий председатель свел лошадь и взлез в седло, и двуколка и председатель скрылись за увалом.
      Китаец-паромщик, в подвернутых штанах, тянул за канат, - паром, брунжа катком, быстро продвигался к этому берегу.
      Лена с окаменевшим лицом смотрела на скобеевские крыши.
      - Но ведь человеку хочется быть счастливым уже сейчас, - сказала она, не оборачиваясь, - разве это возможно?
      - Возможно ли это? - нехотя переспросил Алеша (с того момента, как разговор принял такие беспредметные формы, он перестал интересовать Алешу). - Отдавать свои силы за более справедливый строй жизни... - Он помедлил. ...Отдавать за это свои силы, ежели знаешь, что это возможно, что это неизбежно, ведь это тоже счастье...
      Паром мягко стукнулся о сходни и чуть отошел, - паромщик бросил Алеше конец и, схватив другой, спрыгнул на берег. Они подтянули паром и закрепили причалы.
      Алеша, обтирая запачканные ладони, жмурясь, подошел к Лене.
      - А вы счастливы? - серьезно и тихо спросила она.
      - Да как сказать, ведь у меня ревматизм, - сказал Алеша, легко всходя на паром.
      VIII
      Возле просторного поповского дома против церкви мужик ссадил Алешу. Алеша со свертком под мышкой в волнении остановился подле крыльца. Сидящие на крыльце чубатые ординарцы, при шашках и шпорах, с любопытством смотрели на Алешу. В распахнутые ворота видна была двуколка американцев с белым флажком. Группа партизан обступила смущенно улыбавшегося американского солдата и партизана в заячьей шапке, с увлечением рассказывавшего что-то.
      Алеша быстро взбежал на крыльцо.
      В большой светлой комнате стрекотала машинка, - Алеша увидел курчавый затылок машинистки. Черноголовая женщина, подстриженная по-мужски, в черных штанах и сапогах, и парень писарского вида печатали что-то на гектографе.
      - Могу я видеть Суркова?
      Женщина в сапогах, отложив валик, искоса посмотрела на Алешу.
      - Товарищ Сурков сейчас занят, - сурово сказала она, - у него представитель американского командования.
      Алеша некоторое время незлобиво разглядывал ее. Женщина была бы красива, если бы не этот ее мужской наряд и прическа. Глаза у нее были большие, черные, недобрые; волосы, очень густые и жесткие, воинственно спускались на лицо возле ушей, как бакенбарды. У пояса был наган. Крупная темная родинка сидела на ее щеке.
      - Что это вы печатаете?
      - Газету! - сказала женщина, энергично шаркая валиком.
      Алеша подошел к столу и склонился над свежей газеткой. Запах гектографской краски ударил ему в нос; что-то очень теплое, неповторимое, как юность, шевельнулось в душе этого закоренелого подпольщика.