...С какими-то людьми в шинелях, пиджаках, матросских бушлатах он бежал по ступенькам, - это были ступеньки фольварка, из которого они на фронте выбили немцев, но Сеня знал, что это не фольварк, а Зимний дворец, потому что человек, который стоял выше на площадке, подняв руки, был тот юнкер, которого он арестовал в Зимнем дворце. Тогда, в живой жизни, Сеня не испытывал ничего, кроме злобы к юнкеру, и едва не заколол его, а сейчас, во сне, Сеня взбежал к нему на площадку и замахнулся штыком - и вдруг увидел, что юнкер совсем не страшен, а очень молод и сильно напуган, и лицо у него простое, как у подпаска. Он был так напуган и молод, этот юнкер, и так походил на подпаска, что его совсем нельзя было колоть, его нужно было погладить по голове. Сеня даже протянул руку, но он все же не мог забыть, что это юнкер, а не подпасок. "Нет, это опасно нам... - сказал он себе и отдернул руку. - Что опасно? - вдруг мучительно подумал он. - Да, опасно спать!" - почти выговорил он, разлепляя веки и прислушиваясь к тому, что творится в расположении хунхузов.
      У соседнего костра кто-то разбивал головешку, и искры летели в небо. В передней линии тихо разговаривали. В лесу хрустел валежник. Гладких в насунутой на лоб барсучьей папахе сидел у костра, обхватив руками колени, и прямо, не мигая, смотрел в огонь. У ног его валялся опрокинутый котелок: Гладких все-таки съел кашу.
      - А и впрямь сосну я - мочи нет, - приподымаясь на локте, сказал Сеня и виновато, по-детски, улыбнулся.
      - Спи, спи... - не оборачиваясь, ответил Гладких.
      XXII
      Отряд выступил в поход, когда еще не слышно было птичьих голосов. Было чуть-чуть туманно от росы, с туманом слился дым от сникших уже костров, с ветвей и крыши барака капало.
      Хунхузы, толпясь и тихо переговариваясь между собой, смотрели, как партизаны, потягиваясь со сна и ежась от сырости, строились во взводы. Передняя шеренга тронулась, и партизаны, примыкая в затылок, один за другим потекли в чащу. Ли-фу, Ка-се и подошедшие к ним прощаться Гладких и Сеня стояли возле барака и провожали цепочку глазами.
      Веселый круглый, с хитрыми глазами китаец, стоявший впереди крайней у опушки кучки хунхузов, узнав проходившего мимо в цепочке Кирпичева, сделал ему приветливый знак рукой, оглядываясь на начальников, но заметили ли они. Кирпичев, улыбнувшись всем своим беззубым ртом, так же неприметно ответил ему.
      Когда мимо барака прошла последняя вьючная лошадь, Гладких и Сеня тронулись вслед за отрядом.
      В последнее время Сеню почти не покидало состояние беспокойства и неуверенности, которое он объяснял себе тем, что давно уже оторван от руководящего партизанского центра. Он не знал всей обстановки движения, а потому не мог определить в нем своего места и места отряда.
      До последнего времени движение развивалось успешно: почти вся область от моря и до железной дороги была очищена от белых. Но те новые сведения - о сосредоточении японских войск на Сучанском руднике, о стычках под рудником, - которые сообщил Сене Мартемьянов из своего разговора с Сурковым по прямому проводу, говорили о возможном переломе к худшему. Не этим ли вызвана переброска отряда? Но почему тогда областной съезд созывается в Скобеевке? И что это еще за новые осложнения с хунхузами?
      Но особенно беспокоили Сеню разногласия между партизанским командованием и подпольным областным комитетом.
      Поскольку он мог судить о них из третьих уст, они сводились к тому, что командование стояло за создание советской власти по всей области, организацию регулярных частей и наступление на города, а комитет предлагая не заниматься никакими гражданскими делами, создавать мелкие отряды и расстраивать колчаковский тыл. Наверно, комитет и командование по-разному оценивали силы интервенции и успехи советских войск в Сибири. Но каковы они, эти силы и эти успехи (и успехи ли), на самом деле?
      Как большинство руководителей движения, Сеня испытывал на себе давление воль и желаний десятков и сотен тысяч людей, и, как большинство руководителей, Сеня склонен был преуменьшать силы интервенции и преувеличивать силы движения и успехи советских войск. Поэтому в глубине души он больше сочувствовал партизанскому командованию. Но с другой стороны, он привык доверять и подчиняться своему комитету: комитет был выше, ему было виднее.
      Правда, начальник Ольгинского штаба Крынкин, а потом и Мартемьянов уверяли его, что все крупные работники в городе арестованы и комитетом заправляют "мальчишки".
      Крынкин и Мартемьянов, каждый по-своему, упрекали Сеню в отсутствии собственного мнения. Но после споров с Мартемьяновым у Сени осталось такое впечатление, что старик легко воспринимает настроения крестьян и с чистой совестью выдает их за свое мнение, а Крынкин, судя по всему, был вообще человек непостоянный и только делал вид, будто имеет свои мнения. Действительно, неизвестно, кто теперь сидит в комитете. Но комитет - это комитет: приказы его нужно исполнять.
      Сеня мучился оттого, что в таком важном споре он вынужден находиться посредине.
      Обгоняя цепочку, Сеня поравнялся с горняцким взводом. Люди, сгорбившись, один за другим неуклюже шагали через валежины, побрякивая котелками. Никон Кирпичев, Сенин земляк еще по Уралу, отойдя в сторонку, закуривал, держа перед собой кисет. По рассказам отца Сени, Кирпичев был в молодости уличен в краже, и старики всенародно, как в деревне, пороли его розгами. Теперь никто уже не вспоминал об этом: Кирпичев, так же как и Сеня, был в четырнадцатом году одним из руководителей забастовки на железных рудниках Гиммера. На уссурийском фронте Кирпичев был дважды ранен в боях с японцами, а семья его, скрывавшаяся в ту пору в деревне, была начисто вырезана атамановцами.
      - Закуривай, Сеня, - сказал он, вскинув на Кудрявого свои песчаные глаза, шепелявя.
      - А мне нельзя ведь, знаешь... - Сеня виновато развел руками и остановился возле него.
      - Дико здесь, Сеня, - облизывая цигарку, сказал Кирпичев. - Очень здесь дико, - повторил он и чуть улыбнулся своей проваленной губой.
      Сеня только теперь почувствовал, что ему беспокойно еще и потому, что они пятый день идут по тайге, и тайга давит на них: мало солнца.
      - Я вот, знаешь, в Ольге целую пачку газет раздобыл, - продолжал Кирпичев, - и все читал. И как они ни врут, газеты эти, а видно: у мадьяров почти не хуже нашего заварилось, в Германии тоже, а в Корее - восстание... Я вот чего думаю: пока мы тут по этой глухмени лазим... - Кирпичев набрал полную грудь воздуха и, видно, смеясь над самим собой, но все же веря в свои слова, смущенно докончил: - вдруг там это все как раз и сделается? А?.. Приходим это мы в Скобеевку, а нам говорят: нате, ребята, получайте! Все на свете ваше, и никаких пискарей, а?.. - Он вопросительно отвернул кверху ладонью свою большую с изуродованными суставами руку, и проваленная губа его дрогнула.
      - Ишь что надумал? Ах ты, Никеша! - Сеня вдруг крепко стиснул ему локоть; большие темно-серые глаза Сени влажно заблестели. - Ты кури, кури, засуетился он, не зная, как еще выразить ему свое сочувствие.
      И, махнув рукой, побежал вдоль по цепи, не оглядываясь на Кирпичева.
      Впереди вдруг послышались крики, треск кустарника, по цепи побежал удивленный гомон, цепочка стала; задние полезли на передних, потом вся цепочка позади и впереди Сени, спотыкаясь о валежины и ломая кустарник, ринулась направо к реке.
      - Куда вы? Что такое там?.. Куда ты? - Сеня ухватил за руку одного из обгонявших его партизан.
      - Человека, сказывают, в реке нашли...
      Сеня, отпустив его, тоже побежал к реке.
      Весь заросший кустами берег был осыпан партизанами. Впереди, через реку, перегородив ее, лежало опрокинутое дерево; река была запружена нагромоздившимися возле бревна карчами и валежинами. На берегу возле бревна и на самом бревне, толкая друг друга и едва не падая в воду, копошились партизаны. Гладких и еще несколько человек, стоя на бревне и держа в руках валежины, старались вытащить что-то из воды.
      Сеня, проталкиваясь меж людьми и кустами, побежал к поваленному дереву.
      - А, бери руками! - с досадой сказал Гладких в тот самый момент, когда Сеня, раздвинув партизан, снова высунулся на реку.
      Гладких и еще несколько человек, присев, сунули руки в воду и с трудом, оттого, что трудно было тащить, не теряя равновесия, вытащили из воды человеческое тело в нижнем белье, облипавшем его.
      - Уйдите с бревна, ну! - сердито крикнул Гладких.
      Сквозь расступавшуюся перед ними толпу партизан, жадно заглядывавших через плечи друг друга на мертвое тело, они вынесли тело на берег и положили на траву. Это был небольшого роста человек с длинными, кое-где еще вьющимися темно-рыжими волосами и тонкими усиками. Горло его было рассечено до самых позвонков. Сеня, болезненно морщась, смотрел на рану, чисто промытую водой.
      - Вот он, кто лошадей вел, - сказал Гладких, сердито оглядываясь на Сеню.
      - Ишь как они его полоснули! - сетовал кто-то.
      - Не с нашего ли села? Да нет, безвестный какой...
      - И не старый еще...
      - Один еще сказывал: мы, говорит, большаки, а они вот каки большаки!
      - Пока мы у их табачком угощались, они и нас так-то могли, чик-чирик!.. - переговаривались партизаны.
      - Где он тут, зарезанный? - спрашивал Казанок, протискиваясь сквозь толпу.
      - Чистая работа, - сюсюкая, сказал он, вглядываясь в лицо лежащего на земле человека, - не всякий так-то... - Вдруг он осекся и побледнел и воровато оглянулся вокруг, но никто не заметил происшедшей с ним перемены. Не всякий так-то сумеет, - спокойно докончил он, подымая на людей свой ясный, пустой и дерзкий взгляд и усмехаясь.
      - Закопать его надо, - сказал Сеня.
      - А ну, беги за лопатами, - распорядился Гладких.
      Несколько человек побежало к вьючным лошадям за лопатами.
      - Здорово порезанный? - спрашивал у партизан, возвращавшихся на тропу, Федор Шпак, который вместе с небольшой кучкой партизан не ходил смотреть труп.
      - Мало голову не отхватили...
      - У!.. - содрогнулся Шпак. - Не могу я их глядеть, резаных. Пулей убитых я сколь в своей жизни нагляделся, а резаных - ну никак не могу, говорил он, как бы оправдываясь за свое малодушие и утешая себя в том, что ему так и не удалось посмотреть труп, который все видели и который ему тоже хотелось бы посмотреть.
      XXIII
      На седьмой день пути ранним утром отряд набрел на старую, заросшую желтоватым пырником зимнюю дорогу. Долина раздалась, лес поредел; все чаще попадались старые и свежие порубки; чувствовалась близость жилья, дорога поднялась на лесистый увал и превратилась в летнюю, езженую.
      Казалось, увалу этому конца-краю не будет, но, как всегда бывает после длинного таежного похода, лес неожиданно оборвался, и с увала открылась огромная, зеленевшая всходами и блестевшая росой на утреннем солнце Сучанская долина.
      На нолях не видно было работающих баб и мужиков, и все вдруг вспомнили, что сегодня воскресенье.
      По той стороне долины, вдоль реки, не видной отсюда из-за кудрявившейся по ее берегу вербы, простирался крутой и высокий хребет, отделявший долину от Сучанского рудника. Слева долину перегораживал лесистый горный отрог, вырвавшийся из той семьи Сихотэ-Алиньских отрогов, откуда пришел отряд. Отрог этот тянулся под прямым углом к хребту за рекой, но в том месте, где они должны были сомкнуться, зиял провал, проделанный рекой. Из этого угла, возле самого провала, вдоль реки и вдоль по-над отрогом раскинулось глаголем большое, дворов на семьсот, село с белой каменной церковью, отливавшими на солнце прудами, железными, деревянными и соломенными крышами, выступавшими из зелени садов.
      Партизаны, весело крича, вздымая ружья и шапки, гурьбой побежали с увала, полого спускавшегося в долину. Из полыней у подножия увала взвился фазаний табунок и, пестря на солнце многоцветным своим опереньем, улетел в долину.
      Построившись во взводы, по двое, отряд вышел на тракт и здесь построился колоннами по четыре.
      - Знамя, знамя!.. - закричали впереди.
      Из торок вынули красный флаг и прикрепили его к древку, которое один из партизан всю дорогу нес в руках.
      - Давай, я понесу!.. Я понесу! - кричал Бусыря, догоняя партизана, бежавшего наперед со знаменем. - Можно? - спросил он у Гладких, равняясь с ним.
      - Пускай понесет, правда, - сказал Сеня, весело глядя на заросшее темным волосом, расплывшееся в счастливой улыбке мясистое лицо Бусыри.
      Во главе с Бусырей, с неуклюжей важностью вышагивающим перед колоннами со знаменем в руках, отряд тронулся к селу.
      - "Трансваль", а ну, "Трансваль"!.. Где Федя Шпак? - закричали в передней колонне. - Заводи!..
      Федор Шпак, шедший в передней колонне, закрыл на секунду глаза, потом, вскинув чубатую голову, дрогнув бровями и усами, начал звучным тенорком:
      Трансваль, Трансваль, страна моя,
      Ты вся горишь в огне...
      И вся передняя колонна, за ней, примыкая, другие разноголосо и мощно подхватили:
      Под деревцем развесистым
      Задумчив бур сидел...
      ...Сынов всех девять у меня.
      Троих уж нет в живых,
      как бы жаловался Шпак, а колонны отвечали ему:
      А за свободу борются
      Шесть юных остальных...
      Далеко еще до поскотины их встретил конный патруль: два всадника с красными лентами на фуражках.
      - Что за отряд? - свешиваясь с лошади, стараясь перекричать песню, спрашивал передний.
      - Тетюхинцы, - отвечал Сеня.
      - Тетюхинцы и вай-фудинцы! - с усмешкой поправил Гладких.
      - Нас, тетюхинцев, больше! - смеялся Сеня.
      - Все одно: по командиру считается...
      Один из всадников, вздымая пыль, поскакал в село готовить квартиры, другой, сдерживая свою, плясавшую и поводившую ушами от песни лошадь, поехал вместе с отрядом.
      - Что нового у вас? - напрягаясь во весь голос, спрашивал Сеня. Японцы не жмут?
      ...А младший сын в двенадцать лет
      Просился на войну,
      жаловался Шпак.
      - Ну-у... - пренебрежительно ответил патрульный, всем своим видом и посадкой опровергая тревожные предположения Сени. - Они было сунулись с рудника, да куда там...
      ...Но я сказал, что нет, нет, нет,
      Малютку не возьму...
      гремели колонны.
      - А?.. Чего?.. - приставив ладонь к уху и свешиваясь с лошади, переспрашивал патрульный.
      - Хунхузы, говорю! Про хунхузов слышно что?..
      - А, хунхузы... Да что ж хунхузы. Под Николаевкой, бают, поцапались с ими, это что ж...
      - Сурков как там? Здоров ли?
      - Под рудником раненный был, а теперь уж поправился, ходит... Да что там говорить, - сказал патрульный, поняв вдруг общий смысл вопросов Сени, весь народ поднялся, теперь не удержишь!..
      Малютка на позиции
      Ползком патрон принес...
      могущественно гремели колонны.
      - Верно... верно... - сказал Сеня, помаргивая от слез, выступивших ему на глаза.
      С песней, с Бусырей, несущим знамя, с патрульным, плясавшим на своей лошади, с примыкавшими с боков ребятишками и собаками - мимо партизан, высыпавших из изб, мимо празднично разодетых девчат и парней - отряд зашагал по селу.
      Из проулка навстречу им, запыхавшись, выбежал широкоплечий невысокий мужик в сапогах, в полотняной рубахе, без шапки, со светлой курчавой бородой.
      - Ху-у... успел! - радостно закричал он, переводя дух. - Меня со сходу вызвали, сход у нас идет... Сюда, сюда, в этот проулок! - зазывал он, весело кланяясь и приседая. - Десятский я в проулке этом. Борисов фамелия моя... Брат я тому Борисову, что с четырьма сынами в партизаны пошел да одного-то уж убили у них. Чудесные люди! Мой старшой тоже с ими... Сюда, сюда! Расходись по двое, по трое - тут вам и квартеры... Ху-у, усищи же у тебя, братец ты мой, соколик! - восхитился он, взглянув на Гладких, и весь рассиял своими лучистыми синими глазами. - Командир, что ли? Ну, прямо, как у гусара! Прямой расчет тебе в избу ко мне, - не с того, что начальник, не-ет... - смеялся он, - мне все одно, начальник ли, кто ли, да у меня старуха таких-то с усами во как любит!.. А это кто, помощник твой? Чудесный какой парень!.. Вот вы вместях ко мне, да еще кого прихватите... Расходись по хатам, ребята, устали, видно?.. Ах, до чего ж чудесные все люди!.. радостно говорил он, суетясь возле отряда.
      Слова легко и свободно вылетали из его широкой груди. Он нисколько не заискивал, а был действительно рад всем и всему - и сам он, с курчавой своей овсяного цвета бородой и ясными синими глазами, сразу понравился и Сене, и Гладких, и всему отряду.
      Радуясь тому, что поход кончился, что можно будет разуться и помыться в бане, партизаны, весело переговариваясь и смеясь, расходились по избам.
      - Сюда, сюда, миленькие! - зазывали бабы.
      - А куда уж вам делиться, идите уж все четверо...
      - Ишь ты, какой молоденький, - играя карими глазами, говорила грудастая молодуха тонкошеему пареньку с синяками под глазами. - А и худу-ущий же ты!.. Иди к нам, мы тебя молочком отпоим...
      - Ты, может, и своего отпустишь? - отшучивался он.
      - Коли не захлебнешься... - смеялась она.
      Здесь, как и в большинстве сел и деревень, где сыновья, мужья и отцы ходили в партизанах, охотно брали партизан на постой, надеясь расспросить о своих - не встречались ли где, - стараясь получше накормить и обходить, чтобы где-нибудь так же обхаживали и кормили их сыновей, мужей и отцов.
      Желая скорее повидать Суркова, который, как сказал десятский, был в школе на корейском съезде, Сеня, мурлыча "Трансвааль", рысцой побежал в избу, указанную ему десятским, - умыться и повытаскать клещей, от которых зудело все тело.
      Когда Гладких в сопровождении Казанка и десятского тоже вошел в избу, Сеня голый (старуха, жена десятского, и две маленькие девочки вышли в другую половину) стоял возле русской печи, на загнетке которой горел маленький костерок из лучинок, и, напевая, обирал с платья клещей. Парнишка, лет десяти, сын десятского, с такими же, как у отца, овсяными волосами и с такими же ясными синими глазами, вытаскивал клещей из тощей смуглой спины Сени, там, где Сеня не мог достать сам.
      - Наган, сказывают, дальше берет?.. - говорил парнишка. - Ишь как напился!.. - сказал он про клеща, бросая его в огонь.
      - Ну-у, наган много дальше берет, - уважительно говорил Сеня. "Малютка на позиции та ну-та ну-у та-та-а..." - напевал он.
      - Ху-у!.. Вон они чем занимаются! - весело закричал десятский. - Да их, правда, весной столько по лесу - не убережешься.
      - Ты сейчас в штаб пойдешь? - спросил Гладких. - Скажи Суркову, чтоб Казанка к нам в отряд отписали. Скажешь?.. Он тебя и проводит, в аккурат.
      - Ладно, скажу, - сказал Сеня, с улыбкой оглянувшись на Казанка, молча стоявшего у притолоки.
      Сеня так рад был концу похода, веселому десятскому, чистой избе, что даже Казанок, которого он недолюбливал, был ему теперь приятен.
      XXIV
      Испытывая взаимную неловкость, как только они остались вдвоем, но и не пытаясь найти общей темы для разговора, они молча шли по селу. Казанок не глядел на Сеню и, как бы подчеркивая свою независимость от него, небрежно пощелкивал плетью пыль на дороге. Сеня, умывшийся, причесавшийся и похорошевший и оттого еще более чувствовавший несвежесть своего белья, которое он не стал менять до бани, щурился от солнца и с интересом человека, давно оторванного от людных мест, наблюдал за кипящей жизнью села.
      Оттого, что был воскресный день, и оттого, что в Скобеевке находился центр всего партизанского движения области, улицы полны были народа.
      Группы партизан с красными бантами и лентами на фуражках слонялись по селу. В тени садов, тучно выпиравших через плетни, судачили бабы. Девочки в цветастых платочках нянчили белоголовых ребят. Стаи мальчишек, игравших с равным увлечением и в партизан, и в лапту, и в чижика, с криками, раздувая рубашонки, носились по улицам. Пестро одетые девчата и парни в сатиновых рубахах, сидя на бревнах, распевали песни под гармонь, лузгали семя. Возле каждой такой группы во множестве толпились партизаны - иные с бомбами и револьверными кобурами у поясов, иные с плетьми в руках и драгунками за плечами. Двое партизан, бывших, как видно, ночью в карауле, спали, разметавшись на придорожной мураве на самом солнцепеке.
      Китайские и кооперативные лавки были открыты, народ толкался на крыльцах. Закопченные двери кузниц были распахнуты настежь; слышны были перестуки молотков, шипенье мехов, грузные удары больших молотов. Могучие бородатые люди ковали бившихся в станках партизанских коней. Веселая чумазая девчонка ногой раздувала мех, выказывая из-под юбки полное грязное колено; белокурый партизан, прислонясь плечом к двери, заигрывал с девчонкой.
      Навстречу Сене и Казанку валила толпа мужиков, - они ожесточенно переругивались между собой: кончился сход, о котором говорил десятский. Мужики, узнавая Казанка, здоровались с ним, уважительно снимая шапки. Казанок в ответ только потряхивал своей белой головкой.
      Миновав народный дом в глубине большой, поросшей ярко-зеленой травкой площади с деревянной трибуной, возле которой еще толкались группы спорящих между собой мужиков, Сеня и Казанок подошли к высокому одноэтажному зданию с цинковой крышей.
      - Школа и есть? - спросил Сеня, увидев на крыльце двух вооруженных корейцев. - Ты домой сейчас?
      - Я только помоюсь да белье сменю...
      - Так поговорю я с Сурковым.
      - Ну, просцевайте покуда, - сказал Казанок, приподняв свою американскую шапочку.
      Сеня на цыпочках вошел в класс и притворил за собой дверь. Его обдал какой-то нерусский, пряный и чистый запах. На тесно составленных партах спиной к Сене сидели делегаты-корейцы в белых халатах, некоторые в русских одеждах. Никто не оглянулся на Сеню.
      Молодая стройная кореянка в черном платье со стоячим воротом, с ровно подстриженной челкой черных блестящих волос, спадавших ей на лоб, говорила что-то обок стола президиума голосом, полным сдержанной страсти и напряжения, но почти без жестов, изредка только подымая над головой вытянутую руку.
      За длинным столом президиума среди нескольких человек корейцев и русских сидел в синей косоворотке предревкома Петр Сурков, выложив одна на другую тяжелые кисти рук и полуобернув к говорящей кореянке моложавое, в крупных порах лицо с могучими надбровными буграми. Короткие светлые густые волосы его были плотно зачесаны назад. Сеня сразу узнал крутой постанов его головы. Сурков нисколько не изменился с той поры, как Сеня больше года назад видел его. Обаяние скованной силы исходило от всей его широкой плотной фигуры.
      Сидевший рядом с ним маленький короткошеий человечек с ежовой головой, которого Сеня тоже сразу узнал, увидев Сеню, шепнул что-то Суркову на ухо. Сурков, вопросительно подняв одну бровь, обернул лицо к Сене, радостно просиявшему навстречу всеми добрыми морщинками своего лица. Глаза Суркова приветливо, но сдержанно блеснули, и улыбка чуть тронула его плотно сжатые полные губы. Он поискал глазами место для Сени и, не найдя места, кивнул Сене на окно, потом на кореянку. Сеня понял это как предложение подождать, пока не кончит кореянка.
      Он на цыпочках подошел к ближнему окну и сел на подоконник и снова повернул к Суркову свое улыбающееся лицо, но Сурков уже не смотрел на него.
      Сеня, приняв обычное грустное выражение, с удовольствием вслушивался в чем-то приятные ему страстные интонации в голосе кореянки; в то же время спокойные, внимательные глаза его переходили с одного лица на другое и все запоминали.
      Маленький, с ежовой головой, человек, сидевший рядом с Сурковым, был один из работников подпольного комитета, Алексей Чуркин. Сеня сталкивался с ним в восемнадцатом году на партийных и профессиональных съездах. Сеня рад был тому, что Алеша Маленький, которого все любили в организации, не арестован.
      Председательствовал на съезде кореец средних лет, стриженый, с интеллигентным лицом и в европейском платье, - из учителей. Кроме него, за столом сидели еще старик в белом халате, с седыми волосами, собранными в замысловатый узел, и немолодая, сильно робеющая кореянка, тоже в белом халате, перетянутом под самыми грудями.
      Среди делегатов, в большинстве молодых, были две-три женщины. Желтолицые старики в проволочных шляпах, подавшись вперед и приложив к уху свернутые трубочкой ладони, внимательно слушали кореянку. Она продолжала быстро и страстно говорить, изредка подымая над головой руку в черном рукаве.
      Сурков все чаще поглядывал на нее из-под бугристых бровей, досадливо хмурился, недовольный тем, что она говорит так долго. Наконец он не выдержал, шепнул что-то Алеше Маленькому и, тяжело ступая на носки давно не чищенных сапог, слегка раскачиваясь квадратным туловищем и чуть заметно прихрамывая, подошел к Сене. Хотя Сеня знал, что Сурков всегда прихрамывает немного, и что прихрамывает он оттого, что в детстве отец его, сталевар военного порта, пьяный, ударил его по бедру поленом, теперь хромота Суркова напомнила Сене о том, что он ранен в бою под рудником.
      - Как рана твоя? - шепотом спросил Сеня.
      - Пойдем на крыльцо, посидим: она век не кончит, - шепнул Сурков, крепко сжав руку Сени своей широкой плотной ладонью. - Давно ли прибыли? заговорил он грубым отрывистым голосом, когда они вышли на залитое солнцем крыльцо, на котором все еще стояли два вооруженных корейца. Он схватил Сеню за плечи своими большими руками и скорее по-хозяйски, чем дружески, осмотрел худощавую и сутулую фигуру Сени от кончиков унтов до редких колец волос. Ты ничего: лучше выглядишь... Сядем на ступеньки. Давно ли прибыли? Как разместились?
      - Прибыли мы только что и разместились лучше не надо, - садясь рядом с ним, радостно заговорил Сеня. - Под рудником ты раненный был, говорят?
      - В бок. Под самые кишки. Заросло, как на собаке... Это, видишь ли, они пробную вылазку с рудника делали. Старого начальника гарнизона у них сменили за военные неуспехи. Прислали нового - полковника Лангового. Может, слыхал?.. Хотел прощупать нас, - усмехнулся Сурков. - Рад, что вы пришли. Большой отряд?
      - Двести тридцать два...
      - Мало... Гладких кто?
      - Охотник тамошний.
      - Уросливый, говорят?
      - Да нет, он слушает меня, - с улыбкой сказал Сеня, - командир он хороший... Что нового у вас?
      - Что нового у вас?
      Сеня стал рассказывать о положении дел в Ольгинском районе. Он выкладывал Суркову все свои сомнения и колебания. Он жаловался на отсутствие информации и директив ревкома, на то, что, хотя в Ольгинском районе подъем у населения не меньший, чем здесь, разворот движения поневоле слабый: нет организаторов. Потом он рассказал о встрече с Мартемьяновым, о работе, проделанной Мартемьяновым, и о том, что еще осталось проделать.
      - От Ольги на север и не слыхали еще о съезде областном, - говорил Сеня. - Крынкин сказывал...
      - Крынкин - задница, - неожиданно сказал Сурков.
      - Нет, он человек преданный, по-моему, но...
      - Я не сказал, что он не преданный. Я сказал, что он задница, повторил Сурков. - Организаторов! - передразнил он. - Разве ревком рожает организаторов? Организаторов создают из рядовых людей. Странно слышать такую жалобу от представителя Тетюхинского рудника, - он подчеркнул: рудника. Организаторов движения в Ольгинском районе должны дать вы, тетюхинцы, и только вы... Так что говорит Крынкин?
      - Да это не суть важно, пожалуй, - засмеялся Сеня. - Ты прав. И моя вина тут... Тебе вот письмо от Ли-фу. Слыхал такого?
      - От Ли-фу? - Сурков развернул красную бумажку, которую Сеня подал ему. - "...Имевший место недоразумений... войск китайского народа... - забубнил он, - ...дальнейших выводов не сделать"... Сволочь... - сказал он, отчеркивая ногтем то место, где Ли-фу писал о том, что партизаны не имеют права помогать врагам "китайских революционных отрядов" ни в каких формах. Ты знаешь, что это значит? Это значит, мы не имеем права вызывать туземцев на наш областной съезд, не имеем права созывать корейский съезд, не имеем права защищать Николаевку, когда они пришли ее жечь, не имеем права вооружать южных гольдов и тазов, когда они отказались платить дань хунхузам и цайдунам... Сволочь!.. Вы где их встретили?
      Сеня рассказал о встрече с хунхузами, о своем разговоре с Ли-фу и о найденном в реке трупе человека с перерезанным горлом.
      - Очень хорошо, - злобно фыркнул Сурков. - Сегодня же пошлем роту передавить к чертовой матери... По-русски понимает кто? - обернулся он к корейцам на крыльце.
      - По-русики я понимай, - сказал один, почтительно склоняясь к Суркову.
      - Сбегай к командиру Новолитовской роты, - знаешь, где они стоят? скажи, чтоб зашел через полчаса на квартиру ко мне. Не переврешь?
      - Нет, нет, - осклабился кореец.
      - Повтори.
      Кореец повторил.
      - Умница, - похвалил Сурков, снова уткнувшись в бумажку. - Они отчего волнуются? - сказал он, комкая бумажку и засовывая ее в карман. - Мы подрубили их под корень. Они жили за счет дани: корейцы и туземцы платили. Теперь мы вооружили тех и других. Первыми всполошились китайские купцы и цайдуны, потом хунхузы. Они даже помирились на этом деле. Теперь купцы и цайдуны используют хунхузов как вооруженную силу... Ничего союзники!
      - А ведь немало их, - сказал Сеня.
      - Верно. Но какие солдаты? За что им умирать?
      - Силы отымут все-таки...
      - Так, может, договор подписать? - насмешливо спросил Сурков, устремляя на Сеню из-под бугров на лбу свои холодноватые, финского разреза глаза, в которых время от времени точно взрывалось что-то.
      "И злой же, братец ты мой", - весело подумал Сеня.
      - Силы, силы! - передразнил Сурков. - Ни у кого нет столько сил, сколь у нас. Из одного Ольгинского района целые полки двинуты... вашими стараниями...
      - Крынкин там... - начал было Сеня.
      - Крынкина снять надо, - холодно сказал Сурков. - Сам посуди: готовим наступление на Сучанский рудник, подняли здесь все, что можно. Рабочие идут на стачку. Мало сказать - идут: с трудом удерживаем, чтоб не выступили раньше времени. У меня сейчас сидят представители рудничного комитета, - сам услышишь... Я даю ему телеграмму за телеграммой: "Высылай отряды", - отрядов нет... Упустили самое золотое время, когда на руднике было мало войск. Теперь туда стягиваются японские эшелоны. Будь мы на руднике, город и железная дорога без угля... Правда, дело еще поправимо, потому что Бредюк под Шкотовом задерживает передвижение японцев, и рудник мы возьмем, убеждая скорее самого себя, чем Сеню, говорил Сурков, - но Крынкин твой задница: его бы в кашевары...