Робкая и хрупкая, как девочка, жена его Янсели, из рода Кимунка, - с раскрыленными тонкими черными бровями, с серьгой в носу, вся унизанная бусами, игравшими в косом, разрубленном на квадратики солнечном луче, сидела на корточках, раздвинув острые колени, и, напевая, мерно колыхала ребенка в колыске, похожей на детские салазки. Ребенок, с оплывшим книзу личиком и пухлыми губками, окутанный покрывалом, крепко притянутым к колыске кожаными ремешками, так что голова ребенка прижата была к кедровой спинке, безмятежно спал.
      - ...Ба-а-ба... Ба-а-ба... - нежно и жалобно пела женщина.
      Над лесом багровое садилось солнце; по небу стлались червонные полосы; скала Инза-лаза вздымалась над окутанной тенями падью, как пурпурный шатер; пахло черемухой и древним чадом пропекаемого на углях мяса. У опадающего костра сидели люди с вогнутыми носами и усеченными затылками, и один из них говорил:
      - Нет, я верю в сны... Охеза-Хариус чуть не лишился жизни за то, что не верил в сны...
      Вдруг тонкий, пронзительный и беспомощный крик донесся из-за черемух. Люди подняли головы. Собаки, не проявляя беспокойства, продолжали свою возню. Крик повторился и слышен был уже по всему поселку.
      Это плакал только что народившийся ребенок Вадеди.
      С черемух, изнемогая от тяжести, сыпалась желтая плодоносная пыльца, и люди, поднявшие головы, чувствовали себя неотъемлемой частью этого единого, могучего и неосмысленного плодотворения.
      Сарл стоял у входа в жилище, не решаясь войти, и о древним благоговением слушал плач чужого ребенка и полный любви и жалобы голос своей подруги:
      - ...Ба-а-ба... Ба-а-ба...
      VII
      Мартемьянов и Сережа провели ночь перед выступлением отряда Гладких в хоромах старовера Поносова.
      Сережа проснулся оттого, что кто-то, выходя из горницы, оглушительно, как показалось во сне, хлопнул дверью.
      Еще не светало, - окна были свинцовыми от тумана. Со двора доносились смутная возня, далекий, несердитый голос Гладких, - он кого-то ругал. Мартемьянова в горнице не было.
      "Что же случилось? - подумал Сережа. - Да, пора выступать... Да, приехала Лена!" - вспомнил он, садясь на койке.
      Он быстро оделся и вышел на крыльцо.
      На улице уже чуть развидняло. Сережу охватил бодрящий холодок. В тумане у темных строений копошились люди: вытряхивали шинели, свертывали скатки. Из сараев выводили вьючных лошадей. Мешковатый и грузный партизан слезал с чердака, цепляясь задом за перекладины лестницы и громко зевая. Сережа улыбнулся, узнав Бусырю, над которым партизаны потешались вчера на пасеке.
      - Э, уже собираются, - послышался у ворот звучный и приятный Сереже тенорок.
      Сын Боярина, Федор Шпак, в перетянутой патронташем шинели, с сумкой за спиной и винтовкой на ремне, прихрамывая, вошел в ворота.
      - Здорово, полковник! - весело сказал он плечистому партизану, счищавшему грязь с копыта у лошади.
      - Здравствуй, анафема без ноги, - сдержанно ответил тот.
      - А я думал, вы спите еще, ан, выходит, сам мало не проспал... Не знаешь, в какой меня взвод определили?
      - Гладких придет, скажет... Тпрру-у, брюхатый!.. Он тебе скажет, повторил плечистый партизан, обивая копыто.
      Из черной, растворенной настежь двери сарая напротив доносились знакомые голоса: один - спокойный, строгий и грустноватый - Сережа сперва не узнал, другой же - по-детски картавый и дерзкий - он различил бы из сотни.
      - Как это так - не дашь? - грустно и строго говорил первый голос. Отряд пеший, а ты на лошади?
      - Они мне не указь, - презрительно отвечал Семка Казанок. - Они, мозет, своих жалели, а я свою из дому привель...
      - За это спасибо... Она и останется за тобой, мы только навьючим ее...
      "Да ведь это Кудрявый!" - узнал Сережа первый голос.
      - А я не дозволяю!.. - запальчиво ответил Семка.
      - Ну, этого не может быть, чтобы ты не дозволил... - Кудрявый высунулся из сарая и, мельком взглянув на Сережу, крикнул в туман: - Быков!.. Патроны лучше на Казанкова: этот подюжее, а на Гнедка - сухари!..
      Сережа, повеселев оттого, что так унизили Казанка, вернулся в сенцы, нащупал в темноте бочку и берестяной туесок на ней и, выйдя на крыльцо, умылся, перегнувшись через перила, набирая полный рот воды и мужественно фыркая.
      Туман редел и золотился, когда отряд - двести с лишним человек, построившихся по четверо в ряд, с винтовками на ремнях, с Кудрявым и Гладких во главе и двадцатью вьючными лошадьми в арьергарде, - тронулся, шоркая сапогами, по Ольгинскому тракту, провожаемый лаем староверских собак.
      Голосистый Шпак, шедший, прихрамывая, в передней колонне, завел "Трансвааль" - песню, которую в эти страдные дни певали не только во всех отрядах, но даже на вечерках, даже малые ребята. Отряд стройно подхватил. Сережа, шагавший с Мартемьяновым вне рядов, тоже подтянул звенящим альтом, слыша и выделяя свой голос в общем хоре. Над ними раскрылось звонкое небо, ударило жаркое пыльное солнце, горные отроги взялись нежным паром, как конские крестцы.
      Вспомнив подслушанный им разговор в сарае, Сережа оглянулся: мелкокопытный, с серебряными ноздрями конек в яблоках - собственность Казанка - шел позади серых колыхающихся колонн навьюченным. Вел его, однако, не сам Казанок, а Бусыря, тяжело ступавший медвежеватыми толстыми ногами, видать, сильно потевший под сдвинутым на затылок малахаем. Казанок шел рядом, склонив набок белую головку в американской шапочке и пыля плетью, которая болталась у него на кисти. Иногда он неожиданно хватал Бусырю за ногу или, извернувшись, бил его каблуком сапожка по заду. Бусыря неуклюже отмахивался и кричал на него, но тотчас же его мясистое лицо расплывалось в улыбке: принимать издевательства за шутку было, очевидно, главным средством его самообороны в жизни.
      Сережа с уважением поглядывал на Гладких, легко и сильно шагавшего впереди в мохнатых запыленных унтах, с закинутым за спину японским карабином. Под ворсистой рубахой, плотно облегавшей его могучие, статные плечи, перекатывались округлые мышцы. Их мягкое, атласное движение вдохновляло и радовало Сережу.
      Незаметно поравнявшись с ним, Сережа попробовал вызвать его на разговор. Несмотря на то, что Сережа не, раз мечтал о встрече с подобным человеком и сам хотел быть таким же, он мало представлял себе, о чем с ним можно разговаривать. Наконец он высказал предположение, что Гладких должны быть хорошо известны эти места.
      - Места? - переспросил командир, повернув к нему смуглое лицо, раздувая вороные усы. - Места, малец, ничего... Места, малец, кое-как, - добавил он, откровенно не поняв, о чем его спрашивают.
      - Ну да, вы здесь давно живете... - почтительно заметил Сережа.
      - О, мы здесь самые первенькие! - сказал Гладких с усмешкой. - Старик мой приплыл сюда... Обожди... Родился я в семьдесят седьмом - как раз в этот год тигра его покарябала... жили они тут к тому времю уж лет восемнадцать... Выходит...
      - В пятьдесят девятом? - подсказал Сережа.
      - Да, приплыл он сюда в пятьдесят девятом - вот когда он приплыл...
      Сережа вспомнил, что в это время не было еще Суэцкого канала: отец Гладких плыл вокруг мыса Доброй Надежды, и плыл под парусами. "То-то ему было о чем рассказать!" - подумал Сережа, нарочно представляя себе не того скромного сивого мужичонку, о котором говорил вчера Мартемьянов, а доблестного пионера с бронзовой волосатой грудью и трубкой в зубах.
      - Да что толку, - неожиданно сказал Гладких. - Приплыли они - и сели в лесу, как дураки. А ведь тут тогда - земля-а!.. - И он, сверкнув глазами, мощно повел вокруг своей тяжелой ручищей. - Староверы лет через двадцать какие десятины подняли!.. Видал, как живут? Здорово живут, малец! воскликнул он с зычной завистью.
      - А сильно она его... покарябала? - спросил Сережа.
      - Тигра-то?.. У-у, покарябала на совесть. Можно бы больше, да некуда... из кусков, можно сказать, склеили.
      - Здорово!.. А вы на них тоже охотились?
      - И все-то тебе нужно знать! - Гладких легонько прихлопнул его по фуражке. - Охота у нас, малец, на белок... Восемь гривен шкурка в старое время. А убивали мы их по триста, по четыреста на человека за зиму... А то один год - был я еще мальцом вроде тебя - так много их навалило, по хатам бегали. Мы их палками били... До того, стерва, очумеет, - говорил Гладких, оживившись, - приткнется к жердине, а тут ее - хрясь! - Он рубанул рукой, показывая, как они это делали. - Потом - на рябцов: птица такая, ее буржуи едят... Бьют их тоже к зиме, чтобы не провонялись...
      - Я ведь потому спросил, - сухо сказал Сережа (он начинал подозревать, что Гладких насмехается над ним), - потому спросил, что у отца вашего прозвище было "Тигриная смерть"...
      - Было да сплыло: теперь уж он стар стал, в хате мочится... Вот дядька мой - тот, правда, даром, что восемьдесят лет - тот ужасно здоровый. Прошлый год кошку большим пальцем убил... Она в кринку с молоком голову встромила, а он как хватит ее под брюшину, из нее и кишки вон!.. Э-э, чего растянулись? вдруг закричал Гладких, заметив, что колонны расстраиваются. - Подтянись! Болтуха, что смотришь? А, мать вашу!..
      - Мать у меня здорова была, - продолжал он, снова присоединяясь к Сереже, - детей рожала, как щенят... И, поверишь, до чего дети важкие были фунтов по четырнадцать!
      Все это было мало интересно Сереже, но в голосе командира звучали такие насмешливые нотки, что казалось - о самом главном он нарочно умалчивает.
      И Сережа все ждал, что вот откроется оно, это особенное и главное, а оно все не открывалось.
      VIII
      К полдню отряд вышел на речушку Сыдагоу. Гладких отдал распоряжение о привале на обед. Притомившиеся и притихшие было люди повеселели и с шумом рассыпались по лесу за хворостом.
      Деревья стояли, опустив от жары неподвижную матовую листву, но от реки тянуло прохладой. Там уже звенели солдатские котелки. Партизаны, сбрасывая одежду, кидались в воду, визжа и отфыркиваясь, расплескивая голубые сверкающие брызги.
      Отряд, за исключением трех-четырех человек "бездомных", по обыкновению, распался на группки: крестьяне - по селам и волостям, рабочие - по шурфам и участкам. К "бездомным" принадлежали: вчера только поступивший в отряд Федор Шпак (которого, однако, все уже полюбили за его веселую повадку, светлые усы и хороший голос, каждая кучка тянула его к себе), рудокоп Сумкин с неподходящим к нему прозвищем "Фартовый" - рослый разлезающийся пьяница с опухшим носом, вечно слонявшийся без пристанища, да Семка Казанок, не имевший никакого вещевого хозяйства (у него не было даже мешка), но присутствие которого в той или иной компании ввиду его боевых заслуг считалось почти за честь.
      Казанок, впрочем, нисколько не нуждался в этом, приспособив в качестве своего эконома Бусырю. Мешок Бусыри всегда был полон до отказа, - иная пища до того залеживалась в нем, что протухала. Несмотря на это, Бусыря всегда попрошайничал с униженностью и нахальством глупого человека, и все так привыкли к этому, что это не считалось уже позорным: ему нигде не отказывали, а только пользовались случаем потешиться над ним, чему немало способствовал и сам Казанок.
      Нужно было удивляться тому, как этот щуплый белоголовый парень, безраздельно владевший Бусырей и живший за его счет, превращал его рабскую любовь к себе и жадность по отношению к другим в средство для его унижения, увеселения других и собственного наслаждения, оставаясь в то же время в глазах у всех простым, бедовым и славным парнем.
      - Ну нет, Федя, нам этого не хватит, - говорил он Бусыре, когда тот развязал перед ним свой переполненный мешок.
      - Как не хватит? - удивился Бусыря, задрав к нему свое поросшее темным волосом лицо. - Вот дурак... Ну, как так не хватит?.. - размышлял он вслух, начиная уже сомневаться.
      - Ясно, не хватит. А дорога? Нам еще ден пять идти...
      Через минуту Бусыря сидел перед одной из крестьянских "волостей" и, протягивая грязную толстую руку, нахально выпрашивал:
      - Ну, дай сала... Ей-богу, я свое утром съел...
      Сережа, проходивший от реки с наполненным котелком, остановился в кустах и прислушался.
      - А не хочешь по заднице выспитком? - спросил какой-то шутник (в отряде были уже специалисты по обращению с Бусырей).
      - Ну вот - выспитком! - обиделся Бусыря. - А ежели б тебя?.. Ну, дай, ну, что тебе стоит? Не с голоду же мне сдыхать?
      - А коли не хочешь сдыхать - становись раком. Я тебя по мягкому, ей-богу...
      Некоторое время Бусыря, сопя, наблюдал за тем, как исчезает под усами белое жирное сало; оглянулся на Казанка, но тот безразлично смотрел в сторону; люди, сдерживая улыбки, тоже не глядели на Бусырю.
      - А ты не больно? - неуверенно спросил Бусыря.
      - Совсем не больно, - невинно сказал шутник. - Ей-богу же, совсем не больно... Да стань, ну что тебе стоит? - вдруг начал он упрашивать.
      - Ну, ладно, только смотри, чтоб не больно... Да зачем это тебе? спохватился Бусыря. - Неужто без этого нельзя...
      - Становись, не бойся, Федор Евсеич! - вмешался какой-то степенный бородач в картузе так положительно и веско, точно речь шла действительно о неприятном, но совершенно необходимом деле.
      - Только смотри, чтоб не больно, - сказал Бусыря, становясь на четвереньки.
      Шутник сильно замахнулся ногой, но не ударил.
      - Ух!.. - выдохнул Федор Евсеич, поджимая толстый зад.
      - Ну-ну-ну!.. - уже повелительно крикнул шутник. - Не оглядываться!.. И в то же мгновение он с силой ударил его носком сапога по заду.
      Федор Евсеич ткнулся лицом в траву; люди покатились от хохота; громче всех слышен был пустой и тонкий хохоток Казанка. Сережа почувствовал вдруг, как горячая и страшная волна хлынула ему в голову, и он, расплескивая из котелка воду, с трудом удерживаясь, чтобы не вспылить, и страдая от этого, почти побежал к своему костру, где поджидали его ничего не подозревавшие Гладких, Кудрявый и Мартемьянов.
      Бусыря в распахнутом полушубке сидел на земле, раскинув руки, и смеялся, поглядывая на людей маленькими похитревшими глазками.
      - Совсем не больно было, - говорил он счастливым голосом.
      Ему отрезали сала, и он, сопя, заковылял к Казанку. Но есть ему пришлось в одиночестве, потому что натравивший его Казанок подсел в компанию к шутникам и вместе с ними подсмеивался над Бусырей.
      IX
      Вверх по течению реки дороги уже никакой не было. Река все время петляла. Вьючные лошади путались в кустах. От ругани провожатых, многократно повторенной горным эхом, стоял по тайге неумолчный стон.
      Гладких и Мартемьянов ушли далеко вперед, только Кудрявый то и дело отставал, проверяя лошадей и вьюки, успокаивая людей; потом он снова обгонял цепочку мелкой иноходью, цепляясь за кусты, сутулясь и обтираясь рукавом. Он всегда был так поглощен заботами, что не успевал подумать о себе: патронташи его были плохо притянуты и болтались на тощей груди; серая, мокрая под мышками суконная рубаха выбилась из-под ремня, и сзади выглядывал белый кончик нижней. Он так потел, что на впалых его щеках, едва покрытых нежным загаром, проступала нездоровая бледность.
      - Сеня! Не беги так крепко - простынешь! - кричали ему вслед.
      - Ты им задай, Сеня!..
      - Сеня! Гляди, какую я нашел ягодку!..
      Присевший в сторонку по нехитрой нужде грек Стратулато, на которого Кудрявый едва не наскочил, приветливо указал ему на кусток рядом и, выкатив веселые круглые белки, сказал натужно:
      - Хозяину - честь и мэсто...
      Сережа часто видел перед собой усталое лицо Кудрявого с большими темно-серыми поблескивающими глазами и жалел его.
      - Зачем вы так бегаете? - не выдержал он однажды. - Ведь у вас легкие нездоровы!
      - Ничего... не вредит это... - сказал Кудрявый, с трудом переводя дух. - Я здесь отдыхаю еще... Все говорят: поправился... - Он посмотрел на Сережу с обычным своим грустным выражением и, все еще тяжело дыша, вдруг улыбнулся, блеснув ровными кремовыми зубами, - веселые морщинки сбежались у его глаз. Ты бы на руднике посмотрел на меня. Вот там я, правда, чуть не сдох! выдохнул он хрипловатым смеющимся голосом.
      - Вы работали на Тетюхинском? Это серебро-свинцовые? А у Гиммера вы не работали?
      - Работал и у Гиммера... Мало сказать, работал, - я перед войной в собственной передней его плюху от околоточного получил, да еще и в каталажке посидел...
      - Это мой дядя, между прочим, - откровенно сказал Сережа.
      Он хотел добавить несколько осуждающих слов по адресу дяди, но почувствовал, что этого совсем не нужно, и ничего не добавил.
      - Так это дядя твой? Ловко!.. - удивился Кудрявый. - Ну, да это сейчас сплошь да рядом... У меня вон брат был эсером. Членом эсеровского областного комитета был, в белом заговоре участвовал! А в Ольге случайно узнал я, что помер он месяца два тому назад и тоже от чахотки... Видать, она эсеров сильнее пробирает! - с внезапной жесткой усмешкой сказал Кудрявый.
      - Вот это странно... - задумчиво сказал Сережа. - То есть странно, что он эсер, а вы... У меня ведь, понимаете, вот в чем дело: дядя у меня, конечно, буржуй, но только я никогда с ним не был связан. А отец у меня... Сережа запнулся, - отец, правда, формально не входил ни в какую организацию и, пожалуй, тоже больше был связан с крайними эсерами, - в девятьсот седьмом году он был выслан из Саратова как эсер, - пояснил Сережа, - но в семнадцатом году он сразу пошел с большевиками... И, понимаете, все знакомые перестали ему руку подавать!.. Он мне рассказывал, как на крестьянском съезде в Никольске главный врач переселенческого ведомства пришел к нему в гостиницу уговаривать: "Я, говорит, хочу поговорить с вами, как коллега с коллегой... Вся наша корпорация..." - Сережа напружил шею, изображая главного врача, и сделал величественный жест рукой. - Отец посмотрел на него и говорит: "Уйдите отсюда вон..." - "То есть позвольте!.." Тут отец вспылил, да как закричал на него: "Вон!!!"
      Кудрявый громко засмеялся, обнажив верхний ровный ряд зубов.
      - Ему, понимаете, хотелось уж хоть уйти с достоинством, - смеясь, говорил Сережа, - а отец схватил палку, да за ним по коридору!.. Говорит, не удалось догнать - из-за ревматизма, а то бы он ему показал "корпорацию"!.. Так у нас и получилось: мы с отцом здесь, а Гиммеры там. А у вас ведь, товарищ Кудрявый, насколько я знаю...
      - Вот что, - с улыбкой перебил его Кудрявый. - Нехорошо у нас получается, я тебя - на "ты" и "Сережа", а ты меня - на "вы" и "товарищ Кудрявый". Зовут меня Семеном, а в отряде все больше Сеней кличут... Да это ничего, - он виновато замахал рукой, заметив, что Сережа смутился, - это же все равно, конечно...
      - Ну "Сеня"... ну, ладно - "Сеня"... - засмеялся Сережа, только теперь обратив внимание на то, что Кудрявый еще совсем молод и что разговаривать с ним необыкновенно легко и приятно.
      - Да, так об отце-то твоем я наслышан, - сказал Сеня, - и очень уважаю его. Сказать откровенно, я как узнал, что ты сын его, очень мне это приятно стало. Вот, думаю, все-таки... ну... хорошо как получается!.. А то, что брат мой эсер, - это, знаешь, не удивительно. Мастеровые мы - привозные с Урала. Отец - мастеровой у меня, дед мастеровой, прадед мастеровой, и это, братец ты мой, такая цеховщина, что меньшевиков и эсеров у нас сколько хочешь. Да недалеко ходить! Колчак целую дивизию собрал!..
      - А как же вы-то... - Сережа запнулся, покрутил рукой и, смеясь, повторил по складам, - как же ты-то... Сеня... большевик?
      Кудрявый на мгновение задумался.
      - А этого уж я, братец ты мой, не знаю, - сказал он, виновато разведя руками, и засмеялся вместе с Сережей, собирая у глаз веселые морщинки.
      - А скажи откровенно, - вдруг спросил Сережа, - но только совсем откровенно: любил ты своего брата или нет?..
      - Да, это вопрос... - Сеня помолчал. - Любил, конечно... До этого, правда, я и вспомнить его не мог без злости, а вот как узнал, что умер он, так понял, что любил. В таком разе ведь, знаешь, все ровно бы снимается, а вспоминается... ну, вот как мы с ним в шайбы на улице играли, - а он еще такой неловкий был: его все обыгрывали! Или как заблудился я в лесу, а он целую ночь искал меня и весь от слез распух... Жалко!.. И она, брат, опасная нам - жалость эта...
      - Вот-вот-вот! - воскликнул Сережа, просияв большими черными глазами, не замечая своего оживления. - Ты знаешь, меня вот сейчас в Скобеевке сестра ожидает, Лена. Она у этих Гиммеров воспитывалась. Ну, ты понимаешь - такое воспитание! Но я все-таки любил ее и очень жалел, когда расставался с ней, и все боролся с этой жалостью. А теперь, как подумаю, что она все-таки приехала к нам сюда, я, понимаешь, так рад, ну просто очень, очень рад, говорил Сережа, раскрываясь от нахлынувшей на него любви к сестре, к Кудрявому, а главное - к самому себе, и не замечая этого.
      - Красивая она, должно быть, сестра твоя, - с грустью сказал Кудрявый.
      - Почему ты так думаешь?
      - Да если на тебя похожа, красивой должна быть.
      - Ну, пустяки какие! - краснея, сказал Сережа. - Нет, она, правда, довольно красивая - на мать похожа. Мать была очень хороша в молодости... А у тебя сестры нет?..
      - У меня сестры нет. А я бы хотел... Сдается, я бы тоже любил ее.
      - А я, например... - начал Сережа (не замечая того, что важно для него именно "Я", а не "я, например").
      И меж ними завязался тот излюбленный между людьми разговор, когда каждый охотно говорит о себе, но рад слушать и другого и рад ему сочувствовать. Они перелезали через карчи, путались в кустах, липли в паутине и не замечали этого, пока Сеня не вспомнил об отряде, который давно уже роптал позади, требуя отдыха.
      - Что же это мы шагаем, на самом деле?.. Гладких! - крикнул он и остановился. - На привал пора, истомились люди!..
      - На прива-ал!.. Правильно, Сеня!.. Крой их, Сеня!.. - посыпалось сзади.
      Люди, не ожидая команды, сбрасывали винтовки и сумки и падали в теплую влажную траву. Сережа, обернувшись, широко открытыми невидящими и радующимися глазами смотрел на кипевшее перед ним живое месиво из шапок, колен и зубов.
      "Как хорошо... получается!" - подумал он, ложась на траву спиной и закрывая глаза.
      X
      Ранним утром другого дня отряд достиг вытянувшейся вдоль реки, заросшей мокрым белокопытником и окаймленной исполинскими дубами таежной поляны, где был расположен когда-то туземный поселок.
      - Гляди, Сарл ночевал, - сказал Гладких, указав Мартемьянову на остатки костра у реки, по которой стлался еще утренний туман. - Гляди, как он расчистил кругом!.. - Он пощупал пепел жесткими пальцами, искоса поглядывая на Мартемьянова. - А пепел уже холодный...
      - А как заросло!.. Какие дубы вымахали! - говорил Мартемьянов, озираясь вокруг синими потеплевшими глазами.
      Люди, тянувшиеся через прогалину, с любопытством оборачивались на них.
      - Проходи, проходи, чего вы тут не видали! - закричал командир. - Сеня, веди пролетаров своих!.. Пробирает? - грубо и ласково спросил он у Мартемьянова.
      - Небось и ты молодым был, - сказал Мартемьянов.
      Он крякнул, поправил на спине сумку и, вывертывая ступни, нарочито бодрым и легким шагом пошел вдоль цепи, обгоняя ее.
      Принадлежа к тому разряду людей, которым трудно мыслить и чувствовать в одиночестве, Мартемьянов физически страдал от невозможности поделиться сейчас с кем-либо из людей своими чувствами: чувства эти были слишком сложны для него, а в некоторых из них он боялся признаться даже самому себе.
      Эти места напоминали ему о той поре его жизни, когда он на много лет был вырван из привычной нормальной жизни людей его круга, был лишен семьи, друзей, работы, веселья - всего того, что составляет видимость людского счастья. Но ему казалось теперь, что это была, может быть, лучшая пора его жизни. Ведь он был молод, здоров, он мог надеяться!.. А теперь, шагая по этим местам, он видел, что это уже прошло и не повторится: он чувствовал себя старым, одиноким и несчастливым.
      Но он бодрился, прикладывал к глазам палец, шел, не замечая людей, и все твердил невесть почему привязавшееся к нему с утра слово: "Да, давненько, давненько... Да, давненько..."
      К китайской кумирне он поднялся первый и долго стоял на скрещении хребтов, опустив руки, прислушиваясь к тихому журчанию родника. Все было такое же, как и в дни его молодости, - и чистый голубеющий воздух, и мощные массивы хребтов, на сотни верст простершие недвижные фиолетовые жилы, и ближние зеленые крутизны, под которыми глубоко внизу, как синие ковры-самолеты, кружились леса, - все было такое же молодое и яркое, и только сам он, Мартемьянов, был другой - старый и слабый.
      Люди, подымавшиеся из сыдагоуского распадка, проходили за его спиной; иногда он чувствовал на своей шее их жаркое полнокровное дыхание. Они оседали на склонах, шумно радуясь отдыху, - они были молоды, они могли еще надеяться!.. Сережа и Кудрявый, прощаясь, говорили о чем-то вперебой и смеялись, хватая друг друга за рукава и сверкая зубами.
      А Мартемьянов никак не мог отдышаться, колени у него дрожали, и он все повторял: "Давненько, давненько... Эх, давненько..." - и прикладывал к глазам палец.
      А когда отряд ушел уже по отрогу на запад и Мартемьянов в сопровождении Сережи стал спускаться по течению родника, и когда смолкли вдали звуки шаркающих ног, побрякивающих котелков, конского ржания, - Мартемьянов и вовсе почувствовал себя одиноким. Хотел было поговорить с Сережей, но, оглянувшись, увидел, с какой беспечной легкостью прыгает с камня на камень этот стройный, полный своих приятных мыслей, шестнадцатилетний подросток, то исчезавший в кустах, то снова выказывавший из-за них свое смуглое лицо с упрямым мальчишеским подбородком и черными улыбающимися глазами, Мартемьянов понял, что разговаривать им не о чем, и махнул рукой.
      Ночевали они в двух верстах от того слаженного из корья охотничьего балагана, в котором ночевал Сарл. На другой день Мартемьянов так спешил, что Сережа едва поспевал за ним.
      Дневные тени уже сгущались под кустами, но было еще жарко, когда они достигли скалы Инза-лаза.
      - Ну, вот и Инза-лаза-гоу... - со вздохом сказал Мартемьянов.
      Он снял шапку, обтер голову платком, потом, растянувшись на животе, стал пить из ручья, шумно вздыхая и крякая.
      Сережа с волнением и ожиданием смотрел на долину, расстилавшуюся перед ним.
      Инза-лаза-гоу! Название это манило его одним своим звучанием. Инза-лаза-гоу! Она расстилалась перед ним, набухшая белыми цветами, окутанная сладкими запахами и осиянная послеполуденным солнцем.
      Не прошли они и нескольких шагов, как Мартемьянов схватил Сережу за руку с таким волнением, что Сережа испугался.
      - Ты ничего не видал? Вон там? - сказал он, слегка присев на своих кривоватых ногах и указывая пальцем в кусты за рекой, переливавшей теневыми и солнечными челночками.
      - Нет... - шепотом сказал Сережа.
      - Ай-я! - по-ребячьи воскликнул Мартемьянов и хлопнул себя по колену. Да это ж караул у них!.. Он еще встренет нас, вот увидишь!
      - Кто?
      - Сарл... Кто же другой?
      Действительно, они не достигли еще удэгейского огорода, когда из-за поворота тропинки показалось двое туземцев. Впереди, с радостной улыбкой, освещавшей его скуластое бронзовое лицо, быстро шел Сарл в длинной удэгейской рубахе с напуском в талии, за ним - маленький плоский старичок с глубоко ввалившимися землистыми щеками, редкой бородавочной растительностью на остреньком подбородке и мелкими ушками, сходными больше всего с барсучьими. На лице его застыло серьезное и благоговейное выражение.
      Мартемьянов осыпал их шумными приветствиями:
      - Ах ты, Кимунка! - кричал он, тряся старика за руку, которую тот, незнакомый с рукопожатиями, подал ему, как щепочку. - Я так и знал, что встренешь нас! - говорил он Сарлу. - Ну, как вы все там? Как Масенда? Ему небось интересно про меня?.. Эх, и стар же ты стал, Кимунка! А я-то! Я-то! Мартемьянов сокрушенно крутил головой.
      Сарл с живыми и резкими, как осока, улыбающимися глазами, и старый Кимунка, с застывшим на сухоньком лице выражением радостного благоговения из врожденной вежливости не произносили ни слова и только кивали головами. Сережа с рассеянно-счастливой улыбкой стоял возле, изредка отмахиваясь от комаров.
      - Да что же это я один говорю? - Мартемьянов вдруг жалко усмехнулся. Пойдем, пойдем к вашим... - Он, украдкой потирая глаза, увлек их по тропинке. - Давненько же я тут не был!.. Никак, семнадцать зим, а?
      - Много, много, однако... - улыбнулся Сарл.
      Кимунка, ни слова не понимавший по-русски, а только вежливо кивавший головой, сказал что-то Сарлу по-удэгейски, немного пришепетывая.
      - Его радый - тебе на праздник поспел, - перевел Сарл своим певучим голосом, - праздник Мафа-медведя. Тебе не забывай?
      - Ну, как забыть! Мы уж и торопились...
      - Ай-э, тебе на Дзуб-Гынь следы не видал? Один русский люди, два лошадка ходи?
      - Нет, не видали... Он куда пошел?
      - Его Малаза ходи...
      - Кто ж та это мог быть?.. А ты знаешь, мы до Горячего ключа с Гладким шли! Отряд его на Сучан пошел...
      - Хх-а!.. - вдруг выдохнул Сарл и остановился, стиснув губы. Лицо его приняло твердое и опасное выражение. - Сучан ходи? Малаза ходи?
      - А что?
      - Хунхуза! - воскликнул Сарл, дико блеснув глазами. - Малаза хунхуза ходи! Тебе понимай?
      И он кратко передал то, что рассказывали вчера охотившиеся на Малазе удэге.
      - Видал, как оно выходит? - возбужденно сказал Мартемьянов, обернувшись к Сереже. - Ай-я-яй!.. И ведь никак не упредишь...
      - Знать бы заранее, лучше бы мы с ними остались, - сурово сказал Сережа. - Все-таки две лишние винтовки...
      - Там, однако, Логада кругом ходи, чего-чего смотри... Его, я думай, раньше Гладких посмотри... - сказал Сарл.
      В это время Кимунка, продолжавший вежливо кивать головой, осведомился у Сарла, чем взволнованы гости, и, узнав, что дело нешуточное, снова закачал головой, выражая сочувствие и сожаление.
      Известие это так расстроило Мартемьянова, что он всю дорогу до переправы только и говорил об этом. Удэгейцы в знак сочувствия его горю не произносили ни слова. И только Сережа не воспринимал это как действительную опасность, угрожающую отряду, и уже досадовал на то, что они отстали от отряда и такое интересное событие пройдет мимо него.