Ну, трахаться с фраерами – об этом я и единого слова не хотела слышать! Это была последняя интимная вещь, что оставалась только для Детлефа. Я работала рукой и потом ещё по-французски. Это было не так страшно, когда я манипулировала с клиентом, а не они со мной. Нет, нет – им не позволялось даже касаться меня, а когда они пытались это сделать, я закатывала скандал…

На вокзале я торговалась до последнего, а с типами, которые мне были изначально противны, даже не разговаривала. Это спасение остатков гордости стоило мне времени… Часто поиски подходящего клиента длились целый день… Да и конечно, столько денег, как в первый день с Заикой-Максом, получала я редко.

Заика-Макс был теперь нашим постоянным клиентом. Иногда мы вместе с Детлефом ходили к нему, иногда только кто-то из нас. Заика-Макс был классным парнем. Он любил нас обоих, но, конечно, не мог платить каждый раз по сто пятьдесят марок из своей жалкой зарплаты. Но сорок марок – сумму на дозу – ему как-то всегда удавалось наскрести… Однажды, правда, ему даже пришлось разбить копилку и повытаскивать все гроши из карманов, но он – вот молодец – всё-таки отдал мне ровно сорок марок. Если я спешила, и у меня не было времени заниматься им, то я могла, проходя мимо, снять с него двадцатник авансом. Говорила ему просто, что завтра во столько-то зайду и сделаю всё за двадцать, но если на завтра у него в кошельке оказывалось сорок марок – я забирала их все.

Заика-Макс всегда ждал нас… Мой любимый напиток – персиковый сок, и любимое блюдо Детлефа – манный пудинг, всегда стояли в холодильнике. Пудинг Заика-Макс готовил собственноручно. Кроме того, мне он всегда предлагал полный ассортимент йогуртов и шоколадок, потому что знал, что я люблю перекусить после работы. Пытки и избиения стали для меня рутинным делом, и после них я охотно сидела с Заикой-Максом, ела, и мы весело болтали.

Заика худел с каждым днём… Последние свои марки он вкладывал в нас – ему не хватало даже на пожрать. Он привык к нам и почти не заикался, разговаривая с нами.

Думаю, он был счастлив! Каждое утро он покупал газеты. Только для того, чтобы увидеть, нет ли там каких сообщений об «очередных жертвах героина». Помню, – как-то раз я зашла к нему, чтобы вытрясти очередную двадцатку, и он, страшно заикаясь, сунул мне под нос газету. В газете было написано, что «некий Детлеф В. – такая-то по счёту жертва героина в этом году, ля-ля-ля…» Макс был белее мела и почти заплакал от радости, когда я ему сказала, что только что видела Детлефа весьма оживлённым и полным сил. В который раз он завёл старую шарманку, что мы должны держаться от героина подальше, или иначе мы тоже скоро умрём, и так далее и тому подобное.

Тогда я ледяным тоном ему заявила, что держись мы подальше от героина, вряд ля нам удалось бы познакомиться с Заикой-Максом… Это его заткнуло.

У нас с Детлефом было такое забавное отношение к Максу. Мы ненавидели всех фраеров. Мы ненавидели и Заику. Тем не менее, он казался нам вполне нормальным, стоящим парнем. Большей частью, наверное, оттого, что слупить с него сорок марок никогда не было проблемой, но всё-таки и мы испытывали нечто вроде сочувствия к нему, наверное… Он был, пожалуй, единственным фраером, которому, в принципе, было ещё хуже, чем нам. Он был совершенно одинок – у него были только мы. Ради нас он разбился бы в лепешку – мы знали это… Впрочем, потом мы даже и не думали ни о каком сочувствии – и сломали так не одного фраера…

Иногда мы очень уютно сидели у Заики-Макса, смотрели телевизор, потом спали.

Он уступал нам свою кровать – сам спал на полу… Как-то ночью у нас было действительное классное настроение. Заика-Макс поставил музыку, одел длинный парик и зверское меховое пальто. Он плясал перед нами, как сумасшедший, а мы смеялись до полусмерти. Вдруг он споткнулся, упал и ударился головой о швейную машину. Пару минут он лежал трупом, едва дыша. Мы переполошились, вызвали скорую. Оказалось – сотрясение, и две недели ему пришлось провести в постели…

Вскоре после этого он бросил свою работу… Смешно – Заика полностью опустился, ни разу в жизни не попробовав героина. Одно только общение с игловыми доконало его… При встрече он назойливо просил нас хоть разок заглянуть к нему, но такие дружеские посещения не в ходу у нарков, нет, не в ходу! Потому что каких-то особых чувств по отношению к кому-нибудь нарки не могут испытывать, и потому что им всё время приходится бегать целый день в поисках денег и героина, и просто нет времени на что-либо подобное. Заика повторял нам, что заплатит, отдаст нам все деньги, как только они у него появятся. Но Детлеф объяснил ему, как дважды два, что наркоман, как бизнесмен, каждый день должен думать о кассе. Ни о каком кредите из симпатии или дружбы и речи тут быть не может…

Вскоре после того, как я стала проституткой, случилась радостная встреча. Это было на вокзале. Я стояла, караулила клиентов, как вдруг передо мной возникла Бабси. Бабси – та маленькая девочка, которая ещё пару месяцев назад стреляла у меня ЛСД в «Саунде»! Бабси, – тогда ей было двенадцать, – ушла в бомжи из-за проблем в школе, и успела-таки подсесть на героин, прежде чем её схватили и отправили обратно к бабушке…

Мы посмотрели друг на друга, быстро поняли, что к чему, обнялись и поцеловались. Мы были так рады видеть друг друга! Бабси стала совсем тоненькой…

Ни груди, ни задницы. Но выглядела просто прекрасно… Её светлые, до плеч волосы были отлично ухожены, сама она была модно прикинута. И с первого взгляда мне стало понятно, что она на системе, и было неприятно смотреть ей в глаза – булавочные зрачки просто пугали меня. Но я думаю, что тот, кто не имел никакого понятия о наркоманах, тот ни за что не подумал бы, что этот прелестный ребёнок – злостный нарк. Бабси была невероятно спокойна. Ничего от этой обычной лихорадки других нарков, которым, как и мне, приходилось днями напролёт охотиться за деньгами и героином. Бабси сразу же сказала, что, мол, хватит мне тут унижаться, торчать на вокзале: она и порошком поделится и накормит меня!

Пошли наверх на галереи. О том, что мы обе сидели на гере и работали на панели, нам не надо было говорить – это было ясно и так, что тут говорить… Бабси, правда, всё никак не хотела колоться, откуда у неё столько героина и эти деньги. Сказала только, что дома её держат в ежовых рукавицах, с тех пор как понесло всё это. Ей нужно было каждый вечер являться домой не позже восьми и регулярно навещать школу. Её бабуля – старая карга – строго следила за этим…

Наконец я прямо спросила у неё, откуда героинчик-то, и она сказала: «А у меня постоянный клиент… Такой пожилой достаточно тип, но совершенно отпадный. Каждый день езжу к нему на такси. Денег он мне не даёт: платит чисто героином. Зарабатываю полтора грамма в день… Там у него есть и другие подруги, они тоже получают героином, но сейчас я в фаворитках. Справляюсь за час. Без траха, конечно! Только раздеться, пофоткаться немножко, поболтать, ну, и, да – по-французски… Повторяю, без траха, это даже не обсуждается!»

Постоянного клиента звали Хайнц… У него был канцелярский магазин. Я уже слышала о нём, что вот, мол, такой классный клиент, расплачивается сразу героином, и можно сэкономить на всей этой беготне. Я завидовала Бабси, потому что она, хотя ей и приходилось являться домой к восьми, могла хоть выспаться нормально и не знала всей этой безумной суеты: вокзал – клиент – деньги – дилер – сортир – снова вокзал…

У Бабси было всё, и даже лишний шприц. Эти одноразовые шприцы были в то время большой редкостью. Моя игла была уже настолько тупой, что приходилось затачивать её чиркалом спичечного коробка, чтобы вообще как-то пробить вену. У Бабси было полно новеньких машин. Она пообещала мне тут же три насоса и три канюли.

Пару дней спустя я встретила на вокзале и Стеллу – подругу Бабси, которая ещё раньше Бабси подсела. Объятия, поцелуи, дикая радость и восторг! Стелла, конечно, тоже сидела по полной… Дела у неё шли, правда, не так хорошо, как у Бабси. За два года до этого её отец погиб на пожаре, мать вместе со своим итальянским приятелем открыла кабачок и ушла в запой. Стелла постоянно прихватывала деньги из их пивной, и когда она свистнула пятьдесят марок прямо из бумажника мамкиного приятеля, это обнаружилось. С тех пор она не решалась вернуться домой и бомжевала, ночуя, где придется…

Мы сели на галерее и сразу заговорили о фраерах… Сначала Стелла рассказала мне всё о Бабси. Оказывается, та полностью опустилась. Её Хайнц – законченный придурок. Отвратительный, старый, жирный, потный мудак, с которым Бабси, конечно же трахается… Стелла говорила: «Ну нет, я бы так не смогла! Трахаться с таким типом?! Вообще с клиентом трахаться – нет, спасибо, это не для меня! Тут уж можно сразу начинать с черножопыми. Ну, отсосать – это я понимаю. Но трахаться – нет, никогда!» Меня потрясло, что с Бабси это так далеко зашло… В первый момент мне как-то не пришло в голову, с чего вдруг Стелла рассказывает мне всё это, но позднее я узнала от самой Бабси, что Хайнц раньше был постоянным папиком Стеллы. И Стелла точно знала, чего стоят эти полтора грамма! Впрочем, позже я узнала это и сама…

Мы сидели на галерее, болтали, и Стелла сказала мне, что она просто не представляет себе, как это я работаю здесь, на Цоо: «Да здесь же только самые опущенные шлюхи да их черножопенькие клиенты! Даже не знаю, как это ты на них смотришь вообще!» – сказала она мне.

Сама Стелла ходила на автопанель, точнее, на так называемую детскую панельку на Курфюрстенштрассе. Там работали почти сплошь одни наркоманки – девочки преимущественно тринадцати, четырнадцати лет. Я трепетала от ужаса перед автопанелью, потому что там и догадаться было невозможно, к кому же ты влезаешь в машину. И я сказала: «Нет, не знаю, автопанель – для меня это последняя тема… Вы же работаете там за двадцать марок. Отстой… Два фраера на одну дозу – нет, я сойду с ума!» Начали спорить… Мы спорили около часа, кто же из нас всё-таки больше опустился: я – на детской панели на Цоо или она – на детской панели на Курфюрстенштрассе. Сошлись мы в том, что Бабси, наверно уж, полный кусок говна, если трахается с этим своим старикашкой…

Вот таким вот разговором о нашей шлюхаческой чести началось это свидание.

Этот спор Стелла, Бабси и я продолжали вести каждый день в течение последующих нескольких месяцев. Речь шла о том, кто же из нас глубже увяз в дерьме, и каждая старалась доказать, что она ещё не так опустилась, как её подруги. А если мы встречались вдвоём, то третья заочно оказывалась самой мерзкой шлюхой во всём Берлине…

Конечно, мы постоянно размышляли о том, как бы приловчиться зарабатывать чем-нибудь другим… Мы со Стеллой настойчиво убеждали друг друга, что вполне можем обойтись и без этих грязных фраеров. Мы думали, что вполне реально настричь капусты, стреляя и приворовывая. В этом у Стеллы была куча полезных ноу-хау.

Так мы отправились в КаДеВе, чтобы опробовать на деле один их этих её супертрюков. Трюк применялся в женском сортире… Нужно было просто дождаться, пока паре бабушек не приспичит пописать. Как правило, они вешали свои ридикюли внутри на ручку двери, и когда они, через полчаса распутав свои корсеты, садились, наконец, на очко, нужно было просто резко дернуть ручку двери снаружи. Сумка падала на пол, и сквозь большой просвет внизу вытащить её было несложно. Бабуля, естественно, не решались выскочить в погоню с голой задницей, и пока они там зашнуровывали свои корсеты, мы были бы уже за всеми горами и морями…

Итак, мы окопались в дамском туалете КаДеВе, но всякий раз, когда Стелла командовала «на старт», меня брала измена, а ей одной не хотелось проворачивать такое дело. Тут нужно по меньшей мере четыре руки, чтобы быстрее прооперировать сумочку. Нет, я так не могла! Короче говоря, дамский сортир в Клондайк превратить нам так и не удалось… Мои нервы никогда не были достаточно крепкими для воровства, а тут я просто с ума сходила от волнения…

После нескольких неудачных попыток реализовать Стеллины разработки, мы решили вместе отсасывать, и я настояла на том, чтобы делать это на вокзале. Теперь мы занимались клиентом вдвоём. У этого метода была масса преимуществ. Одно преимущество по обоюдному согласию мы не обсуждали – каждая контролировала другую, то есть знала, как далеко та заходит с фраером. Кроме того, вдвоём мы чувствовали себя в большей безопасности, нас было сложнее задинамить при оплате, и мы могли себя хоть как-то защитить, в случае если фраер не хотел придерживаться обговоренных условий… Да и дело шло значительно быстрее вдвоём! Одна занималась фраером сверху, другая снизу – раз-два и готово!

С другой стороны, найти клиента, который мог бы оплатить двух девушек, было сложнее. А были и просто опытные клиенты, которые уже боялись связываться с нами двумя. Ведь вдвоём мы и сами могли запросто кинуть кого хочешь. Одна занималась, например, клиентом, а другая его бумажником… Стелле нравилось работать в паре. Она ходила то со мной, то с Бабси, потому что одной ей было не так просто склеить клиента, ведь она выглядела уже почти взрослой…

Больше всех на автопанели зарабатывала Бабси… Она работала там, ещё когда у неё был этот Хайнц, – просто чтобы помочь нам с героином… Она никогда не пользовалась макияжем, чтобы не старить своё «невинное детское личико». Без зада и без грудей, она в свои тринадцать лет, была именно той, кого клиенты ищут на детской панельке… Иногда она приносила в час с пяти фраеров до двухсот марок.

Бабси и Стелла скоро прибились к нашей с Детлефом компании. Теперь нас было шестеро: трое парней и трое девушек. Когда мы гуляли вместе, я хваталась моментально за Детлефа, а девушки брали под руку Бернда и Акселя… Нет, между ними никогда ничего не было, – мы были просто крутой командой, каждый мог прийти к каждому со своими печалями и горестями. Несмотря на все эти изматывающие споры по мелочам, которые в нашем распорядке дня, как и у многих других нарков, занимали огромное количество времени… Героиновая зависимость в этой фазе всеми своими сложностями и проблемами ещё скрепляла нашу дружбу, как цепями приковав нас друг к другу… Я не уверена, что среди нормальной молодёжи, которая не знает ничего о наркотиках, существует такая дружба, как среди наркоманов. И именно эта дружба, которая поначалу всегда возникает среди нарков, привлекает к их компаниям и других молодых людей.

С тех пор, как две девушки присоединились к нам, в наших отношениях с Детлефом стали возникать проблемы. Нет, мы любили друг друга как и прежде, но ссорились всё чаще. Теперь Детлеф нередко бывал очень раздражён тем, что я всё чаще провожу свободное время с Бабси и Стеллой. Это ему как-то не очень нравилось. Но расстраивался он, в основном, от того, я думаю, что не мог знать – с какими клиентами и куда я теперь хожу. Клиентуру я находила себе сама или через Стеллу и Бабси, и Детлеф принялся закидывать меня упрёками – я трахаюсь с фраерами! Короче, теперь он просто ревновал!

Да и я смотрела на свои отношения с ним теперь не так серьёзно, как раньше. Да, я люблю его, ну конечно, и всегда буду его любить! Но, с другой стороны, я была теперь независима от него. Мне больше не нужен был ни его героин, ни его защита.

Собственно, у нас были такие отношения, как в образцовом современном браке, о котором все мечтают, – полная самостоятельность партнёров. Мы так хорошо сработались с девочками, что часто делились героином между собой, если у одной было лишнее, а парни – те заботились о себе сами…

Но героиновая дружба наша всё же явно близилась к своему закату. От недели к неделе мы становились всё агрессивней. Героин и эта мясорубка на вокзале, ежедневная борьба за деньги, вечный стресс дома, прятки от родителей и постоянная ложь – всё это стоило огромных нервов. Агрессивность и раздражение накапливалось, и всё труднее становилось держать себя в руках.

Скоро я могла уже разговаривать только с Бабси, которая всё ещё оставалась самой спокойной из нас всех. Мы часто ходили отсасывать вместе. Купили себе одинаковые чёрные юбки с разрезом чуть не до пояса. Под юбками носили колготки на подвязках. Такие костюмы хорошо заводили клиентов. Чёрные колготки и наши ещё достаточно детские фигуры и лица…

Незадолго перед Рождеством семьдесят шестого года мой отец отправился в отпуск и разрешил нам с Бабси ночевать в его квартире, где оставалась только моя сестра. Мы разругались с Бабси в пух и прах буквально в первый же вечер. Мы так грязно и вульгарно поносили друг друга, что моя сестра, которая была младше меня на год, начала плакать от страха. Мы говорили на какой-то жуткой наркоманской фене, перемежая нарковский сленг шлюхаческими терминами. Сестра, конечно, не имела никакого понятия о моей двойной жизни, и только удивлялась – где это я нахваталась такого!

На следующее утро мы с Бабси снова были закадычными подругами. Так всегда: если ты выспался, проснулся и теперь медленно сползаешь с героинового прихода, то настроен удивительно мирно. В тот день мы решили с Бабси, что не будем вмазываться сразу с утра пораньше, а постараемся оттянуть удовольствие. Мы поступали так и раньше. Это было настоящим спортом – кто дольше продержится без дозы. Мы сидели и, истекая слюной в предвкушении дозы, говорили без умолку о том суперпорошке, который скоро приготовим. Мы были как две маленькие девочки в рождественский сочельник накануне раздачи подарков…

Моя сестра быстро сообразила, что здесь происходит, и догадалась, что у нас с Бабси есть какие-то наркотики. Но, слава богу, она и подумать не могла, что мы жизнь отдали бы за дозу! Она думала, что мы это так – балуемся! Мы заставили её поклясться всем святым ничего не рассказывать ни папе, ни маме, и молчать, если неожиданно заявится кто-нибудь из родственников Бабси… Бабси держали дома достаточно строго и её бабушка с дедушкой или родители устроили бы невесть что, узнай, что она сидит на героине и сосёт на панели…

Бабси вынула из своего мешка бутылку уже почти створожившейся сыворотки.

Она была просто помешана на этой сыворотке и на твороге, жила практически на одном только твороге, да и мой рацион тоже не отличался разнообразием. Я ела творог, йогурты и пудинги и ещё венские баранки, что продавались на Курфюрстендамм. Кроме этого мой желудок уже ничего не принимал… Бабси пошла на кухню разводить свою сыворотку. Это было как священнодействие. Мы с сестрой сидели и с благоговением смотрели, чего она там делает, но сыворотка всё никак не створаживалась… Было ясно, конечно, что завтрак начнётся только после того, как мы с Бабси вмажемся!

Сил ждать, когда же этот чёртов творог будет готов, ни у меня, ни у Бабси уже не было, и мы не выдержали. Велели сестре накрывать на стол, а сами заперлись в ванной. Только мы задвинули защёлку, как вчерашняя склока вспыхнула с новой силой – нас понемногу начинало кумарить…

У нас была только одна более или менее пригодная машина, и я сказала, что сейчас, сейчас я быстренько вмажусь.

Бабси развернулась сейчас же на сто восемьдесят градусов: «Почему собственно именно ты?! Сегодня я первая! В конце концов – это же мой порошок!» Это меня взбесило. Я не могла больше мириться с тем, что Бабси всегда пыталась козырнуть тем, что у неё больше порошка, чем у меня. Я сказала: «Слушай, мать, у тебя это занимает целую вечность! Давай – я первая, и не говори ерунды!» Нет, ну серьезно! Этой девушке часто нужно было с полчаса, чтобы вмазаться. У неё почти не было вен. Когда она втыкала иглу, но кровь не шла, она раздражалась и начинала бессмысленно тыкать иглой куда попало под кожу и от этого раздражалась ещё больше… Ей просто не везло с этими венами, и она часами не могла пробиться!

У меня-то с этим всё было в порядке в то время. Если меня не колол Детлеф, – а он был единственным, кого я допускала к моим венам, – тогда я колола всё время в одну и ту же точку на локтевом сгибе левой руки. Всё шло хорошо, пока я не получила там тромбоз, а вена не превратилась в хрящ… Да, ну а позже я вообще уже не знала, куда втыкать…

В то утро я всё-таки пробилась к шприцу… Бабси разобиделась, я взяла баян, тут же вмазалась и через пару минут была готова. Это был по-настоящему ударный приход – кровь чуть только не задымилась! Мне стало жарко. Я подошла к умывальнику, напустила воды, окунула лицо и откинулась совершенно без сил.

Бабси сидела на краю ванны, казнилась и медленно приходила в бешенство. Ворчала в голос: «Говно, в этой хибаре никакого воздуху! Открой чёртовы окна!» Я сказала: «Знаешь, Бабси, тебе придется смириться с тем, что нет воздуха в хибаре. Не приставай ко мне!» Мне было абсолютно насрать, что там происходит с этой чувихой… Я вмазалась, героин был внутри, и всё было в порядке.

Бабси уже забрызгала всю ванную своей кровищей, но всё никак не могла найти нормальную жилу, и наконец, это совершенно вывело её из себя. Она закричала: «Чёрт, тут никакого света нет в этом проклятом сортире! Принеси мне свет!!! Принеси мне лампу из детской!» Мне было так лень плестись в детскую за лампой… Но она не прекращала визжать, и я испугалась, как бы сестра там не просекла, что у нас происходит. Я принесла ей свет… Как-то всё получилось и у Бабси. Она сразу успокоилась. Аккуратно почистила шприц и вытерла кровь с ванной и погрузилась в молчание…

Мы пошли на кухню, и я уже приготовилась наслаждаться творогом, но тут Бабси выхватила у меня тарелку из-под носа, прикрыла её рукой и принялась уплетать свой творог за обе щеки. Всю тарелку она впихала в себя, хотя ей было и трудновато с ней справиться! Потом она сказала: «Ну, ты знаешь уже, почему…» Да… Мы так хотели пожить вдвоём у моего папы, и первое же утро чуть не закончилось дракой. Просто так, из-за ничего… Но мы же обе были наркоманками…

Все наркоманы становятся такими, и это – надолго. Героин разрушает, героин стеной становиться между людьми… С нами тоже было так. И поэтому мы из последних сил старались держаться нашей компании. Мы были так молоды… Я всё ещё думала, что второй такой компании не существует в мире!

Наши ссоры с Детлефом становились всё отвратительнее. Физически мы полностью опустились. Я при росте в метр шестьдесят девять весила сорок три килограмма, Детлеф при метре семидесяти шести – пятьдесят четыре. Частенько мы чувствовали себя просто ужасно, и тогда нас всё нервировало и всё раздражало, мы становились друг другу неприятны и отвратительны. Мы пытались уничтожить друг друга. Мы били по больным местам. И, конечно, самым больным местом была наша работа, хотя мы давно старались смотреть на неё, как на самое обыкновенное дело.

Детлеф говорил тогда: «А ты что – думаешь, что я буду спать с подругой, которая трахается тут со всеми подряд на вокзале?!!» Я отвечала: «Да мне воняет уже, что тебя долбят в жопу!» И так далее и тому подобное…

Эти наши пикировки не заканчивались до тех пор, пока или я или Детлеф не чувствовали себя совершенно уничтоженными. Иногда мы просто рыдали после таких разговоров… А если нас ещё при этом и кумарило, то мы могли просто прикончить друг друга. И в общем-то, не становилось лучше оттого, что потом мы бросались друг другу в объятия, как дети… Я же видела, что мы опустились на самое дно, и ненавидела за это и себя, и девочек, и Детлефа. Просто каждому из нас хотелось верить, что как раз он всё ещё относительно в порядке. Глядя на девушек, я видела себя, как в зеркале, и понимала – какая же я дрянь… Мы ненавидели себя, собственную жизнь, и поэтому накидывались друг на друга, чтобы показать – другие-то ещё хуже…

Все эти мои нервы и вся эта агрессивность выплескивались, конечно, в первую очередь, на окружающих. У меня падала крыша, едва я только войду в метро и увижу там всех этих бабушек с их тележками для покупок. Тогда я влезала в вагон прямо с зажжённой сигаретой, и, когда бабки начинали возмущаться, я говорила им, что если что-то не нравится, они могут валить отсюда в другой вагон… Особое удовольствие мне доставляло занять место перед носом бабки. Ругательства, которые я при этом выкрикивала, приводили иногда к настоящему бунту в вагоне, и меня, случалось, со скандалом высаживали на воздух… Да меня и саму раздражало то, как я себя вела! И меня раздражало, что Стелла и Бабси ведут себя так же… Но, раз я не хотела иметь с этими обывателями в метро вообще ничего общего, то мне и плевать было на них.

Было абсолютно всё равно, что обо мне думают посторонние. Когда у меня начинался этот отвратительный зуд, когда чесалось повсюду, где одежда была тесной, я просто чесала там, где чесалось. Мне ничего не стоило, например, в метро снять сапог или задрать юбку до пупка, чтобы почесаться. Меня интересовало только, какого мнения обо мне наши люди из компании…

А рано или поздно любому игловому становится уже абсолютно всё по барабану, когда они уже не контачат ни в одной тусовке, потому что вообще не способны уживаться с людьми. Я знала некоторых старых нарков, которые кололись уже пять или даже больше лет и всё ещё были живы… У нас было странное отношение к старикам. Эти одиночки, с одной стороны, были для нас очень крутыми личностями.

Было неплохо иметь возможность сказать на сцене: вот мол, я знаю того и того из старых… С другой стороны, мы их презирали, – они ведь действительно опустились на самое-самое дно… Мы, молодые, их боялись. В этих стариках не оставалось уже ничего человеческого, действительно ни малейших остатков совести. Они могли так врезать с плеча по своему брату-наркоману, если им нужен был дозняк, что мало не покажется. Самого дикого из них звали Левый – он был самым левым типом на сцене.

Дилеры, завидев его, убегали ещё быстрее, чем при полицейской облаве, потому что если ему везло поймать какого-нибудь барыгу, то он просто отнимал весь порошок и всё. Никто из дилеров не отваживался сопротивляться ему, ну а всякая мелюзга, вроде меня, приходила в настоящий ужас при одном только упоминании Левого…

Знакомство с Левым я испытала на собственной шкуре… Как-то раз, когда я только закрылась в дамском сортире, чтобы ширнуться, кто-то спрыгнул прямо на меня через перегородку. Левый! Я знала уже из рассказов, что это был его любимый приём – караулить у сортира, пока туда не зайдёт девочка с дозой. И я знала, каким грубым он может быть. Так, короче, я отдала ему мой шприц и дозу. Он сразу успокоился, вышел и остановился перед зеркалом. Он уже ничего не боялся в этой жизни…

Вогнал себе дозу прямо в шею. На всём его теле просто не оставалось ни одной здоровой вены – давно камыш шумел. Кровь лилась ручьём. Я думала, он попал прямо в сонную артерию… Его это впрочем, нисколько не волновало. Он просто сказал: «Ну и славненько!» – и отвалил.

По меньшей мере, мне было ясно, что так далеко я не зайду. Даже если захочу.

Чтобы так долго жить с героином, как Левый, нужно быть действительно очень серьезным типом, а я такой явно не была. Я же не смогла даже сумочки стащить у бабушек из КаДеВе…

В нашей компании речь шла всё больше и больше о работе. У парней были те же проблемы, что и у наc. Что говорить, это был не праздный интерес – тут мы могли практически помочь друг другу. Мы, девушки, делились между собой опытом общения с клиентами. Круг клиентов, которых мы обслуживали, со временем был очерчен достаточно чётко. И если для меня, например, какой-то клиент был в новинку, то возможно, что Бабси или Стелла уже имели с ним дело. И было неплохо знать их опыт.

У нас были достойные рекомендации клиенты, клиенты менее достойные рекомендации и совершенно противопоказанные. При оценке фраеров личные симпатии в расчёт не принимались. Нас совершенно не интересовало, что у него за работа, женат ли он и так далее… Обо всей этой личной чепухе, которую нам так любили поведывать клиенты, мы не говорили. Речь шла только о наших профессиональных преимуществах в общении с тем или иным из них.

Так, например, предпочтение оказывалось тем фраерам, которые панически боялись венерических болезней и работали только с резиной. Они, к сожалению, встречались редко, несмотря на то, что каждая девушка на панели раньше или позже ловила какой-нибудь геморрой и, – естественно, – боялась обращаться к врачу из-за наркотиков.

Преимуществом было, если клиент с самого начала ничего особенного не хотел – только по-французски. Тогда не приходилось часами торговаться с ним. Плюсом было и относительная молодость клиента, – если он не был так отвратительно жирен, если он обращался с тобой не как с куском говна, а всё-таки как с человеком, приглашал поесть, например…

Но самым важным критерием была, конечно, платежеспособность фраера: как много денег и за какую работу можно было с него стрясти. Неудовлетворительными признавались те фраеры, которые не придерживались договоренностей и внезапно силой и угрозами пытались затащить нас в пансион, где хотели получить добавочные услуги.

Самых отмороженных мы узнавали издалека… Тех, что пытались в конце силой отнять деньги обратно, говоря, что они, мол, недовольны качеством. От таких отморозков парни страдали ещё больше, чем мы.

Так начался новый, семьдесят седьмой год. Я практически не замечала, как летит время. Лето или зима, Рождество или Новый год – для меня все дни были одинаковы.

Особенностью Рождества было, правда то, что я получала в подарок деньги, и могла позволить себе сделать на одного или двух клиентов меньше. Всё-таки праздник! Да и слава богу – практически нереально было в праздники найти клиента…

Я была будто совершенно выключена из жизни в то время. Я не задумывалась ни о чём. Я ничего не понимала и не воспринимала. Я была полностью зациклена на себе.

И я не знала, кто я. Иногда даже не знала, жива я ещё вообще или уже нет.

Почти ничего не могу вспомнить о том времени. Да там и не было ничего важного, что нужно было бы помнить. До одной субботы в конце января.

Тогда я пришла домой под утро. Не знаю почему, но у меня было очень хорошее настроение. Я легла в постель и представила себе, что я – молодая девушка, пришла с танцев, где встретила милого парня и теперь вот влюблена по уши. Да – теперь мне было хорошо только во сне, потому что там я была совершенно другой… Мне нравилось видеть себя этаким веселым тинейджером – таким же благополучным, как на рекламе «Кока-колы».

В полдень меня разбудила мама и принесла обед в постель. Она всегда приносила мне обед по воскресеньям, если я была дома, а не у Детлефа… Ну, я проглотила пару кусков… Я и вправду не могла уже есть ничего, кроме йогурта, творога и пудинга.