- Плохо... Не знаю, что и делать, - Алик горестно покачал головой, послезавтра свадьба, а невесты нет.
      - Как нет? Куда же она делась?
      Алик залез во внутренний карман пиджака и вытащил фотографию, тщательно обернутую в газету.
      - Шлюхой оказалась невеста, - с усмешкой приступил он к рассказу, одновременно разворачивая газету.
      ...Осложнения в личной жизни Алика возникли неожиданно. Уровень реки в день моего приезда, как уже было сказано, понизился. Из-за этого ушли на глубину раки, обычно жмущиеся к берегу. И Алик, желающий сделать мне приятное, проторчал у реки целое утро вместо предполагаемого часа. Конечно, он не все время сидел на берегу и бегать надо было недалеко - он забросил сети прямо у калитки, - но полагалось через каждые пять-десять минут проверять улов, из-за этого пришлось отменить обещанное невесте посещение магазина "Молодожены". И не удалось предупредить Октая, чтобы пришел помочь: привезенные из школы столы загромоздили весь двор; надо было сложить их в сторонке и начать сколачивать скамейки из давно принесенных досок. (Стулья достать было трудно, а если бы и нашлись, слишком много бы места заняли, а со скамейками столы размещались во дворе в пять рядов по четыре в каждом - как раз на сто человек, и еще для танцев место оставалось. )
      К невесте Алик послал соседку Соньку, за Октаем собрался зайти сам. Но не успел: только вывалил последнюю партию раков в ведро, рядом с которым на газете лежали пойманные этим же утром сазаны - два небольших, килограмма на три-четыре, и третий громадный, как говорили местные ребята, "симфонический", - и побежал мыть руки, как появилась эта самая несчастная кривоногая соседка Сонька, которую он часом раньше послал к невесте. Сперва за забором послышался ее пронзительный голос, на что, правда, он внимания не обратил: не было дня, чтобы она или ее мать Зибейда не поднимали у себя во дворе крик по любому поводу; потом, когда она вошла, он понял, что на этот раз ее вопли имеют какое-то отношение к нему. А когда она вдруг перешла на шепот и, воровато оглядываясь по сторонам, хотя во дворе, кроме трех сонных от жары куриц, ни одного живого существа не было, произнесла первые слова, он почувствовал, что у него подкашиваются ноги. А Сонька, тараща глаза и возбужденно дыша, вытащила из-за пазухи и сунула ему фотографию, которую он и разглядывать не стал, одного взгляда было достаточно: невеста его, Аля, стояла в обнимку у памятника 26 бакинским комиссарам с каким-то высоким парнем в джинсах!
      Решение было принято сразу и бесповоротно.
      Преданный собачий взгляд Соньки, полный ужаса и вдохновения (все же не кто иной, а именно она разоблачила эту, эту...), следил за ним; она выполнила свой долг, выкрав фотографию из альбома, который лежал на шкафу между коробок, и теперь, умирая от любопытства, хотела знать результат.
      На всякий случай Алик сунул фотографию в карман - не оставлять же Соньке! - но было ясно, что теперь, прячь не прячь, всякая надежда жениться рухнула: не мог же он взять в жены девку, которую кто-то до него лапал, да притом еще и фотографировал на память.
      ...Наконец Алик развернул газету. Тощий вихрастый парень в джинсах обнимал высокую и, насколько позволяла судить не очень качественная фотография, милую девушку в таких же джинсах.
      - Это она?
      - Да.
      - А что за парень рядом?
      - Меня тоже это очень интересует... - На обратной стороне фотографии никаких надписей и дат не было. - Это когда она в институте училась, в Баку...
      - Он что, приехал за ней?
      - Кто?
      - Этот парень.
      - Нет. А почему ты решил?
      - Она хочет вернуться к нему?
      - Нет.
      - Вы поругались?
      - Нет.
      - А в чем же дело тогда? Что тебя смущает?
      Алик, почти обидевшись, насупился.
      - Как что? А фотография?
      - Но ты же сам говоришь, что она давно сделана.
      - Ну и что?
      - Тебе сколько лет, Алик?
      Трудно было удержаться от смеха, глядя на растерянное лицо Алика.
      - Тридцать четыре.
      - А ей?
      - Двадцать пять.
      - Когда вы познакомились?
      - Полгода уже.
      - А ты что, рассчитывал, что она двадцать пять лет сидела и ждала, когда появишься ты и сделаешь ей предложение? Она же живой человек все-таки...
      - Слишком живой. - Алик мрачно вглядывался в фотографию.
      - Пока не появилась эта фотография, у тебя были какие-либо сомнения?
      - Нет.
      - В таком случае считай, что ее не было. - Двумя решительными движениями я разорвал фотографию.
      - У нее полно таких.
      - Откуда знаешь?
      - Сонька видела.
      - Сделаешь с ними то же самое.
      Он на мгновение задумался; взвесив что-то в уме, решительно замотал головой:
      - Не получится. Сонька все равно разнесет по всему городу.
      - Предупреди ее.
      - Бесполезно. Она уже матери своей доложила. А ту никто не остановит.
      - А с невестой своей ты хоть говорил?
      - Нет.
      - И что собираешься делать?
      - Свадьбу отложить я не могу. Поздно... Придется подыскать какую-нибудь другую... другую невесту... - Алик встал. - У меня к тебе просьба: поговори с ней, объясни как-нибудь, - он показал на обрывки фотографии, - я не могу!.. Тут нужен авторитетный человек. Чтобы ей стыдно стало...
      После ухода Алика я полистал тетрадь вундеркинда, исписанную страница за страницей непонятными формулами, и вышел во двор. Давно я уже не слышал такой тишины. Негромкий ровный рокот Куры только подчеркивал ее. Старик сторож предложил свежего чая, но я отказался и, поблагодарив, вышел на улицу.
      Уже стемнело. При встрече с кем-нибудь можно было остаться неузнанным. Садами, мимо деревянных домов с черепичными крышами, сохранившихся только в этой, прибрежной части города, я вышел к подножию горы, к дому, где родился и вырос.
      На калитке висел замок, собственноручно повешенный мною три года назад. Слабого вечернего света хватало, чтобы разглядеть небольшой, заросший сорной травой дворик и окно старенького домика, заколоченное в день моего торопливого отъезда... Я пошел дальше. Тремя кварталами ниже жил человек - единственный, кто мог помочь мне в создавшейся ситуации. Не бескорыстно, конечно... На альтруистические поступки он был не способен, это выяснилось еще в школе, когда он, учась в десятом классе, продавал нам, пятиклассникам, фотографии собственного производства по такой цене, что мы месяцами ходили у него в должниках.
      Еще в школе он был совершенно седым и почти квадратным из-за очень коротких ног. Первый разряд по гимнастике все еще красовался на его груди рядом со значком победителя соцсоревнования. Уже начав с ним разговор, я вспомнил, что три года назад, когда я приезжал на похороны матери, он работал в торге. Он сам мне об этом сказал, когда вернулись с кладбища, отозвал меня в сторону и предложил продать ему дом. С соответствующими моменту скорбными интонациями, естественно...
      От чая я наотрез отказался и сразу перешел к делу. Он и сам понимал, что визит мой к нему должен иметь веские основания, без особых причин я бы не стал искать с ним встречи: мы с детства недолюбливали друг друга...
      Решение было принято еще в Москве, и, как ни трудно давалась мне первая фраза, я все же произнес ее, иного способа достать деньги не было.
      - Ты мне говорил, что купил бы дом?
      Он сразу же насторожился.
      - Я говорил?
      - Да, в день похорон.
      Тогда я послал его к черту, и даже подальше, и этого он забыть не мог, как, впрочем, и о своем предложении: не так уж часто даже такие типы предлагают купить дом в день смерти владельца.
      Он сделал вид, что ничего вспомнить не может.
      - На похоронах? Что-то не могу припомнить... Я сам тебе сказал?
      - Да, сам... Я еще обругал тебя.
      - За что?
      - На похоронах о таких вещах не говорят.
      - Но мы уже вернулись с кладбища, по-моему?
      - Вспомнил все-таки?
      - Да что-то вроде было... Ну и что?
      - Ничего особенного. - Каждый раз его туповатая хитрость вызывала во мне брезгливое раздражение. - Так хочешь ты купить дом или нет?
      - Ты же тогда не согласился.
      - А теперь, как видишь, согласен... Мне нужны деньги на дачу... - Я сказал первое, что пришло в голову, - он не отвязался бы, пока я что-нибудь не соврал.
      - Под Москвой?
      - Да.
      - Отлично. А у тебя разве не было дачи?
      - Была. Я перестраиваю.
      - И сколько ты хочешь за дом?
      - Я не знаю... Ты сам, по-моему, предлагал восемь тысяч...
      - Правда?
      - Ты что, не помнишь?
      - Что-то припоминаю... Но это три года назад было.
      - А что изменилось?
      Он вздохнул.
      - Многое... Может, все же выпьешь чаю?
      - Спасибо. - Я встал.
      - Куда же ты уходишь? Мы же еще не поговорили.
      - Меня ждут...
      - Ты все такой же нетерпеливый, - улыбнулся он, - посидели бы, поговорили, чаю попили, рассказал бы о своих успехах...
      - В другой раз...
      - Вообще-то мне нужен второй дом. Дети уже подросли. И Вагиф из Баку каждое лето приезжает. - Он имел в виду младшего брата-поэта, жившего в Баку. - Но ситуация изменилась...
      - Ты ясней можешь говорить? Денег у тебя мало?
      - Да как тебе сказать...
      - Так и скажи.
      - А ты бы уступил в цене?
      Теперь все стало ясно: поняв, что деньги мне очень нужны, он решил сбить цену.
      - А сколько ты можешь наскрести? - спросил я, давая усмешкой понять, что хитрость его разгадана.
      - Я не знаю... Ну... - он замялся, - тысяч пять.
      - Согласен.
      Он знал, что дом стоит дороже, и так был уверен, что я буду торговаться, что, услышав мое согласие, просто ушам не поверил.
      - Согласен? За пять тысяч?!
      - Да.
      - Дом вместе с двором? И сарай? Все вместе?
      - Да, все вместе. Только деньги мне нужны срочно.
      - Когда?
      - Чем раньше, тем лучше...
      - Надо же все оформить.
      - Ну, у тебя, я думаю, это быстро получится. Я напишу расписку, если хочешь.
      - Да, так будет лучше, - согласился он. - Завтра вечером тебя устроит?
      - Устроит.
      - Всё, договорились! - Он крепко пожал мне руку и ласково улыбнулся, не в силах скрыть радость по поводу удачной сделки. - Только не надо пока никому говорить об этом, - попросил он у калитки. Чего-то он боялся; впрочем, он всегда всего боялся. На этот раз его опасливость меня вполне устраивала.
      В Москве еще было не так поздно, десять минут двенадцатого, здесь же разница во времени создавала полное ощущение глубокой ночи. Сонная телефонистка, вяло отбиваясь от мух, довольно быстро соединилась с Москвой. Предстоящий разговор был сложен тем, что единственный математик, которого я знал в Москве, был другом Олега Владимирского, и конечно же после всего, что произошло, обращаться к нему с просьбой, даже если он ничего не знает о случившемся, было малоприятно. Но ведь другого способа выкрутиться с тетрадью вундеркинда не было!
      Стрижов (в их кругу было принято обращаться друг к другу по фамилии) не выразил удивления, будто я тем и занимался, что звонил ему по ночам из разных концов страны. То ли он действительно был таким бесстрастным человеком, то ли старательно изображал такового многие годы, но сколько я его знал, он никогда ничему не удивлялся и мало чему радовался. Даже когда ему, довольно неожиданно, учитывая молодой возраст, дали Госпремию, он умудрился проворчать что-то по поводу того, что теперь придется дырявить пиджак из-за медали.
      - Стрижов, - сказал я ему, - привет, это Эдик... - Он не спросил, какой Эдик, но я все же объяснял: мало ли у него может быть знакомых Эдиков, и неизвестно, как он к ним относился. - Приятель Владимирских.
      - Здравствуй.
      - Я из Сангачаура. - Впрочем, откуда он мог знать, что такое Сангачаур? Очень далеко от Москвы... Как дела? - Не мог я сразу перейти к делу, хотя и понимал бессмысленность своего вопроса; кроме того, кабина обладала удивительной герметичностью, и количество кислорода в ней стремительно сокращалось.
      - Нормально.
      - Стрижов, у меня к тебе просьба... Тут один мальчик, школьник, очень способный, у меня его тетрадь, вся исписанная формулами... Дифференциальными уравнениями и все такое. Нельзя как-нибудь помочь?..
      - А что надо? - спросил Стрижов, немного помолчав.
      - Он в МГУ хочет поступать... Но главное - оценить его способности. Очень сложные формулы, страница за страницей исписаны. Как ты думаешь, если парень в седьмом классе такие формулы шпарит, значит, есть способности?
      - Неизвестно.
      - Но не каждый же в седьмом классе может такое.
      - Не каждый, - согласился он.
      - И что? Что делать, говорю? Может, я пришлю тебе эту тетрадь?
      - Пришли.
      - А через несколько дней я позвоню.
      - Звони.
      - Ну, привет...
      - Привет...
      Дыша, как марафонец, я выскочил на улицу, очень довольный собой. Вечер удался.
      Утро началось с визита вундеркинда. Дверь я ему, конечно, не открыл. Голос вундеркинда звучал раздражающе бодро:
      - Вы еще спите?
      - Да.
      - А скоро встанете?
      - Не знаю.
      - Ну приблизительно?
      - А который сейчас час?
      - Восемь...
      - Приди попозже, мальчик...
      - Когда?
      - Во второй половине... А лучше завтра.
      Отбросив простыню, я сел на кровати; затем, привстав, нажал на кнопку магнитофона - не очень качественно записанная Алла Пугачева запела о том, что все могут короли. Потянувшись, я слегка убрал звук...
      - Вы прочитали мои записи? - спросил из-за двери вундеркинд. Я даже вздрогнул от неожиданности, так был уверен, что мальчик уже ушел.
      - Нет. - Я подавил раздражение. - Когда бы я успел?
      - А что вы будете делать, когда встанете?
      - Мальчик, я же тебе ясно сказал - приходи завтра. Сегодня я занят.
      Сдернув со стула брюки, я начал одеваться. Выждав немного, подошел к двери. Прислушался. В коридоре было тихо, но не покидало ощущение, что за дверью кто-то стоит.
      - Ты не ушел, что ли?
      Вундеркинд признался не сразу, видимо преодолев смущение, - какие-то проблески совести в нем все же сохранились.
      - Извините, - сказал он, - можно я подожду вас внизу?
      - Зачем?
      - Просто так... Побеседовать.
      - Завтра, завтра, мальчик, прошу тебя. Сегодня я очень занят.
      - А вы прочтете до завтра мою тетрадь?
      - Постараюсь...
      Я подошел к окну: в уютной, заросшей камышом бухте к деревянной пристани были причалены несколько катеров, дальше, внизу и вверху по течению реки, широкой и спокойной, сновали разноцветные лодки, придающие природе праздничный вид.
      Пришлось отвлечь Алика от свадебных приготовлений, которыми он по инерции продолжал заниматься. У Феликса, конечно, возможностей было больше (журналист есть журналист), и отправка пакета (я тщательно упрятал тетрадь в многослойный бумажный пакет) самолетом из Кировабада не составила бы для него трудностей, но Алик был надежней в том смысле, что содержимое посылки не представляло для него интереса и никаких вопросов он не задавал. Уезжая в Кировабад, бедняга еще раз попросил меня переговорить с его бывшей невестой.
      Общежитие, в котором она жила, было обычным домом; в трехкомнатной, судя по количеству дверей, квартире жили еще какие-то люди. Заглянув в приоткрытую дверь одной из комнат, я увидел детскую кровать и мужчину в синем спортивном костюме.
      - Скажите, где тут Аля живет? - спросил я достаточно громким шепотом, но мужчина, качающий кроватку, видимо, плохо слышал. Пришлось повторить вопрос: Извините, вы не скажете, где тут Аля живет?
      Мужчина так и не повернулся.
      Открылась соседняя дверь, и показалась женщина в прозрачном розовом тюрбане, прикрывающем накрученные волосы. На вопрос об Але она странно всплеснула руками и, ничего не ответив, отступила назад. Именно в этот момент мужчина в синем костюме отбросил в сторону газету и резко поднялся со своего места. Теперь, когда он повернулся лицом к двери, стало видно, что он чем-то разгневан: выразительная гримаса исказила его широкоскулое лицо, в глазах ясно читались боль и обида.
      Присутствие незнакомого человека в прихожей никак на него не повлияло; продолжая страдальчески морщиться, он яростно ударил кулаком по столу.
      Вопрос, на этот раз произнесенный без всякого опасения разбудить ребенка, опять был пропущен им мимо ушей.
      Из соседней двери выскочила женщина в тюрбане. Худые руки ее, оголившиеся по локоть, были трагически заломлены. Не задерживаясь в прихожей, она вбежала в комнату, где продолжал неистовствовать мужчина в синем костюме. Дверь за ней захлопнулась со страшным шумом. Но даже это не разбудило спящего в кроватке ребенка, во всяком случае плача не послышалось.
      Из двери, откуда появилась женщина в тюрбане, выглянула еще одна женщина. И недоумение, охватившее меня с момента появления в этой странной квартире, мгновенно исчезло. Я увидел удивленное бледное лицо с темными глазами и крупным (хотя и красиво очерченным) носом, делающим его чуть смешным; лицо светилось такой внимательной доброжелательностью, что я сразу же ощутил в себе желание понравиться этой женщине. Конечно же, я легко узнал ее; по сравнению с изображением на фотографии невеста Алика только чуть поправилась.
      - Вы Аля? - опросил я скорее для того, чтобы дать понять, к кому пришел.
      - Да... - Она продолжало разглядывать меня все с тем же доброжелательным любопытством. - Испугались?
      - Немного.
      - Они глухонемые... Вы ко мне?
      - Да...
      Она смущенно улыбнулась:
      - Я не могу вас впустить. Я не одета... У вас какое-нибудь дело?
      - Да.
      Видимо, она решила, что я могу объяснить причину своего появления в нескольких словах, не входя в комнату, и поэтому выжидательно молчала, одновременно прислушиваясь к шуму, доносящемуся из комнаты соседей.
      - Скандалят, - опять улыбнулась она.
      - А ребенок тоже? - я замялся.
      Она мгновенно погрустнела, от легкого кивка рассыпались по плечам волнистые темно-каштановые волосы, до этого собранные пучком на затылке.
      - Да, по наследству... - Она опять умолкла, давая мне возможность изложить свое дело.
      - Мне нужно поговорить с вами, - сказал я. - Я товарищ Алика...
      - А-а-а, вы Эдик из Москвы, - сразу же догадалась она, - Алик много рассказывал о вас... Извините, я сейчас... У нас примерка шла. Я сейчас...
      Глухонемые соседи, увлеченные выяснением отношений, начали двигать мебель, во всяком случае пол и стены задрожали. Впустив меня в комнату, Аля (два куска вывернутой наизнанку ткани были закреплены на ней булавками) побежала их успокаивать.
      В небольшой комнате было довольно много книг, что меня приятно удивило (Алик прочитал за всю жизнь - в очень раннем детстве - единственную сорокавосьмистраничную книжку "Случай на границе" про пограничника Карацюпу и умудрялся на все случаи жизни находить в ней полезные мысли), на кровати лежал раскрытый чемодан с одеждой, на полу валялись остатки летней ткани той же расцветки, что и будущее платье. Альбома с роковыми фотографиями видно не было; надо же, чтобы он выплыл откуда-то именно в день визита этой сплетницы Соньки!
      Шум у соседей стих, и тут же появилась Аля.
      - Успокоились... Он недоволен тем, что она плохо за ребенком ухаживает.
      - А как вы это поняли?
      - Садитесь. Я их язык знаю... Специально выучила, чтобы мирить, когда ссорятся.
      Она поймала мой недоверчивый взгляд и, рассмеявшись, сделала несколько быстрых жестов руками.
      - Это означает: сейчас я поставлю чай.
      - А как сказать, спасибо, я уже пил?
      Она еще раз продемонстрировала свое знание языка глухонемых, чем я откровенно восхитился.
      - Здорово! И выразительно очень!
      - В Москве целый театр есть. Мимики и жеста называется. Не бывали?
      - Нет... Я вообще редко где бываю.
      - Работы много?
      - Да.
      - Алик рассказывал. А я, когда была в Москве, почти каждый день в театр ходила. Даже на Таганку попала.
      - Вы бывали в Москве?
      - Да, один раз. После третьего курса. - Она вздохнула и грустно улыбнулась; впрочем, через мгновение на лице ее снова появилось веселое выражение. - Теперь вся надежда на Алика - обещал свезти сразу после свадьбы. Мне это как хлеб нужно... Я режиссер, - тут она очень мило заважничала и задрала свой хитрый нос, - хоть и самодеятельного театра, но все равно режиссер...
      Просто непонятно, как Алику удалось увлечь ее своей особой, и это при том, что он примерно сантиметров на десять ниже ее ростом и килограммов на пять легче. Подумать только, невеста Алика - театральный режиссер! Впрочем, бывшая невеста. И надо ей об этом объявить. Тянуть больше не было смысла...
      - Вы хотели мне что-то сказать? - помогла она мне, прервав возникшую паузу.
      Я вытащил из кармана фотографию, вернее две ее половинки.
      - К сожалению, я с малоприятной миссией...
      Она склонила голову к фотографии и аккуратно совместила половинки.
      - Откуда это у вас? - В поднятых на меня глазах не была ни капли смущения.
      - Алик дал.
      Только чуть поджавшаяся нижняя губа выдавала некоторое напряжение, возникшее в ней после этого сообщения.
      - Плохо, - произнесла она совершенно спокойным голосом. - Алик не из тех, кто может простить такое...
      - Да, это так, - согласился я.
      Все оказалось гораздо проще, чем я предполагал, и причиной тому была удивительная понятливость этой девушки. И конечно же ее потрясающее самообладание.
      - А как это к нему попало? А впрочем, какая теперь разница? Усмехнувшись, она взяла фотографию в руки. - Снимок подлинный. А за грехи полагается расплачиваться. Бедный Алик! Он очень переживает?
      - Да.
      - Что же теперь будет? Наше семейное счастье, как я понимаю, под ударом?
      - Да, похоже на то.
      - И вас прислали специально, чтобы сообщить мне об этом?
      - Да.
      - Сочувствую. А почему выбор пал именно на вас?
      - Не знаю. Наверное, потому, что я меньше других вас знаю.
      - Да нет. Видимо, Алик решил, что вам будет легче это сказать.
      - Почему же?
      - Ну, вы - столичный деятель. В таких ситуациях, наверное, не раз оказывались.
      - По-моему, вы хотите меня обидеть.
      Она пожала плечами.
      - Я только предполагаю.
      Мы помолчали. Дело было сделано. И пора уходить. Просто необходимо было встать и направиться к дверям. Естественно, что и она этого ждала. Хотелось, наверное, побыть одной...
      Только теперь тщательно скрываемое внутреннее напряжение начало проступать во всем ее облике, проявляясь постепенно, как пятнышко крови из-под белой ткани; стала заметней сутулость, обозначились морщинки вокруг рта, бледность лица показалась теперь неестественной, какой-то парфюмерной. Вне всякого сомнения, ей было не меньше двадцати пяти, если не больше, а в первый момент знакомства она выглядела значительно моложе. И все же удивительно, чем пленил ее Алик? Не рассказами же о необыкновенных приключениях пограничника Карацюпы?! Не выдержав, я, вместо того чтобы встать и уйти, спросил ее об этом, не упоминая о Карацюпе, конечно, и вообще стараясь никак не принизить Алика. В какой-то мере это мне удалось; в конце-концов, совсем ведь не обязательно, говоря о несоответствии двух людей друг другу, уточнять, кто из них хуже, а кто лучше, просто разные - и все! Ведь даже нескольких минут общения достаточно, чтобы понять, как мало общего у нее с Аликом. Или я ошибаюсь?
      Она ответила не сразу, в течение нескольких секунд совершенно откровенно вглядываясь в меня, как бы определяя, можно ли мне довериться. И наконец решилась: смешно говорить об этом сейчас, после того, что произошло, но разве нужно быть большим психологом, чтобы разобраться в Алике? Конечно же они разные люди, и она знала это с самого начала...
      И, несмотря на это, все равно собиралась выйти за него замуж?! Пусть она простит, если может, мою бесцеремонность, но трудно сдержаться, потому что совсем недавно я сам испытал нечто похожее. Правда, тот человек - полная противоположность Алику; там все наоборот было - гораздо больше свободы от так называемых условностей, чем хотелось бы, но это уже детали, а главное, было вот такое же несоответствие во всем - во вкусах, в оценках людей, в общем во многом... Чем это кончилось? Ничем хорошим, конечно. Расстались. Она ушла к другому. Во всем том, что я сейчас рассказываю, удалось разобраться гораздо позже. Она продолжала, как прежде, клясться, что любит меня, и я верил. И лишь недавно окончательно освободился от иллюзий, поняв наконец, насколько мы разные люди.
      Она слушала с интересом, и не потому, что ее взволновала история моих отношений с Ниной, - увлек сам разговор, сама возможность говорить о чем бы то ни было с такой откровенностью! И поэтому я решился еще раз повторить свой вопрос: чем же все-таки объясняется ее желание выйти за Алика, хоть он очень славный парень, добрейшая душа? Что ею двигало? Не любовь же!
      Да, не любовь! Она и не скрывала этого. Собственно, и нужды никакой не было. Можно подумать, кто-то этим интересовался. Во всяком случае, не Алик; ему важно совсем другое, ему нужна девушка, которой можно доверить быть матерью его будущих детей, порядочная, здоровая, не уродка... Понятно, что согласие молоденькой девушки ему получить трудновато, поэтому он присматривался к тем, кто постарше. И в один прекрасный день заприметил ее. Двадцать пять по местным представлениям - много; что-то вроде старой девы, естественно, мечтающей выйти замуж, а значит, не очень разборчивой. Так оно и оказалось: он сделал предложение, она его приняла. Потому что полюбить она уже вряд ли кого-нибудь полюбит, а хочется иметь семью, детей, дом. Работой своей она увлечена, но жить одной в таком городе сложно, одинокая женщина мозолит всем глаза, каждый считает своим долгом что-то предложить, пристать, задеть. В общем, устала...
      Аля умолкла, видимо удивленная тем, что так легко сказала обо всем, что накопилось в душе, в общем-то совсем незнакомому человеку. Даже в ответ на такую же откровенность с его стороны.
      А я, слушая ее, думал о том, как много схожего в нашей жизни при всех ее различиях. Такие разные города, Москва и Сангачаур, столица и маленький провинциальный городок, а самоощущение у меня и у нее - одинаковое, ведь и я в Москве так и не стал своим. Не в том смысле, что у меня нет хороших знакомых или некому помочь в трудном положении - одни Оля с Таней чего стоят! - просто нет человека, который бы действительно понимал меня. В Москве я ощущаю какую-то ограниченность своих взглядов по сравнению с московскими друзьями, во всяком случае, меня часто в этом упрекают, а здесь, в Сангачауре, наоборот, многое меня самого раздражает и удивляет - ну хотя бы эта история с фотографией! Чушь какая-то, дикость просто, и никак Алику этого не объяснишь. Таким образом, я оказался в каком-то промежуточном состоянии - и здесь чужой, и в Москве не стал своим; отсюда уплыл, а туда не приплыл...
      Рассказывая ей все это и радуясь тому, что встречаю полное понимание, я еще острее ощущал обидную необходимость рано или поздно уйти отсюда на эту чертову гребную базу, где опять придется врать, изворачиваться, чтобы соответствовать мной же самим выдуманной легенде. И, чтобы продолжить беседу, я задал вопрос, который к Алику прямого отношения не имел:
      - А почему вы сказали, что уже никого не сможете полюбить?
      Она, конечно, поняла, что начинается новая стадия нашего разговора, никак не связанного с тем, что привело меня сюда к ней, и в этом смысле совсем необязательная. И, отвечая на мой допрос, как бы признала существование, пусть очень коротких, но уже наших собственных и достаточно доверительных отношений.
      - Потому что сыта по горло... На всю жизнь хватит.
      По взгляду, брошенному на фотографию, стало понятно, кого она имеет в виду.
      - Это он?
      - Да. Учились вместе.
      - И что?
      - Как видите.
      - А причина?
      Она улыбнулась:
      - Может, все же выпьете чаю?
      Я попытался повторить жест, означающий на языке ее соседей отказ.
      - Не так, - Аля рассмеялась и поправила меня; потом, мгновенно посерьезнев - она удивительно легко переходила из одного настроения в другое, во всяком случае внешне, - все же ответила: - Причина банальная. Случайно выяснилось, что имеет жену и ребенка в Ленкорани. - Легкая усмешка тронула ее губы.
      - Но он же мог...
      - Значит, не мог... Или не захотел... А у вас двое детей, по-моему?
      - У меня?
      - Мне так сказал Алик. - Она чуточку смутилась, решив, что что-то напутала.
      Конечно же следовало подтвердить наличие детей; какое это, собственно, имело значение, есть у меня дети или нет? Да и глупо было отрицать то, что здесь, в Сангачауре, стало такой же реальностью, как сама моя жизнь. Но почему-то, понимая все это, я повел себя очень странно.
      - Все гораздо сложнее, - сказал я, стараясь смотреть ей в глаза и чувствуя, что краснею. - В двух словах этого не расскажешь. Но сведения ваши не совсем точны.
      Ответ ее не удивил:
      - Так все же есть у вас дети или нет?
      - Нет, - сказал я. - Нет у меня детей. И вообще я холост.
      И сразу же пропало все очарование разговора: опять я оказался в своем обычном и давно осточертевшем состоянии настороженного маневрирования, необходимости взвешивать каждое слово, чтобы не быть уличенным во лжи.
      - Ну я пойду?
      - Что же вы так сразу? - Она не скрывала своего огорчения, хоть и улыбалась. - Пришли, разрушили жизнь и сбегаете...
      - А я еще к вам зайду, - решил я неожиданно для себя.
      - Заходите, конечно... Теперь я человек свободный... - Она открыла сумку, лежавшую на столе. - Я не очень разбираюсь в таких вопросах. Но, видимо, полагается это отдать, - сказала она, роясь в сумке. - Вы не передадите Алику?
      - Что?
      - Кольцо... И тут еще кое-что...
      - Нет уж, простите, - запротестовал я, - это уж вы как-нибудь сами...
      - Да где я теперь его увижу?.. Впрочем, вы правы... - Она захлопнула сумку. - Какое-то странное состояние. С одной стороны, обидно, конечно... Но и облегчение есть - как будто освободили от чего-то важного, нужного... но малоприятного. - Она рассмеялась. - Все-таки я стерва.