- Маша! - вскрикнула Таня. - Не смей!
      Помрачневший было Толик оживился.
      - Маша, эти деньги трогать нельзя! - сказал он, дурашливо скорчив строгую гримасу. - Они не для тебя отложены.
      Таня, застыв, прижав ладони к щекам, ждала развязки ситуации. Маша продолжала протягивать им деньги.
      - Этот ваш Чиндяйкин все равно не приедет, - сказала она торжествующе. Он обманул тетю Олю. Я знаю.
      - Маша, замолчи, - шепотом попросила Таня.
      - И тетя Оля знает. Два года уже прошло...
      - Маша, положи деньги на место, - по возможности строго сказал я, - дети не должны вмешиваться в разговор старших.
      - Маша, Маша! - в отчаянии качала головой Таня, в глазах ее стояли слезы.
      - Да что вы на нее напали?! - вдруг рассердился Толик. - Права Машка, на кой черт эти гроши там солятся? Оля их не трогает, чтобы разговоров лишних не было. Стыдно ей... А если тихо потратить, она только рада будет.
      Маша положила деньги на стол и снова взялась за карандаши.
      Помолчали. Толик приосанился, важно повел головой. Ему редко удавалось высказаться, не рассердив окружающих.
      - Не знаю, - задумчиво произнесла Таня. - Может.
      - Да ясное же дело. - Изобразив на лице скуку. Толик удивленно пожал плечами.
      - А ты знаешь, он прав, - вдруг решительно сказала Таня. - Пора кончать с этой историей. Действительно, уже два года прошло. Мы ей подыгрываем, деликатничаем из жалости? И ей же вредим.
      - На билет даже ему посылала - все равно не приехал. - Толик потянулся к деньгам. - Сколько там осталось?
      - Не трогай! - строго сказала Маша и левой рукой отодвинула деньги подальше.
      - Да я не трогаю! Я посчитать хотел! - обиженно завопил Толик. - Ты видишь, как грубят? - повернулся он к Тане.
      - Я не грублю, - спокойно возразила Маша, продолжая рисовать. - Эти деньги для дяди Эдика.
      Когда я вышел со двора, Маша, высунувшись из окна, махала мне на прощанье рукой. Таня, следившая за тем, чтобы она не вывалилась наружу, тоже подняла руку.
      - Счастливого пути, - кричала Маша, - до скорого возвращения!
      Я помахал им в ответ и, круто повернувшись, чуть не налетел на Олю.
      - Извини. - Она улыбнулась; густые лиловые отсветы магазинной рекламы не портили ее грустного клоунского лица с круглыми умными глазами и печально загнутой по краям прорезью рта.
      Я тоже извинился; шестьдесят пять рублей, лежавших в правом кармане пиджака, очень стесняли, и поэтому ничего больше я добавить не мог. А надо сказать о деньгах. Но как? Помогла Маша.
      - Оля, мы твои деньги дяде Эдику отдали. - Она собиралась крикнуть еще что-то, но Таня оттащила ее от окна.
      - Какие деньги? - Оля смотрела на меня с растерянным недоумением.
      Теперь объяснить было еще сложней, но я все же сделал попытку.
      - Извини... Я попросил в долг. А у Тани не было. И Маша... Ну, в общем, мы взяли твои деньги. Те, что в вазе лежали. Они же тебе пока ие нужны? А через месяц я верну... Нигде не мог достать. - Я полез в карман. - Вот они... Если...
      Она суетливо замахала руками:
      - Ну что ты, конечно! Они же давно лежат... Возьми, пожалуйста.
      - Спасибо... Мне надо домой слетать срочно.
      - Я понимаю... Конечно. - Она улыбнулась блестящими шоколадно-коричневыми глазами и одобрительно кивнула головой, одновременно произнеся: - Счастливо.
      - Спасибо...
      Еще улыбка, кивок головы, подрагивающая, как от сдерживаемых рыданий, спина - и Оля исчезла в подъезде. Я механически шагнул следом и остановился. Показалось, что из темноты доносятся приглушенные всхлипывания; я был почти уверен, что слышу плач, но к окну опять прорвалась Маша, и голос ее заглушил все существующие и несуществующие звуки.
      - Счастливого пути!.. Счастливого пути! - истошно кричала она, преодолевая материнский заслон.
      На следующий день я в красном картонном сомбреро с нитяной бахромой пел под собственный аккомпанемент на сцене фабричного клуба испанскую песню "Мама, я еще вернусь в наш домик". Сквозь слезы, еле удерживаемые ресницами, набитый зрителями зал был похож на объемную открытку, которую кто-то, забавляясь, выгибал, скручивал, сминал, и я вдруг почувствовал, что уже не могу, не выдерживаю, что вот-вот рухну под тяжестью груза, когда-то добровольно взваленного на себя. Дальше так жить было нельзя; невозможно врать на каждом шагу, думать и чувствовать одно, а вслух говорить прямо противоположное, каждый раз взвешивать сказанное, оценивать собеседника, чтобы определить, насколько ему можно довериться, многое ли он знает о тебе и не продаст ли при первом удобном случае...
      Директор пил чай с лимоном, одновременно разговаривая по селектору с отделом снабжения: где-то что-то нам опять недогрузили.
      Я хотел выйти, чтобы не мешать, но он жестом остановил меня.
      - А я тебя самого туда пошлю, - сказал он в селектор, прозвучало это угрожающе, почти как предложение посидеть пару часов в газовой камере, - и крутитесь там вместе. Но чтобы войлок был...
      Селектор щелкнул, выключился, директор отпил чаю.
      - Принес? - спросил он не сразу, сумев наконец сосредоточить внимание на посетителе.
      - Нет. - Я подошел поближе. - И вообще я не учусь...
      Он еще некоторое время сохранял на лице неопределенно-рассеянное выражение, видимо, решая, как отнестись к моему признанию.
      - Ну что же... - Он разглядывал меня так внимательно, будто впервые увидел. - Бывает и такое. Ко всему надо быть готовым. - Наконец он пришел к какому-то решению. - Послезавтра поедем вместе в управление. Я тебя кое-кому представлю...
      -Послезавтра я не смогу, Филипп Петрович, - сказал я, сам удивляясь твердости своего голоса, - я как раз поэтому пришел... - Я протянул ему заявление.
      - Ну, что ты написал тут? - спросил он. - "Прошу предоставить внеочередной отпуск без содержания". А на каком основании? Что у тебя? Что в приказе написать?
      - Напишите: семейные обстоятельства.
      - А у тебя есть семья?
      - Тогда по состоянию здоровья.
      - А где бюллетень? Что у тебя случилось все-таки?
      - Домой надо слетать.
      - К матери? Ах да, она же скончалась. Зачем же ты едешь?
      - Надо.
      - Ну что значит "надо"? Так каждый придет и скажет: "Надо". А работать кто будет? Это же производство, в конце концов. И вообще я тебя не понимаю, решается важный вопрос, ты в курсе дела, обо всем вроде договорились. А ты вдруг уехать хочешь! Без всякой причины. Несерьезно как-то.
      - Это последний раз...
      - Что последний раз?
      - Все. - И опять я услыхал в своем голосе интонации, не посчитаться с которыми было невозможно... - Разрешите мне съездить, и все будет по-другому. Я вам обещаю...
      - Ну ладно. - Он отвел взгляд и взялся за свою многоцветную шариковую ручку.
      Что он там начеркал, разобрать было невозможно, но секретарша, получив заявление, тут же села печатать приказ...
      Конечно, я знал, что Нина появится при первой же возможности, прибежит, как это обычно бывало в редких случаях наших размолвок, чтобы успокоить, объяснить, утешить, не вникая в суть моей очередной обиды, убежденная в том, что истинная причина всех моих обид и претензий одна - любовь к ней и вызванная этой любовью ревность ко всему, что с ней связано, и к мужу, и к друзьям, и даже к работе, отнимающей у нее время, которое она могла бы посвятить мне. Невнимательная, чуть снисходительная ласковость, с которой она каждый раз встречала любые мои упреки, раздражала больше, чем то, из-за чего возникал конфликт, и я начинал в ярости обвинять ее в неспособности понять то, что происходит у меня на душе; выхлестнутая в крике обида рассасывалась быстрее, и, понимая это, Нина никогда мне не возражала, терпеливо выжидая, когда наконец я успокоюсь.
      Но на этот раз я был удивительно спокоен. Зная о том, что Нина обязательно должна появиться, я ждал этой встречи без обычного нетерпения, не испытывая никакого желания высказать то, что накипело на душе, а ведь раньше в таких случаях я лишался способности думать о чем-либо ином, кроме как о предстоящем разговоре.
      И потому, когда она появилась на аэродроме за десять минут до посадки, сердце не шевельнулось, как обычно: мое спокойствие было подлинным. Она надела платье, которое мне очень нравилось, а ей - нет, что уже само по себе означало, что она настроена примиренчески. Да и первые ее слова, при всей их запальчивости, подчеркнуто подтверждали незыблемость наших отношений:
      - И тебе не стыдно? Из-за какой-то глупой бабы устроил скандал! Что бы она тебе ни сказала, ты не должен был так поступать. Просто не имел права. Она тебя явно спровоцировала. А ты, как ребенок, поддался... Ну что ты молчишь? Обижен? Оскорблен? А сколько мне приходится выносить?! Я же терплю... Конечно, обидно... Я прекрасно тебя понимаю... Но ведь мы знаем, во имя чего все это терпим. Даже странно, что мне приходится говорить тебе такие вещи. Неужели какая-то пустячная история может что-то изменить? Ну? - Она ласково повернула мое лицо к себе, заглянула в глаза.
      - Прошу тебя, не надо, - я попытался высвободиться.
      - Что не надо?
      - Не надо говорить об этом...
      - О чем?..
      - Обо всем... О любви и так далее.
      - Я тебя не понимаю.
      - И очень давно, к сожалению.
      Она опять повернула мое лицо к себе.
      - Что с тобой? Неужели из-за болтовни какой-то... ты можешь...
      - Да, могу...
      - Значит, ты меня не любишь?
      - Видимо, да.
      Такое она слышала от меня впервые.
      - Что ты говоришь! - сказала она тихо, поняв наконец, что на этот раз все гораздо сложнее, чем простая обида.
      - Ты сама меня вынудила.
      - Какая разница, почему ты это сказал, неужели ты вправду так думаешь?
      - Да.
      - Не верю.
      - Не надо притворяться. Ты и сама думаешь точно так же. Уже давно нет никакой любви. Просто изображаем ее друг перед другом и перед людьми тоже...
      - Зачем?
      - Не знаю. Тебе лучше знать. Приятно, наверное. Как же, такая сильная, всепобеждающая любовь! Всем на зависть. А на самом деле - для тебя это игра, развлечение...
      - Неправда.
      - К сожалению, правда. Игра, на которую ушли четырнадцать лет моей жизни.
      - А моей?
      - У тебя-то все в порядке. Ты успевала одновременно заниматься устройством своих дел.
      - Опять начинаешь?
      - Да, начинаю... Я потерял все, понимаешь, все... Из-за этой выдуманной, показушной любви я четырнадцать лет непрерывно вру, изворачиваюсь, прячусь от людей. А для тебя это приятная добавка к тому, что у тебя есть, развлечение после работы, отвлечение от семейных забот...
      - А кто тебя заставлял?
      - Ну конечно, во всем виноват я сам. Было бы удивительно, если бы ты этого не сказала. Но что поделаешь, если не все такие деловитые, как ты?! Не все могут играть в несколько игр одновременно.
      - Ну какой смысл все ворошить?
      Но я уже не мог остановиться.
      - Конечно, во всем виноват я сам. Надо было уехать домой, а не торчать тогда здесь год из-за тебя.
      - Я не это имела в виду.
      - А что?
      - То, что происходило потом.
      - А что происходило?
      - Ну не надо, прошу тебя... Сколько можно говорить об одном и том же?
      - Нет, ты все же скажи, что ты имеешь в виду? То, что я вынужден был обманывать мать, врать ей и всем остальным, что учусь в университете? Тебе ли упрекать меня в этом? Я же для тебя это делал, чтобы остаться в Москве!
      - А кто тебе мешал на самом деле учиться? Ты мог постудить на следующий год.
      - Ты мне мешала! Ты! - Объяснение наше по накатанной с годами дорожке скатилось к месту, где я был наиболее уязвим, и каждый раз я приходил в ярость из-за того, что Нина не упускала возможности упрекнуть меня в лености, хотя прекрасно понимала истинную причину всех моих бед. - Из-за тебя я не смог поступить ни первый раз, ни потом - не лезло ничего в голову! И из-за тебя я четырнадцать лет изображал эту чертову, давно несуществующую любовь, которая, как выяснилось, и тебе давно в тягость!
      - Неправда!
      - Олег все за тебя сказал. Наконец все выяснилось.
      - Я люблю тебя, честное слово. - Растратив все аргументы, Нина заплакала. - Я действительно устала. Но это пройдет. Поверь мне... Ну что ты молчишь?
      - Все сложнее, чем ты думаешь...
      - У тебя кто-то появился?
      - Нет. Но все, что я тебе сказал, - правда. Я действительно уже не могу... Я не могу и не хочу больше врать ни себе, ни другим. И давай на этом кончим!
      Она не стала меня больше упрекать.
      - Куда ты летишь? - спросила она, вытаскивая из сумки кружевной платочек.
      - Домой.
      - Надолго?
      - На два-три дня.
      - Что-нибудь случилось?
      - Нет. Надо произвести кое-какие расчеты с прошлым. - Фраза получилась излишне красивой, но больше мне ничего добавить не удалось - паспорт с билетом уже были в руках контролера, а милиционер проверял содержимое моей сумки.
      - Значит, это все?
      - Да, все!
      Когда нас повели к самолету, ее среди провожающих не было...
      Я не осудил себя за то, что оглянулся. Это была не слабость. Просто вежливое внимание к человеку, который проехал сорок два километра, чтобы меня проводить.
      Необычайное ощущение покоя я испытал, войдя в самолет. Будто отдыхаю после продолжительного бега против сильного встречного ветра.
      Впереди меня ждало свидание с родиной. И последнее усилие, после которого можно начать новую жизнь. Могучее дерево, выросшее из неосторожно оброненного когда-то семени лжи, нуждалось в нескольких веточках свежей неправды, которые бы, приукрасив его, погасили претензии моих друзей. После чего можно распрощаться с ними раз и иавсегда, оставив в память о себе это ветвистое чудище, увешанное чужими знаниями, медалями, несостоявшимися победами, несуществующей славой.
      И вернуться к себе, к своему "я", запрятанному где-то в далеких глубинах моего существа и прорывающемуся на поверхность лишь в виде кошмарных сновидений...
      Пролетая над городом-героем Волгоградом, о чем любезно сообщила бортпроводница, я задремал и обнаружил, что брюки, тщательно прикрепленные к моему телу ремнем и подтяжками, вдруг опять с меня исчезли, буквально испарились в тот момент, когда я вошел в квартиру Владимирских. Но, в отличие от всех предыдущих случаев, на этот раз легкодоступная обозримость нижней половины моего тела не только не смутила меня, но даже рассмешила. Смущены были, наоборот, зрители, что меня развеселило, и, вместо того чтобы попытаться где-то спрятаться, я, двигаясь из комнаты в комнату (чтобы каждый мог мною полюбоваться), еле удерживался от соблазна раздеться полностью, донага...
      Проснулся я над Каспийским морем в прекрасном настроении, ибо еще во сне осознал, что вижу эту дурацкую историю с исчезающими штанами последний раз; что-то уже начало происходить во мне, я ощущал себя музыкантом, которому предстоит взять последний аккорд длиннющей, бездарной, измучившей и его, и слушателей фортепианной пьесы, исполняемой отнюдь не по своей воле...
      II
      В день моего приезда в Сангачаур на плотине не было сброса воды, и уровень на Куре упал. Этот, казалось бы, не имеющий ко мне никакого отношения малозначительный и привычный для жителей города факт имел несколько последствий, которые, соединившись в цепочку, конечным своим звеном вдруг замкнулись на мне. И еще раз подтвердили мою убежденность в том, что все в этом мире взаимосвязано, - любое, казалось бы, пустяковое событие может странным непредсказуемым образом привести к сложнейшим результатам. Уж я-то имел возможность в этом убедиться много раз...
      Кроме Алика меня встречали Рамиз и Феликс. Июньское солнце, опережая время, пекло как в августе - над асфальтом, как над костром, струился горячий воздух. Но друзья детства, как бы подчеркивая торжественность встречи, были в костюмах и галстуках; впрочем, Феликс и на рыбалку ездил в таком же виде, оставляя в редакции портфель на тот случай, если его спросит редактор.
      Четвертого стоявшего на перроне парня, совсем молоденького и обвешанного фотоаппаратами, я не знал; видимо, Фeликc притащил с собой фотографа. Так оно и оказалось: пока друзья тискали меня в объятиях, парень, обегая нас кругами, делал снимок за снимком, торопливо меняя фотоаппараты.
      - Вот, я говорил?! - Алик торжествующе ткнул пальцем в поблескивающую на солнце медаль.
      Пиджак лежал на коробке с подарками, и купавшаяся в лучах солнца медаль была открыта для всеобщего обозрения; даже брошенная на грубо перевязанную коробку из-под конфет, она обращала иа себя внимание ярким блеском. Все, включая Алика, уже имевшего такое удовольствие, одновременно склонились и с благоговейным трепетом приступили к осмотру.
      - Возьмите пиджак в руки, - посоветовал я, - удобней же будет.
      Фотограф опять вспомнил о своих аппаратах.
      - Зачем это нужно? - негромко спросил я у Феликса, давая понять, что не одобряю шумихи вокруг своего имени, и уж во всяком случае здесь, в родном городе.
      - Я понимаю... Что делать? - Феликс развел руками. - Задание редакции. Сделаем небольшой материал, буквально из десяти строк, что-то вроде интервью, и на этом кончим.
      Ведомые Аликом, мы уже направлялись к машинам - черной "Волге" и ядовито-зеленому "Москвичу".
      - Я всего на пару дней... хочется с вами побыть... без официальностей... И чтобы поменьше народу знало.
      - Знать-то уже все знают и без газеты, - рассмеялся Феликс. - Ты что, забыл, куда приехал? Садись...
      Мы вчетвером сели в "Волгу", а фотографа отправили на "Москвиче".
      - Ну ничего, мы тебя в таком месте поместим, что даже при большом желании найти будет трудно, - заверил меня Феликс.
      - Где это?
      - На гребной, у Эльхана. Когда ты приезжал прошлый раз, она только строилась...
      - Там отлично, - наконец и Рамиз произнес какие-то слова.
      Я обернулся. Доброе, благородное лицо Рамиза с седеющими уже и тщательно зачесанными назад висками не выражало ничего, кроме радости по поводу моего приезда. Даже намека на обиду не ощущалось. Но я-то знал, что обида есть и вина моя несомненна...
      - Здесь тебе полностью гарантированы покой и изоляция, - заверил Феликс, когда старичок охранник сомкнул за машиной невысокие, сваренные из труб ворота гребной базы. - Посторонних сюда не пускают, а гребцы народ не надоедливый...
      И тут, как бы специально, чтобы опровергнуть Феликса, из-за угла центрального корпуса, к которому мы двигались, появилась полная, ярко одетая женщина, в туфлях на высоких каблуках, а за ней еще более толстый мальчик в очках и с портфелем. Уже позже я разглядел, что ощущение яркости в ее одежде вызвано главным образом трикотажной кофтой, пестрой от надписей, призывающих к миру и дружбе. Но в первую минуту все возможности восприятия были подавлены потоком слов, которые женщина на меня обрушила, одновременно выталкивая вперед очкастого мальчика. Коллективные попытки Феликса, Рамиза и Алика остановить ее остались незамеченными. Колыхание сливающегося с шеей подбородка перебрасывалось на взволнованную грудь, родинки на которой кидало вверх и вниз, как лодочки в безбрежных и белых от пены волнах океана.
      Она говорила безостановочно, часто облизывая губы оранжево-красным языком: необходима незамедлительная помощь ее мальчику-вундеркинду с невероятными математическими способностями - и кто же, как не я, такой знаменитый, всеми уважаемый человек, может и должен оказать помощь юному дарованию! Рекомендательное письмо на мехмат Московского университета, где мечтает продолжить образование мальчик, перескочив через три класса школы, - вот что требовалось на данном этапе. И конечно же общение: хотя бы несколько бесед с чудо-мальчиком, жаждущим поведать свои идеи и замыслы понимающему человеку. В этом городе бедняжка всех перерос и настрадался по интеллигентному общению на своем уровне. Нужен человек, способный оценить то, что мальчиком уже сделано.
      - Потом, попозже... - Феликс выхватил из рук вундеркинда толстую тетрадь, которую тот успел вытащить из портфеля, пока мать о нем говорила.
      - Дифференциальные уравнения с частными производными... - сказал вундеркинд гордо. - Функциональный подход...
      Эти непонятные женщине слова возбудили ее еще больше:
      - Умоляю вас. Вы должны ознакомиться. Он такой умница! Вы получите огромное удовольствие! Гарантирую.
      - Хорошо, хорошо... - Ознакомимся. - Размахивая тетрадью, Феликс слегка потеснил женщину, и нам удалось вступить на лестницу, ведущую к входу в корпус.
      В двухкомнатном "люксе" было холодно - вовсю работали кондиционеры.
      Алик, поставив чемодан, бросился их выключать. В одной комнате стояло пианино, в другой рядом с телефоном красовался кассетный магнитофон.
      - Ну как номерок? - спросил Рамиз. - Не хуже, чем в Москве?
      - Отличный.
      - Простудиться можно. - Алик, выключив оба кондиционера, аккуратно повесил пиджак с медалью в платяной шкаф. - Тут чьи-то вещи, - удивленно переглянулся он с Рамизом.
      - Это, наверное, Октая, - объяснил появившийся в этот момент Феликс, швырнув на стол тетрадь вундеркинда, он со вздохом облегчения опустился на диван. - Что вы стоите? Садитесь.
      Я подошел к шкафу: на одной из вешалок висел коричневый костюм, под ним стоял довольно большой чемодан.
      - Да, это Октая... - подтвердил Алик. - Опять с Нелли поругался.
      - Он тебе не помешает. Тут номеров много... Пива выпьем? - Рамиз полез в холодильник.
      - Может пойдем в котельную? - предложил Алик. - Я для тебя раков наловил... Варятся там.
      - Да успеем еще, - поморщился Феликс, - дай отдышаться. Жарко там...
      - Я могу сюда принести.
      - Давай тащи...
      Алик побежал за раками. Рамиз извлек из холодильника несколько бутылок, жареную рыбу, нарезал хлеб. и мы сели за стол...
      Через десять минут возникло ощущение, что я никуда отсюда не уезжал и никогда с ребятами не расставался. Но длилось это недолго - вслед за Аликом, тащившим ведро отборных раков и чем-то очень огорченным, что было ясно видно по его лицу, в дверях появился Октай.
      От раков шел возбуждающий укропный запах, но никто и не подумал к ним притронуться, так озадачили всех слова, произнесенные Октаем еще с порога:
      - Обязательно скажу! Кто-то же должен брать на себя грязную работу... - Он сделал вид, что не заметил протянутой ему руки. - За глаза жаловаться и осуждать легко. А что же никто в лицо ему правду не скажет?
      - Перестань, - привстал с дивана Феликс.
      - Это мне перестать? Да вспомните, что вы о нем говорили! А стоило ему приехать, сразу же растаяли?!
      - Не время сейчас, Октай, - это опять сказал Феликс; Рамиз и Алик молчали, уткнувшись взглядами в ведро с раками.
      - А кто определил это время? Правду или говорят сразу, или никогда не говорят. Мне это меньше всех нужно. Но кто-то же должен высказать ему то, что мы о нем думаем? Или уже нет у вас никаких обид и никого из вас он не предал? - Тут он выдержал паузу, подчеркивая справедливость высказанных упреков, и продолжил; теперь его речь была обращена только ко мне.
      Прервать его не было никакой возможности - нечем заплатить по этому длинному счету. Наверное, еще более обидному из-за того, что за минувшие годы я не сделал ни одной попытки как-то смягчить, загладить вину...
      Почему, например, я зазнался, как только поступил в университет?! Неужели десять лет дружбы, и какой дружбы - последним делились друг с другом! - не стоили того, чтобы я хотя бы раз в год вспоминал о них?!
      А как я с собственной матерью поступил? Буквально в могилу не успели опустить, а я уже смылся назад, в свою Москву, ни с кем ме попрощавшись. Всех званий и наград никто еще не получил; что это я так выслуживаюсь?! И почему от друзей прячусь? Можно подумать, они одолевали меня какими-то просьбами, даже адреса моего в Москве не знают.
      А что, собственно, от меня требовалось? Неужели за три года нельзя было хотя бы простенькое надгробие матери поставить? И это при моих заработках! На машину же у меня деньги нашлись!
      А как я бедного Рамиза обманул?! Не надо было обещать, если нет возможности, хотя при чем тут возможности, элементарная жадность всему причина, глупая жадность. И случай с Рамизом - лучшее тому доказательство. Максимум через год я получил бы назад эту тысячу рублей, которую попросил у меня Рамиз, но я пожадничал, испугался, не дал человеку поправить свои дела. Будь у кого-нибудь из них деньги, разве ко мне обратились бы? Что поделать, если только я получаю пятьсот рублей в месяц, сам же рассказывал...
      Несомненно, список обвинений был бы продолжен и дальше, но дверь за его спиной вдруг распахнулась, ударив, и, видимо, больно, по отставленной назад ноге, и в комнату с профессиональной внезапностью ворвалась его жена Нелли. Родом из Риги, она меньше всего была похожа на латышку - темные, мелко вьющиеся жесткие волосы придавали ее смуглому пышногубому лицу негроидный вид.
      Окинув подозрительным взглядом сидящих в комнате мужчин, подруга жизни Октая ринулась к шкафу - другого места, где могли спрятаться женщины, не было.
      - Да нет здесь никого, - сказал Феликс, раньше других понявший цель ее налета.
      - Марш домой! - скомандовала Нелли Октаю, не удостоив ответом реплику Феликса. Она сунула в руки мужу чемодан и костюм и подтолкнула к двери.
      - Ты потише, потише. - Октай попытался оказать робкое сопротивление, но оно мгновенно было сломлено следующим толчком, выпихнувшим его из комнаты.
      - А Эльхану передайте, - Нелли погрозила всем пальцем, - если не перестанет заманивать его сюда, прикрою эту чертову базу.
      - Да Эльхана вообще здесь нет. Он в Баку...
      Нелли еще раз грозно потрясла пальцем и, прежде чем хлопнуть дверью, сухо поздоровалась со мной...
      Как потом выяснилось, в утро моего приезда Октай с ней поругался и, прихватив свои на всякий случай всегда собранные вещи, в третий раз за последний месяц покинул дом, в котором жил вместе с отцом, директором единственного в городе техникума.
      Причиной очередного скандала была тумбочка для постельнвго белья, которую Нелли приобрела на неизвестно откуда добытые деньги. А поскольку на вопрос Октая об источнике ее доходов она и не подумала дать какие-либо объяснения, а, наоборот, оскорбительно усмехнувшись, тут же перешла в атаку: до каких пор будет продолжаться эта унизительная жизнь на иждивении отца, сующего нос во все их дела, когда наконец Октай перестанет перебегать с одной работы на другую и начнет зарабатывать достаточно, чтобы они могли отделиться и зажить своим домом, и т.д. и т.п. - то Октай, чтобы не отвечать на эти не имеющие ответа вопросы, выскочил из дома и отправился сюда. В отличие от Октая, соседи знали, кто и за какие услуги одаривает его жену деньгами, и, сочувствуя отцу, одному из самых уважаемых людей города, откровенно осуждали сына. Аборигены Сангачаура, они всякое здесь видели, но того, что вытворяла кудрявая Нелли, не позволяли себе даже самые отчаянные обитательницы многочисленных женских общежитий текстильного комбината, даже те из них, что приезжали сюда по найму на год-два именно для того, чтобы повеселиться в южных краях...
      До Октая конечно же доходили разговоры о поведении его жены, он и сам при желании легко мог уличить ее в неверности, но, к всеобщему удивлению и недовольству, ни разу не попытался этого сделать. Как-то, еще до рождения ребенка, он решил было с ней развестись, но не довел дело до конца. Десять лет, прошедших с тех пор, настолько укрепили семейные позиции Нелли, что все их конфликты кончались тем, что Октай на время покидал отчий дом... В эти дни он становился особенно требовательным к друзьям и знакомым в вопросах чести, долга и нравственности...
      Раки были съедены молча. Перед самым уходом ребят я заставил себя сказать несколько слов в свою защиту: конечно же я виноват, но дело не в жадности, просто так сложились обстоятельства, что я не смог тогда сразу выполнить просьбу Рамиза, хоть и обещал. А потом замотался с делами, сейчас точно не помню, но, кажется, вскоре уехал за границу и поэтому забыл об обещании. Начисто вылетело из головы. Конечно же это не оправдание, стыдно говорить такое, но главное, чтобы Рамиз поверил - дело не в жадности, будь у меня в тот момент свободные деньги, я немедленно выслал бы любую сумму. И потом бы выслал, если бы не заморочила эта чертова работа.
      Больше всех успокаивал меня Рамиз, деньги действительно были очень нужны тогда, и, что теперь скрывать, они очень удивились и начали плохо обо мне думать из-за того, что так долго не давал о себе знать. Но теперь, когда я приехал и все объяснилось, какие теперь могут быть обиды! Главное - я здесь, с ними, а все остальное чепуха...
      - Да и дело-то поправимое, - уже на самом пороге обронил Феликс. - Эта тысяча рублей нужна сейчас так же, как и тогда...
      Пришлось изобразить радостное удивление. Неужели?! До сих пор?! Ну что же, я готов поправить свою ошибку. На этот раз осечки не будет. А на что, собственно, нужны эти деньги?
      Я уже и забыть успел... Ах, да, на курятник... Правильно, правильно, я все вспомнил: Рамиз давно мечтает заняться разведением кур.
      - Постановление вышло. Сейчас это поощряется, - объяснил Феликс.
      - Но тогда вроде еще постановления не было...
      --Иногда жизнь опережает постановления, - улыбнулся Феликс.
      Все еще смущенные выходкой Октая, мы старались не встречаться взглядами по разным причинам, но всем нам было неудобно друг перед другом: Алику, как человеку, уговорившему меня приехать сюда и, значит, больше других ответственному за меня; Рамизу из-за того, что невольно стал главным лицом обвинения. Феликс в принципе был против любой грубости. А мое состояние объяснений не требовало.
      Наконец они ушли, но тут же раздался негромкий стук в дверь. Это был Алик.
      - Извини. Еще пять минут... Посоветоваться надо. - Алик перешел на шепот. - Им я сказать не могу... Не поймут. А ты человек культурный, в Москве живешь...
      - Садись, Алик, садись, дорогой. - Я обрадовался тому, что отсрочилась необходимость остаться наедине с собой, хотя и знал, что наступила пора действовать: к затратам на могилу прибавилась тысяча для Рамиза, и еще предстояло что-то предпринять с этой тетрадью вундеркинда... - Что у тебя стряслось? - Вид Алика вполне давал повод для таких вопросов.