Ладонь, дернувшись как от удара тока, проскочила выше, миновала что-то вязанное и туго облегающее тело, после чего опять открылась мягкая гладкая кожа. "Живот", - подумал он, и ухватившись за какую-то узкую полоску, похожую на резиновый пояс трусов, резко потянул вниз.
      Она продолжала лежать неподвижно с закрытыми глазами. Короткие темно-русые и слегка вьющиеся волосы еще больше округляли ее мальчишеское лицо, совсем не соответствующее полному женскому телу.
      Рука продолжала тянуть вниз что-то непонятно-неподдающееся. Потом ему объяснили, что это был пояс от чулок и дергать его было совершенно не нужно. Он и сам об этом чуть позже догадался и почувствовал вдруг то, чего долго не замечал,- могильный холод этой несколько лет не топленной квартиры.
      Она лежала так, будто все происходящее к ней не имело никакого отношения. Даже холод.
      В соседней комнате наступила тишина.
      Дернув еще раз за этот, туго стягивающий живот пояс, он убрал руку и откинулся в сторону...
      Она почему-то не воспользовалась возможностью встать и продолжала лежать с задранным на живот платьем. Даже подол не поправила. Он сделал это сам. Сел. Обнаружил, что дрожит, как при сильном морозе. Но дело было не в холоде. Холод он опять перестал чувствовать. Наоборот, его охватил жар - он вдруг увидел то, что произошло, со стороны, и жаркий, сжимающий сердце стыд затряс его тело в ознобе.
      Трамвай шел довольно быстро, поэтому, спрыгивая с него на углу Третьей Параллельной, Алик сильно откинул туловище назад, чтобы при приземлении не потерять равновесие.
      До дома профессора-невропатолога, у которого мать бывала чаще, чем где-либо, оставалось пройти полквартала. Еще не стемнело, но жара спала, дул прохладный ветерок, и пот, проступивший сквозь рубашку темными пятнами, другим, кроме неприятных воспоминаний, объяснить было невозможно. Прежде чем подняться по широкой каменной лестнице и нажать на звонок, Алик постоял на углу, чтобы немного обсохнуть.
      Конечно, добейся он своего в тот вечер, все было бы сейчас иначе - не прячется же ни от кого Джон Агаев. Но даже если и не получилось ничего, зачем он сбежал тогда? Вот что стыдно! Хорошо хоть догадался злость изобразить. Хоть дверью хлопнуть хватило ума. И то, что Джона послал подальше, тоже правильно; жалко, конечно, но правильно. В конце концов никогда ему этот Джон не нравился, а за наглое поведение в тот вечер вполне можно было и по морде дать. "Что с тобой? Куда ты?! Да подожди же!" - только такой нахал, как Джон, мог выбежать во двор в одних трусах. И еще за руки хватать с криками. А стоило обругать его - сразу притих. Хорошо все-таки, что удалось сдержаться и не врезать ему. А как хотелось! За все: и за бостоновый пиджак, и за итальянский аккордеон, и за покорность Вали Гурьяновой в тот вечер, и за собственную неудачу.
      Хотя, конечно, подлым этого Джона не назовешь. Сколько раз приходил потом, уговаривал вернуться в кружок. Племянник и его друзья тоже упрашивали. Бедняги ничего понять не могли. Только когда Майя через них привет передала - зачем она это сделала непонятно - кое о чем начали догадываться. Но все равно переживали сильно. Слишком уж неожиданно он бросил репетиции, перед самой премьерой. И после стольких мучений. Бедный товарищ Эмиль...
      Профессор открыл дверь сам. Он был в сетчатой майке с короткими рукавами и полосатых пижамных брюках.
      - А-а-а, Алик, проходи, проходи, дорогой, очень рад.
      Он всегда и всем радовался, профессор, и потому в такой приветливой встрече ничего удивительного для Алика не было. Еще мальчиком его встречали здесь так же гостеприимно.. Даже в те годы, когда кто-то напугал хозяев дома непонятным словом "космополит", - кто-то назвал этим словом профессора - и несколько лет он и его жена, тоже невропатолог, ходили по квартире притихшие и вздрагивали от каждого звонка в дверь. Но гостям продолжали радоваться. И даже его матери радовались- единственные люди, которые терпели ее столько лет, несмотря на все, что она с ними вытворяла. Месяца не проходило, чтобы она что-нибудь не отмочила.
      И сегодня тоже. Как только Алик вошел в комнату, стало ясно, что мать опять выкинула какой-то номер. Пока он пил чай, профессор и его жена рассказывали о ней, стараясь улыбаться, но было видно, что им совсем не весело. Даже девяностолетняя мать профессора, занятая гаданием на горохе, и та осуждающе качала головой и цокала языком, не имея возможности вмешаться в разговор из-за своего гадания.
      Мать, конечно, окончательно рехнулась. Точно! Не профессора девяностолетняя мать, а его, Алика, мамаша, которой и шестидесяти нет. Точно рехнулась! Иначе ее поведение никак не объяснить. Мало того, что дома не живет, скитается по чужим квартирам, - видите ли, без ее помощи никак не обойдутся!- теперь новая причуда: вбила себе в голову, что профессор недостаточно хорошо относится к своей матери.
      Алик вспомнил, что она и его в этом уверяла:
      - У нее пенсии нету.
      - Ну и что? Она же не работала никогда. За что же ей пенсия?
      - Вот я и говорю. Кто же ей пальто купит?
      - Какое пальто? Зачем ей пальто? Она же лет десять с тахты не встает.
      Но мать продолжала твердить, что старухе необходимо пальто. И в конце концов купила его на свою зарплату уборщицы. Алик в дела матери старался не вмешиваться. Поэтому на просьбу профессора повлиять на нее сразу же ответил отказом.
      Потом она купила старухе зимние туфли и выходную шерстяную кофту. Но самое страшное - тут профессор и жена очень грустно улыбнулись друг другу - обо всем этом она написала в "Комсомольскую правду". И вдобавок обвинила профессора в том, что в его квартире протекает крыша, а он ее не чинит и тем самым губит здоровье матери.
      Крыша действительно давно протекала, но, несмотря на неоднократные просьбы профессора, управдом почему-то тянул с ремонтом. Мать же считала, что во всем виноват профессор, и в письме в "Комсомольскую правду" так и изложила.
      - Самое смешное, - смущенно улыбнулся профессор, он был похож сейчас на толстощекого очкастого ребенка, - крышу после этого письма срочно починили. Но каково мне?
      - Собираются обсуждать его в институте, - вздохнула жена.
      - Это-то бог с ним, - профессор укоризненно улыбнулся жене. - Плохо то, что мать твоя так о нас думает.
      - Да что вы на нее внимание обращаете? - возмутился Алик. - Больной человек.
      Не возражая против того, что мать действительно женщина со странностями, профессор и его жена долго хвалили ее за доброту и другие человеческие качества.
      Это была правда: мать последнее раздавала людям. Но профессор и его жена тоже были добрыми людьми. Алик не раз в этом убеждался на собственном примере. И когда маленький был, и когда вырос стал взрослым, вполне самостоятельным человеком. Вот и сейчас профессор, дождавшись, когда жена ушла на кухню, участливо поинтересовался, как идут дела, потом мягко притронулся к нервно сжатому кулаку Алика и, перейдя на русский, очень серьезно попросил быть с ним откровенным.
      Ну как туг можно было не насторожиться, имея полусумасшедшую мать? С чего бы профессору просить его об откровенности, если мать опять что-то не наболтала?
      На этот раз она превзошла все ожидания.
      Профессор задавал вопрос за вопросом, и, хочешь не хочешь, приходилось на них отвечать... Да, действительно это случилось зимой. В конце февраля. Не пять, а три раза. Да, было холодно. Причина? Причину объяснить трудно. Ну, а все-таки?.. Разве правильно то, что Алик молчит? И не надо обижаться на мать. Она совершенно разумно поступила, рассказав об этом профессору. А разве самому Алику не кажется странным, что в десятиградусный мороз он пять раз, ах, да, извини, не пять, а три раза за ночь, обливался холодной водой из дворового крана?
      Нет, не кажется. Почему? Потому, что на это есть причина. Какая? На вопросы врача полагается отвечать. Разве Алик об этом не знает? Почему же молчит? Ну ладно. А больше такое не повторялось? Нет. Никогда? Никогда.
      Профессор вздохнул и при всей своей деликатности еще раз попытался выяснить причину странных ночных купаний Алика, но опять ничего не добился.
      Не мог же Алик рассказать, что всю ночь после того, как сбежал из той квартиры, ему снилась Майя? Стоило сомкнуть глаза, как повторялось одно и то же: опять они оказывались на том же месте, но уже без Джона и Вали в соседней комнате, совершенно одни, и она, лежа рядом совершенно голая, обнимала его, прижимала к себе, ласкала, ласкала... И продолжалось это так долго, что, проснувшись, он вынужден был бежать во двор и лезть под кран: еще мальчиком он слышал о том, что мужчине после близости с женщиной полагается совершать омовение.
      В ту ночь он чуть не умер, такая была холодная вода. А на следующий день сведущие люди объяснили, что к русским этот обычай не имеет никакого отношения, да и азербайджанцы его давно не придерживаются.
      Мать тогда решила, что он сошел с ума, и конечно же подняла страшный крик. Еле удалось ее успокоить, но, видимо, не совсем, если она все же профессору пожаловалась.
      К девяти часам Алик стоял на трамвайной остановке у Дома печати. Отсюда ему были хорошо видны входные двери, и в любой момент можно было или сесть в трамвай, или незаметно отступить к крытому рынку. Но обычно она на эту сторону улицы не переходила, а, выйдя из дверей, сворачивала к музею "Низами", чтобы вернуться домой по Воронцовской, мимо бани "Фантазия". На трамвай она никогда не садилась, даже зимой.
      И опять Алику показалось, что она посмотрела в его сторону, когда появилась в дверях, и, только отыскав его взглядом среди людей на остановке, свернула за угол. Он почти был в этом уверен. Но, перейдя улицу и увидев ее быстро удаляющуюся фигуру, он успокоился н прибавил шагу. Сохраняя дистанцию, конечно, на тот случай, если она вдруг обернется. Не хватало еще, чтобы она увидела, как он за ней бегает, после всего, что произошло, это было бы слишком. Другое дело, если бы они встретились где-нибудь случайно. И не просто так, на ходу, здравствуй, до свидания, а чтобы была возможность что-то для нее сделать, как-то проявить свое отношение...
      На Воронцовской по вечерам прохожих было мало, но зато почти у каждого двора сидели люди: беседовали, грызли семечки, играли в лото, домино. Мужчины встречались реже, их почти не было слышно, они вели тихие, серьезные разговоры. Народ здесь жил смешанный - азербайджанцы, русские, армяне - и в общем-то несолидный: чуть что - бежали за помощью в милицию. Сами все затевали, а получат сдачу - на весь город крик поднимают. То ли дело его, Алика, родная улица - тут уж в милицию не побежишь. Каждый сам за себя отвечает. А не может, так терпит. Не все, конечно, в семье не без урода, как говорится...
      Тут Алик вспомнил о сестре. Угораздило же ее сцепиться с этим Фаризом: и раньше он надежностью не отличался, а теперь и подавно за него ручаться нельзя, на все способен.
      Майя подошла к своему подъезду. На всякий случай он придержал шаг - вдруг оглянется. Но она не оглянулась, и Алик тут же прибавил ходу, чтобы застать ее на лестнице.
      В полутьме парадного ее уже почти не было видно, два быстрых шага через ступеньку - и она окончательно исчезла за поворотом лестницы, но все равно было приятно еще раз глянуть на нее, не опасаясь быть замеченным. А потом прислушаться к быстрым, почти бегущим шагам, к стуку в дверь на третьем этаже и щелканью замка. После чего дверь громко хлопала и все стихало. И можно было идти домой...
      Алик с ходу перемахнул через коротенькую, в три ступени, лестницу, ведущую в подъезд, и лицом к лицу столкнулся с Майей. Она улыбалась,..
      Назад пути не было-бежать второй раз он не мог, - пришлось пойти вперед: поздороваться, глядя в сторону, обойти ее и деловым шагом направиться к лестнице. А что еще оставалось делать? Не мог же он остановиться.
      - Ты ко мне? - вопрос ударил в спину и воткнулся в него, острым, как нож, стыдом; пришлось замедлить шаг.
      - Надо было ответить "да, к тебе", будь, как говорится, что будет, но он сказал "нет", даже не повернув головы в ее сторону, чтобы, не дай бог, не столкнуться взглядами.
      Она не поленилась, обошла его и в упор уставилась улыбающимися глазами.
      - А к кому?
      - Так просто, - сам удивился глупости своего ответа.
      - Понятно, - она продолжала смотреть ему прямо в глаза.- Ты еще долго будешь ходить за мной? - И что-то смахнула рукой с верхней губы, что-то легкое, может быть, паутинку "пли мошку какую-то. - Ты зачем за мной ходишь?
      - Я не хожу, - этот ответ был еще глупее первого. И глаза опустились сами по себе, как в школе, когда его уличали в незнании урока.
      - Ну, ладно, - сказала Майя очень похоже на учительницу с первого по четвертый класс, имя которой Алик давно забыл: та точно так же произносила это слово, когда, уставившись в парту, он не отвечал на ее вопросы. После чего произносилось долгожданное "садись" - и его надолго оставляли в покое. Но здесь, в парадной, сесть было не на что.
      - Нам надо поговорить, - сказала Майя.
      Неужели она видела, как он за нею ходит? Эта мысль пронзила Алика тем же острым ножом, но уже в обратном направлении, в грудь; начавшееся там жжение перекинулось на шею и лицо. Хорошо, хоть в парадной было темно.
      - Ты слышишь меня? - голос Майи доносился откуда-то издали. - Нам нужно поговорить.
      - О чем? - тупее ответ придумать было невозможно, жжение усилилось.
      - Ты считаешь, нам не о чем говорить?
      - Почему? Можно и поговорить.
      - Спасибо, - она даже присела чуть-чуть, как Дина Дурбин в фильме "Сестра его дворецкого". - Пошли.
      Красивый поворот, и она шагнула из подъезда на улицу. Пришлось вынести пылающее жаром лицо на белый свет - проклятый летний день все не кончался, хотя было уже не меньше половины десятого.
      - Что с тобой? - и Майя рассмеялась. Потом тут же прервала смех и даже нахмурилась, чтобы выглядеть серьезнее.
      Этот короткий смех, плеснувшись о его раскаленное лицо, зашипел, как вода в парной, и потными струйками потек по шее, по спине, между лопатками.
      - Ты чего смеешься? - спросил Алик хмуро, хотя она уже не смеялась.
      - Какой ты красный! - улыбнулась Майя и вдруг протянула руку к его лицу.
      Он даже вздрогнул от неожиданности. Что-то белое коснулось его лба, и, прикрыв глаза, он понял, что это платок.
      Вытерев ему лицо и шею, она полезла было и под воротник рубашки, но он отстранился.
      - Ну, куда пойдем? - спросила она, пряча платок в карман сарафана. Может, на бульвар?
      - Можно, - еле выдавил он, и они пошли назад по Воронцовской, мимо всего этого болтающего, грызущего семечки, играющего в лото и домино народа.
      - Вот пялят глаза, - Майя недовольно передернула плечами, - сплетницы чертовы.
      - Они тебя знают, что ли? - Алик с удивлением услышал свой голос.
      - Еще как! Делать-то нечего, вот и следят. С кем пошла? Куда пошла? - все интересует. Я первое время злилась, а потом решила - наплевать, пусть болтают, что хотят. Бабка только расстраивается.
      Она приехала из Витебска и жила с бабушкой. Алик знал об этом, но для поддержания разговора спросил:
      - Какая бабка?
      - Моя.
      Отец ее погиб на фронте, мать вышла второй раз замуж. А с отчимом Майя не ладила - и об этом Алик тоже знал.
      - Как ты думаешь, выйдет из меня актриса? - спросила она, и, встретившись с ней взглядом, Алик опять удивился тому, какие красивые у нее глаза, по размерам не меньше, чем у его барашка, а говорят, что бараньи глаза самые крупные. Но цвет, конечно, у нее намного лучше, - серо-голубой, как небо. Родной цвет.
      - Конечно, выйдет. Товарищ Эмиль очень тебя хвалил.
      - Что он понимает? - усмехнулась Майя. - Он только образование имеет. На сцене никогда не играл.
      - А фильм?
      - Групповка, - презрительно махнула рукой Майя, - меня и то приглашали сниматься. В массовку или групповку каждый может попасть.
      - Что же ты все, что он говорил, делала, а теперь ругаешь?
      - Я не ругаю. Он хороший дядька. Но не авторитет. А мне нужен человек, который бы меня направил. Вот в клубе Двадцати шести Лежнев ведет кружок. Из ТЮЗа. Не знаешь? Это другое дело. Это настоящий актер.
      - Что же ты к нему не пошла?
      -Я же в типографии работаю. Вот и пришла в Дом печати. А потом, когда все разузнала, уже как-то неудобно было уйти. И к ребятам привыкла. Да и к Эмилю тоже. Он так старается.
      - Да, - с удовольствием согласился Алик: сто Лежневых не отдал бы он за товарища Эмиля, хотя он и не авторитет.
      Так в разговорах о том о сем они дошли до бульвара. Наконец стемнело. Народ в основном гулял парочками.
      - Пойдем на Студенческую? - спросила Майя.
      Алик вопроса не понял, но виду не подал. Видимо, речь шла об аллее, потому что, пройдя немного. Майя свернула туда, где под деревьями было потемнее, и села на свободную скамейку.
      - Здесь удобнее, - сказала она. - И шпаны меньше.
      Алик промолчал: Студенческая так Студенческая, хотя ничем эта аллея от других не отличалась - такие же скамейки под деревьями, асфальт под ногами и полно парочек, стоящих, сидящих, идущих.
      - Тебе привет от меня передали?
      - Передали.
      - Что же ты ничего не ответил?
      --У меня баран не напоенный, - вдруг вспомнил Алик.
      - Что?!
      - Ему в десять попить надо дать. Он привык.
      - Какой баран?
      - Мой.
      - У тебя есть баран?
      - Да.
      - А где ты его держишь?
      - В коридоре.
      --Дома?
      -Да.
      Она громко рассмеялась. Несколько парочек недовольно оглянулись.
      - Большой?
      - Нет, не очень. Шесть месяцев.
      - И что ты собираешься с ним делать?
      Пришлось рассказать ей всю историю барашка, И про обрезание племянника тоже. Эту часть истории она никак понять не могла.
      - Ты-то чего старался?
      - Как чего? Всех его товарищей обрезали, один он остался,
      - Ну и что?
      - Неудобно же.
      - Перед кем?
      - Перед соседями.
      - А тебе-то почему неудобно? Ты же русский?
      - Русский.
      - Или нет?
      - Почему нет?
      - А по тебе не поймешь! Глаза, правда, светлые, а кожа
      совсем смуглая.
      - Это загар.
      - И волосы темные.
      - Если русский, обязательно блондином должен быть? Она опять рассмеялась.
      - А сестра, значит, за азербайджанца вышла?
      - Да.
      - Ну и как?
      - Нормально.
      --А это правда, что ты чуть что - за нож хватаешься?
      - Я?!
      - Да, ты! С крыши даже прыгнул с ножом. Было такое? Об этой истории ей вполне мог рассказать племянник или кто-то из его друзей, отпираться не было смысла.
      - Было.
      - Ну вот видишь, - она удовлетворенно улыбнулась. - Я про тебя все знаю. Дикий ты человек, убьешь и не задумаешься.
      Тут уж он не удержался от улыбки. Это он дикий человек? Да он мухи не обидит, пока его не заставят. Если она хочет знать, так он на другую сторону переходит, когда навстречу пьяный идет или шпана какая-нибудь.
      - Почему?
      - Чтобы не связываться. Скажут еще что-нибудь не то, придется ответить.
      - Смотри какой осторожный. - Она глядела на него с чуть насмешливой улыбкой. - Ас крыши почему прыгнул?
      - Я их предупредил, чтобы не ругались. А они не послушались.
      - Кто? И прыгнул на них с ножом?
      - Они тоже с ножами были.
      - Двое?
      - Трое. Подняли ночью крик. Матом ругаются. Ножами машут. А мы с сестрой на крыше спали. Я им говорю: тише, тут же кругом женщины, дети. А они меня послали. Пришлось прыгнуть.
      - Высокая крыша была?
      - Да. Ногу поломал.
      - А они что?
      - Знакомые оказались. Извинились.
      - А если бы не извинились?
      - Не знаю. Я об этом не думал, прыгнул - и все.
      - Рассказывали мне о твоих подвигах.
      - Кто рассказывал?
      - Все. Ты как появился, сразу пошли разговоры. Эмиль тоже нас предупредил, чтобы на всякий случай повежливее с тобой обращались.
      - Эмиль? Не может этого быть!
      - Он мне лично говорил.
      -Что же сам на меня орал?
      - Нервный. Ты тоже нервный?
      - Да, наверное.
      Они оба вспомнили про тот случай, когда он при всех грохнулся от волнения на пол, но говорить об этом не стали; пожалела она его.
      - А я на тебя страшно разозлилась.
      - Когда?
      - Там... Когда ты на меня набросился. Надоело уже: с кем ни встретишься, набрасываются, как звери. И этот тоже, думаю. Целоваться даже не умеет, а лезет. Ты что, никогда не целовался? Что молчишь? Я же вижу.
      Они помолчали немного. Посидели тихо и неподвижно, вслушиваясь в шорох ветвей и шепот парочек.
      - Ну ладно, - сказала она, - пошли поить твоего барана.
      Он сразу встал, она продолжала сидеть. Потом медленно поднялась; что-то непонятное было в ее взгляде, в темноте он казался каким-то мутным.
      - Поцелуй меня, - она обняла его за шею.
      Притиснув свои сухие и плотно сжатые губы к ее рту, Алик ничего, кроме неловкости, не чувствовал. Но она не отпускала его голову, наоборот, все сильней прижимала к своей. До боли. И вдруг что-то сделалось с его губами: они обмякли, зашевелились, коснулись ее зубов...
      Она продолжала больно прижимать к себе его голову, но теперь это было приятно. Руки сами собой сошлись за ее спиной. Чуть выше живота он чувствовал упругое прикосновение ее грудей, они как бы мягко отталкивали его, но стоило отодвинуться, как они поспешно утыкались в то же место, вызывая какое-то сладкое и тающее чувство.
      По дороге к нему домой они продолжали целоваться, останавливались в каждом темном месте. Но долго она не выдерживала, начинала задыхаться, как под водой. И когда он отпускал ее, жадно глотала воздух. Теперь они почти не разговаривали. Одно было странно: если она видела, что он за ней ходит, почему только сегодня сказала об этом? Почему столько тянула? Но спросить он стеснялся...
      Двор уже спал, когда они добрались наконец до его дома. Даже в подвале у Ханманы свет не горел, а старуха ложилась поздно.
      Барашек тоже спал. На шум шагов он вскинул голову и поспешно поднялся на ноги, скользя копытцами по асфальтовому полу. Зазвенели шарики на кровати.
      - Какая прелесть, - ахнула Майя и бросилась его обнимать.
      Алюминиевая миска, которую Алик, уходя, наполнял водой, была пустой...
      Пока барашек жадно пил. Майя обнимала его одной рукой и нашептывала на ухо что-то ласковое.
      - А что будет потом, когда он вырастет? - она встревоженно посмотрела на Алика.
      Здесь, при ярком освещении, даже представить себе было невозможно, что совсем недавно он с этой девушкой целовался; такой недоступно красивой она сейчас казалась.
      - Не знаю. Будет жить, как живет...
      - Но это же невозможно.
      - Почему? Кому он мешает?
      - А мама?
      - Она здесь почти не бывает.
      - Да, я слышала, - стало ясно, что Майя о нем знает не меньше, чем он о ней. Это Алику понравилось. Хорошо, что она все о нем знает и это ее не испугало, не оттолкнуло. Ни то, что он всего семь классов кончил, ни полусумасшедшая мать, ни баран в доме, ни асфальтовый пол...
      Продолжая сидеть на корточках рядом с бараном, Майя поправила волосы и огляделась.
      - Надо прибраться здесь.
      - В комнате чисто. Идем туда.
      Они прошли в комнату. Из-за стены соседнего дома солнце почти не попадало в единственное окно, и поэтому воздух здесь всегда был прохладно-сыроватый... Кровать он утром аккуратно застелил. Шифоньер был старый, довоенный, но выглядел прилично. На столе красовалась хрустальная пепельница, подаренная много лет назад женой профессора.
      - Садись.
      Они сели друг против друга по разные стороны стола.
      - Значит, ты видела, что я за тобой хожу? - Алик даже удивился своей смелости - вон как заговорил! - вопросы задает, что-то выясняет!
      -Да.
      - Давно?
      - Еще зимой.
      - Я чувствовал.
      - Что же ты не подошел?
      - Стыдно было.
      - Я все ждала, ждала. И не выдержала.
      - Терпение у тебя ничего, - улыбнулся он.- А вдруг бы перестал ходить?
      - Тогда бы это был не ты. А мать совсем сюда не приходит?
      - Редко.
      Она вздохнула и посмотрела на него с сочувствием. Потом перегнулась через стол и потрепала за волосы.
      - Ты чего? - смутился он.
      - Ты мне очень нравишься, - серьезно объяснила она. - В тебе одновременно и сила чувствуется, и мягкость. Редкое сочетание. Если не испортишься, конечно...
      - Куда уж мне, - продолжая смущаться, сказал Алик. - Поздно меняться.
      - В двадцать три года-то? Да ты еще десять раз можешь поменяться. - Они помолчали. - У тебя отец в каком году погиб?
      - В сорок втором.
      - А мой в сорок пятом. Под Прагой. Твоя мать молодец. А моя сразу вышла замуж.
      - Моя уже была старая. Сорок пять лет ей исполнилось, когда похоронка пришла.
      - Женщинам возраст не помеха. Старухи тоже замуж выходят.
      Он вспомнил о Ханмане; действительно, подвернись ей подходящий жених вполне может выскочить замуж. Даром, что ли, жилплощадь расширяет...
      - Ну пошли? - спросила Майя.
      - Может, я чай поставлю?
      - Поздно. Бабка ругаться будет... Надоела страшно.
      - А сколько ей?
      - Шестьдесят.
      - Мама у тебя молодая?
      - Сорока нет.
      - Красивая?
      - Очень. Когда папа погиб, ей двадцать восемь было, а мне шесть, - она встала.
      И тут в комнату вошла сестра. Как обычно, без стука и предупреждения.
      Увидев Майю, от растерянности не поздоровалась, повернулась спиной и, не поднимая заплаканных глаз, тихо спросила:
      - Ты где ходишь?..
      - Ты поздоровайся сперва.
      - Здравствуйте, - вежливо сказала Майя. Сестра, не глядя на нее, мотнула головой. Она еле сдерживала навернувшиеся на глаза слезы.
      - Надир приехал? - как можно мягче спросил Алик.
      - Давно.
      - Не спит еще?
      - Тебя ждет.
      - Я попозже зайду.
      - Когда?
      - Скоро.
      - Ему вставать рано, - сестра, пряча от Майи лицо, боком пошла к двери.
      - Что-то случилось? - спросила Майя.
      -Да.
      Рассказывать о том, что произошло между сестрой и Фаризом, ему не хотелось. Майя это почувствовала и больше вопросов не задавала.
      Они вышли во двор.
      - Газ проводят, - сообщил Алик, когда они проходили мимо беседки со столом газовщиков.
      Майя молчала.
      - С соседом она поругалась, - сказал Алик, чтобы как-то объяснить странное поведение сестры.
      - Она совсем на тебя не похожа, - задумчиво произнесла Майя и взяла Алика под руку. Он успокоился сразу, на душе полегчало от ее прикосновения.
      - Я на отца похож, - сказал он, - а сестра - на мать... Отец тоже темный был.
      - Ты проводишь меня?
      - Конечно.
      - Они же тебя ждут.
      - Ничего. Успею.
      Они пошли быстрым шагом по круто спускающейся к центру города его родной улице. Впервые в жизни Алик шел здесь под руку с девушкой. Своей девушкой.
      Пару кварталов они миновали молча. Потом остановились у бывшей мечети и, стукнувшись зубами, стали целоваться. Почувствовав соленый привкус крови на ее прокушенной губе, он испугался, но она перевела дыхание и опять прильнула к нему... И сколько это продолжалось, он не помнил, может, десять минут, а может, час...
      У ее дома они опять обнялись.
      - Завтра придешь? - спросила она между поцелуями,
      - Конечно.
      - Приходи прямо туда, к Дому печати.
      - Хорошо.
      - Барашка не забудь с собой взять... Они рассмеялись.
      - Ну ладно, беги. Тебя же ждут.
      - Ничего...
      Ему хотелось сказать ей кое-что важное, про их отношения, про то, что с его стороны все серьезно. Чтобы она это знала.
      - Ну что ты стоишь? - она обняла его.
      - Ты не думай, - заставил он себя начать. - Я не просто... Ты не беспокойся.
      - Ты о чем? - удивление ее было настолько искренним, что он смутился.
      - О наших отношениях...
      - А почему я должна беспокоиться? - она откинула голову, и в глазах ее отразился свет уличного фонаря.
      Он не знал, как ей объяснить. Казалось бы, и понимать тут нечего: девушки всегда боятся, что на них не женятся; поиграются с ними, погуляют и бросят. И с сестрой его так было - измучилась от волнения: женится на ней Надир или нет?
      Он попытался ей все это объяснить, и наконец она поняла.
      - Хороший ты мой, - она опять провела рукой по его волосам,- ты что, мне предложение делаешь?
      - Не сейчас, вообще. Когда ты захочешь. Чтобы знала...
      - Ты серьезно? - улыбаясь, она продолжала гладить его по волосам.
      -Да...
      - А не забыл, что я актрисой собираюсь стать?
      - Ну и что?
      - Ты не против?
      - Почему?
      - А кто тебя знает? Ты же азиат настоящий. Еще заставишь дома сидеть, она положила руки ему на плечи. - Честно говоря, бабка мне страшно надоела...
      - А мать твоя возражать не будет?
      Она еле заметно качнула головой, и что-то промелькнуло в ее глазах, какая-то тень; он понял, что о матери ей лучше не напоминать.
      - У меня сыровато, - он постарался перевести разговор,-> по скоро газ проведут...
      - Я сырости не боюсь, - сказала Майя очень серьезно и приподнялась на цыпочках. - И вообще мне у тебя понравилось...
      Они опять поцеловались...
      Голоса Надира и сестры слышны были уже на лестнице: так раскричались, что ни он, ни сестра не услышали даже, как Алик, войдя в темный коридор, опрокинул ногой велосипед племянника.
      - Вот именно! - орал как резаный Надир: видимо, успел выпить после дежурства. - Везде нос свой суешь. Какое тебе дело, что они собирались с ним сделать?! А теперь хочешь меня впутать?!
      - Никто тебя не впутывает.
      - Идиотка несчастная! Какие у тебя доказательства, что все было так, как ты говоришь? Кто видел, как он тебя толкнул?
      Войти в комнату сейчас, когда он так орет, нельзя, ни к чему хорошему бы это не привело. А ждать в коридоре, когда все это кончится, не хотелось. Оставалось одно - уйти. Повернуться, перешагнуть через велосипед и отправиться домой. Двух мнений тут быть не могло - домой, и только домой.