- Да подожди ты, - цыкнул кто-то.
      Безвыходность ситуации уже ясна всем, кроме него, главного ее виновника: назад пути нет - второй раз он лестницу не одолеет, а замок никак не поддается. Остается только одно - обратиться, за помощью к организаторам вечера. Но неизвестно, найдется ли у них ключ от чердачного замка и, кроме того, обидно, преодолев такие сложности, опять оказаться на улице, , Наконец и он оценил ситуацию.
      - Может, вы уйдете через крышу, а я позову, чтобы открыли?- Боль человека, раненного в неравном бою и брошенного товарищами, сквозит в его голосе.
      - А если у них нет ключа? До утра будешь здесь сидеть?
      Все подавленно умолкают. Счастливчик зажигает спичку за спичкой: видно, надеется обнаружить в стене еще одну, незапертую дверь...
      Разбегаюсь, предварительно объяснив всем, что главное - успеть сразу же рассеяться среди танцующих... Метра за три до двери отрываюсь от земли и лечу, выставив вперед правое плечо...
      Замок вылетает вместе со скобами, дверь распахивается со страшным шумом. Несколько парочек, разгуливающих по коридору, испуганно шарахаются в сторону. Мелькнув мимо них, ныряем в толпу танцующих...
      Через минуту мы уже вовсю пляшем, забыв о том, как попали в этот зал. Все, кроме Друга. Танцуя, натыкаюсь на его тоскливый взгляд. Из-за маленького роста он каждый раз долго подбирает партнершу, потом, получив отказ, надолго лишается способности повторить попытку. Категорически не нравится девушкам Друг. И очень из-за этого страдает. Но нам старается внушить, что сам их терпеть не может...
      Зимой 1963 года у ребят была производственная практика в Москве. Я жил вместе с ними в общежитии Нефтяного института па Ленинском проспекте, хотя мать дала мне адрес родственников, у которых я мог остановиться. Родственников, которых я никогда не видел...
      Свет выключили сразу же, как начались танцы; проигрыватель, взятый напрокат под денежный залог, трижды превышающий его стоимость, хрипел и останавливался, но его никто не слушал - продолжая прижиматься друг к другу, мы танцевали в такт музыке, звучащей внутри нас.
      Партнерша шептала мне какие-то ласковые слова, касаясь влажными губами шеи. Мы познакомились в парке ЦДСА тремя днями раньше, и этого срока оказалось достаточно, чтобы она влюбилась. Так, во всяком случае, она уверяла. И звучало это вполне правдоподобно, если, конечно, она не была гениальной актрисой. (Но зачем бы ей с такими способностями работать лаборанткой?!)
      Друг сидел на кровати, опершись локтем на тумбочку, и всем своим видом подчеркивал непричастность к происходящему.
      Я попытался вслушаться в слова, которые шептала мне моя лаборанточка, но ничего, кроме "колючий", разобрать не успел...
      Она испуганно отпрянула от меня сразу же, как раздался стук в дверь. Помимо способности быстро влюбляться природа еще наделила ее богатой интуицией: стук был негромкий, вежливый и ничего опасного не предвещал, но на всякий случай она включила свет и убрала со стола вино.
      Вошли четверо. Старик вахтер, обычно дремавший за столиком у входа, женщина комендантского вида и два парня с красными повязками на руке.
      - Почему посторонние после двенадцати? - привычно строго спросила женщина.
      - Как раз собирались расходиться, - обаятельно улыбнулся Счастливчик.
      - Кто посторонний? - грозно, словно собирался выкинуть признавшегося в окно, поинтересовался один из парней.
      - Этих я знаю, - женщина по одному показала на Друга, Писателя и Счастливчика. - Практиканты наши. Остальные - чужие.
      - Мы не чужие, - подхватив улыбку Счастливчика, вступил в разговор Делец, - мы свои, советские... В гости пришли.
      - Три минуты на сборы, - прервал его второй парень. - И чтобы духу вашего здесь не было.
      В основном он обращался к нашим дамам.
      - А повежливей нельзя?!
      Он не удостоил меня ответом и пошел из комнаты. За ним двинулись остальные. Старик вахтер почему-то был смущен происходящим и, уходя, вежливо попрощался.
      - Это его работа! - вдруг зло ткнула пальцем в Друга моя лаборанточка. - Я видела, как он с ними разговаривал внизу.
      Можно было подумать, что она ткнула его электрическим щупом, так он завопил:
      - Да, это я! Я их позвал! Чтобы вы убрались отсюда! Дряни несчастные!!! А вы?! - тут он перекинулся на нас. - Вам лишь бы лизаться по углам!!! Противно смотреть! Разве мы для этого сюда приехали? - Извергнув часть своего возмущения, он чуть остыл... - Надо кончать эти танцульки. Столько дней мы в Москве - нигде не были, ничего не видели. Можно подумать, в Баку их нет, - он, не глядя, мотнул головой в сторону жавшихся к двери девушек...
      По-своему он, конечно, был прав, Друг... Но в результате я оказался ночью в тридцатиградусный мороз на улице огромного незнакомого города. Дельцу и девочкам было легче, они разъехались по своим домам и общежитиям. А я со старым отцовским чемоданом вынужден был отправиться на поиски какой-то Большой Бронной и родственников матери, которых никогда не видел.
      Наконец выбираемся на привокзальную площадь. Он упорно Шагает рядом.
      - Ты куда так торопишься?
      - Домой.
      - Может, и меня пригласишь? - Интонация шутливая, но одновременно и подчеркнуто горестная - вот, мол, до чего мы докатились, в гости друг к другу напрашиваемся!..
      Не дождавшись ответа, продолжает:
      - А хочешь, к Счастливчику зайдем?
      - Он в Америке.
      - Уже вернулся. Я звонил ему вчера. Ты был у него на новой квартире?
      - Нет.
      - Дай две копейки.
      Рядом с телефонной будкой табачный киоск. Есть "БТ>, а главное, есть возможность чем-то заняться, пока он звонит...
      Счастливчик живет теперь где-то в самом центре города. О его квартире, машине, влиятельном тесте, красавице жене, пылкой любовнице, дружеских связях, служебных успехах ходят легенды. Он - одна из самых популярных личностей в городе...
      Друг сует мне трубку, голос в телефоне все такой же лихой и искренний.
      - Куда же ты пропал?! Ты мне что обещал? Хотя бы позвонил, если уж зайти не можешь!.. Я был у тебя, но ты же через день работаешь?
      -Да.
      - Поэтому не застал...
      Врет, наверное. А может, и нет, зачем ему?
      - Как поживаешь? Ты один, что ли, там остался? Двор пустой. Спросить даже не у кого.
      Значит, действительно приезжал. Удивительный человек Счастливчик!.. Вдруг очень хочется его увидеть.
      - Сейчас приедем, все расскажу.
      - Жду. Вешаю трубку...
      Разбудили меня голоса за дверью, негромкие и какие-то уютные. Комната, в которой меня уложили, узкая, шириной в окно. Из-за прикрытых ставен полумрак, на стенах белеют пятна фотографий. Их очень много, разных размеров. Широкий удобный сундук, на котором я лежу, покрыт чем-то очень мягким, видимо пуховой периной, и даже не одной. Очень уж мягко.
      Разговор за дверью идет неторопливый, спокойный; кажется, что два человека, встретившиеся за утренним завтраком (слышно позвякивание ложки о стакан), беседуют друг с другом давно, много лет, на одну и ту же давнюю тему. Хриплый мужской бас привычно поддразнивает:
      - ...Ни денег, ни друга, ни счастья, ни хаты, ничего - кругом шестнадцать...
      Старческий женский голос наивно возражает: ч- Как "ни хаты"?! А это что не хата? Бас спокойно ироничен, ласков:
      - Ну какая же это хата? Это не хата, а святая обитель. Храм...
      - Я же тебе говорила, можешь приводить кого угодно...
      Я только рада буду.
      - А принципы?
      - Чьи принципы?
      - Мои... Как можно оскорбить память предков, обитавших в этих стенах?! Только высоконравственная женщина достойна переступить порог этого дома! А я таковых, увы, не знаю...
      - Перестань фиглярничать... И тише, пожалуйста... Разбудишь мальчика... Опять голос как из трубы...
      - Спиртовые полоскания души вредны для голоса... А мальчик-то - наша кровь... Любит поспать...
      - Тише...
      - Так кем он все-таки мне приходится?
      - Он племянник мужа твоей тетки Нины.
      - Это той, что сбежала когда-то с азербайджанцем?
      - Да.
      - Что же ты меня не разбудила? Надо было встретить родственничка поторжественней. Все же почти братец, хоть и мусульманин...
      - Ничего, успеете познакомиться.
      Слышится стук отодвигаемого стула, тяжелые шаги - "почти братец", видимо, обликом соответствует голосу.
      - Ты куда?
      - Взгляну на родственничка.
      В дверь просовывается лохматая голова с массивным черепом и небольшими припухшими глазками. Братцу лет тридцать, не меньше. Глаза светятся доброжелательным любопытством.
      - Искусство любим? - спрашивает он, обнаружив, что я не сплю. - Матисса хочешь посмотреть?
      - Чего?
      - Не чего, а кого Матисса... - Самого великого импрессиониста.
      Неуверенно киваю.
      - Молодец... Готовься к вечеру... - Голова исчезает.
      Одеваюсь.
      Хозяйка дома, которую мне разрешено называть бабушкой, оказывается добрейшим, ласковым существом. Пока пью чай! расспрашивает о маме.
      К сожалению, ничего радостного рассказать не могу. Спасибо... Да... Неважно. Нет... Продолжает худеть. Много работает. Много курит. Кашляет по ночам. Не спит из-за одышки. И не признает никакого лечения...
      Бедная мама...
      Братец, при своих значительных размерах и грузности, человек энергичный, порывистый. Нырнув в очередной магазин, возвращается бегом, плюхается на переднее сиденье, и мы едем дальше.
      Над серыми снежными валами по обе стороны мостовой мелькают неоновые вывески магазинов, но Гена - так зовут братца - не придает им никакого значения. Останавливает машину, следуя каким-то только ему понятным соображениям, там, где не видно никаких внешних признаков торговли, просит у меня денег и рывком выбрасывает тело из машины.
      Шофер такси настороженно оглядывается - кузов после каждого такого броска долго качает...
      - Ничего лишнего, - объясняет брат, - только самое необходимое. Художники любят внимание.
      И добросовестно перечисляет содержимое свертков.
      - Водочка... Пивко... Маслинки... рыбка... колбаска... Огурчики. (Огурчики почему-то красного цвета и официально называются томатами.)
      - Поехали, отец! - возбужденно восклицает братец. Машина трогается.
      Молоденький водитель уже давно пытается выяснить, куда мы едем.
      - Да сюда рядом... Сейчас за угол. До светофора.. А там чеши прямо.
      Спинка сиденья прогибается и жалобно скрипит, когда он, опять же рывком, поворачивается ко мне.
      - Вот так вот, братец, и живем... поклонением искусству, ничего другого. Ты студент?
      - Нет, работаю.
      - А образование как же?
      - Хочу поступить. На заочное.
      - Тоже неплохо. Хотя хуже... Надо бы вкусить сладость студенчества. Замечательная пора - цветение души и буйство желаний...
      - Куда все-таки едем? - прерывает его шофер. Братец обижается,
      - Экий ты, отец, нетерпеливый. Пока прямо, до туннеля, там свернем и опять прямо...
      - И далеко?
      - Нет... здесь рядом.
      - А все-таки куда?
      Меня тоже интересует этот вопрос - счетчик съедает жалкие остатки моих денег.
      - В Болшево, - недовольно бурчит под нос братец и опять поворачивается ко мне.
      - В Болшево?! - переспросил шофер, и стало понятно, что это где-то очень далеко. - А где там?
      - Мимо станции, через Клязьму и направо...
      - Там не проедем.
      - Прорвемся, думаю, - братец подмигивает мне. - Художники не живут на магистралях... Пока... Ну, ничего, это временно... Я рад, что ты любишь искусство. А с чтением как? Читаешь много?
      - Когда как.
      - Но любишь это дело?
      -Да.
      - Готовь место в чемодане,
      - Зачем?
      - Для подарка... Десять томов на выбор из семейной библиотеки. Слово потомственного книголюба. А как к музыке относишься? Шопена любишь?
      -Да.
      - Будешь сегодня иметь удовольствие.
      Матисс оказался маленькой рыжей женщиной в брюках, туго натянутых на коротких крепких ногах. Брату она очень обрадовалась. Бурно обнялись. Через стеклянную веранду прошли в жарко натопленную комнату.
      - Вот познакомься, брата привез, - он подтолкнул меня вперед. - А это Тамара, замечательный художник, современный Матисс.
      Матисс зарделась, захлопотала.
      - Садитесь, прошу вас. Ой, сколько всего накупили... И маслинки... Молодцы, мальчики.. Люся очень обрадуется, она их обожает...
      - Дочка, - шепнул брат, и стало понятно, что он имел в виду, когда спрашивал про Шопена. - Работы сразу покажешь или потом, после ужина?
      - Потом, потом, - кокетливо отмахнулась Матисс.
      Брат согласился, но дал понять, что огорчен таким решением.
      - Все мы таковы, - сказал он с грустью. - Сперва утоляем голод плоти, а потом уже голод духовный...
      Обе бутылки водки опустошаются мгновенно, после чего Шопен, удивительно похожая на мать, исполняет на расстроенном пианино "Красный Октябрь" что-то напоминающее "Собачий вальс". И глубоко удовлетворенный брат засыпает тут же за столом.
      Последние слова его обращены к Матиссу:
      - Покажи юноше работы...
      Мать и дочь приволакивают ярко раскрашенный деревянный чемодан, откидывают крышку, и я вижу довольно симпатичных гипсовых собачек с аккуратной прорезью между ушами.
      - Даже неудобно, - смущенно, но не без тайного удовлетворения демонстрирует свои произведения Матисс. - Ему очень нравится, - нежный взгляд на спящего за столом, - они все сенбернарчики. Он очень любит эту породу...
      Попытка разбудить брата заканчивается безуспешно, даже отвечая на мои вопросы, он продолжает спать.
      Матисс объясняет, что в такое время выбраться отсюда трудно. Дочь хранит молчание: она вообще молчаливый человек, недовольное выражение не покидало ее лица весь вечер.
      В комнате кроме стола и пианино стоит диван (деревянная полочка над ним уставлена сенбернарами матиссовского производства) других спальных мест не видно.
      - Он всегда за столом спит, - поймав мой взгляд, успокаивает Матисс. Сейчас я постелю... Ложитесь, отдыхайте спокойно...
      Просыпаюсь от сдавленных и монотонных женских криков. Кто-то кричит сквозь крепко стиснутые зубы. Или же рот зажат рукой... Братец продолжает спать...
      Бросаюсь к двери, в которую, уложив меня спать, удалились Матисс и Шопен.
      В большой темной комнате с двумя нетронутыми кроватями никого нет. Миную еще одну дверь и с разбегу утыкаюсь в какую-то мягкую, податливую, но непреодолимую преграду. Справа мелькает полоска света; дергаюсь к ней и, уже пробившись в комнату, понимаю, что дверь занавешена ковром...
      Я в комнате не один. На полу верхом на ком-то сидят Матисс и Шопен. Матисс методично и без злости наносит удары по чему-то мягкому (звук ударов шлепающий). В такт ударам вскидываются чьи-то ноги и раздаются крики, приглушенные рукой Шопена. (Она сидит на плечах существа, подвергаемого экзекуции, и, по возможности, мешает ему шуметь.)
      Восседающая на пояснице жертвы Матисс увидела меня сразу, но прежде чем я успел ее остановить, наносит еще несколько ударов.
      - Что вы делаете?! Как вы можете?! - взволнованно вопрошаю я, оттаскивая мать и дочь от третьей представительницы прекрасного пола - девицы лет семнадцати с совершенно спокойным и нисколько не удивленным моим появлением лицом.
      - Знает собака, чье мясо съела, - мрачно роняет Матисс, направляясь к двери, украшенной ковром. Шопен хранит молчание, но оторвать ее от жертвы труднее, чем мать, - свидетельство ее большого внутреннего темперамента...
      Вслед за Матиссом она возвращается в комнату, где за столом преспокойно продолжает спать братец. Дамы, налив из вскипевшего чайника по стакану чая, бодро его выпивают. Я стараюсь не задавать вопросов, но кое-что они сами высказывают, когда схлынула первая волна возбуждения,
      - Будет знать... - сказала Матисс.
      - Стерва, - согласилась Шопен.
      - А кто она? - спрашиваю я.
      - Сама знает, - опередив мать, буркнула Шопен.
      - Кровь нашу сосет... - Слезы навернулись на глаза Матисса; все же она более чувствительная натура, чем ее дитя. - Ну, спите, не будем мешать...
      Уснуть удалось довольно быстро. Должно бы быть наоборот, из-за обилия впечатлений, но, видимо, сильно устал...
      Теперь ему обязательно, просто позарез нужно предупредить своих о том, что вернется домой поздно. Иначе они будут беспокоиться. Второй двухкопеечной монеты у меня нет, поэтому по дороге к Счастливчику делаем огромный крюк отец его живет в самом конце бульвара, в Доме ученых.
      Остаюсь у фонтана, бьющего из разинутой пасти длиннохвостого дракона, и он, еще раз извинившись, исчезает в подъезде, украшенном сложным резным орнаментом.
      Над драконом в позе, опровергающей все анатомические законы, изогнулся витязь с мечом. И витязь, и дракон, и дом с бесчисленными арками и колоннами появились в конце сороковых годов, но теперь кажутся памятниками древней старины. Особенно дом.
      Какие, оказывается, нежные отношения у них в семье, сколько взаимной заботы и внимания - не предупреди он, что задержится, жена просто места не найдет от беспокойства... Ну что же, так, наверное, и должно быть, если любят друг друга.
      Вижу, как к подъезду подъезжает черная "Волга". Вылезший
      из нее невысокий мужчина в сером костюме направляется к фонтану. Узнаю его не сразу и главным образом по ощущению какой-то внутренней робости, которое возникает по мере того, как он приближается. Какой он стал маленький, просто вдвое уменьшился! Или всегда был таким?
      Четко очерченное лицо не выражает ничего, кроме подчеркнутой уверенности в том, что все-и самое хорошее, и самое плохое в этом мире - он уже испытал и ничем его не удивишь.
      Интересно, узнает меня? Вряд ли. Сколько лет уже не виделись? Не менее десяти. После того как они переехали, я, конечно, еще бывал у них, но он редко выходил из своего кабинета. А после женитьбы Друга уже было не до встреч...
      Здороваюсь, Кажется, все-таки узнал. А может просто принял меня за одного из своих бывших студентов. Сколько он их повыпускал за это время! Десятки тысяч, наверное.
      Замедляет шаг. Останавливается.
      - Как поживаешь?
      - Спасибо. Неплохо.
      Почему мы его так боялись в детстве? Ведь он ни разу даже голоса не повысил ни на Друга, ни на нас,
      - Его ждешь? Кажется все-таки узнал.
      -Да:
      - Рад тебя видеть.
      - Спасибо.
      Ощущаю вдруг, что ему действительно приятна встреча, со мной. Внешне это никак не выражается, ну, может быть, чуть-чуть потеплели глаза. И все же не уверен, что он меня с кем-то не перепутал.
      - Как поживаешь?
      - Спасибо. Нормально.
      Вглядывается в меня, словно хочет что-то вспомнить. Механически поправляет волосы, поредевшие и обесцветившиеся от времени. Впервые за многие годы знакомства чувствую в нем какую-то неуверенность; хочет что-то спросить, но почему-то не решается... Жду...
      - Мама... Мамы нет уже? - спрашивает он неуверенно, извиняющимся голосом.
      - Мама умерла... Вы были на похоронах...
      - Да, да... Я помню. Замечательная была женщина... Ты к нам? Хотя да, ты ждешь... - Он помолчал. - Слушай, это, конечно, его дело, я не вмешиваюсь, но, может, ты скажешь ему, поговоришь... Чтобы он не уезжал после того, как защитит диссертацию. Все же вы друзья... Может, он хоть тебя послушает... Поговоришь?
      Столько наивной надежды в этой просьбе, что обещаю ее выполнить...
      Прощаемся...
      Из темноты подъезда возникает Друг...
      Уже дойдя с ним до угла, оглядываюсь и вижу, как маленький грозный человечек заканчивает первый круг гуляния вокруг фонтана...
      И опять разбудили крики. Сразу узнаю могучий голос Матисса. Уже на бегу (братец продолжает преспокойно спать) улавливаю еще какой-то ровный, воющий, фоновый звук - так может плакать только Шопен.
      Матисс лежит в той же позе, что и первая жертва; верхом на ней здоровенный багроволиций мужик в белом овечьем тулупе. Удары наносятся по тому же мягкому месту - в этом доме свои традиции...
      Заливающаяся слезами Шопен делает попытки помешать, но после каждой попытки отлетает к стене, как пушинка.
      Первый мой порыв помочь художнице заканчивается так же - я грохаюсь рядом с Шопеном. Удар пришелся по переносице; слишком уж близко, с тем же риторическим вопросом я к ним приблизился.
      - Что вы делаете?!
      Хотел еще добавить, что недостойно мужчины бить женщину, но не успел...
      Повторная попытка - на этот раз удар встретил меня в тот момент, когда я поднимался на ноги, но зато, занявшись мною, мужик в тулупе оставил в покое Матисса. Теперь следовало утихомирить его. И это было бы не так уж сложно, имей я возможность встать, но он опытный боец, поэтому стремится закрепить успех: не давая прийти в себя, настигает в углу к наносит три удара ногой. Три страшных удара (менее подготовленный человек всю оставшуюся жизнь жил бы на пособие по инвалидности) .
      Затем он бросается за дверь и возникает на пороге с огромным кухонным ножом. Может, у него есть все основания зарезать моего братца Гену, но про себя я точно знаю, что не име" к этой истории никакого отношения.
      К счастью, дверь с ковром рядом.
      Он гонится за мной через все комнаты, веранду и только во дворе прекращает преследование, видимо, поняв, что босой, в одной рубашке я в такой мороз далеко не убегу...
      Мокрая от пота и крови рубашка мгновенно леденеет; проваливаясь по колено в снег, добираюсь до забора. Собрав остатки сил, перелезаю через него и оказываюсь на соседнем участке. Точного времени не знаю, но понимаю, что уже за полночь.
      В доме соседей нет ни огонька.
      Сижу на крыльце, привалившись к двери, когда они наконец услышали мой тихий стук.
      - Кто там?
      - Откройте, пожалуйста.
      - Зачем?
      Над крыльцом зажигается свет: видимо, меня разглядывают. Вид мой вызывает сочувствие, но дверь так и не открылась, старые валенки и телогрейку выдают через форточку.
      - Я верну.
      Ступни ног одеревенели и потеряли всякую чувствительность.
      - Положишь у крыльца.
      - Спасибо... Милиция здесь далеко?
      - Как выйдешь, направо от почты, а там еще раз направо.
      - Спасибо.
      Руки тоже перестали слушаться; наконец натянул валенки.
      Долго закрываю за собой калитку. Никак не удается сдвинуть с места железную щеколду, каждое прикосновение - пронзительная боль.
      Сворачиваю направо, добираюсь до почты. Еще раз направо. Вижу наконец ярко освещенное строение казенного вида. Приближаюсь. Да, так и есть - милиция. Рядом еще одна вывеска- пожарная команда. Это почему-то придает уверенности.
      Дверь открыта. В конце коридора - тускло освещенный щит с противопожарными инструментами. Топоры, ведра и все остальное выкрашено в ржаво-красный цвет. Как раз в соответствии с ситуацией. Под щитом кошка; отбегает по мере моего приближения, что-то во мне ее тревожит.
      Поворачиваю в маленький тамбур перед дежурной комнатой. Человек, стоящий спиной к входной двери, говорит по телефону, который висит на. стене под плакатом с надписью "разыскиваются...".
      - Товарищ!.. - Окликая его, чувствую, как на глаза наворачиваются слезы обиды за все, что надо мной учинили.
      Вешает трубку. На нем какой-то странный - не милицейский - китель и сапоги. (Белый тулуп висит на стене рядом с телефоном.) Зловеще усмехнувшись, начинает надвигаться на меня. На волне пронзительного отчаяния и обиды бросаюсь к щиту, срываю один из топоров. Он останавливается.
      - Но, но... - предостерегающе лезет в задний карман. Почему он здесь? Где милиция? Куда я попал?
      -За что? За что ты бил меня?! - Слезы душат меня, слова рвутся, захлестывая друг друга. - Скотина!.. Что плохого я тебе сделал?
      Он пятится назад.
      - А ты зачем в мой дом залез?
      - Я не залез... Меня пригласили.
      - Кто?
      - Брат мой, Гена... Он удивлен.
      - Гену я знаю... Дочку обещал в институт устроить. Брось топор...
      - Где дежурный?
      - Я здесь дежурный...
      По лицу моему понимает, что не верю.
      - Милиция п0 вызову выехала. А я - пожарная команда... Брось топор...
      Ну что теперь делать? Раскроить ему череп? А потом что? Тюрьма? И ничего ведь не объяснить никому. Бедная мама.
      - Сволочь ты... - пытаюсь хотя бы в словах выхлестнуть
      часть своей обиды. - Скотина, ублюдок...
      Заношу топор. Отступает, прикрывшись рукой.
      - За что женщину бил?
      - Это моя жена...
      Наконец начинаю что-то понимать...
      - А кто та, вторая?
      Отвечать не хочет. Но сзади стена, и увернуться от удара сложно.
      - Живет со мной. Я предупреждал - не трогайте ее... - Впервые сквозь эту хамскую оболочку прорывается что-то человеческое.
      Опускаю топор.
      - Дурак ты старый, я же ее спас. Не сказала тебе?
      - Ничего не сказала. Позвонила, говорит: опять бьют. Я и побежал... Животный облик окончательно преображается - сколько жалости и любви в его голосе и глазах, когда он говорит об этой девчонке!
      Спрашиваю, как уехать отсюда в Москву. Он объясняет.
      - Пальто твое я порвал, - говорит он виновато уже у самого порога.
      - Как порвал?! - останавливаюсь. Пальто куплено мамой специально для поездки в Москву.
      - По шву, по-моему...
      И действительно, пальто разорвано на две части от подола до
      самого воротника...
      Еще издали вижу ее у калитки. В одной руке мое пальто и шапка, в другой туфли и пиджак.
      Хочу пройти в дом, чтобы одеться.
      - Туда не надо.
      - Почему?
      Не дождавшись ответа, пожимаю плечами и начинаю переодеваться на морозе. Пальцы на ногах страшно ноют. Натянув пиджак, разглядываю пальто.
      - Я зашила...
      Грубая ручная стежка тянется по всему шву снизу доверху.
      Помогает мне надеть пальто.
      Лицо круглое с мелкими хорошенькими чертами: губки, носик, бровки, глазки - сама невинность и чистота. Облик ангелочка. Из-под кроличьей шапки струятся длинные, по пояс, волосы....
      Буркнув "спасибо", ухожу по указанному пожарником маршруту... Не сразу слышу сзади шаги. Оборачиваюсь. Она останавливается.
      - В чем дело? Затем ты идешь за мной?
      Особого интереса к тому, что она ответит, у меня нет, и все же какое-то объяснение ее поведению мне кажется естественным, но она молчит, уставившись в землю.
      - Проводить меня хочешь?
      - Да.
      - Как-нибудь сам доберусь.
      Опять слышу сзади шаги. Чуть замедляю шаг. Она тоже. Начинаю злиться.
      - Ты что, не слышишь, что ли? Не иди за мной. Сталкиваемся наконец взглядами. Вижу, как из обиженных глаз выкатываются две огромные слезы.
      - Ну что ты обиделась? Что я тебе такого сказал? Уже поздно. Ночь. Тебе придется возвращаться одной... Неужели непонятно?..
      Вдруг она молча поворачивается и идет назад к дому. Появляется желание окликнуть ее, очень не хочется остаться одному.
      Ни разу не обернувшись, она доходит до перекрестка и исчезает за сугробами...
      До Большой Бронной добираюсь под утро на снегоочистителе...
      Счастливчик встречает нас у лифта. Он живет в старом, дореволюционной постройки доме, но, стараясь не отставать от времени, установил себе лифт. Вернее, добился, чтобы его установило государство. А еще точнее, не добился, а попросил. И даже не попросил, а просто высказал такое пожелание. А может, и этого не делал, и лифт пробил какой-нибудь влиятельный сосед. Но как бы то ни было, Счастливчик, живущей в доме с
      шестиметровыми лепными потолками, узорчатым паркетом и музейным изразцовым камином, имеет еще и современный скоростной лифт.
      Обняв нас, ведет по широкому коридору с огромными венецианскими окнами, сейчас здесь что-то вроде зимнего сада-с пальмами, кактусами и какими-то другими неизвестными мне растениями. Потом мы почему-то спускаемся по короткой витой, отделанной медью дубовой лестнице и оказываемся в огромном зале с тем самым знаменитым камином и старинной мебелью, инкрустированной перламутром.
      Стол, естественно, уже накрыт. На несколько минут возникает красавица жена - милейшее существо, неподдельно радующееся гостям, - чтобы узнать, не хочется ли нам чего-нибудь ещё, хотя стол заставлен тарелками с едой. Забегает попрощаться сын, в котором легко угадывается будущий гений или, по крайней мере, крупный государственный деятель.
      Счастливчик с удовольствием, но без всякого хвастовства демонстрирует свою семью на фоне музейного интерьера, затем стискивает нас в объятиях.
      - Вы не представляете, как я рад видеть ваши рожи! Вы знаете, о чем я мечтаю? Нет. мы не знаем.
      Он ведет нас к столу, составляет для каждого какую-то замысловатую смесь из разных бутылок и начинает рассказывать о своей мечте. Одновременно это первый тост.
      - Мечтаю построить дом, - говорит он, подняв бокал, - и собрать в него всех нас. Чтобы мы жили все вместе и по утрам завтракали за одним столом. Если бы вы знали, как мне вас не хватает!
      Он говорит искренне н заразительно. Он действительно всех нас любит, и мы тоже любим его, единственного, кто за многие годы знакомства не совершил по отношению ко всем нам ни одного поступка, за который можно было бы его осудить... Последние годы мы редко видимся, но при любой возможности он неутомимо подтверждает свою преданность старым дружеским привязанностям.
      На стенах - огромное количество картин, масок и других свидетельств его подвижного образа жизни: уже много лет он ездит по всему миру. Он эксперт Организации Объединенных Наций и член каких-то межправительственных комиссий.
      На наши отношения с Другом не обращает никакого внимания, хотя все знает. Мы оба ему дороги, поэтому он старается не вникать в подробности.
      - Сейчас придут остальные, - Он готовит по второму коктейлю.
      И действительно, вскоре появляются Делец, Писатель и даже Алик, которого по разного рода причинам никто из нас годами не видит.
      Состояние дел наших друзей легко определить по внешнему виду. Делец наконец-то начал преуспевать. Писатель живет трудно - то ли пишет плохо, то ли не понимают его, но печать неудачника уже преобразила его черты. Алик продолжает шоферить; разница в возрасте, когда-то сразу бросавшаяся в глаза, начала стираться. Он выглядит ненамного старше своего племянника, Друга.