Рустам Ибрагимбеков
      ПАРК
      День рабочий, а карьер почему-то молчит; не слышно противного визжания дисков, пыль за ночь осела, воздух приятно щекочет ноздри, ступни упруго отталкиваются от твердого грунта, взметая смерчики пыли. (Раскручиваясь, они соединяются в белесый шлейф, тянущийся вокруг карьера.) Тело наконец-то разогрелось, все в нем будто погрузилось в горячую вязкую жидкость, которая, плеснувшись, достигла и головы, - наступило состояние странной легкости, почти полета...
      Воды на дне карьера прибавилось. Так, во всяком случае, отсюда, сверху, кажется. Она темно-зеленая от старости и проросла камышом. Если бы не три жутковатые на вид камнерезные машины, застывшие у самой кромки карьера, можно подумать, что эта гигантская дыра с неровно изъеденными краями образовалась сама по себе, как дупло в гнилом зубе, по крайней мере, пару сотен лет назад...
      Блеснул единственным целым окном дом и напомнил о том, что еще не все готово к предстоящей встрече. (Только окно и отличает дом от соседних, вид у него такой же несчастный и покинутый).
      Сокращаю программу бега на три круга. Кое-что уже сделано - двор прибран, коврик под деревом постелен, стол накрыт белой скатертью, - но надо еще нарезать мясо и нанизать его на шампуры, чтобы потом, когда она приедет, было меньше возни...
      И рубашку погладить, И еще штанга... В общем, успеть надо многое...
      Мясо в холодильнике подмерзло, пришлось выставить его на солнышко, чтобы оттаяло. Баранья ляжка, пронзенная шампуром и подвешенная на двух качающихся под балконом второго этажа гимнастических кольцах, напоминает геральдический знак могучего рода, члены которого из поколения в поколение сочетали увлечение спортом с обжорством.
      Покрытое капельками пота тело начало остывать. Надо перед штангой размяться - теперь, когда соседи съехали, можно даже кулаками помахать, некого стесняться...
      Вес на штанге наращивается постепенно, чтобы на максимальные нагрузки выйти в нужном состоянии. (Не может же она прийти раньше одиннадцати, впрочем, кто их знает, теперешних девятнадцатилетних.)
      Стальной гриф под тяжестью блинов прогнулся, руки мерно ходят вверх-вниз, перестал колоть спину ворс коврика, растворились в небе пятна облаков, по телу разлилось ощущение беспредельности собственной силы...
      Уха касается дальний шум мотора, стук автомобильной дверцы, торопливые шаги, скрип калитки. Над штангой нависает лицо Крошки. Чем-то очень взволнованного Крошки. Иначе почему бы ему не сесть, как обычно, в сторонке и с восхищением на лице не дожидаться, когда будут закончены упражнения со штангой?!
      - Погорели премиальные! Ты в курсе!
      Ну что с ним поделаешь, с Крошкой?! Учишь его, учишь хорошим манерам, и все без толку. Стоит ему взволноваться из-за чего-нибудь, как сейчас, например, и все воспитание слетает с него как шелуха. Впрочем, не его это вина. Человека надо с детства воспитывать, а чему мог научить бедного Крошку отец, всю жизнь продающий девятикопеечные мясные пирожки за десять...
      Получив в ответ пренебрежительное движение головой - для любого тактичного человека этого достаточно, чтобы умолкнуть, по крайней мере, на несколько часов, - он даже глазом не моргнул. Нависая над штангой, таращит от возбуждения глаза и тарахтит без остановки:
      - Ты не знаешь?.. Пришел приказ... чтобы мы завалили план наполовину... Точно... Квартальная премия летит, годовая летит... Я погорел. Где я достану три тысячи? Слышишь?..
      Приходится все же его прервать:
      - Отдохни немного, Крошка... Посиди...
      Подействовало. Особенно тон, каким это сказано.
      Интересно, куда он усядется? За стол? Нет, догадался-таки, что не для него извлечена из старого бабушкиного комода крахмальная скатерть... Садится на табуретку рядом с водопроводным краном. Самое солнечное место во дворе.
      Все дворовые туберкулезники грелись на солнышке на этом самом месте, а может, даже на этой табуретке. Хотя, нет, вряд ли: та, наверное, давно сгнила...
      Друг часами неподвижно сидел на ней, закутанный в какие-то платки, и сил его хватало только на то, чтобы время от времени отхаркиваться в жестяной тазик, стоявший перед ним на земле. Была ранняя весна. Все еще было голо, мокро от недавно стаявшего снега. На веревках висели зимние, поблескивающие нафталином пальто.
      Мы наблюдали за тем, как отец, еще не снявший военную форму, выносил его на солнце погреться. И он покорно сидел, уставившись в одну точку, шестилетний старичок с запавшими глазами.
      Черта мелом отделяла нас от него, тоненькая линия, которую мы никогда не переступали. Это было строго запрещено родителями, мы повиновались запрету, ибо дальше, за чертой, начиналось нечто непонятное и опасное...
      Однажды он уронил яблоко. Лицо его обиженно сморщилось, вялый косой взгляд (почему-то голова у него тогда не поворачивалась, а может, он был чересчур туго закутан) следил за тем, как оно катилось по земле, пересекло черту и остановилось в двух шагах от нас...
      Яблоко лежало у наших ног, но страшные туберкулезные па-дочки роились в воздухе сразу же по ту сторону черты, и каждый, переступивший ее, был обречен, по уверениям родителей, заболеть смертельной болезнью...
      Друг посмотрел мне прямо в глаза и очень тихо сказал: "Дай". Это было первое слово, которое он произнес за многие дни сидения на табуретке. А может, мне послышалось... Но, получив свое яблоко, Друг точно сказал: "Спасибо". Он был воспитанным мальчиком, Друг. И остался таким на всю жизнь. Не то что Крошка, который сидит, обиженно нахохлившись, на табуретке и даже не подозревает, какие грустные события происходили в этом дворе много лет назад, когда жители еще не покинули его из-за надвигающегося карьера...
      Ну, теперь, когда штанга, последний раз застыв на вытянутых руках, отброшена через голову на свое место, к стенке, можно поинтересоваться, из-за чего все же Крошка пришел в такое возбуждение.
      Махровый халат висит под лестницей, иду за ним; Крошка спешит следом.
      - Ты обещал мне одолжить премиальные?
      - Ну?..
      - Ребята тоже?
      - Ну...
      - Вместе с годовыми это сколько? Две четыреста?
      - Не знаю,
      -- Ну, две триста... Не меньше... А теперь все_
      - Что все?
      - Как я расплачусь за машину?
      - Да что случилось?! Ты можешь объяснить по-человечески?!
      - Я же сказал... Пришел приказ снизить добычу наполовину. А план старый остался. Значит, погорели премиальные.
      - Кто сказал?
      -- В бухгалтерии.
      - Когда?
      - Сегодня. Я бюллетень оформлял.
      - Опять бюллетень?
      - Да это старый. Ну тот, помнишь?
      Мясо, оттаяв, легко поддается ножу.
      - Что теперь будет?
      Ждет ответа, как приговора, решающего, жить ему дальше или нет. Чертовы "Жигули> загнали беднягу в безвыходное положение. Успокаиваю, как могу...
      Удивительная штука - доверие. Угроза преследований со стороны кредиторов, печальная необходимость расстаться с любимой машиной - все отброшено в сторону одним словом. И он мгновенно верит в возможность чуда только потому, что оно обещано человеком, которому привыкли верить... И все же с волнением ждет каких-то конкретных подтверждений. Но что конкретного можно сказать, не поговорив в управлении, хотя ясно, что болтовня о премиальных - полнейшая глупость: не может быть, чтобы пришел приказ работать плохо...
      - Все будет в порядке...
      Просиявший Крошка обретает наконец способность думать и говорить не только о своих долгах и машине. Оглядев накрытый скатертью стол и нанизанные на шампуры куски мяса, хитровато улыбается.
      - Гостей ждешь?
      -Да.
      - Что-нибудь новенькое?
      -Да.
      Восхищенно крутит головой. Вопросов не задает. Но совсем не потому, что удовлетворил любопытство.
      Звук тупого удара, несколько приглушенный расстоянием, и последовавший за ним мелодичный звон разбитого стекла действуют на него как удар молоточка по коленной чашечке неврастеника: судорожно дернувшись всем телом, мчится к воротам.
      Машина! Он оставил ее на дороге - пустырь у дома малопригоден для автомобильной езды.
      ...Вместо ветрового стекла зияет дыра, капот и земля вокруг автомобиля покрыты россыпью мелких осколков. Мать, у которой украли грудного ребенка, пока она рылась в хозяйственной сумке, напоминает сейчас Крошка, суетливо вертящий головой в отчаянной надежде увидеть человека, который разбил стекло,
      - Что же это такое? - еле выговорили дрожавшие губы Крошки. - Само оно вылетело, что ли.
      - Выбили...
      Другого объяснения быть не может, хотя и это тоже звучит странно.
      - Кто?!
      Надо как-то успокоить его.
      - Сколько оно стоит, это стекло?
      - Рублей сто.
      - Не страдай. У меня как раз завалялась лишняя сторублевка.
      Обрадовался, просто зашелся от радости, но согласиться сразу не может: неудобно. Поэтому делает робкую попытку возразить.
      - Не надо спорить, Крошка. За все, что происходит на этой территории, отвечаю я.
      С ненавистью оглядывает пустырь.
      - И почему ты отсюда не переезжаешь, понять не могу.
      - А это уж не твоего ума дело, - легкая усмешка.
      - Нет, правда... все же переехали...
      Надо чем-нибудь огорошить его, чтобы отвязался. Сообщаю о парке, о том, что карьер сперва заполнят водой и он превратится в пруд, а потом вокруг насадят деревьев - и получится парк. Естественно, он слушает с сомнением. Особенно трудно верится в летний ресторан и лодочную станцию для катания. Но уходящая вниз широкими ступенями каменная чаша карьера действительно похожа на дно временно осушенного гигантского водоема, и это убеждает его больше, чем мои слова.
      - А как же здесь деревья вырастут? Камень же сплошной?
      - Навезут землю. Это не проблема.
      - А дом твой все равно снесут.
      - Пока снесут, поживу... А может, где-нибудь поблизости новые дома построят...
      Настороженно следит за выражением моего лица. Не обнаружив и тени улыбки, садится в машину и с несчастным видом смотрит сквозь выбитое стекло.
      - Сильно не гони, простудишься.
      Делает попытку улыбнуться, но уезжает, так и не справившись с этой непосильной для него сейчас задачей.
      Сразу же, как он отъехал, из-за кучи камней возникают три длинногривых юнца в джинсах. Один, со свисающим до колен пестрым шарфом, "тянет" килограммов на восемьдесят, двое других - поменьше и полегче. Все трое держат руки в карманах - то ли пугают, то ли в самом деле припасли кое-что для предстоящего разговора. Рожи наглые и довольно знакомые. Впрочем, эти длинноволосые все друг на друга похожи.
      - Ну, что уставился? - начал длинный с шарфом.
      - Это вы разбили машину?
      - А то кто же?
      Наивность вопроса развеселила их.
      Дальше говорить не о чем. Но ведут они себя странно, отбежав за камни, переходят на угрозы.
      - Это для начала, - ухмыляется "пестрый>. - А еще раз заговоришь с ней, башку тебе проломим.
      Вот это, оказывается, кто! Конкурирующие кавалеры, соперники или что-то в этом роде... Если погнаться, можно поймать и вздуть одного или даже всех (в том случае, если они не лишены чувства товарищества). Но, судя по манерам, ребятки способны на любую пакость и потом отыграются на ней. (Что же это - они все трое на нее претендуют?)
      - А зачем откладывать на следующий раз? Вот моя башка - действуйте.
      Медленно отступают, сохраняя дистанцию.
      - Тебе сказано... - нервно вступает в разговор один из "малышей" - у него выпуклый большой' лоб и загибающиеся к подбородку рыжеватые усы. - Еще раз подойдешь к ней - плохо
      будет.
      - Обязательно подойду.
      - Ну, посмотрим тогда.
      - А почему вам это не нравится?
      - Мы тебя предупредили.
      - И тебе будет хуже, и ей.
      - А вы, что, ее родители?
      - Друзья. - Смеются.
      А может, и действительно имеют на нее какие-то права? Очень уж активно себя ведут.
      - Ну, мы тебя предупредили, старичок, - это опять длинный с шарфом. Он у них, главный. Повелительное движение головой - и, прибавив шаг, они удаляются, довольные собой...
      Бедный Крошка. Пострадал из-за неудавшейся любовной интрижки своего шефа. И девочку жалко: если они ее так опекают, то не сладкая у нее жизнь.
      Ну и конечно, кроме них еще кое-кого жалко - не так хотелось провести сегодняшний денек, ох не так__ Унижающая стычка со шпаной вместо встречи с красивой девушкой, какие-то странные слухи о премиальных, разбитая машина Крошки и сто рублей за стекло со странным названием "парприз"... Да, хуже некуда. Остается смыть горечь бутылочкой вина...
      И если уж не с кем распить эту бутылочку, надо, наверное, сделать это самому? И, оказавшись в одиночестве за столом, накрытым белоснежной скатертью н сервированным двумя последними тарелками из бабушкиного кузнецовского сервиза, не забыть вовремя снять с огня мясо, чтобы не пересушилось. И отжать капающий жир ломтиками хлеба. И, разбив кулаком луковицу - так она вкусней, начать с богом, ибо глубоко не правы те, что утратили интерес к вкусной еде и хорошему вину. И незачем спешить только потому, что обедаешь один и не с кем перекинуться словом.
      А утолив голод и жажду, есть смысл отвлечься от, быть может, не самых веселых мыслей и спеть что-нибудь соответствующее настроению. Лучше всего какую-нибудь песню юности. Даже если тебе всего тридцать три, она, как мостик, перекинутый в недавние, но уже невозможно далекие дни юности, придаст так необходимую сейчас бодрость духа... Ну, чем, например, плоха песня "Вернись в Сорренто", которую пел с друзьями в шестом классе? Орешь ее во все горло и вскоре начинаешь понимать, что это даже неплохо, что ты один сейчас...
      И если во дворе никого, кроме тебя, нет, а сам двор находится на окраине города, по соседству с каменным карьером, то голос твой, никого не беспокоя, свободно разносится по широкому каменистому плато с огромной искусственной дырой посередине. А чуть позже снимаешь со стены клинок, который несколько лет подряд завоевывал тебе славу лучшего рапириста города, и с удовольствием фехтуешь с невидимым противником, время от времени с силой всаживая клинок в специально предназначенный для этого мешок с опилками...
      Обычно резковатый, уверенный в себе, управляющий мнется, говорит путано:
      - Понимаешь, это не приказ. А как бы просьба министерства, эксперимент...
      - И для этого эксперимента нужно, чтобы мы плохо работали?
      - Ну, не совсем так.
      - Как же не так, если придется сократить добычу нефти на сорок процентов?!
      - Меньше - не всегда хуже, - вмешивается в разговор третий собеседник. Видимо, решил, что достаточно помолчал после того, как пробормотал с радостной улыбкой традиционные: "Как дела? Давно не виделись".
      Что он, интересно, еще скажет? Откуда он вообще возник? Неужели совсем вернулся? С семьей или один? Вещает, как лектор, привыкший объяснять очевидные истины малосведущим людям. Уверен, что каждый, развесив уши, должен его слушать. Как бы не так...
      - А что с планом будет? - вопрос мой подчеркнуто адресован управляющему.
      И бедняга вынужден согласиться с тем, что с планом трудности, но только на моем участке. А по промыслу в целом есть даже надежда перевыполнить,
      - Вне всякого сомнения.
      А этот-то что лезет в наши дела?! Может, стал каким-нибудь начальником в министерстве? Во всяком случае, чувствуется, что вся эта история с экспериментом имеет к нему прямое отношение...
      - Пойми, сыночек, - мать говорила, как всегда, твердо, с сознанием правильности и необходимости всего, что делает, но в глазах ее серебрились слезы, - мы с тобой вдвоем, а их пятеро - целая семья... Он твой друг и очень болен. Сырость может убить его.. А нам с тобой одной комнаты вполне хватит.
      В это время два грузчика и его отец (он все еще был в военной форме) перетаскивали вещи - наверх, на второй этаж, свои, а вниз, на первый, все то, что осталось с тех счастливых, по словам матери, времен, когда еще был жив отец и мы жили (все вместе) весело и беззаботно.
      Машинку и круглый столик из 'красного дерева, за которым ночи напролет печатала, мать перетащила сама, боялась кому-нибудь доверить: и машинка "ундервуд", и треснутый в нескольких местах столик дышали на ладан.
      Пианино "Мюльбах" с бронзовыми подсвечниками и модератором из слоновой' кости осталось наверху. (За определенную сумму, конечно; разница в метраже и этажности тоже, наверное, оплачена: отец его был порядочным человеком. Как, впрочем, и он сам, Друг. Чего-чего, а порядочности ему не занимать...)
      - Понимаешь, это результат моих исследований, - произносит он доверительно, как бы подчеркивая, что не боится признаться в собственной заинтересованности. - Мне удалось доказать, что при разработке нефтяных месторождений компрессорным способом, оптимальнее, ну, в смысле целесообразнее (это он, чтобы доступней было), не пускать все скважины в полную силу, как это обычно делается, а, наоборот, значительно снизить на некоторых дебит... И тогда суммарное количество нефти от всех скважин вырастет...
      Ну, это он уже загнул! И хоть нет никакой охоты вести с ним разговоры на эту тему - какое бедному Крошке дело до его диссертации! - трудно не выразить своего сомнения.
      В ответ сразу же следуют заверения, что как-нибудь потом, попозже, мне все подробно объяснят, а сейчас важно другое. Сейчас необходимо решить: согласен ли я им помочь или нет?
      Уточняю, кому это "им"?
      - Ну, мне... науке... нефтяной промышленности, это уж как тебе угодно... Если удастся доказать то, что я предлагаю, то по стране в целом можно получить значительный прирост нефти при довольно большой экономии средств и энергии.
      - А заодно ты защитишь диссертацию...
      Грубовато получилось, он даже заморгал от обиды. Но самообладания не потерял: да, если его теоретические доказательства получат подтверждение на практике, он действительно защитит диссертацию. Но какое это имеет отношение к сути дела?..
      Продолжать разговор нет никакого смысла (он тоже поднимается), подвожу итог, направляясь к двери: поскольку никакого права лишать людей заработка не имею, то категорически возражаю против каких-либо экспериментов, пока план не будет изменен официально, приказом.
      - Ты не кипятись, - пытается успокоить меня управляющий, - просто товарищ сказал, что вы старые друзья. И поэтому мы решили тебе предложить. А заставлять тебя никто не собирается. И план снизить нам никто не позволит... Все должно строиться на, так сказать, добровольных началах...
      Ребята ждут во дворе. Настороженно притихли. Крошка, сидевший в стороне, вскакивает, торопливо подходит. Улыбаюсь: мол, все нормально, ребята, что волнуетесь? Не такой человек ваш мастеруха, чтобы отдать вас на съедение сомнительным экспериментаторам.
      За распространение ложных слухов объявляю Крошке наказание- два массажа вне очереди в обеденный перерыв. Он долго не может поверить в благополучный исход переговоров - сведения, поступающие из бухгалтерии, обычно подтверждались.
      А вот и он, Друг детства. Рыщет обиженным взглядом. Увидел. Успокоился. Сейчас -предпримет еще одну попытку. Так и есть, окликнул. Теперь это надолго.
      Не очень дружелюбно разглядывают друг друга, он - ребят, они - его; инстинктивно почувствовали опасность. Вид у него все такой же дистрофичный. Почти не изменился. Такой же щуплый и быстрый, только чуть полысел. Но чуб, сместившийся на пару сантиметров к макушке, остался вдохновенно непокорным. И кадык не утратил остроты и подвижности.
      Да, мало ты изменился, Друг. Главное, все так же откровенно напорист!
      - Честно говоря, я на тебя очень рассчитывал. Ну, еще бы! Как всегда! Что вы еще скажете!
      - Как поживаешь? - это уже в электричке; до станции шли молча.
      - Нормально.
      - Живешь все там же?
      Сочувственные нотки кажутся ему сейчас очень уместными. Интересно, как проглотит сообщение о парке?
      - Да. Там скоро перестраивать все будут.
      - А карьер?
      - Закроют.
      Удивленно вскидывает брови.
      - Подпочвенные воды... Поэтому решили заполнить его водой. Будет что-то вроде озера. С катанием на лодках... А вокруг - парк. Даже ресторан построят, идя навстречу пожеланиям трудящихся.
      - Это же здорово!
      - Да, мне тоже нравится.
      - А дом снесут?
      - Там все снесут. Будет маленький микрорайон. Буквально несколько домов.
      - Есть шанс получить квартиру?
      -Да.
      - Ты... не женился? - Этот вопрос дается ему с трудом, но с трудностями он обычно рано или поздно справляется.
      - Нет... А у тебя все хорошо, надеюсь?
      - Да, двое детей. Мальчики. Вика кончила институт. В общем, все, как предполагалось. Ты ребят видишь?
      - Редко... Юрка умер.
      - Умер?! - Он действительно потрясен,
      - В прошлом году. В Саратове...
      Обыскивал какой-то их родственник: крючконосый, бровастый мужчина в серой шершавой рубахе с тоненьким ремешком на поясе. Не обращая внимания на протестующие крики Друга, которого обычно почтительно слушался, он вывернул нам карманы (начал с Юрки), заставил поднять руки и ощупал все тело от подмышек долог, - чувствовалось, что делает это не впервые.
      - Папа тебя выгонит!.. - На худенькой шее Друга вздулись жилы, так он кричал. - Не трогай их! Ты сам украл!..
      Закончив обыск, родственник, ни слова не сказав, ушел в другую комнату; там над пианино вместо фотографии отца висел сейчас портрет известного государственного деятеля (который, впрочем, тоже вскоре исчез). И в бывшей спальне, где происходил обыск, тоже все изменилось: в углу место старых металлических кроватей с никелированными спинками (они перешли вместе с нами на первый этаж) занимала широкая тахта, застеленная свисающим со стены ковром. Вдоль стен высились всегда закрытые высоченные книжные шкафы с круглыми позолоченными ручками. Все изменилось в нашей квартире, даже старую голландскую печку перестроили под газовый камин...
      А позже, когда совсем стемнело, Друг признался в том, что золотые часы с браслетом и шесть столовых серебряных ножей украл сам. Юрка, как второй пострадавший, тоже участвовал в разговоре. Ветер раскачивал на столбе лампочку с плоским металлическим абажуром, по пустырю металось из стороны в сторону блеклое пятно света.
      Он уверял нас, что кража браслета и ножей не воровство, а восстановление справедливости: Юркиного отца чуть не посадили из-за буханки хлеба, моя мать, чтобы хоть немного подработать, ночами печатает на машинке, а у них. всего полно, и денег, и барахла всякого, поэтому, без всяких сомнений, можно сдать ножи и браслет в скупку и на полученные деньги купить мне и Юрке по такому же велосипеду, как у него. Конечно, обидно, что нас обыскали, но рано или поздно подозрения отпадут, зато мы получим велосипеды, о которых так давно мечтали...
      Ночью, узнав о том, что мать его сообщила о пропаже в милицию, он спустил и часы, и ножи в щель между рассохшимися досками кухонного подоконника. Под ними была пустота, обнаруженная несколько лет назад, когда в щель закатился довоенный серебряный полтинник...
      - Юрка, Юрка... - с неподдельной горечью качает он головой в такт движению электрички. - От чего он умер?
      - Не знаю... Матери не было дома, когда я заходил... А соседи знают только, что долго болел...
      - Кем он работал?
      - Врачом.
      - Он как-то исчез после школы." Почему-то его сразу в армию забрали...
      Неужели все забыл? Или притворяется?..
      - А ты что, не знаешь, почему его забрали? Вспоминает. Или делает вид...
      - Да, да.. Мы же решили тогда пойти после школы работать... Поэтому он и не поступил никуда.
      Решили... Кто-то решил, а кто-то до сих пор работает... Тень сомнения мелькает на его лице.
      - А ты потом так и не пытался поступить?
      - Нет.
      - Почему?
      - Долго объяснять...
      Сейчас начнет атаку. Не для того, чтобы- оправдаться или испросить прощения. А чтобы избавиться от сомнений, если они есть. Обязательно нужно доказать и себе, и мне, и вообще каждому, что он тогда, как и всегда, был прав, и не его вина, если кто-то и пострадал из-за собственной лености или каких-то непредвиденных жизненных обстоятельств.
      Так и есть, начинает.
      - Я понимаю, что был тогда несколько наивным. Но когда же еще быть наивным, как не в семнадцать лет?! - Грустно и как-то сладостно улыбается, уносясь в те уже давние времена, когда был сдан наконец последний выпускной экзамен. - И все же убежден, что мы правильно сделали, поработав до института... Это пошло всем на пользу... Ты не согласен?..
      - Согласен...
      -- Ты что-то не договариваешь.
      - Отстань...
      - Нет, правда... А то, что ты потом так и не пошел учиться, в этом никто не виноват, кроме тебя.
      Ждет возражений; усмешка вместо ответных доводов подбавляет ему горячности.
      - В конце концов мною двигали самые искренние побуждения...
      - Как и всегда...
      - Да, как и всегда. А ты этого не считаешь?
      - Представь, не считаю...
      Обиженно подрагивают ресницы, он все так же чувствителен к насмешкам.
      - Ты можешь обосновать свои слова?
      - Могу... Да неохота...
      - Но ты же оскорбил меня.
      -Да.
      В глазах влага, напряжение, тщетно скрываемая растерян
      ность.
      - Ну потрудись хотя бы объяснить, за что?
      - Ты сам прекрасно все знаешь.
      Электричка плавно затормозила и остановилась...
      Здание вокзала реконструируют, идем в обход, через пути. Молча шагает рядом, обиженно посапывает, но не отстает..,
      - А как ребята поживают? Не заходят к тебе? ^Нет.
      - Что, совсем не видитесь?!
      - Почти.
      Появилась возможность упрекнуть кого-то, и он, конечно, не упустит ее.
      - А почему?! Как можно жить в одном городе и не общаться?
      Опасливо следит за каждым моим движением, но выражение лица все так же вызывающе решительно. Желание двинуть его по роже пропадает столь же мгновенно, как и возникло. И тут же в душе поднимается нечто похожее на стыд. И за себя, все еще таящего обиду (а ведь почти десять лет прошло), и за него, такого же трусливого при всем его напористом правдолюбии.
      Страх взвинчивает его еще больше: теперь ничто не в силах остановить обличительного порыва...
      - Что с вами происходит?! Во что вы превратились?! Я жил у черта на куличках, на другом конце страны, у меня не было возможности... Но как могли вы, живя в одном городе, растерять друг друга?! Что вам мешает хотя бы поинтересоваться, кто как живет?!
      Он искренен, как всегда. И в общем-то говорит (а точнее, выкрикивает) правду. Но правда эта каждый раз лишь одна из многих справедливых правд. Остальные для него просто не существуют. И эту единственную свою правду он отстаивает с пеной у рта до победного конца...
      Идея пойти после школы работать возникла у него неожиданно, когда мы лезли по пожарной лестнице на крышу 134-й школы. Предложение пробраться туда через чердак тоже было сделано им - в ту пору он активно вытравлял из себя трусость...
      Знакомые девочки, которых мы рассчитывали встретить у входа, так и не появились, а может, мы их не заметили. Мы стояли в толпе, запрудившей школьный двор, и желание попасть на выпускной вечер росло по мере того, как сквозь заслон дежурных один за другим проходили счастливые обладатели пригласительных билетов. Поэтому предложение его было подхвачено сразу, хотя все понимали, что затея рискованная.
      Первым начал восхождение Счастливчик (он уже тогда имел эту кличку), за ним Писатель (кто бы мог подумать в те годы, что он способен сочинить что-нибудь, кроме замысловатого ругательства...). Третьим медленно двигался Друг; он жутко трусил и уже где-то на середине лестницы начал терять сознание. Последним был Делец - он считался самым способным, увлекался астрофизикой и собирался поступить в МГУ...
      - А ты уверен, что с чердака есть выход? - спросил Счастливчик, уже поднявшись на несколько ступенек.
      - Нет, не уверен. - Друг все еще стоял на земле. - А ты что, испугался?
      Счастливчик ничего не ответил...
      Примерно на высоте третьего этажа Друг замедлил движение. Еще пара ступенек, и мое лицо уперлось в его дрожащие икры.
      Делаю еще шаг. Теперь ему упасть сложно: обмякшее тело с двух сторон обхвачено моими руками, держащимися за лестницу; головой упираюсь в его худые лопатки...
      Наконец, переборов страх, он поднимается на одну ступеньку.
      - Что вы там делаете? - спрашивает идущий следом Делец.
      Но сейчас не до объяснений...
      Счастливчик и Писатель уже добрались до крыши.
      - Что случилось?
      - Он падает...
      Общее внимание придает ему силы. Но, прижимая его к лестнице, невозможно одновременно двигаться вверх.
      Писатель и Счастливчик уговаривают его отпустить лестницу и ухватиться за их руки. Наконец Друг решается, и они втягивают его наверх.
      Все страшно испуганы.
      - Что с тобой?!
      - Не знаю... я высоты боюсь.
      - Зачем же ты полез?
      - Специально.
      - Идиот... А если бы упал?!
      Странным он был трусом, Друг, - почему-то призывал всех совершить то, чего сам больше всего боялся...
      Прежде чем полезть в чердачный люк, он, отдышавшись, счел необходимым сделать заявление.
      - Я решил пойти работать, ребята". Сколько можно сидеть на шее у родителей? А учиться буду вечером или заочно. И вам предлагаю...
      Странно было слышать эти слова из уст человека, отец которого, пробыв несколько лет на партийной работе в сельском районе, недавно стал ректором самого крупного в городе вуза. Ни у кого не было сомнения, что именно в этом вузе и продолжит Друг свое образование...
      Жестяное покрытие крыши громыхает под ногами, отмечая каждый шаг. Пройдя сквозь темный, набитый старой мебелью и партами чердак, добираемся до двери. В щель между створками бьет яркий свет. Где-то совсем рядом играет оркестр и возбуждающе весело шумят голоса.
      Навалившись, изо всех сил давим на дверь, но маленький, выкрашенный масляной краской замок не поддается.
      Друг пристает к каждому но очереди, выясняя, как отнеслись к его решению пойти работать...