- Мне нравится.
      Купив платье и еще много всего, что казалось Гюле необходимым для жизни на новом месте, они отправились домой; Юсиф тащил две большие сумки, набитые до верху покупками.
      Гюля ещё раз прошлась по комнатам, подошла к окну, выходящему в сад.
      - Я поверить не могу, - она обернулась к Юсифу, который удобно расположился на диване. - Неужели это наш дом, наш сад. И мы будем здесь жить одни. И никто нам не будет мешать.
      - Пусть только попробуют, - улыбнулся Юсиф.
      - Уже идут, - сказала Гюля.
      - Кто?
      - Хозяйка с каким-то мужчиной.
      - Это Эдик, - Юсиф подошел к окну. - Фотограф.
      Эдик, войдя в комнату, вытащил из кармана паспорт и вопросительно посмотрел на Юсифа.
      Юсиф кивком показал на деньги - они лежали на столе и были завернуты всё в ту же газету.
      - Двести десять тысяч, как договорились.
      Эдик взял деньги, подержал в руке, как бы взвешивая, и протянул хозяйке.
      - Тетя Клава, сама посчитай.
      Та отступила на шаг в испуге.
      - Что ты! Что ты! Такие деньги! Сам считай.
      - Ну ладно, - Эдик положил деньги на место, - потом вместе посчитаем. Поздравляю от души. Дом хороший. Живите на здоровье, - Эдик с одобрительным интересом поглядывал на Гюлю. - Оформление я беру на себя. Дней через пять получите купчую. Ну, а вообще-то, отметить надо такое событие. Новоселье все-таки.
      - Это можно, - встрепенулась тетя Клава, - сейчас накрою.
      - А может быть, пойдем куда-нибудь? - спросил Эдик. - Я возьму свою невесту, посидим где-нибудь.
      Юсиф посмотрел на Гюлю, предлагая принять решение.
      - Ты хотел посмотреть на "Храм воздуха", - неуверенно сказала она.
      - Отлично, - Эдик потер руки. - Там как раз новый оркестр. Тетя Клава, одевайся.
      - Да я сроду там не была, - категорически отказалась хозяйка.
      Эдик посмотрел на часы и взял со стола деньги.
      - Вы пока отдыхайте, а часикам к шести будьте готовы, - Пропустив вперед тетю Клаву, Эдик покинул комнату.
      - А, может, не пойдем? Зачем нам этот "Храм воздуха"? - сказала Гюля, когда они остались одни. - Посидели бы дома.
      - Неудобно, - возразил Юсиф, - договорились уже.
      Гюля вздохнула и посмотрела на диван.
      - Отдохнуть не мешало бы. Ты вообще не спал.
      - Откуда знаешь?
      - А я тоже не спала.
      Юсиф улыбнулся.
      - Правда, не спала. Засыпала ненадолго и сразу проспалась.
      - Почему?
      - От счастья. - Она обняла его. - Ты знаешь, что этот Джавад с Назой сделал?
      - Да.
      - Зверь какой-то. Что теперь будет? Я за Эльдара боюсь. Зачем он его ударил? Какой смысл?
      - А что он мог сделать? Промолчать?
      - Действительно, безвыходное положение, - согласилась Гюля. - Если бы ты видел Назу. Зареванная вся, прямо под корень срезал ногти, скотина, до мяса...
      - Бедный Эльдар.
      - Если бы ты был там, - Гюля прижалась к Юсифу, - ты бы обязательно за него заступился. Правда?
      - По-другому он поступить не мог, - как бы убеждая самого себя, сказал Юсиф, - лучше уж умереть, чем стерпеть такое...
      Гюля прижалась к нему ещё крепче.
      - Скажи, - спросила она, пряча лицо у него на груди, - а ты меня упрекать не будешь? Потом...
      - В чем?
      - Ну в том, что я была замужем... сбежала.
      - Ты же из-за меня это сделала.
      - Все равно. Я точно знаю: это будет висеть над нами. Ты будешь мучиться, что не был моим первым мужчиной.
      - Никогда.
      - Это тебе сейчас так кажется.
      - Я клянусь тебе.
      - Не клянись... Я сама такая же. Думаешь, я считаю, что поступила правильно? Нет, конечно. Порядочная женщина так себя не ведет.
      - Для меня ты самая порядочная, - сказал Юсиф.
      - Это пока.
      - Так будет всю мою жизнь.
      - Я же знаю, для тебя честь, достоинство, порядочность - самое ценное в жизни.
      - Ну, - Юсиф не понимал, куда она клонит.
      - Ты же сам только что сказал: лучше умереть, чем так жить.
      - Я совсем про другое сказал: есть моменты, когда мужчина должен вести себя достойно, даже если рискует жизнью. Как Эльдар.
      - У женщин то же самое. Только вести себя достойно для вас это быть мужественными, а для нас - быть порядочными.
      - Это правильно, - согласился Юсиф.
      - Ну вот видишь, ты уже соглашаешься, - усмехнулась Гюля. - А что будет дальше? Когда другие начнут говорить.
      - Что говорить? - растерянно спросил Юсиф.
      - Что ты живешь с чужой женой, неразведенной женщиной.
      - Кто это будет говорить?
      - Да все вокруг. Люди всегда все знают. Думаешь, Кисловодск - это другой конец света? Следующим летом сюда столько бакинцев понаедет.
      - Но ты же разведешься с ним...
      - Разведусь, конечно. Это не так просто. Придется поехать в Баку. Судиться. А там-то точно, я для всех - непорядочная... Да я такая и есть. Гюля поцеловала Юсифа.
      - Перестань говорить глупости, - довольно сердито сказал Юсиф.
      - Непорядочная, - словно дразня, повторила Гюля и ещё раз его поцеловала, - и ты прекрасно это знаешь.
      - Ничего я не знаю.
      - Знаешь! - Гюля продолжала целовать Юсифа, - Добился своего... Поломал мне жизнь, а потом бросишь. И женишься на порядочной девушке.
      - Никогда этого не будет.
      - Будет.
      - Не будет, я тебе говорил, я один знаю, какая ты, и мне этого достаточно.
      - Ты так меня любишь? - Гюля подняла глаза на Юсифа, и в их мерцающей черноте игриво сочетались ирония и надежда.
      - Да.
      - И ты меня не бросишь?
      - Нет.
      - Никогда? И мы много лет будем жить в этом доме?
      - Да.
      - И у нас будет много детей?
      - Десять, - сказал Юсиф.
      - А если все будут девочки?
      - Ничего, девочки тоже неплохо.
      - Но мальчики лучше?
      - Лучше.
      - Ну тогда будем рожать мальчиков. - Она опять поцеловала его.
      - Я, пожалуй, окно закрою, - сказал Юсиф.
      - Закрой, - согласилась Гюля.
      Прикрыв ставни, Юсиф подошел к Гюле. И пока они привыкали к полутьме, воцарившейся в комнате, тела их казались тенями, сливающимися в единое целое...
      В "Храме воздуха" гремела танцевальная музыка - народ, уставший от войны, веселился от души. Сидевший на эстраде оркестр перемежал фокстроты с лезгинкой. И посетители, покинув столы, дружно пускались в пляс.
      Эдик и его белокурая невеста Зина не пропускали ни одного танца. Выученная Эдиком Зина вполне прилично танцевала лезгинку.
      Юсиф и Гюля с удовольствием наблюдали за танцующими. Время от времени Эдик пытался поднять и их, потом он вдруг притих, перестал танцевать. Юсиф невольно связал это с появлением в зале нескольких парней, которые, по-хозяйски окинув взглядами танцующих, прошли к столу, накрытому для них возле эстрады.
      - Я что хочу сказать, может пойдем отсюда? - предложил вдруг Эдик.
      Юсиф посмотрел на Гюлю. Она кивком дала понять, что не возражает.
      - Пошли, - сказал Юсиф.
      - Прощальный тост, - объявил Эдик, и поднял бокал, - я хочу пожелать вам, - движением бокала он объединил Юсифа и Гюлю, - многих лет счастья в вашем доме...
      - Я присоединяюсь, - подняла свой бокал Зина и чокнулась с Гюлей. счастья вам.
      В это время к их столику подошел мордастый парень в скрипучих туфлях и что-то сказал Эдику на ухо. Тот поспешно вскочил.
      - Я на минуту, - извинился он, уходя за мордастым, и действительно отсутствовал недолго: он подошел к столу, за которым сидела недавно пришедшая компания, и, почтительно склонившись, о чем-то поговорил со смуглым мужчиной лет тридцати пяти с золотыми зубами, поблескивающими в свете ресторанной люстры, и двинулся обратно...
      - Началось, - недовольно сказала Зина. - Что они от него хотят, понять не могу!
      - А кто это? - спросила Гюля.
      - Ростовские жулики... Командуют здесь...
      Эдик с деланой улыбкой на побледневшем лице подошел к столу.
      - Может, посидим ещё? - спросил он, не глядя на Юсифа.
      - Не знаю, - Юсиф бросил взгляд на Гюлю; та неопределенно пожала плечами.
      - Что он опять хочет от тебя? - спросила Зина у Эдика.
      - Ещё полчасика посидим и пойдем, - Эдик не ответил на вопрос Зины и бросил настороженный взгляд в сторону стола, от которого только что отошел. Юсифу показалось, что компания, сидящая вокруг золотозубого мужчины, смотрит в их сторону.
      - Я тебя предупреждаю, - сказала Зина Эдику, нервно отбросив со лба локон, - чтобы без этих номеров... как в прошлый раз...
      - Помолчи немного, - перебил её Эдик довольно грубо.
      Юсифу не понравился его тон.
      - Я тебя предупреждаю, - продолжила Зина, - больше этого не будет... Я тебе не какая-нибудь...
      - Извини, - Эдик повернулся к Юсифу, - настроение испортили. Сейчас пройдет. Может все-таки потанцуете? - он перевел взгляд на Гюлю.
      Заиграл оркестр. Золотозубый мужчина встал, поправил рубашку и неторопливо направился к их столу.
      - Разрешите пригласить вашу даму? - Он улыбнулся Юсифу и наклонился к Гюле.
      - Не разрешаю, - негромко произнес Юсиф.
      Золотозубый мужчина неодобрительно посмотрел на Эдика, тот привстал, как бы для того, чтобы что-то объяснить, но не нашел нужных слов.
      - А почему? - спросил золотозубый Юсифа. - Сам не танцуешь, дай другим повеселиться. Пойдемте? - он положил руку на плечо Гюли.
      - Убери руку, - сказал Юсиф.
      Гюля резким движением сбросила руку со своего плеча.
      - Ай да Эдик, - осуждающе покачал головой золотозубый, - что же ты так подводишь? - Потом он столь же неодобрительно посмотрел на Юсифа. - А ты откуда такой петушок взялся?
      - Отойди отсюда, - довольно вежливо сказал Юсиф.
      - Прогоняешь, значит? - улыбнулся золотозубый. - А если я не уйду, что сделаешь?
      - Извини, Жора, я же сказал: он приезжий. Прошу тебя. - Эдик нерешительно протиснулся между Юсифом и золотозубым.
      - А ты меня не проси, - перестал улыбаться золотозубый. - Я не подаю. - Он резко повернулся и пошел к своему столу.
      - Прошу тебя... вам надо уйти, - шепотом, чтобы не слышали Гюля и Зина, сказал Эдик. - Только незаметно. Во время танца.
      - Почему? - после того, что произошло, Юсиф не скрывал своей неприязни к Эдику.
      - Поверь мне, так будет лучше...
      Эдик смотрел на Юсифа с такой искренней мольбой, что Юсифу стало его жаль.
      - А в чем дело? - спросил он уже другим, более сочувственным тоном. - Что он от тебя хочет?
      - Должник я его, - сказал Эдик. - Вам надо уходить.
      - Проиграл что ли?
      - Да.
      - Сколько?
      - Много. Когда начнется танец, вы встаньте и идите туда, - Эдик показал в сторону ресторанной кухни. - Там есть выход в парк. И сразу - направо, по дорожке. До самого конца.
      - Сколько ты ему проиграл?
      - Все.
      - Это как? - не понял Юсиф.
      - Я же сказал: все, - ответил Эдик. - И деньги, и дом, и ателье, и ее , он показал на Зину, - и себя... В любую минуту может меня пришить. Когда захочет. Ты за свои деньги не волнуйся. Я все тете Клаве отдал.
      - Я не волнуюсь, - сказал Юсиф.
      - Она мать моего товарища.
      - Я знаю.
      Оркестр в очередной раз заиграл лезгинку.
      - Ну все, - сказал Эдик, - бери ее и быстренько, как я сказал.
      - Мы пойдем все вместе, - возразил Юсиф, - как пришли вместе, так и уйдем. И нормально, через дверь.
      - Я не могу.
      - Может, он имеет право на твою жизнь, - сказал Юсиф. - Но сегодня, раз ты пришел сюда со мной, он тебя не тронет.
      - Пошли? - кивнул он Гюле, кладя на стол деньги.
      Она встала, посмотрела на Зину; та тоже торопливо поднялась; краем глаза Юсиф увидел, что за столиком золотозубого за ними наблюдают с откровенным интересом.
      Гюля и Зина подошли к Юсифу.
      - Ты не идешь, что ли? - спросила Зина у Эдика, тот не ответил величайшее сомнение было написано на его лице.
      - Пошли, Эдик, - спокойно сказал Юсиф, и они направились к выходу. Зина, отстав на шаг, схватила Эдика за рукав рубашки и потащила за собой.
      - Ты что делаешь? - спросил он, подчиняясь. - Ты понимаешь, что ты делаешь?
      Зина молча тащила его к выходу.
      Они спустились по широкой лестнице, прошли ярко освещенную площадку с громадной цветочной клумбой посередине и вышли на центральную парковую аллею.
      - А во что играли? - спросил Юсиф Эдика.
      - В очко.
      - А в кости у вас здесь не играют?
      Эдик не успел ответить, так как из кустов вышла четверка, сопровождавшая золотозубого, и преградила им дорогу.
      - Ну вот, - сказал упавшим голосом Эдик, - я же предупреждал.
      Четверка приблизилась, скрипя туфлями.
      - Может, потанцуем? - спросил идущий впереди мордастый; они занимали всю ширину аллеи, и пройти мимо, не задев их, не было возможности.
      - Дайте дорогу, - попросил Юсиф.
      - Сперва потанцуем, - мордастый направился к Гюле; двое стоявших слева от него неожиданно бросились на Юсифа.
      Раздался выстрел. Все застыли. Зина пронзительно закричала и шарахнулась в кусты.
      - Дайте дорогу, - повторил Юсиф, выставив вперед свой парабеллум.
      Четверка разом полезла в карманы; подряд раздалось еще несколько выстрелов. Гюля в ужасе закрыла глаза. Эдик, присевший от испуга на гравий дорожки, увидел, как двое из четверки повалились на землю; третий, мордастый, держал в руках пистолет, у четвертого из руки торчал нож.
      - Брось оружие, - приказал Юсиф.
      В ответ была сделана попытка выстрелить, но Юсиф выстрелил раньше. Мордастый выронил из раненой руки оружие и метнулся в кусты; следом бросился и тот, у которого был нож.
      У ресторана раздались милицейские свистки. Появилась Зина.
      - Надо смываться, - Эдик подобрал с земли пистолет, выпавший из рук мордастого. Еще один пистолет, валявшийся на земле рядом с телом убитого или раненного им человека, Юсиф ударом ноги отшвырнул в кусты.
      - Сюда, - Эдик хорошо знал парк; они, покинув аллею, быстро, почти бегом преодолели довольно крутой подъем и потом почему-то пошли между деревьев в обратную сторону. Так во всяком случае казалось Юсифу, который не выпускал из своей руки Гюлину ладонь. Наконец они вышли к высокой железной ограде.
      - Надо перелезть, - сказал Эдик.
      - Я не смогу, - Гюля умоляюще посмотрела на Юсифа.
      - Где выход? - спросил Юсиф у Эдика.
      - Там, - махнул рукой Эдик, и они пошли вдоль ограды.
      - Ну все, кажется, проскочили, - сказал Эдик, когда они подошли к ярко освещенному выходу из парка; он прислушался к далеким милицейским свисткам. Теперь надо спокойно, - он спрятал трофейный пистолет, отряхнул брюки, оглядел Юсифа, женщин. - Пошли.
      Они вышли на освещенную дорожку и неторопливо направились к выходу из парка.
      Два милиционера, подъехавшие на мотоцикле со стороны улицы, прислушивались к свисткам, о чем-то тревожно переговаривались, поглядывая на выходящих из парка людей.
      - Что там случилось? - спросил один из них. - Стреляли вроде?
      - У ресторана драка, - объяснил пожилой мужчина с тростью.
      - Не драка, - сказал Эдик, - а ограбление. На инкассатора напали.
      Милиционеры переглянулись.
      - Фу, - облегченно вздохнул Эдик, когда они уже шли по улице. - Кажись, и вправду проскочили, - он подмигнул Юсифу. - Придется тебе дом в другом городе купить. И нас с Зинулей прихватить с собой.
      Юсиф, хранивший молчание, сделал еще несколько шагов, потом странным судорожным движением вытащил из кармана сложенный вчетверо лист бумаги и протянул Гюле.
      - Отдай матери... приступ, - успел сказать он и скорчился, как от сильной боли.
      - Что с тобой?! Юсиф! - Гюля попыталась его поддержать, но какая-то сила разогнула туловище Юсифа пружинистым ударом в грудь и опрокинула на землю. Гюля, Эдик, Зина одновременно бросились к нему. Странные мычащие звуки рвались из его рта вместе с белой пеной, пробивающейся сквозь стиснутые челюсти. Тело корчилось в конвульсиях. Их окружили люди. Приближались милицейские свистки, звук мотоциклетного мотора...
      Эдик метнулся в шарахнувшуюся от него толпу.
      Гюля и Зина все еще пытались поднять Юсифа, когда появилась милиция...
      Приступ усиливался. Несколько милиционеров с трудом удерживали корчащееся тело Юсифа, прижимая его к земле. Рядом на земле валялся "парабеллум".
      Подогнали милицейский "газик". Зина, оставив Гюлю, растворилась в толпе окружавших их людей.
      - Прошу, гражданка, - милицейский офицер повел Гюлю к машине. - Вы ему кем приходитесь?
      - Я - его жена, - Гюля сделала попытку вырвать локоть из цепкой руки офицера. - Я без него никуда не поеду.
      - Не волнуйтесь, его туда же привезут.
      - Он раненый, - сказала Гюля, - фронтовик.
      - Разберемся. Прошу вас...
      Пришлось подчиниться. Уже садясь в машину, Гюля увидела в толпе Зину, подающую ей какие-то непонятные знаки.
      - Что это у вас? - офицер разжал ладонь Гюли и взял смятый лист бумаги.
      - Куда вы меня везете? - спросила Гюля.
      - Не волнуйтесь. В дежурное отделение. Напишете, как все было, и отпустим.
      " Я, Сеид-рза Шукюров, признаюсь в том, что обманул Самеда Велиева, читал офицер, напряженно вглядываясь в смятую бумажку. - Это я уговорил его взять вину на себя. На самом же деле хлеб украл я..."
      Не понимая смысла читаемого офицером текста, Гюля старалась через заднее окно кабины увидеть Юсифа. И наконец ей это удалось - привстав и до боли вывернув шею, она убедилась, что он все еще лежит на том же месте, прижатый к земле усилиями нескольких милиционеров...
      Гюля умерла в 1983 году, прожив тридцать пять лет после смерти Юсифа. (По приговору суда он получил десять лет, но скончался в лагере строгого режима под Иркутском от неожиданного открывшегося туберкулеза легких через год после рождения сына.)
      В 1950 году Гюля вышла замуж за инженера-нефтяника, приехавшего в Кисловодск из Татарии. За короткий срок курортной путевки решительный нефтяник успел дать ей и сыну свою фамилию и увез их в Туймазы. (Фотограф Эдик с удовольствием вспоминал, как ему в течение одного дня удалось зарегистрировать брак Гюли и нефтяника; он помнил все подробности - и цвет бумаги, в которую был завернут флакон духов "Красная Москва", и робкое сопротивление миловидной заведующей, когда он совал духи в ящик её стола).
      Из Туймазов пошедший на повышение нефтяник перевез свою новую семью в Тюмень.
      Когда дом в Кисловодске был продан Амирусейну, сын Юсифа уже работал в Москве.
      Я не стал раскрывать Михаилу Николаевичу Дозорцеву тайну его происхождения. В сутолоке посольского приема это было не очень уместно, да и вряд ли человеку, всю жизнь считавшему себя русским, приятно было бы узнать, что его отцом является погибший в лагерях азербайджанский уголовник. А вот судьба их дома в Кисловодске моего собеседника заинтересовала; мы обменялись визитками, я обещал в ближайшее время сообщить ему конкретные сведения о доме, а он - разыскать и прочитать письмо моего отца.
      Амирусейн появился в Баку через пять лет после нашей поездки в Кисловодск. Его мучили боли в пояснице, он еле передвигался и называл свою болезнь странным словом "ишиас". Опять сработал мистический механизм случайных совпадений: с трудом добравшись до своих родственников, Амирусейн не застал их дома и наткнулся в коридоре на мою мать; он был так плох, что она повела его к нам, уложила на старый диван в столовой, и он пролежал на нем четыре месяца до самой своей смерти. (В больницу его не взяли - запущенный рак кишечника уже дал многочисленные метастазы в легкие, печень и позвоночник.)
      До последней минуты Амирусейн не верил, что умирает; целуя руки моей маме, он непрерывно благодарил её за заботу и делился планами на будущее. Уже окончательно обессилевший и высохший, как мумия, он попросил позвать родственников и шепотом объявил, что дом в Кисловодске дарит моей маме.
      После смерти было найдено его письменное завещание, где Амирусейн с бухгалтерской тщательностью распределил все, что накопил за свою долгую жизнь; имя моей матери в этом списке не значилось.
      Воля умершего была выполнена в строгом соответствии со списком. И лишь вопрос дома в Кисловодске остался нерешенным. В завещании Амирусейн называл его "Храмом воздуха", и если бы не указанный адрес, можно было подумать, что речь идет об известном ресторане.
      Узнав о завещании, мама отказалась от прав на дом, как бы он ни назывался. Но и родня Амирусейна особого интереса к нему не проявляла: чтобы продать этот "Храм воздуха" надо было поехать в Кисловодск, оформить наследство, заплатить государству налог. В результате "Храм воздуха" продолжал числиться за ушедшим в лучшие миры Амирусейном, изредка кто-то из родственников ездил в Кисловодск на месяц-другой и жил под присмотром фотографа Эдика, который все ещё был очень деятелен, хотя и сильно постарел. (По праздникам от Эдика приходили поздравительные открытки, в которых он сообщал о состоянии дома; после развала СССР связь с ним прервалась.)
      Через несколько дней после разговора в посольстве я разыскал Эдика и получил от него полную информацию о доме. Стало ясно, что при согласии наследников Амирусейна, президенту "Сибойла" будет несложно переоформить "Храм воздуха" на свое имя. Помощник обещал довести мой разговор с Эдиком до сведения президента, а я попросил напомнить о письме моего отца. В ответ он буркнул что-то невнятное; я попытался переспросить его, но не успел - он уже дал отбой. Повесив трубку, я подошел к окну.
      Весеннее солнце освобождало Москву от грязных снежных завалов вдоль тротуаров. Девушка, торгующая цветами в стеклянной будочке, поглядывала на наши окна - утром она заходила к сыну, принесла какую-то сушеную горную траву, рекомендованную знакомой знахаркой. Все, кто узнавал о болезни сына, пытались чем-то помочь. Последние месяцы большую часть времени он проводил в задумчивой неподвижности; обращенные внутрь глаза никого не видели, казалось, он вслушивается в то, что происходит в его организме. Но стоило кому-то к нему обратиться, как на алебастрово-белом лице появлялась приветливая, чуть виноватая улыбка.
      Мне все труднее было, общаясь с ним, сохранять более-менее беззаботный тон. Но из-за страха потерять его навсегда я искал любой предлог, чтобы зайти в спальню, где он полуодетый лежал на заправленной постели. О возможной пересадке сердца я ему не говорил, но о знакомстве с Дозорцевым и переговорах по поводу дома в Кисловодске он знал.
      Я присел на краешек кровати и, любуясь по-юношески чистыми линиями лица, начал рассказывать ему о том, как четырехлетним мальчиком он прохаживался по каменному забору дома в Кисловодске. Со стороны двора забор начинался с небольшой высоты, но потом нависал над глубоким рвом, заросшим крапивой. Я ставил его на забор и шел рядом; стоило мне отпустить его руку, как он в ужасе застывал на неровной каменной полосе шириной в тридцать сантиметров.
      - Иди, - приказывал я ему, он косился на меня расширенными от страха глазами, но, подчинившись команде, шел дальше.
      Однажды он спросил меня с трагической серьезностью:
      - Папа ты, что - хочешь, чтобы у тебя не было сына?
      На этом прогулки по забору закончились.
      Сын хорошо помнил этот эпизод из своей жизни, но с удовольствием слушал меня. Я напомнил ему другой забавный случай: через несколько месяцев после переезда из Баку он пошел в детский сад и там какой-то хулиганистый мальчишка начал издеваться над ним из-за очков, одно стекло которых было заклеено. (В институте Гельмгольца мальчику было предписано носить такие очки, чтобы разработать глаз, который считался "ленивым" - зрачок его время от времени смещался к носу и не работал. Нам с большим трудом удалось уговорить его надеть эти очки, а тут ещё начались проблемы в детском саду). Конечно, я или жена могли пожаловаться заведующей, но как человек, выросший на окраине Баку, я считал это неправильным: пятилетний мальчик, даже если он очкарик, страдающий альтернирующим косоглазием, - будущий мужчина, и проблемы, возникающие между ним и его сверстниками, должен решать сам, без вмешательства родителей.
      Мы жили тогда на Преображенке у моих друзей, и, укладывая его спать, я дал совет, как себя вести, если обидчик опять начнет приставать:
      - Найди какой-нибудь камень или кирпич, - сказал я со спокойной деловитостью в голосе, - и если он к тебе полезет, скажи: "Отойди от меня или я дам тебе этим камнем по башке".
      Мальчик бросил на меня свой косящий взгляд и тяжело вздохнул:
      - Не поверит.
      - Кто?
      - Он не поверит, что я смогу его ударить.
      - А ты скажи так, чтобы поверил.
      Он закрыл глаза, и я понял, что мое предложение не принято.
      За завтраком, когда дети вышли из-за стола, мать моего товарища, Ангелина Дмитриевна, наливая чай, сказала мне с искренним разочарованием:
      - А я считала вас интеллигентным человеком. Чему вы учите мальчика?! Как можно?! Вы же журналист.
      Но я до сих пор убежден в своей правоте.
      Сын слушал меня с удовольствием, я говорил громко, весело, не останавливаясь, а в голове билась одна мысль: боже, за что, за что я так наказан?! Почему это несчастье постигло именно нас? Кто связал далеко отстоящие друг от друга обстоятельства в роковую цепочку, очередным звеном которой должна стать смерть моего сына? Почему именно он избран жертвой? Что породило эту странную болезнь? Греховное поведение его предков? Несовместимость наследственных факторов? Агрессивность окружающей среды? Чрезмерная впечатлительность натуры? Вирусное заболевание? И почему наша последняя надежда связана с этим странным домом в Кисловодске? Почему, переходя из рук в руки в течение полувека, он в конце концов был подарен моей матери?
      Я продолжал забавлять сына воспоминаниями, одна история следовала за другой, он слушал меня с искренним удовольствием, порозовевшее лицо на время потеряло мертвенную бледность, распрямилась спина...
      В детстве он очень любил меня; однажды, доведенный очередной выходкой жены до отчаяния, я решил уйти из дома, и ушел бы, если бы не случайно услышанная фраза, которую он сказал матери:
      - Мамочка, если папа уйдет, я буду жить с ним...
      Он учился тогда во втором классе и уже сумел завоевать уважение одноклассников, обходясь без моих советов...
      Когда он заканчивал школу, кто-то из его учителей увидел меня на одном из телевизионных каналов и пригласил на встречу с десятиклассниками. Была весна 1990 года. Через несколько дней у них начинались выпускные экзамены, политическая жизнь страны была так же неопределенна, как и погода: солнечные дни сменялись дождливыми и по-зимнему ветреными. Выйдя из метро в Сокольниках, я прошел мимо пожарной каланчи и приблизился к школе, так и не решив, что скажу бедным детям, выросшим в одной стране и оказавшимся совсем в другой, где многое из того, что им вколачивали в голову в течение десяти лет, потеряло смысл.
      Человек сто набилось в физкультурном зале, служившем и актовым. Кое-кого я узнал, они бывали у нас дома; большинству мое имя ничего не говорило, телевизионная передача, в которой я участвовал, тогда только появилась.
      Директриса школы представила меня, и я заговорил, всё ещё очень туманно представляя себе, чем закончу. Уже через несколько фраз стало ясно, что мое выступление не понравится директрисе, но я ничего не мог с собой поделать врать детям труднее, чем взрослым.
      Я сказал им: десять лет вас здесь учили, что, кончив школу, вы вступите в жизнь, где есть любовь, верность, справедливость, что вы будете нужны своей стране. Но может так случиться, что на протяжении многих лет вы так никого и не полюбите, лучший друг вас предаст, а любовь к родине останется несправедливо безответной. Как ни грустно, такое возможно. Но это не означает, что любви нет вообще, что верные друзья исчезли безвозвратно и что от несправедливой по отношению к вам Родины можно отвернуться. Опыт жизни каждого из нас - лишь часть опыта всего человечества, накопленного за тысячелетия. И ваши учителя, жизнь которых, вероятней всего, сложилась не так, как бы им хотелось, учат вас тому, чему учили их. И вы должны верить им, каким бы горьким ни оказался ваш собственный опыт...
      Тогда мое выступление очень понравилось сыну, я следил за ним, когда говорил. Спустя десять лет, он, так и не успевший никого полюбить по настоящему и смертельно больной, опять согласился с моими доводами. А я, глядя в его печальные глаза, убеждал себя в том, что, если не встречусь с ним в той другой, обещанной всеми религиями жизни, то произойдет это не из-за того, что её нет вообще. А потому что такова моя, кем-то определенная участь...