Бывший красноармеец Федор Сухов двигался по пустыне походным шагом, оставляя за собой лунки следов, которые горячий ветерок старался побыстрее засыпать песком.

Темные пятна пота на выгоревшей гимнастерке с белым, как иней, налетом соли говорили о том, что Сухов не первый день идет по песчаным барханам, тянущимся от горизонта до горизонта, словно волны застывшего моря.

За спиной у Сухова висел тощий «сидор», в руке он нес саперную лопатку с зарубками на черенке, на первый взгляд непонятного назначения. Новенький поясной ремень, широкий, кожаный, с двумя рядами дырочек не соответствовал рангу рядового бойца, каким еще недавно был Сухов. На одном боку к этому ремню был приторочен малость помятый металлический чайник, на другом – кобура с револьвером; у самой же пряжки с ремня свисал кинжал в ножнах из жесткой кожи, вернее, даже не кинжал, а тяжелый боевой нож.

Солнце поднималось все выше и выше. Кустик полыни застыл метелочкой, не отбрасывая от себя тени. Промелькнула ящерица, царапая песок коготочками, и вновь все замерло, погрузившись в густую жаркую тишину, только под тяжелыми ботинками Сухова равномерно шуршал песок.

Скрываясь за гребнем, извилистой волной проплыла гюрза, блеснув желтой спиной, расчерченной ромбиками…

В звенящей вышине возник пернатый хищник; медленно кружась, он наблюдал за бредущим человеком, затем обратил внимание на скользнувший с кромки бархана желтый зигзаг – змея! Тотчас орел сложил как бы по швам крылья и ринулся вниз, атакуя добычу. Тонкий свист возник в воздухе.

Сухов среагировал мгновенно: выхватив револьвер из кобуры одновременно с поворотом тела, он прицелился в несущуюся к земле птицу, но в последний момент сдержался и, не выстрелив, опустил руку.

Давно перешагнувший военную молодость, когда в боевом азарте он палил из ружья во что попало, Сухов научился беречь боезапас; не раз он попадал в такие переделки, когда верная смерть грозила только из-за того, что в роковой момент ему не хватало всего одного патрона.

Так же давно Сухов положил себе за правило применять оружие только против явного врага или когда нужно было добыть в пустыне пищу.

Напавший на змею орел ничем ему не грозил, а в пищу годился бы только при одном условии – если бы Сухов умирал с голода.

Он вложил револьвер в кобуру и, не двигаясь, долго глядел на гребень барханной цепи, за которой скрылся хищник; ждал, когда тот взлетит снова. Орел не появлялся. Тогда Сухов из любопытства решил взобраться на бархан и посмотреть, что там случилось.

Поднявшись на гребень, он в десяти шагах от себя увидел птицу на обрывистом, подветренном краю бархана. Это был довольно крупный орел-змеятник. Сухов медленно подошел к нему. Орел лежал на брюхе, широко разинув крючковатый клюв и распластав по песку крылья.

Стало понятно, что произошло: змея, почуяв смертельную опасность, успела соскользнуть с песчаного обрыва вниз, а орел, не рассчитав, врезался грудью в край бархана и разбился о песок.

– Ай-я-яй!.. Какже ты так оплошал, браток? – Сухов склонился над разбившимся орлом. – Видно, молодая ты еще птаха!

С пулеметной частотой колотилось птичье сердце – это можно было заметить по трепыханию перьев под горлом. Сухов отстегнул саперную лопатку и медленно повел концом черенка над головой птицы. Орел не отстранился. Издав сердитый крик-клекот, он вдруг перевернулся на спину и острыми когтями яростно вцепился в черенок, ударил по нему клювом.

– Ишь ты!.. – удивился Сухов и с одобрением добавил: – А ты ничего паренек… Сопротивляешься – значит, будешь жить! – Он осторожно потянул черенок лопатки, высвободив его из когтей орла. – Ладно. Помочь я тебе ничем не могу, а злить не буду… Давай поправляйся, а я пошел…

Орел не мигая смотрел на него. Не было в этом гордом и извечно суровом взгляде хищника ни страха, ни боли, ни жалобы и уж, конечно, ни малейшей мольбы о пощаде.

Подмигнув орлу, Сухов пошел прочь, двинувшись по пустыне в известном только ему одному направлении.

Но не прошло и нескольких минут, как вдруг послышался какой-то шелест над головой и Сухов увидел знакомого орла, который, сначала тяжело, а потом все уверенней и уверенней взмахивая крыльями, поднимался ввысь, где восходящий поток подхватил и понес ожившую птицу к ослепительно сияющему белому солнцу…

Настроение Сухова явно улучшилось. Он был доволен, что за последние сутки полного одиночества в этой проклятой пустыне ему удалось пообщаться хоть и с бессловесным, но все-таки живым существом.

Конечно, в пустыне, хоть она и от слова «пусто», хватало всякой живности, особенно с утра; но тушканчики, песчанки, суслики давным-давно надоели Сухову, так же как и черепахи, и скорпионы, и змеи, и прочая нерусская тварь. А жителей песков покрупнее, таких, как красавец джейран, пустынный лис или волк, он, с пешего хода, даже и разглядеть не успевал – они молнией уносились за барханы, едва почуяв человека. За годы скитаний по пустыне Сухову не раз приходилось охотиться на джейранов и лакомиться вкуснейшим мясом этой антилопы, или, по-местному, газели. Но для охоты нужен был как минимум карабин, и уж совсем хорош был бы к нему в придачу – резвый скакун…

Встречу с орлом, владыкой пустынного неба, Сухов посчитал хорошей приметой и позволил себе короткий отдых. Он отцепил от ремня чайник, вынул деревянную пробку из носика, сделал скупой глоток, вставил пробку на место и, вбив ее для верности ладонью, снова приторочил чайник к поясу. Затем, присев на край бархана, разулся, вытряхнул из ботинок песок, перемотал портянки. Переобувшись, постоял, намечая направление, и двинулся дальше, как и прежде, через барханы напрямик. Комкастая тень плыла за ним чуть сбоку.

– Полдень миновал, – сказал он сам себе и взглянул на огромные часы на левом запястье. Часы не шли…

От скупого глотка воды лоб Сухова покрылся быстро просыхающей испариной. Он плотнее сощурил веки, унимая жгучий блеск солнца; потом вовсе закрыл глаза, оставив перед внутренним взором багровую пульсирующую пелену. И в этой пелене увидел плывущие по течению арбузы, полузатопленные от тяжести и блестящие, увидел широкую реку, спокойно несущую свои прохладные воды…

Улыбка скользнула по лицу Сухова; показалось, что идти стало легче, не так стала донимать жара. Все на Сухове висело вроде бы и небрежно, но ничего не брякало, не звенело, и шел он, не интересуясь пейзажем, потому как никакого пейзажа и не было – один песок, гофрированный, как стиральная доска. Иногда глаза Сухова приоткрывались, оглядывая окрестность: мало ли что. А воспоминания тем временем накатывались на него, все более напоминая о воде, реке, прохладе, родных краях…

…Арбузы плыли по реке спокойно, один за другим, будто специально сплавлялись вниз по течению. Один из них застрял в прибрежной осоке. В его полосатой корке были выковыряны два отверстия. В них поблескивали чьи-то глаза, а вода перед арбузом время от времени взбулькивала от выдыхаемого воздуха. Отсюда хорошо были видны девицы и бабы, которые плескались голышом у бережка, не подозревая, что за ними подглядывают.

Внимание напялившего на голову половинку выеденного арбуза Федора Сухова более других привлекала румяная и белокожая деваха лет шестнадцати.

Выйдя из воды на горячий песок, она встряхнула волосами и вдруг, словно почувствовала чей-то взгляд, пристально вгляделась в арбуз, застрявший в осоке.

Федор весь сжался, унимая стук сердца. А сжаться было от чего: всем живущим на Волге девкам и бабам с детства была знакома эта игра – внезапно из вереницы плывущих по реке арбузов один останавливался вопреки течению, и тогда вся голая орава купающихся женщин с визгом бросалась на этот арбуз, выволакивала скрывающегося под ним парня на берег и крепко молотила. Вот тут уж он мог и на все насмотреться, и наплакаться.

Но на этот раз окликнутая товаркой деваха отвлеклась и забыла про арбуз. Она накинула на себя сарафан, и ткань прилипла к ее мокрому телу, обозначив соблазнительные выпуклости, – картинка, которая запечатлелась в памяти Федора Сухова… Эта картинка времен его отрочества как бы предопределила встречу с Катей, единственной и незабвенной… встречу, которая несколько лет спустя также случилась на крутом волжском берегу.

Федор смирно сидел в осоке, пока девки и бабы, белея крепкими икрами, поднимались по косогору и скрылись в кустах на береговом откосе. Малость посинев – в Волге вода редко бывает теплой, – он с шумом вынырнул и сбросил с головы арбузный шлем.

… Мимо плыла полузатопленная бочка, торчащая косо из воды; плыли, стукаясь друг о друга, доски, разный мусор…

Федор быстрыми саженками добрался до баржи, стоящей неподалеку от причала в ожидании буксира, подтянулся на руках и взобрался на дощатую палубу, нагретую солнцем. Сторожа не было – видно, ушел на берег. Оставляя на досках мокрые следы, Федор прошлепал к арбузной куче, горой поднимающейся со дна баржи. Выбрал арбуз покрупнее, расколол его ударом кулака на две сочные половинки и с наслаждением впился зубами в алую сахарную сердцевину – сок потек по подбородку.

На луговом берегу Волги виден был мужик, ритмично косящий траву, лезвие косы взблескивало через раз. Где-то в отдалении ударил колокол – дрожащий, тягучий звук вознесся в небо…

Внезапно Сухову послышались далекие выстрелы, и он остановился, чтобы скрип шагов не мешал разобрать звуки. Ничего больше не услышав, он решил, что почудилось, и продолжил свой путь не быстро и не медленно – нормальным походным шагом, щуря покрасневшие от усталости и жары глаза. В мареве, струящемся ввысь, рождались то там то сям картины миражей – то голубое озерко, то зеленая куща, – отвлекая его от невыносимого однообразия пустынного пейзажа. А свиток воспоминаний времен его юности все разворачивался и разворачивался…

Расталкивая льдины форштевнем, буксир притерся к причалу и под веселое зубоскальство матросов с пристани, ловивших чалки и обматывающих их вокруг кнехтов, замер на месте.

По пружинящим сходням на берег потянулись мужики и бабы с мешками и сундучками, которых «по пятаку с носа», нарушая запрет, перевозили матросы.

На кряжистом, кривоногом дядьке Савелии были полушубок, картуз и смазные, толстой кожи сапоги. Пятнадцатилетний Федор Сухов кутался в потертый армячишко, но зато на ногах красовались «писаные» лапти «с подковыркою», которые ему сплел специально в дорогу его родной дед. Лапти «с подковыркою» являлись знаком высшего мастерства – в отличие от обыкновенных они украшались узорной «прошвой» и как бы «рантом» вокруг подошвы. За спиной у Федора болталась холщовая котомка, в которой лежали десяток моченых яблок и праздничная, яркого блеску сатиновая рубаха.

Федора поразил Нижний Новгород: по всему берегу, на версту и более, тянулись лабазы, склады, артельные лавки. Торговали всякой всячиной – и икрой, и рыбой, и мануфактурным товаром, и лошадьми, и коровами. Прибывший из бедной, голодной в ту зиму волжской деревушки под Самарой, Федор притих от такого изобилия.

У пристани и причалов сшивались сотни вольных «аристократов духа» – челкашей, или галахов, как их тогда звали на Волге. Вся эта голь и босота по весне, к началу ледохода, вылезала из разных щелей, где кое-как перемогала зиму, и скатывалась к Волге-матушке, к ее пристаням и причалам. Великая река кормила всех. Одни сбивались в артели грузчиков, другие подворовывали по мелочам, третьи – попрошайничали; и все были сыты, а главное, пьяны. Водки здесь истреблялось видимо-невидимо, поскольку любая работа по вы грузке или погрузке барж и пароходов или какая иная оценивалась одной мерой: количеством поставленных ведер спиртного.

Над лабазами и складами возвышался город, белея звонницами, золотясь куполами церквей, красуясь двух – и трехэтажными дворянскими и купеческими домами.

Тянулись булыжные мостовые, по которым катили извозчики на легких пролетках, обгоняя тяжелые возы, влекомые широкогрудыми, мохноногими битюгами.

Над рекой и берегом моталась исполинская стая галок, сворачиваясь и распрямляясь, словно огромная черная простыня, заслоняя солнечный диск, проступающий сквозь мглистый, холодный воздух слюдяным кругом.

По реке медленно, как по небу облака, плыли льдины, но большой ледоход еще не начался.

– Со мной, Федор, не пропадешь, – сказал Савелий, хлопнув парнишку по плечу.

На берегу вопили торговки, предлагая опробовать их кушанья. Продавали горячие пироги и холодный студень в мисках, тут же в больших сковородках жарились, шкворчали «рубцы» (завернутые в рулет потроха), домашняя колбаса и все виды волжской рыбы.

Савелий сразу же, не торгуясь, купил круг чесночной колбасы и полковриги хлеба – Федор впился в горячую колбасу зубами.

– Устрою тебя в лавку. У меня хозяин знакомый тут… Будешь торговать помаленьку… Выучишься на приказчика… – рассуждал Савелий, пока они шли берегом к деревянной лестнице, ведущей вверх от реки в сторону булыжной мостовой. – А там, чем черт не шутит, и свою лавку откроешь… Ты ведь не то что я… Ты грамотный – недаром в приходскую школу бегал.

Федор думал теперь о невозвратном прошлом, о том, как он с ватагой деревенских мальчишек и девчонок «бегал» в церковно-приходскую школу за десяток верст от дома. Село, где была их школа, находилось на другом берегу Волги, и зимой они перебирались через реку по льду, а осенью и весной на лодках.

В этот вечер они не нашли хозяина лавки, знакомого Савелия. Пришлось переночевать у костра артельщиков на берегу.

А утром начался большой ледоход. По Волге, разлившейся в ширину на пару верст, а может, и больше, плыли, неслись льдины – маленькие, большие и целые ледяные поля. У берега льдины сгрудились и почти не двигались, лежа сплошной массой, а дальше, ближе к стремнине, они неслись по течению споро, налезая друг на друга, с шумом и треском.

Каждый год это движение льда на широком пространстве разлившейся реки собирало весь город на высокой набережной – отсюда на плывущих льдинах можно было увидеть все что угодно: то на большом ледяном поле, покрытом толстым слоем снега, виднелась часть дороги с вешками и санными колеями, желтыми от навоза; то оторвавшийся от берега и подмытый половодьем сарай с привязанной блеющей козой; то конура с собакой; то поленница дров, копны сена, не говоря о вмерзших в лед лодках, баркасах…

Насмотревшись на ледоход, Савелий и Федор пошли снова к деревянной лестнице, чтобы подняться в город и разыскать своего лавочника, но тут дядька Савелий приостановился, прислушался и подошел к артельщикам, сидевшим за врытым в землю дощатым столом. Среди разной снеди на столе возвышалась, поблескивая, трехлитровая бутыль водки – «четверть» (четверть ведра – отсюда и название), из-за которой и шел спор: водка предназначалась тому, кто сможет по льдинам перейти на тот берег Волги, пользуясь лишь багром да своей сноровкой.

– Сейчас я у них водку заберу, – бросил Федору Савелий и с ходу ввязался в разговор. Сильно жестикулируя, пуча глаза, снял картуз, ударил им о землю, а затем стал скидывать полушубок.

– Господа хорошие!.. – услышал Федор. – Четверть – это в одну сторону. Ставьте две… и я махну туда и обратно!

Артельщики, переглянувшись, согласились.

Савелий взял багор, подбросил в руках, проверяя увесистость, и направился к реке.

У берега лед был малоподвижным и довольно толстым – какое-то время Савелий шагал по реке, как по земле. Потом начались разводья между льдинами, вода в них кипела от стремительного течения… Савелий начал прыгать, перелетая с льдины на льдину, тыча в лед багром и им же балансируя, чтобы сохранить равновесие.

Артельщики на берегу громко приветствовали каждый удачный прыжок Савелия.

Уменьшившись в перспективе, Савелий дошел до стрежня; тут он сбавил скорость, тщательно выбирая льдину, прежде чем ступить на нее, старался сохранить равновесие, играя багром, телом…

Сухов, предаваясь воспоминаниям, краем глаза заметил, как над кромкой бархана мелькнула голова сайгака, и услышал мягкий, скорый топот убегающего животного, походивший на барабанную дробь. Взойдя на бархан, он увидел цепочку сайгачьих следов и двинулся в том же направлении, понимая, что в жару следы животного могут привести к воде.

От верхушек барханов возникли короткие тени, похожие на треугольные флажки. Чуть пахнул ветерок, и Сухов учуял легкий запах дыма. Насторожившись, окинул взглядом горизонт – вокруг было вроде бы спокойно, но он на всякий случай расстегнул кобуру.

Две четверти водки, поблескивая, стояли на деревянном столе и отбрасывали от себя радужную тень, прозрачную и колеблющуюся от лучей весеннего солнышка. Вяленая рыба, истекая жиром, млела на столешнице, распластанная на две половинки, как раскрытая книга. Рядом в миске подтаивал застывший студень. Артельщики пили из граненых стаканов, закусывали рыбой и студнем, подбадривая криками Савелия, который, теперь превратившись в плохо различимое пятно, уже не мог их слышать.

Черная, как туча, большая стая галок развернулась во всю мощь на фоне солнца, отбросив на землю скользящую тень.

Толпа на крутых откосах берега переживала за Савелия – каждую весну кто-нибудь бросал такой вызов Волге, и каждый раз новгородцы заново переживали это событие, подбадривая смельчака криками.

Савелий, добравшись до противоположного, лугового берега, почти не был виден, но у одного из зрителей, седого дедка – бывшего капитана, – оказалась с собой подзорная труба, и он громко комментировал происходящее:

– Дошел… Дошел!.. Теперь на берегу!.. Машет багром!.. Отдыхает!..

Возбужденные зрители протискивались поближе. После продолжительной паузы дедок громко воскликнул:

– Пошел! Назад пошел!..

Постепенно Савелий начал обозначаться яснее, вот он уже допрыгал по льдинам до середины реки. Уже миновал самую стремнину. Ему осталось преодолеть меньше четверти расстояния. Совсем недалеко было сплошное поле льда, и тут разводье перед льдиной, на которой он стоял, вдруг начало увеличиваться. Савелий, широко размахнувшись, метнул багор в проплывающую перед ним ледяную глыбу и прыгнул. Но металлическое острие багра только скользнуло по заснеженному льду, и Савелий, не удержавшись, тяжело, как мешок, свалился в воду. И тут же ушел под кромку льда.

Народ на берегу охнул и разом замолк.

Артельщики так и остались стоять, кто с недоеденным куском студня, кто – с поднесенным ко рту стаканом.

Федор никак не мог осознать, что произошло. До сих пор он стоял абсолютно спокойный, наблюдая за охающей и замирающей толпой и гордясь за своего родного дядьку Савелия, сумевшего заставить всех этих людей смотреть на себя. С его дядькой ничего не могло случиться. Это мальчик знал твердо. Савелий всегда был самый сильный, ловкий, умелый в деревне. Он привез Федора в Нижний, он устроит его в лавку – с таким дядькой не о чем беспокоиться. И если Савелий взялся позабавить и удивить народ, то знал, что делает. И мальчик терпеливо ждал, когда он снова появится на льдине.

Жалобный крик женщины прорезал тишину и, нарастая, пронесся над волжским простором.

Савелий больше ни разу не показался на поверхности; лишь багор, косо застрявший в снегу, остался на льдине.

Галочья стая снова заслонила солнце – черная тень пронеслась по земле.

А Федор все ждал и ждал, чувствуя, как холодок поднимается по спине и страх начинает сжимать сердце.

Какой-то мужичок рванул было меха гармоники, перебирая непослушными, пьяными пальцами по кнопкам, но осекся под тяжелым взглядом одного из артельщиков.

На каланче, видимой с берега, выкинули красный шар, звонко зазвонил колокол, сверкнул медный шлем пожарника.

Народ начал медленно расходиться.

Недвижным оставался только Федор.

Он не мог оторвать глаз от черной соломинки багра. Багор вращался то медленно, то быстро, повторяя движение льдины; льдину, крутя, уносило все дальше и дальше, ее уже почти не видно, и где-то там должен быть Савелий. Но его не было. И мальчик уже начал понимать, что дядьки Савелия больше не будет. Никогда. Непомерная тяжесть легла на его плечи, сдавила грудь, сковала руки и ноги. Вряд ли Федор мог объяснить, что происходило с ним в те минуты и часы – самые страшные, может быть, в его жизни. Но именно с этих минут и началась самостоятельная, взрослая жизнь Федора, с этих минут он начал помаленьку становиться тем Суховым – тертым, бывалым, прокаленным беспощадным солнцем и войной, не теряющимся ни в каких ситуациях, – имя которого будут знать от Астрахани до Самарканда.

…Федор так и остался на берегу. Оцепенев от горя, он весь день просидел на опрокинутой лодке. Солнце спускалось за горизонт, зажигая кресты на куполах церквей. В тишине был слышен лишь гомон птичьей стаи, снова и снова развертывающей над городом свою исполинскую, сотканную из тысяч черных телец простыню.

А рухнувший в воду дядька Савелий поплыл вниз по реке, перевернувшись вверх спиной и свесив руки ко дну; понесло его по течению, и спина терлась о накрывшую его льдину, с которой он соскользнул.

Ткнулась в него стерлядь своим узеньким носом и ускользнула прочь, испугавшись.

Во рту Савелия застрял последний пузырь воздуха, колеблясь, как шарик ртути; он исторгся вместе с его духом, покинувшим тело минут через двадцать после утопления, и воспарил.

Набрякшие от воды одежда и сапоги тянули вниз; Савелий потихоньку погружался, описывая круги, как аэроплан, потерявший управление; наконец он мягко ткнулся в ил на дне Волги, взметнув тучу мути. Потревоженный усатый сом отплыл прочь, уступая место человеку с выпученными глазами.

Перекатываясь медленно, как перекати-поле на ветерке, Савелий потянулся вниз по течению по дну реки, цепляясь за коряги…

Когда стемнело, к Федору подошла Нюрка, стряпуха с буксира, на котором они с Савелием давеча приплыли, обтирая руки о засаленный передник, кивком головы поманила его к себе, обняла за плечи и сказала:

– Ладно, пошли, чего уж… Его теперь не дождешься… С Волгой шутки плохи…

Тут Федора прорвало, будто плотину снесло; уткнувшись в Нюркину грудь, в передник, от которого пахло жиром и кислой капустой, он зарыдал, задергавшись плечами и худенькой спиной. Женщина дала ему выплакаться, а затем, взяв за руку, повела за собой, к барже.

– Нам водолей нужен…

– А что это? – шмыгнув носом, спросил Федор, постепенно успокаиваясь.

– Младший матрос, – пояснила Нюрка.

Потом она подошла к артельщикам и, круто поговорив с ними, забрала две четверти водки, которые, как она считала, принадлежали по наследству Федору. Водка эта от его имени была выставлена команде буксира, принявшей Федора в свой круг…

Сухов, не прерывая походного шага, оглядел барханы и почувствовал во рту вкус той самой чесночной колбасы, которую купил ему когда-то Савелий и которую он не забыл до сих пор – упругий крендель, перетянутый в нескольких местах бечевкой.

На горизонте проскакали несколько всадников, виднеясь темными силуэтами на фоне белесого неба.

Сухов остановился и стоял неподвижно, пока те не скрылись из вида: движение выдает мгновенно. Потом снова зашагал, стараясь не высовываться за гребни барханов. Дымом запахло резче. То был не дым костра. Где-то горело человеческое жилье – это Сухов определил сразу. Он вдвойне насторожился: запахи дыма, всадники, проскакавшие невдалеке, – все это могло обещать неожиданную встречу. Какую – он не знал, но всегда готовился к худшему, ибо зачем же готовиться к лучшему, если пока и так все нормально. За последнее время приятных встреч у Сухова было, прямо скажем, маловато, а еще вернее – почти совсем не было.

Пройдя еще немного, он свернул в одну из уходящих слегка в сторону ложбин между барханами и… пораженный увиденным, замер на месте – шагах в тридцати от него из песка торчала человеческая голова. Голова была темная, бритая, с закрытыми глазами. Оглядевшись – мало ли кто еще поблизости – он подошел к голове, один глаз которой приоткрылся, хотя Сухов старался ступать бесшумно.

Песчаная змея, недовольно извиваясь, отползла прочь от головы, испугавшись подошедшего человека.

Сухов воткнул лопатку с зарубками на черенке в песок – от нее упала тень; лопаткой же он измерил расстояние до конца тени, отсчитал зарубки.

– Пять часов, – сказал сам себе Сухов, затем обратился к голове: – Давно обосновался?

Голова с трудом приподняла второе веко – на Сухова смотрели суровые глаза жителя пустыни, в них не было ни мольбы, ни страдания. Сухов подсознательно сравнил этот взгляд со взглядом недавно виденного им орла.

В небе, не шевеля крылами, косо пронесся беркут – тень от него мелькнула по песку рядом; Сухов зафиксировал это краем глаза.

– Ты кто? – поинтересовался он у головы.

Ответа вновь не последовало. Сухов привык к людям пустыни, к их медлительности в словах и быстрой реакции в действиях, поэтому не удивился молчанию.

– Ты бандит или хороший человек? – как бы сам себя спросил он; то, что перед ним воин, определил сразу, по взгляду незнакомца.

Голова все также сурово смотрела на него. Сухов отцепил с пояса чайник и, вынув пробку, поднес носик ко рту головы, одновременно наклоняя его. Струйка стекла по сухим губам, которые сразу зашевелились, сглатывая воду. Вскоре Сухов отнял чайник, зная, как опасна вода для обезвоженного организма. Скупо глотнув сам, он воткнул пробку на место и забил ее ладонью для верности. Глядя на торчащую из песка голову, вспомнил про запах гари, который учуял не так давно, и решил, что эти события взаимосвязаны.

– Может, тебя откопать? – спросил Сухов.

Не дождавшись ответа, он очертил лопаткой круг и начал отгребать песок.

Когда Сухов выволок незнакомца из ямы, тот оказался сухощавым, хорошо сбитым и, видимо, сильным человеком, потому что сразу, не дождавшись помощи, несколькими рывками растянул узкий сыромятный ремень, связывающий его кисти, и освободил руки.

– Тебя как зовут? – спросил Сухов.

– Саид, – ответил незнакомец, и Сухов понял, что тот признал его, раз назвался.

– А меня Федор… Федор Сухов. Саид бросил на него быстрый взгляд.

– Ты взорвал плотину Аслан-бая? – как бы равнодушно спросил он.

– Было дело, – так же сдержанно ответил Сухов.

Короткий, цепкий взгляд Саида красноречиво одобрил взрыв плотины – было ясно, что новый знакомый не из друзей Аслан-бая.

– Кто тебя закопал? – поинтересовался Сухов.

Глаза Саида потемнели, и Сухов задал второй вопрос, дабы отвлечь незнакомца от первого:

– Куда теперь пойдешь?

– В Педжент.

– Ясно… – И именно потому, что ничего ясного не было, Сухов вновь поинтересовался: – А горело что?

– Мой дом, – вздрогнул от гнева незнакомец. Предположения Сухова оправдались, и он посмотрел туда, откуда тянуло гарью.

– А в Педжент зачем?

– Нужно… Джевдет туда поехал…

Это имя было Сухову знакомо.

– Я знаю Джевдета – сказал он, – Плохой человек…

– До колодца Пять чинар я с тобой дойду, а дальше – извини… домой иду. – Сухов, подумав, снял с ремня свой тяжелый нож, поглядел на него, как бы любуясь на прощание, и воткнул вместе с ножнами в песок перед Саидом. – Это тебе – без оружия нельзя… Саид взглядом поблагодарил его.

– Я не забуду…

Сдержанно прозвучавшая благодарность человека Востока выражала многое – Сухов это знал.

Саид взял нож, наполовину вынул лезвие из ножен, оценивая синевато блеснувшую сталь, и остался доволен.

– Оружие должно быть надежным, – улыбнулся Сухов.

…Через несколько часов они брели по пескам вдвоем, преодолевая бархан за барханом. Солнце клонилось к закату, отбрасывая тени, ломающиеся на гребнях причудливыми зигзагами. Рыжее небо застыло над ними, и перелетная стая проплыла высоко в небе, похожая на разорванные четки.

Часы перед тем как начнет спадать зной были самыми тяжкими. Но сегодня они показались особенно жаркими. Тело изнывало от желания броситься во что-нибудь холодное, например, в ледяной ручей, а всего бы лучше сейчас искупаться в Волге!.. Сухов представил себе прохладные струи родной реки… и тихий стон вожделения сорвался с его губ.

Саид повернул к нему голову.

А Сухов все вспоминал свою Волгу – и летнюю, и зимнюю, и весеннюю… Он опять увидел ледоход и как дядька Савелий, не перепрыгнув через разводье, рухнул в воду, в ледяное крошево, и скрылся навсегда…

Сухов отогнал это горькое воспоминание и, повернувшись к Саиду, спросил:

– Ты знаешь, что такое ледоход?

– Нет, – качнул головой Саид.

– А лед ты видел?

– Что это такое?

– Да, – с сожалением согласился Сухов. – Не можешь ты знать, что это такое. Где тут его увидишь…

Красноармейский отряд, всего в сорок сабель – так он поредел в последних боях, – промчался через пустыню, оставляя за собой полосы взрытого копытами песка. Теперь в отряде было пятнадцать русских, остальные – туркмены, киргизы, узбеки; шесть ручных пулеметов, двадцать карабинов, семь винтовок, револьверы же были у всех. Шел отряд без отдыха, лошади и люди были измотаны до предела. А спешил командир отряда Рахимов потому, что хотел засветло дойти до Черной крепости, где, как сообщали лазутчики, расположился Абдулла, один из приближенных правителя Самарканда и Бухары, бегущий к границе с большими ценностями.

За отрядом по пустыне далеко тянулся шлейф смешанного запаха – лошадиного пота, человеческих немытых тел, седельной кожи, ружейного масла.

Сухов почувствовал этот запах проскакавшего недавно отряда, кинул взгляд на Саида. Ноздри у того подрагивали, как у гончего пса, глаза были полузакрыты, но чутье следопыта работало четко – Сухов знал, что сейчас последуют пояснения.

– Отряд прошел, – сказал Саид; как все азиаты, он следовал рядом с Суховым, чуть отставая, дабы не подставлять спину.

Тот кивнул соглашаясь.

– Много русских, – продолжал Саид.

– Как ты определил?

– От русских по-другому пахнет… и наши стараются пускать коней след в след.

– Это точно, – согласился Сухов. – Чтоб нельзя было пересчитать…

Абдулла спал в объятиях любимой жены, Сашеньки. За пологом поодаль спали девять других женщин его гарема. В полумраке подземелья, скрытого развалинами крепости, можно было различить только силуэты спящих, кувшины с напитками и круглые подушки-мутаки, разбросанные по ковру.

Открыв глаза, Абдулла не сразу вспомнил, где он находится, и невесело улыбнулся. Ему не нравилось, что он обрек на лишения и опасности полюбившую его русскую женщину, она достойна была совсем другой доли – счастливой и безмятежной.

Откинувшись на спину, Абдулла уставился неподвижным взором в потолок подземелья. Думая о своей жизни, он пытался понять – чем провинился перед Аллахом?

Когда Абдулле исполнилось восемнадцать лет, отец его, Исфандияр, привел юношу к правителю Бухары и Самарканда всемогущему Алимхану.

Их провели через анфиладу высоких, блистающих роскошью зал, в отделке которых прихотливо сочетались два стиля – восточный и европейский, что, по-видимому, характеризовало вкус и устремления самого «светлейшего».

Исфандияр от всего этого великолепия немного оробел в душе, но перед сыном вида не показывал. Шел смело.

Переступив порог огромного кабинета, застыл в нижайшем поклоне, приложив руку ко лбу и сердцу.

Алимхан, поднявшись из-за письменного стола, подошел к Исфандияру и дружески похлопал по плечу, что явно польстило старику.

– Рад видеть тебя, Исфандияр!.. Как поживаешь? – осведомился Алимхан, усаживая старика в кресло; сам сел напротив, взял со стола золотой портсигар, достал папироску и, чиркнув кремнем, запалил ее от золотой зажигалки.

Исфандияр прищурил глаз на огонек заморской диковинки.

– Тебя часто вспоминаю, – расплылся он в улыбке.

– И я тебя помню. С чем пожаловал?

– Сын у меня вырос, – сказал Исфандияр, кивнув на дверь. – Грамотный… Из медресе сбежал – сказал, что будет только воином…

– И впрямь грамотный, – усмехнулся Алимхан.

– Как я служил твоему отцу, хочу, чтобы и сын мой послужил тебе верой и…

– Пусть войдет, – вновь прервал старика Алимхан, взглянув на часы, сработанные из слоновой кости, инкрустированной драгоценными камнями.

Исфандияр, поднявшись, поспешил к двери. Распахнул ее, позвал:

– Абдулла, войди!..

Вошел высокий смуглый красавец и также низко поклонился.

– Подойди, – позволил Алимхан, с удовольствием оценив внешние данные юноши.

Абдулла подошел ближе, хотел было вновь склониться, но Алимхан жестом остановил его. Поднявшись, он взял юношу за подбородок и в упор посмотрел ему в глаза.

– Свою преданность ты докажешь делами, а не поклонами, – жестко сказал он.

Прошло много лет, но Абдулла помнил этот взгляд – глаза Алимхана смотрели на него, словно два черных дула.

Затем правитель повернулся к отцу Абдуллы.

– Ты сам знаешь, какие мне люди нужны, Исфандияр. Я возьму его к себе, если он выдержит все испытания.

Старый воин поднялся с кресла и, приложив руку к сердцу, уверенно сказал:

– Он выдержит.

С тех пор прошло больше десяти лет. Абдулла из высокого и тонкого юноши превратился в матерого воина с мощным торсом и крепкими, словно литыми из меди, ногами. Теперь, взглянув на его тяжелые покатые плечи, когда он сидел или спокойно стоял, можно было подумать, что он немного грузноват, но это впечатление сразу исчезало, стоило ему только начать двигаться: так легки, быстры и по-тигриному мягки были его движения. Абдулла прошел все испытания, о которых предупреждал его отца Алимхан. Эти испытания, почти запредельные для человеческих возможностей, шли непрерывной чередой на протяжении двух лет, пока Абдулла обучался воинскому искусству вместе с другими юношами, отобранными самим правителем.

Ни школы спартанцев, ни гладиаторов не шли в сравнение со «школой» Алимхана, основанной на крайне жестком методе воспитания, который не уступал только подготовке янычар в Великой Османской империи начала XVI века: предельно строгая дисциплина и суровое, без всяких сантиментов, обращение друг с другом; рабская преданность хозяину-владыке и неумолимая ненависть к врагу; постоянное полуголодное существование как главная основа физической и духовной крепости и, наконец, безусловное почитание всех канонов мусульманской веры, которое требует Аллах от своих воинов.

День в военном заведении Алимхана начинался в пять утра. Юноши обливались ледяной водой и после намаза – молитвы, обращенной к Аллаху, приступали к спортивным играм, военным состязаниям. В бескомпромиссных; жестоких схватках юноши постигали все виды восточной борьбы, искусство джигитовки, изучали все известные системы оружия и стрельбу из него (а тех, кто за отведенное для этого время так и не научился метко стрелять – отчисляли).

Затем следовал легкий завтрак, после которого вновь продолжались занятия, только с еще более высокими по жестокости требованиями: рубка на саблях и схватки с кинжалами «до первой крови», а тот, кто при этом проявил хоть малейшую слабость духа, чуть струсил и дрогнул, – отчислялся из «школы» немедленно…

В течение всего дня юноши находились на ногах. В перерывах между военными и спортивными занятиями они прогуливались по саду – именно прогуливались, а не лежали и не сидели, – а их светские и духовные учителя вели с ними беседы, преимущественно философского характера.

Занятия в школе заканчивались поздно. Тщательно помывшись и переодевшись в чистое белоснежное белье – за этим строго следил Алимхан, – молодые воины отправлялись на ужин. Этот ужин был мясным и куда более плотным, чем, скажем, завтрак или обед, на которые юношам полагалось лишь по горсти сушеных абрикосов и по черствой лепешке, запиваемой стаканом воды. Перед сном все отправлялись на молитву. Кому-нибудь другому весь этот обряд – стоять часами на коленях и беспрестанно падать ниц, замирая в земном поклоне, – мог показаться даже и физически не очень легким делом, но для юноши из «школы» Алимхана, едва стоящего от усталости на ногах после дня каторжных занятий, сама возможность опуститься для молитвы на колени оказывалась приятным отдохновением.

После молитвы юноши отходили ко сну, на который им отпускалось ровно пять часов.

Алимхан лично следил за подготовкой своих воинов и, будучи всего на десяток лет старше Абдуллы, часто и сам принимал участие в разных состязаниях, был силен и ловок в любой игре. Он придумывал все новые и новые испытания, вроде таких, как далекие конные и пешие броски через пустыню, во время которых юноши получали ту же горсть сушеных абрикосов и небольшую лепешку, но только раз в сутки…

Всем другим испытаниям и проверкам на крепость духа и выдержку Алимхан предпочитал проверку «на выживание». Заключалась она в том, что время от времени каждый юноша забрасывался в летнюю пустыню без пищи и воды и должен был там прожить в одиночестве не менее одной или двух недель. Многие боялись этого испытания: они знали, что без пищи этот срок можно просуществовать, но без воды в пустыне летом, когда температура поверхности песков под жгучим солнцем доходила до семидесяти-восьмидесяти градусов, человеку грозила неминуемая смерть уже на вторые сутки. Правда, умирать юношам не давали: тайные наблюдатели успевали их спасти, чтобы тут же изгнать из школы.

Абдулла охотно шел на это испытание; выросший в пустыне, он был вынослив в ходьбе по пескам, быстро передвигался на большие расстояния; умел ориентироваться, ночью – по звездам, утром – по полету птиц и по следам животных. Добравшись до оазиса с колодцем, он обычно весь срок крутился недалеко от него. Если же не успевал дойти до колодца – находил места, где залегали мокрые слои песка, докапывался до них и добывал несколько глотков влаги. С едой было проще: Абдулла научился не брезговать мелкой песчаной живностью от черепах до ящериц.

Почти половина юношей не смогли выдержать двухлетние испытания в «школе» Алимхана и вынуждены были покинуть ее… Абдулла закончил обучение одним из первых и тут же был зачислен Алимханом в свою личную гвардию. Такой чести удостаивались немногие. Кроме того, Алимхан отметил это событие особо: Исфандияру, отцу Абдуллы, в награду за отличившегося сына был дан порядочный надел земли, а сам Абдулла получил в подарок богато обставленный дом в Бухаре с большим садом вокруг и с бассейном в саду. Эта щедрость имела, конечно, и свой восточный оттенок, свой смысл: правитель хотел быть абсолютно уверен, что ни у кого нет ни малейшей возможности перекупить его телохранителя, а в будущем и тайного порученца, каковым он собирался сделать Абдуллу, досконально изучив за два года его характер и возможности.

Пригласив Абдуллу в свой дворец, он усадил его рядом с собой на ковер перед богато уставленным изысканными яствами достарханом и, широким жестом предложив угощаться, сказал:

– В Петербурге полагалось бы отметить твое назначение шампанским, но здесь мы живем по законам Аллаха и поэтому будем пить шербет. – Он наполнил бокалы, приподнял свой. – Я пью за тебя! – Пригубив, поставил бокал на стол. – Итак, мой друг Абдулла, теперь у тебя есть свой дом…

– Спасибо, светлейший! – поблагодарил Абдулла, прижав руку к сердцу и склонив голову.

Алимхан жестом остановил его и продожил:

– …Ты будешь получать хорошее жалованье, и поэтому тебе требуется еще и… – Он сделал паузу, спросил: – Что еще тебе требуется, мой друг Абдулла?

– Мне ничего не требуется. Я всем доволен, светлейший! – Абдулла снова прижал руку к сердцу и поклонился.

– Нет, нет, нет!.. Брось!.. – с чувством произнес Алимхан. – Никаких «светлейших»!.. Мы с тобой оба молоды и отныне – друзья! Будем называть друг друга только по имени.

Восточный правитель знал, как такая демонстрация искренней дружбы льстит подчиненным и усиливает их преданность.

– Как можно, светлейший?! – как бы шокированный таким кощунством, воскликнул хитрый Абдулла.

Он хоть и был еще молод, но, как человек Востока, уже достаточно понимал эти игры между людьми его веры.

– Я сказал!.. – требовательно повторил Алимхан. – Называй меня по имени или просто «мой друг».

Абдулла хорошо понимал, какая может быть дружба между знатным вельможей – приближенным самого российского царя и его наместника на восточных землях – и им, простым воином, хотя и телохранителем этого вельможи. Но все же он решил проверить, как далеко зайдет в своем порыве Алимхан.

Глаза Абдуллы на секунду блеснули, но он, тут же погасив этот блеск, спокойно и как-то уж очень простодушно проговорил:

– Хорошо, я согласен, друг Алимхан.

Правитель вскинул голову, задетый таким легким согласием, но широко улыбнулся.

– Вот и прекрасно!.. Но вернемся к нашим баранам: раз уж сам ты не знаешь, что необходимо твоему дому, я подскажу тебе – ты должен обзавестись гаремом.

– Я думаю, с этим можно пока и подождать… – начал Абдулла, но Алимхан перебил его:

– Нет. Ты ошибаешься, мой друг!..

– Хорошо. Я повинуюсь, друг Алимхан!..

– Прекрасно. Я могу посоветовать тебе только одно: для начала не бери больше десяти наложниц, будет очень хлопотно.

– Я все понял, друг Алимхан.

Они еще немного посидели за достарханом, но, когда Абдулла уже уходил, правитель остановил его перед дверью и, взяв за пуговицу, сказал:

– Мой друг Абдулла, ты понял, что мы теперь верные друзья?

– Да, друг Алимхан!

– Но это только наедине… В обществе, при людях… Не все и не всегда смогут верно нас понять.

Абдулла, прижав руку к сердцу и чуть улыбнувшись, низко поклонился:

– Я все понимаю, светлейший!..

Когда он закрыл за собой дверь, светлейший тоже улыбнулся:

– Я, кажется, в нем не ошибся.

Джамилю, соседскую дочь, Абдулла выкупил за горсть монет и десяток баранов.

Войдя в отведенные для гарема покои, которые Абдулла устроил в задней половине своего нового дома, пятнадцатилетняя девушка из бедной семьи замерла на месте, пораженная богатством обстановки, в которой ей теперь предстояло жить. Запищав от восхищения, она начала танцевать, скакать, как коза, по коврам, прыгнула на софу, переложила по-своему все цветные подушки-мутаки; напевая, пооткрывала все флакончики с духами и баночки с мазями и румянами; походя стянула с достархана кусочки халвы, рахат-лукума, набила ими рот, продолжая тоненько мурлыкать свою песенку…

Абдулла, поймав ее, крепко обнял и неумело поцеловал в липкие, сладкие от халвы губы. Его опыт любви ограничивался всего несколькими встречами с девицами известного рода, которых ему еще до «школы» Алимхана удалось посетить украдкой вместе с друзьями. Не сдерживая страсти, он грубо повалил девушку на пол и тут же, на ковре, овладел ею. Она покорно и так же неумело отдалась ему, негромко вскрикнув от боли, которую ей причинил первый в ее жизни мужчина. Уронив на ковер две слезинки, первая наложница Абдуллы быстро пришла в себя. Она ласково улыбнулась своему господину и, снова подбежав к достархану, стала набивать рот сластями.

Вскоре после этого Абдулла отправился в Красноводск, чтобы выполнить одно из тайных поручений Алимхана, а заодно и договориться с каспийскими рыбаками о поставках в резиденцию правителя свежих осетров и икры. Торгуясь с артельщиками, он увидел дочь одного из рыбаков, которая помогала отцу выгружать из лодки улов. Она ему очень приглянулась. Абдулла выторговал Лейлу – так звали юную рыбачку – за новую сеть для отца и несколько золотых монет в придачу.

Она была такой же юной и неопытной в искусстве любви, как и дочка его соседей Джамиля, но это и было как раз вполне закономерным, потому что, достанься ему девушка, уже принадлежавшая мужчине, на голову ее родителей пал бы несмываемый позор, поскольку они получили калым за «попорченный» товар. Абдулла знал, что его наложницы, его жены научатся всему, что нужно, чтобы угождать своему господину, а пока необходимо немного подождать, но зато они будут принадлежать только ему одному и никому другому, и только он один, как захочет, может решать их судьбу.

Потом в его гарем пришли Гюзель, Саида, Зухра… К концу третьего года службы у Абдуллы в его гареме обитали семь жен. Джамиля, ставшая к тому времени почти девятнадцатилетней, на правах первой жены умело руководила остальными, учила их, как лучше угодить своему господину, а возникавшие время от времени конфликты гасила в самом зародыше. Она взяла власть над девицами в свои руки, правда, сам Абдулла ей этого не поручал, но и не протестовал. Хотя каждая из юных жен Абдуллы втайне мечтала быть самой любимой, но, в общем, они все хорошо относились к Джамиле и даже делились с ней своими маленькими открытиями в искусстве любви, которые особенно нравились господину и которые Джамиля, в свою очередь, рекомендовала всем и тут же брала на свое вооружение.

Абдулла был вполне доволен таким положением дел. К этому времени он был уже достаточно развращен и опытен во всех любовных играх, которые могли предложить ему его юные жены. Он относился к ним ко всем почти одинаково и ни одну не полюбил страстно. Обладая огромной силой воли, он сдерживал себя в своих желаниях, поскольку подсознательно понимал свою натуру, чувствовал, какие бури дремлют в глубине его души, – вырвавшись наружу, они могли повредить всему, чего он достиг, поломать его карьеру. Абдулла очень ценил свою службу у Алимхана.

Правитель, в свою очередь, тоже высоко ценил служебную преданность и воинскую доблесть Абдуллы. Немногословный, обладавший изворотливым и коварным, особенно в острых ситуациях, умом, Абдулла безупречно выполнял все тайные поручения Алимхана, почти всегда опасные для жизни, связанные с поездками в Индию, Афганистан, Иран.

Ровно через три года этой безупречной службы правитель сделал Абдуллу начальником своей личной гвардии, а еще через год уже так привык не расставаться со своим телохранителем и «другом», что стал брать его с собой и в Петербург, куда Алимхану приходилось часто выезжать по делам своей государственной службы.

…Абдулла на всю жизнь запомнил свою первую поездку в Петербург.

Состав из пяти вагонов с паровозом конвоировался на всем пути следования по пустыне сорбазами – всадниками конной охраны. Миновав пустыню и степную часть, поезд вырвался на просторы средней России и покатил среди золотистых хлебных полей, зеленых цветастых лугов, мимо белых березовых колков, сосновых боров и еловых перелесков до самого Петербурга, столицы России – великой Северной Пальмиры…

Выросший в пустыне Абдулла не отходил от окна, любуясь невиданными до сих пор пейзажами, но главное, что привлекало его внимание на всех станциях, где останавливался поезд, это женщины: белокожие, приветливые, улыбчивые… а главное – с неприкрытыми лицами. У себя на родине он никогда не мог увидеть идущую по улице женщину без чадры. А у этих русских женщин не только лица были открыты, но и шеи, и плечи, а у некоторых – даже и часть груди в глубоком вырезе их легкого платья. Можно понять, как это подействовало на восточного мужчину – он тогда сразу посчитал всех неотразимыми красавицами. Но потом, на одной из станций, понял все, увидев действительно настоящую русскую красавицу. Она стояла на перроне, прощаясь с двумя офицерами. Абдулла прошел мимо них, и юная женщина, отметив его робкий и восхищенный взгляд, вдруг улыбнулась ему слегка кокетливо, немного призывно и вместе с тем чуть-чуть насмешливо, а ее огромные фиалковые глаза смотрели на Абдуллу загадочно и ласково.

Войдя в вагон, Абдулла приоткрыл занавеску на окне и украдкой стал наблюдать за красавицей. Она же, увидев его в окне вагона, рукой в белой кружевной перчатке откинула с лица длинные локоны светлых волос и еще раз послала ему свою дразнящую улыбку…

Поезд тронулся. Абдулла, прижавшись лбом к холодному стеклу, долго думал об этой удивившей его красотой русской женщине.

… Петербург поразил Абдуллу своим величием, громадностью, необычными для его взора дворцами и храмами, широкими, прямыми, как стрела, шумными и многолюдными проспектами. Не говоря уж о Неве с ее «державным течением», с ее вздыбленными мостами.

Абдулла быстро привык к шумному городу и полюбил его так же, как Алимхан. Они передвигались по улице на моторе, которым управлял шофер, весь затянутый в кожу и в огромных очках. Этот автомобиль подарил Алимхану князь Юсупов, с которым он был на короткой ноге. Они дружили давно и, будучи, несомненно, одними из самых богатых людей в Российской империи, любили удивлять друг друга дорогими сюрпризами. Оба они входили в круг близких людей Его Величества, и Алимхан, копируя вкус царя, одевавшего гвардейцев своей охраны в черкески, заказал и для Абдуллы также роскошную белую черкеску.

Абдулла был в ней неотразим, и многие красавицы на великосветских раутах и балах кокетливо поглядывали на «интересного восточного мужчину». Абдулле, конечно, нравились эти русские женщины, но он, служа правителю, не допускал никаких вольностей и был с ними всегда подчеркнуто вежлив и холоден.

Предававшийся воспоминаниям Абдулла приподнял голову, посмотрел на прильнувшую к нему молодую женщину, потом прислушался… В подземелье крепости продолжала царить тишина, только изредка в глубине помещения, как собачонка, тихо повизгивала во сне одна из его жен.

Сощурившись, Рахимов смотрел вперед – на фоне заката громоздились развалины Черной крепости. Конь его стоял в глубокой ложбине, и только голова всадника чуть возвышалась над гребнем барханной цепи. Рахимов был доволен тем, что привел отряд вовремя.

– Черная крепость, – задумчиво, как бы самому себе, сказал он и, подав рукой знак, подозвал взводного.

Тот, подскакав, лихо осадил коня. Рахимов поморщился.

– Потише нельзя?

– Никого же нет, товарищ командир.

– Поговори у меня, – обрезал взводного Рахимов и негромко стал объяснять план подхода к крепости, учитывая все меры предосторожности, вплоть до того, чтобы уложить коней и двигаться ползком, с двух сторон окружая крепость кольцом.

Взводный, отчаянный в бою, но «много понимавший о себе» малый, слушал с чуть заметной иронией, не придавая значения словам командира. Тот заметил насмешку, взорвался было, но сдержал себя и устало сказал:

– Не будь ты русским, Квашнин, давно бы тебя пристрелил.

– Так точно, товарищ Рахимов! – вытянулся в седле взводный и озорно улыбнулся.

Малограмотный взводный Василий Квашнин с полгода назад закончил курсы младших красных командиров и был прислан в отряд для укрепления командного состава. Он считал себя стратегом куда выше «необученного» Рахимова. С его точки зрения – слишком осторожного и медлительного. Рахимов же относился к своему подчиненному снисходительно и по-своему любил этого не очень дисциплинированного, но зато лихого и бесстрашного малого.

– Ты все понял? – спросил он взводного.

Тот пожал плечами.

– А чего понимать-то… Окружаем крепость, всех к ногтю, а Абдуллу берем живым!.. – Он помолчал. – Ну и баб, конечно.

– Пустяки работенка, а? – усмехнулся Рахимов.

– Нормальное боевое задание, – спокойно ответил взводный.

– Ну-ну… – Рахимов снова посмотрел в сторону Черной крепости и решил подождать, когда еще больше сгустятся сумерки. – Ладно, готовь людей.

– Есть! – повернул коня взводный, но Рахимов тут же окликнул его:

– Квашнин! – Взводный оглянулся. – Не вздумай лезть к Абдулле один на один!.. Его нужно брать скопом.

Взводный широко улыбнулся.

– Небойсь, командир. Возьму его тепленького!..

Абдулла все смотрел на спящую с ним рядом любимую жену, вспоминая о том, что случилось с самой первой их встречи…

Поскольку по долгу службы Абдулла постоянно находился при Алимхане, все дела хозяина не были для него тайной. Так, однажды правитель Бухары и Самарканда, решив перестроить один из своих дворцов на родине, пригласил в свою петербургскую резиденцию русских специалистов – реставратора и хранителя музея, немолодых мужчин, рекомендованных правителю известным ученым-востоковедом… Реставратор, бывший церковный служитель, выслушав Алимхана, отказался сразу, оправдываясь незнанием восточной специфики, и тут же был с миром отпущен. Хранитель же, ученый, ранее преподававший в университете, фамилия которого была Лебедев, напротив, заинтересовался предложением.

– Скажите, профессор… – начал Алимхан.

Лебедев тут же перебил его:

– Простите, но я пока не профессор.

– Э-э… пустое, – махнул рукой Алимхан. – Мне рекомендовали вас как редкого знатока Востока… Так вот, какая, по-вашему, главная разница между Востоком и Западом? – Он бросил свой вопрос как пробный шар, явно желая испытать Лебедева.

– Полагаю – Восток духовнее, – коротко ответил Лебедев.

– Вы имеете в виду некоторую часть нашего государства?

– Я имею в виду всю Российскую империю.

– Хорошо… Но у меня сложилось впечатление, что вы не благоволите Западу? – улыбнулся Алимхан, раскуривая папироску.

– Запад дает знание, а Восток понимание, что гораздо выше.

– О-о!.. – восхитился Алимхан. – Какая прекрасная мысль.

– Это не моя мысль, – заметил Лебедев. – Она принадлежит великому знатоку человеческой сущности Гурджиеву.

– С удовольствием разделяю эту точку зрения… Но… – Алимхан задумался, подбирая выражение.

– Понимаю, ваше высочество. Вы вынуждены считаться с Западом, ибо такова традиция света, тех людей, среди которых вы вращаетесь. Не так ли?

– Именно… А теперь перейдем к делу, профессор… Я реставрирую свою резиденцию в Педженте. Там трудятся лучшие мастера Востока. Вас я хотел бы попросить заняться экспозицией дворца, интерьером. В частности, собрать экспонаты, вернее, выбрать из множества имеющихся там, чтобы создать, так сказать, достойный музейный ансамбль… Дворец мне дорог, ибо это мой курортный дом… Как для государя – Ливадия, – Алимхан улыбнулся своей шутке.

Лебедев молча кивнул. Приняв его молчание за нерешительность и сомнения, Алимхан поспешил подбодрить хранителя.

– В средствах не будет никаких ограничений… Назовите сумму вашего вознаграждения. – Он взял со стола золотое перо, раскрыл чековую книжку, собираясь вывести цифру. – Прошу.

– Я работаю не ради денег, – с достоинством ответил хранитель.

Алимхан улыбнулся и встал.

– Тогда сумму я назначу сам, – проговорил он.

Лебедев тоже поднялся с кресла. Абдулла открыл хранителю дверь.

– Этот сделает все, как надо, – сказал Алимхан, когда Лебедев вышел. – У русских есть много достоинств.

Зазвонил телефон, Алимхан снял трубку, позолоченную с инкрустациями; трубку поднес к уху, микрофон – ко рту. На лице у него появилась легкая улыбка.

– Здравствуй, князь, – сказал он в микрофон. – Что?.. Ну, конечно! С удовольствием!.. – Положив трубку, взглянул на Абдуллу. – Князь приглашает нас на мальчишник.

Абдулла, улыбнувшись, наклонил голову.

– А сейчас возьми мотор и поезжай за… – Алимхан, в свою очередь, улыбнувшись, сделал паузу. – За одной прекрасной барышней. Ты ее еще не видел – я сам знаком с ней всего две недели… Поезжай, шофер знает адрес.

Абдулла снова склонил голову, но теперь без улыбки, и, четко повернувшись, пошел к дверям.

Мотор, обгоняя конные экипажи, быстро двигался по улицам Петербурга. От громких звуков его клаксона шарахались в сторону лошади. Абдулла и в автомобиле сидел, как на коне во время парадного выезда: прямая спина, гордо поднятая неподвижная голова. Правда, внутренне он сейчас слегка морщился: ему не очень нравились поручения, связанные с женщинами хозяина. Суровый, самолюбивый воин, он считал эти поручения унижающими его достоинство. Но что поделаешь: его блестяще начатая и до сих пор также продолжающаяся карьера целиком зависела от Алимхана.

Шофер остановил мотор у подъезда красивого дома на Невском. Дверь квартиры на втором этаже Абдулле открыла хорошенькая горничная, вся в кружевах, рюшках и оборочках. Пропуская «красивого офицера», она «случайно» прикоснулась к нему мягкой грудью и, улыбнувшись, побежала доложить хозяйке.

Абдулла спокойно стоял в прихожей, ждал. Через минуту, не больше, из внутренних покоев появилась стройная и, казалось, совсем еще юная женщина – таким нежным и чистым было ее лицо.

Взглянув на нее, Абдулла замер: перед ним стояла та самая женщина, которую он когда-то увидел на станции Бологое и чей образ до сих пор носил в своем сердце. Нет, это, конечно же, была другая женщина, но у нее был тот же овал лица, те же огромные фиалковые глаза, та же ласковая, чуть дразнящая улыбка.

Она протянула ему красивую, с узкой ладонью руку и неожиданно низким, чуть хриплым, но мелодичным голосом произнесла:

– Здравствуйте!.. Я Александра Дмитриевна. Для друзей – Сашенька.

Она кокетливо пришепетывала, и «Сашенька» в ее устах прозвучало как «Сафенька».

Абдулла двумя пальцами чуть сжал ее ладонь – в его лапище ее рука утонула бы почти до локтя – и глухо пробормотал свое имя.

На улице Абдулла, опустив глаза, распахнул перед Сашенькой дверцу и помог ей взобраться на высокую ступеньку авто.

Как потом выяснилось, он тоже понравился Сашеньке с первой встречи. Ей льстило, как этот суровый, гордый мужчина с мягкими движениями могучего тела смущался от одной только ее улыбки и краска проступала на его красивом смуглом лице.

…Обгоняя конные экипажи, они катили по главной улице города. Абдулла сидел впереди, рядом с шофером, все еще напряженный и поэтому молчаливый. Сашенька склонилась к нему, почти коснувшись губами его уха. Абдулла вдохнул тонкий аромат ее духов, но, выросший в пустыне и привыкший различать множество запахов, он почувствовал также и нежный, волнующий аромат ее кожи.

– Скажите, Абдулла, у вас женщины ходят в чадрах? – улыбнувшись, спросила она.

– В чадрах, – вздохнул Абдулла, множество раз отвечавший на этот вопрос.

– Это ужасно! – воскликнула Сашенька. – Идти по улице и не видеть лиц женщин… Зачем же тогда на улицу выходить!

– Что поделаешь – таков закон нашей религии.

– Но ведь можно ужасно ошибиться!..

Абдулла понял, что Сашенька кокетничает с ним, и от этого улеглась его напряженность. Осталось только приятное волнение. Он слегка повернулся к ней, чуть не коснувшись усами ее пухлых губ, и, улыбнувшись, сказал:

– Нет, ошибиться невозможно. Красавица и под чадрой красавица. Это сразу понятно.

– Не понимаю… – Сашенька широко открыла свои и без того огромные глаза. – Ведь не видно ни глаз, ни губ, ни улыбки… – перечислила она самое лучшее в своем лице.

Абдулла взглянул в ее бездонные фиалковые глаза и, не удержавшись, пылко ответил:

– А если вы, госпожа Сашенька, наденете чадру разве можно ошибиться?!

– О-о-о!.. – проворковала польщенная женщина. – Лучшего комплимента я давно не слыхивала! Вы опасный человек, Абдулла!

– Я – опасный?! – подыгрывая ей, «удивился» Абдулла. – Помилуйте – я всего-навсего слуга вашего господина!

Сашенька, перестав улыбаться, замолчала, в задумчивости тихо произнесла:

– Да, да… господин… мой господин… – Погодя поинтересовалась. – Ну и что сейчас поделывает Алик?

– Алик? – переспросил Абдулла, не поняв, о ком она говорит, но потом сообразил, что так она называет Алимхана, правителя Бухары и всей территории до самого Каспия.

– Ждет вас, – коротко ответил он, больше не оборачиваясь и глядя прямо перед собой.

Проводив Сашеньку до кабинета Алимхана, Абдулла прикрыл за ней дверь, а сам сел напротив, не спуская с двери глаз, – минуты тянулись бесконечно долго. Он ругал себя за то, что сидит здесь, но все же не уходил – острые коготки ревности потихоньку впивались в сердце.

Наконец дверь распахнулась, вышла смеющаяся Сашенька, следом появился Алимхан, тоже веселый. Абдулла вскочил со стула, опустил глаза, но краем глаза следил за ними.

– А Абдулла будет не против? – весело спросила Сашенька у Алимхана.

– Думаю, он будет только рад, – ответил тот, целуя женщине на прощание руку.

…Абдулла вез Сашеньку обратно той же улицей. Она была все такой же многолюдной, полной пролеток и фланирующих людей; витрины магазинов ярко светились.

– Знаете, Абдулла, я, наверное, соглашусь на предложение Алимхана… – улыбнулась Сашенька, когда Абдулла, подавая ей руку, помогал выбраться из мотора.

– Какое? – невольно вырвалось у Абдуллы; ни с кем другим он бы не позволил себе такого любопытства.

Сашенька улыбкой отметила его порыв и, помолчав, весело сказала:

– Посетить ваши края.

Она упорхнула к своему подъезду и скрылась в легком тумане, ореолом светящемся вокруг фонарей.

У Абдуллы забилось сердце – он действительно обрадовался.

Вскоре они покинули Петербург и выехали в Бухару. В дороге Алимхан придумал Сашеньке еще одно имя и стал называть ее по-восточному – Ханум.

– Почему Ханум? – спросила Сашенька.

– Ханум по-нашему – госпожа, – ответил Алимхан. – Ты будешь моей госпожой… Ты хочешь быть моей госпожой?

Сашенька с грустной улыбкой ответила:

– Какая рабыня не мечтает стать госпожой.

– Нет, нет! – с излишним пафосом закричал Алимхан. – Ты не рабыня, ты – моя госпожа!

…Лебедев, которого поместили в соседнем вагоне, всю дорогу читал, делал выписки; пейзажем за окном не интересовался.

Начались степи – милая глазу картина. Всадники-сорбазы встретили поезд и поскакали вдоль железнодорожного полотна, приветствуя своего господина и повелителя.

Алимхан, Абдулла, а с ними и Лебедев сошли с поезда на границе песков, где только еще прокладывалась новая колея, и в коляске покатили в Педжент вдоль штабелей новых деревянных шпал, вкусно пахнувших мазутом.

Сашенька осталась в поезде под присмотром многочисленной прислуги и охранников.

В Педженте в ту пору было лишь несколько глинобитных домов; отдельно от остальных располагалась таможня – небольшой двухэтажный дом белого цвета, окруженный глухим, белым же глиняным забором, – там поселился новый таможенник по фамилии Верещагин…

«Кавалер, храбрец, большой физической силы человек», как сообщил о нем Алимхан и рассказал о первом же деле, благодаря которому тот прославился и запомнился всем надолго: контрабандисты, набрав беспошлинного товару, стали уходить морем на баркасе. Верещагин выбежал из таможни с пулеметом и после нескольких предупредительных окриков в упор расстрелял баркас, изрешетил его. Баркас стал тонуть. Тех, кто доплывал до берега, Верещагин самолично брал в плен, оглушая ударами своего здоровенного кулака. Затем связал всех одной веревкой и так, гуськом, пешим ходом, доставил их в красноводскую тюрьму, тогда именуемую острогом…

Дворец, резиденция Алимхана, был почти завершен – высокое, отделанное цветными изразцами, с резными арками и балконами здание красиво выделялось на фоне окружающего пейзажа и предназначалось для отдыха и приема гостей.

Поселок вокруг быстро разросся – дворцу требовались рабочие руки, обслуга. Здесь, на побережье, остро пахло морем, было прохладно, особенно вечерами, и само море синим лоскутом далеко просматривалось меж глинобитными домами, особенно синее на фоне желтого песка.

Алимхан, Лебедев и Абдулла прошлись по комнатам, поднялись на второй этаж; Лебедев уже был в тюбетейке; он сделал несколько толковых замечаний по поводу конструкции здания, и мастера, следовавшие за ними, согласились с русским специалистом.

Потом все трое спустились в подвалы, где были сложены картины, утварь и прочие ценности, предназначенные для украшения покоев дворца; там они провели несколько часов, советуясь друг с другом, иногда споря, причем Алимхан часто уступал, поняв, что ему действительно попался редкий знаток Востока…

– А если вам будет скучно, можете посетить в таможне вашего соотечественника Верещагина, – сказал на прощание Алимхан Лебедеву. Затем он повернулся к Абдулле. – Ты встречался с ним?

– Приходилось, – усмехнулся Абдулла.

– Ну и как кончались ваши встречи?

– Пока вничью… как в шахматах.

– Неплохо. Верещагин крупный шахматист в своем деле!

…Они вышли из дворца, уселись в коляску и покатили на станцию, оставляя за собой шлейф песчаной пыли. Железнодорожная станция располагалась на границе песков, в трех часах езды от Педжента.

Алимхан обронил фразу, запомнившуюся Абдулле:

– Этот Лебедев умный человек. Смотри, чтобы он не сбежал в свою Россию. У русских это называется ностальгией.

– Я понимаю, друг Алимхан, – с легким оттенком иронии ответил Абдулла.

Алимхан, повернувшись, пристально посмотрел на него, и они оба рассмеялись.

В Бухаре цвел урюк, пахло свежей листвой, ароматным дымом от жаровен с горками желтого плова.

Здесь Алимхан был постоянно занят своими многочисленными делами. Абдулла же почти все свое свободное от поручений хозяина время проводил с Сашенькой.

Они гуляли по саду, окружающему роскошную резиденцию правителя, беседовали, играли в нарды – этой восточной игре обучил Сашеньку Абдулла, и она, сражаясь с ним, проявляла великий азарт.

Абдулла все больше привязывался к русской женщине, боясь этого и одновременно стремясь к ней. Он проклинал себя за возникшее чувство, стыдясь и терзаясь, ибо по-прежнему был очень предан Алимхану, но все равно стремился к Сашеньке, злясь на себя и на Алимхана, однако вел себя очень сдержанно.

– Абдулла, ты такой робкий, – смеялась Сашенька, заставляя трепетать его сердце.

Как-то, гуляя по саду, Абдулла рассказал Сашеньке о той молодой женщине, которую он когда-то увидел на станции, на российской земле – всю в белом, с белым зонтом, в белых по локоть перчатках, – рассказал о ее лице, о глазах, глядя при этом на Сашеньку. Это было почти прямое признание, но Сашенька «наивно» спросила:

– Абдулла, а ты, часом, стихов не пишешь? – и улыбнулась.

Абдулла обиделся. Он считал это занятие недостойным настоящего воина. Поняв это, Сашенька тотчас попросила у него прощения, ласково прикоснувшись к его плечу.

– Значит, тебе нравятся русские барышни? – спросила она погодя, когда он успокоился.

– Очень нравятся, – признался Абдулла. – Они красивые и светлые, как… – он поискал сравнение. – Как пустыня… – закончил он.

Сашенька сдержала смех, подумав, что Абдулла опять обидится.

– Наверное, еще никто не сравнивал женщин с пустыней, – заметила она как можно деликатнее.

– Для нас пустыня – это жизнь.

– Значит, женщина и жизнь одинаковые понятия? Да, Абдулла?

– Да.

– Все женщины?

– Почему – все?.. Я же говорил об одной… – Он страстно взглянул на Сашеньку, но та перевела разговор на другое:

– Абдулла, у тебя есть гарем?..

– Есть, небольшой… – ответил он.

– Скажи, какую из женщин твоего гарема любишь больше всех?

– Никакую, – отвернувшись, коротко бросил Абдулла.

– Но это же глупо!.. Если бы я была мужчиной и имела гарем, я бы любила в нем каждую женщину. Это же так прекрасно!.. Каждая женщина по-своему очень интересна.

Абдулла улыбнулся и пожал плечами, поняв, что она снова кокетничает.

…Однажды Сашенька вроде бы в шутку предложила Абдулле убежать в горы, которые белели вдали снежными вершинами, ослепительно сверкающими на солнце.

– Я соскучилась по снегу, понимаешь? – говорила она и все чаще вспоминала Петербург.

Вспомнила, как в затуманенном свете газовых фонарей стоял под ее окном приехавший за ней Абдулла, как он волновался, ожидая ее, как одергивал полы черкески, как проводил рукой по газырям и как темнели его глаза, когда он видел ее выходящей из подъезда.

Алимхан заметил их взаимную приязнь, но, считая себя человеком светским, относился к этому вполне интеллигентно. Все же, позвав Абдуллу к себе на ужин, как бы невзначай поинтересовался его личными делами: как у него дома, как поживают жены?

Абдулла, поклонившись, поблагодарил хозяина за заботу, а тот, улыбаясь, продолжал:

– Мой друг Абдулла, кызыл-паша, короче говоря, старший евнух сейчас обновляет состав моего гарема. У него на примете много подрастающих красавиц… Я решил тебе, как другу, подарить двух совершенно очаровательных девиц, и притом, заметь, очень сообразительных и игривых. Скоро они появятся в твоем доме.

Абдулла снова молча поклонился, и от Алимхана не укрылось, как пылали щеки его начальника охраны. Удовлетворенный, правитель понял, что Абдулла полностью уловил суть разговора.

– Вот и прекрасно, – улыбнулся он. – Как поживает твой отец?

– Спасибо, светлейший, хорошо.

– Передай уважаемому Исфандияру мой поклон, – закончил аудиенцию Алимхан.

Абдулла покинул кабинет, решив впредь избегать встреч с Сашенькой. Он оценил деликатность Алимхана, но разозлился на него за то, что тот не прибегнул к прямому мужскому разговору.

Целую неделю он самозабвенно занимался делами или делал вид, но с Сашенькой не встречался.

– Абдулла, – капризно сказала она, как-то остановив его в одной из увитых цветами галерей дворца, – если ты будешь избегать меня, я обижусь всерьез!.. В чем дело?..