Около трех тысяч двухсот лет назад, в царствование Рамзеса II, жил в египетской деревушке возле города Фив каменотес, по имени Нугри.
      Он был беден, и семья его терпела лишения. Глядя на голодных детей, Нугри нередко спрашивал Кени, своего друга:
      – Скажи, почему фараон Рамзес, которого называют добрым богом Египта, не заботится о народе?
      Кени задумывался, не зная, что ответить. Беседы с Нугри глубоко волновали его, не давали спокойно спать.
      Однажды Нугри и Кени возвращались домой. Африканское солнце жгло невыносимо. Они несли на спинах мешки с продовольствием, выданным на месяц.
      – Обмеривают нас, каждый раз недодают хлеба, – жаловался Нугри. – А о масле и говорить нечего. Клянусь Амоном, я не чувствую даже тяжести мешков!..
      – Слава богам, что продовольствие выдали нам раньше по случаю праздника, – прервал Кени. – Уже давно голод заглянул в мою хижину. Мать совсем обессилела – лежит…
      – Жрецы говорят, что боги повелевают богачам милосердно относиться к беднякам.
      – Я думал об этом. Вижу, что богачи забыли богов.
      – Они помнят их, когда выгодно.
      Кени молчал. Он размышлял о том, как тяжело жить на свете, целый день работать и не иметь ничего.
      – Скажи, Нугри, как твой брат? – спросил Кени. – Так и нет от него вестей?
      – Вестей нет, и я беспокоюсь. Уж не умер ли он?
      Брат Нугри, землекоп, был отправлен два года тому назад к Красному морю на земляные работы. Там тысячи людей рыли большой канал, который должен был соединить Средиземное море с Красным. Начальник, собиравший людей по деревням, утверждал, что работа на канале легкая. «Работать будете посменно, – говорил он, – а спустя два года вернетесь. Взамен вас отправятся другие. Так повелел наш великий фараон Рамзес-Миамун – жизнь, здоровье, сила!» Но два года прошли, шел третий, а известий о брате не было. И Нугри думал: «Ни богам, ни фараону нет никакого дела до бедняков! Рамзес знает одно: строить да строить!»
      В городах строили дома, храмы, воздвигали памятники, украшали дворцы, при дорогах рыли колодцы. Всюду красовалось имя тщеславного Рамзеса.
      Нередко он приказывал выскабливать на храмах и памятниках имена предыдущих фараонов и писать свое имя.
      Задумавшись, Нугри шагал рядом с Кени по пыльной дороге. Раскаленные камни и песок обжигали босые ноги. А от передников, прикрывавших нижнюю часть туловища, было еще жарче.
      Когда они подходили к деревушке, солнце уже село, но обычной прохлады не было. Духота мешала свободно дышать.
      Низенькие серые хижины с плоскими крышами теснились по бокам узеньких извилистых тропинок. Они были слеплены из глины, обмазаны илом и покрыты тростником или пальмовыми листьями. Несколько акаций и тенистых смоковниц выглядывали из-за лачуг возле пруда. Бездомные собаки разгребали отбросы, огрызаясь друг на дружку. С пруда доносилось мычание волов, пригнанных туда на водопой. Босые женщины спускались к пруду с кувшинами на головах.
      Они были в белых узких льняных одеждах без рукавов, с открытой шеей.
      Женщины шли, громко беседуя, и говор их был похож на ястребиные крики.
      Нугри старался отыскать среди них свою жену, но ее не было. Он привык видеть ее каждый день у акаций, возвращаясь домой. Обыкновенно он подходил к ней и помогал нести воду. Женщины осыпали его насмешками. Поведение Нугри не только удивляло, но и задевало их: ведь ни один муж не помогал своей жене. Это считалось не мужским делом.
      Обеспокоенный, Нугри остановился. Кени посмотрел на него.
      – Ты ищешь Мимуту… Она, конечно, занята. Как все хозяйки, она готовится к празднику в честь покойного фараона Аменхотепа III…
      – Верно! – вскричал Нугри. – Завтра мы отдыхаем. Можно будет отправиться в Фивы. Хочешь, пойдем вместе?
      Кени согласился и, простившись с другом, направился к смоковницам.
      Там находилась его хижина, там он жил со своей старой матерью.
      А Нугри зашагал к своей лачуге.

      У двери хижины Нугри встретила Мимута и дети. Они приветствовали его низкими поклонами.
      Мимута была еще молода, но нужда и тяжелая работа состарили ее. Лицо ее было в морщинах, лоб и подбородок разрисованы несмываемой татуировкой, губы подкрашены, глаза подведены истолченным углем. Черная полоска проходила от глаз к вискам. Волосы были выкрашены в синий цвет. Они падали на спину тонкими прядями с привешенными к ним шариками из глины.
      Нагие дети с толстыми косами, заложенными за левое ухо, чинно стояли у хижины. Они только что принесли навоз, собранный на лугу, и нарвали травы – мать должна была изготовить кирпичи для топки.
      Нугри снял мешки, положил их на землю и вытер пот с лица. Он приласкал мальчиков и девочек и заговорил с женой.
      – Я не видел тебя у пруда, – сказал он, – и подумал, уж не случилось ли с тобой чего-нибудь.
      – А что могло со мной случиться? – улыбнулась Мимута, помогая мужу перетаскивать мешки в хижину. – Все мы здоровы, слава пресвятому Ра! И тебе желаем того же.
      Хижина Нугри состояла из двух квадратных каморок, между которыми находился дворик.
      Нугри вошел внутрь лачуги. Ему приходилось ходить несколько согнувшись, чтобы не испортить головой потолка. Мешок с зерном он отнес в угол. Там он высыпал зерно в бочку, сделанную из битой земли, и рядом поставил сосуд с маслом.
      Усевшись на низенькую скамейку, Нугри смотрел, как Мимута вынимала из сундука одежды. Она клала их на скамью, рядом с каменной зернотеркой, на которой обычно растирали зерна продолговатым камнем.
      – Знаю, ты голоден, – обернулась жена к мужу, – но есть нечего, кроме куска лепешки, который я взяла у соседки. Хочешь, я вскипячу тебе воды, чтобы ты мог запивать хлеб?
      Нугри встал. По обычаю, он должен был помолиться перед едой. На стене, в углублении, стоял божок, высеченный из камня. Глаза его, нос и рот едва были намечены, большие уши оттопыривались.
      Мимута суетилась у очага.
      Вонючий дым, не успевая проходить в отверстие в крыше, наполнял каморку. Нугри молился божку. Он просил его отгонять от семьи злых духов и скорпионов, наблюдать за сохранностью скудного имущества и провианта.
      – Сегодня ночью, – сказала Мимута, – я погашу огонь в очаге. Завтра день празднования мертвых и смерти Египта Аменхотепа III, вечноживущего, как Солнце… Нужно добыть вновь огонь, вот два кремня и сухая трава.
      Нугри кивнул. Когда вода вскипела, он взял из рук жены миску и половину круглой тяжелой лепешки.
      – Тот месяц был очень тяжелый, – говорила Мимута, – больше десяти дней мы голодали.
      – А какой месяц легкий? – усмехнулся Нугри. – Все месяцы похожи друг на друга… А ведь писцы не знают, что такое нужда, живут беззаботно…
      Писцами назывались образованные люди, занимавшие ответственные должности. Заслуженные писцы, принадлежавшие к правящей знати, как, например, жрецы, наместники фараона в областях, начальники работ пользовались большой властью, жили в достатке, ездили на колесницах в сопровождении рабов. Были также писцы незнатного происхождения, низшего разряда. Они занимали менее ответственные должности и нередко подвергались за проступки телесным наказаниям, вообще широко распространенные в Египте. Но нужды они не испытывали.
      – Я думаю так, – сказала Мимута, – богатые и бедные одинаково родятся и одинаково умирают. Почему же одни живут хорошо, а другие гибнут с голоду?
      – Кени говорит: или нет богов, или они несправедливы.
      Мимута покачала головой.
      – Не говори так, Нугри! У богов много своих дел. Они решили, вероятно, так: человек должен сам заботиться о себе…
      Вошел старший сын, по имени Аба. Ему было двенадцать лет.
      С шестилетнего возраста он учился в фиванской школе, куда отправлялся на рассвете. Начальная школа находилась в центре города, рядом со школой писцов. Старый учитель был чрезвычайно строг. Он говорил ученикам: «Учись прилежно, молись Тоту, чтобы он просветил тебя, вложил в твою глупую голову семена премудрости». А когда ученик плохо отвечал заданный урок, учитель бил его палкой по спине и кричал: «Уши мальчика на его спине!» Это означало, что когда ученика бьют, он бывает внимательным.
      Два первых года ученья были очень трудны для Абы: он не мог усвоить искусства письма. И за это учитель бил его каждый день. Третий и четвертый годы были успешнее: мальчик наконец изучил иероглифы: Так назывались фигуры животных, людей, солнца, луны, звезд и разных предметов, которыми обозначались буквы, слоги и слова. На пятый год Аба перешел к скорописи – искусству писать эти фигуры сокращенно. Первые годы ученья казались ему тяжелым сном. Теперь уже было легко. Аба обмакивал палочку, сделанную из тростника, в черную краску и быстро писал на папирусе.
      В прошлом году Аба кончил школу и поступил в обучение к старшему писцу. Это был еще более строгий учитель. «Стать писцом для юноши – вершина благополучия», говаривал он.
      Нелегко было учиться в школе писцов. Кроме образцов писем, которые должен был запомнить ученик, необходимо было заучивать и переписывать гимны богам, отрывки из произведений. Но не это было трудно. Пугали новые предметы: арифметика, геометрия, медицина. Аба прилежно решал примеры и задачи с целыми числами, но дроби давались ему с трудом. Усвоив геометрию, Аба научился вычислять площадь круга и объем полушария. Геометрию он полюбил, но медицина внушала ему страх, потому что приходилось заучивать заклинания от враждебных духов.
      Нугри следил за успехами сына и гордился им. Остальные дети тоже учились, но большими успехами не отличались.
      Взглянув на вошедшего Абу, отец улыбнулся.
      – Расскажи, мальчик, что ты сегодня делал? – спросил он.
      – Сегодня мы посетили с учителем – да сохранит его премудрый Тот! – папирусную мастерскую.
      И Аба рассказал, как вырабатывались свитки папируса. Легкими ударами люди отделяли от ствола папируса тонкие слои верхнего покрова и нарезали из них длинные полоски. Накладывая их краями одну на другую, они получали широкую полосу, затем на эту полосу накладывали поперек другой ряд таких же полосок, а на этот ряд следующие ряды. Потом люди разглаживали полосу гладилами из слоновой кости, и клей, содержащийся в растении, придавал листу прочность. Лучшим считался папирус толстый, гладкий, желтовато-коричневого цвета.
      Нугри внимательно слушал мальчика.
      – Всякая работа требует умения, – сказал он, – а умение достигается учением. Вначале тебе было трудно, сын мой, но потом ты заслужил похвалу учителя.
      – Я уже переписываю судебные решения, учитель повелел мне составить отчет о работах в папирусной мастерской… Со временем у меня будет колесница, слуги… Тогда я стану заботиться о матери…
      Мимута обняла его.
      – Мальчик мой, – сказала она со слезами на глазах, – мальчик мой!..
      Аба ушел к братьям и сестрам, игравшим во дворике. Нугри и Мимута тоже вышли из хижины.
      Была уже ночь. На черном небе – ни звезды. Тишина висела над долиной.
      – За всю свою жизнь не упомню такой душной ночи, – сказал Нугри. – А ведь мне уже сорок лет. Неужели бог войны, грозный Сет, готовит нам удар?
      Когда они возвратятся в лачугу, мать разостлала на глиняном полу тростниковые цыновки, загнутые по краям кверху и усаженные колючками. Она напоминала детям, чтобы они не поранили себе рук и ног колючками, предохраняющими спящих от нападения скорпионов. Потом она положила на цыновки волшебные таблички с изображением бога, душащего змей и попирающего скорпионов.
      Вскоре семья улеглась.
      Только в соседней каморке возилась еще Мимута: она чинила одежду мужа. Кончив работу, она встала, погасила в очаге огонь и растолкала Нугри.
      – Вставай, вставай, – шептала она. – Время высекать огонь.
      Долго мучился Нугри, ударяя кремнем о кремень. Наконец сверкнула искра, и сухая трава задымилась. Нугри дул на траву, пока не вспыхнуло пламя.
      – Огонь, огонь! – воскликнула Мимута, захлопав по-детски в ладоши, и засмеялся. – Теперь можно ложиться и отдыхать.

      Нугри еще спал, когда встала Мимута. Медленно, без пламени горели кирпичи. Неприятный запах дыма носился по каморкам.
      Разделив дневную порцию хлеба среди членов семьи, Мимута разбудила детей. Выдав им по кусочку лепешки, она послала мальчиков на пастбище собрать навоз, а девочек за травой и ветками. Только старший сын был освобожден от этой работы, потому что должен был отправляться к писцу в Фивы.
      Нужно было итти за водой. Мимута взяла кувшин и вышла из хижины.
      Солнце уже взошло. Сбежав с пригорка к пруду, она зачерпнула воды, умылась, вымыла ноги.
      Она уже поставила кувшин на голову, чтобы уйти, но подошли женщины-соседки. Начались обычные утренние разговоры о домашних делах.
      Мимута сказала, что вчера муж принес зерно и масло и теперь можно не волноваться за завтрашний день.
      – Надолго ли? – прервала ее соседка. – Каждый раз мы ведем такие разговоры, а спустя две-три недели бегаем друг к дружке за кусочком хлеба.
      Вернувшись домой, Мимута взяла из бочки несколько горстей зерна, рассыпала их на зернотерке, смочила водой и принялась растирать продолговатым камнем: получалась грубая мука с отрубями.
      Сделав в муке ямку, Мимута налила туда воды и прибавила к муке вчерашнего теста. Когда тесто было готово, она стала делать круглые толстые лепешки.
      Кирпичи в очаге сгорели, Мимута положила лепешки на раскаленные камни и покрыла их горячей золой.
      – Ну, работа кончена, – проговорила она вполголоса и стала одеваться в праздничное платье.
      Мимута надела на себя белую одежду, сандалии из листьев папируса, блестящие стеклярусные браслеты на кисти рук и на лодыжки, широкое ожерелье из бус на шею. К волосам она приколола красную ленту, подвела ярче, чем всегда, глаза и накрасила губы.
      Полюбовавшись на себя в бронзовое зеркальце, Мимута пошла будить Нугри.
      – Вставай, – сказала она. – Солнце уже высоко.
      Нугри смотрел на Мимуту. Нарядная, она быстро двигалась по каморке и говорила:
      – Я хочу итти с тобой в Фивы. Чего мне бояться? Давки? Но я хочу видеть старого Рамзеса-Миамуна – жизнь, здоровье, сила!
      – Ты говоришь, женщина, не понимая, что говоришь! – вскричал Нугри. – Разве хорошо детям тащиться в жару по пыльной дороге? Толкаться в толпе на улицах? Подумай, Мимута!
      – Я хочу видеть старого Миамуна!
      – Пусть будет по-твоему. Ты его увидишь, клянусь Амоном! Но детей с собой не возьмем.
      – Я это решила еще вчера, – сказала жена, – когда вынимала из сундука две одежды – одну для тебя, а другую для себя.
 
      Кени зашел за Нугри. Узнав, что с ними пойдет Мимута, он нахмурился.
      Однако не стал возражать.
      Они шли по краю мягкой пыльной дороги. Толпы народа тянулись к городу. Нугри и Кени жалели, что затеяли прогулку в такой знойный день.
      Мимута старалась казаться веселой, хотя платье ее запылилось, синие волосы утратили свой цвет, сандалии потускнели. Она подшучивала над мужем и над Кени, часто утиравшими пот с лица.
      Поднявшись на холм, они в восторге остановились. Город сверкал на солнце, как огромная коробка, наполненная драгоценностями. Мутно-зеленый Нил лежал в песчаных берегах.
      – Как прекрасен город Амона! – с восхищением вскричал Нугри.
      Они вошли в Фивы. Разноязычным говором шумели улицы и площади, запруженные толпами народа в праздничных одеждах. Здесь были жрецы с бритыми головами, в длинных белых одеждах; негры с блестящими черными волосами, из которых торчали страусовые перья; смуглые иудеи в длинных красных одеждах. Толпами шли египтяне в новых париках, окропленных душистым маслом. Пробегали юноши. Все спешили к храму Амона, куда должен был прибыть фараон. А женщины и девушки стояли у домов с букетами цветов, зелеными ветвями и гирляндами в руках.
      Нугри, Кени и Мимута шли гуськом. Мужчины дружно работали локтями, пробиваясь к храму Амона.
      Однако дойти до первых рядов им не удалось. Внезапно толпа встрепенулась, послышались приветственные возгласы:
      – Слава тебе, наш бог Рамзес-Миамун!
      Началась сильная давка, из толпы взметнулись вопли страха, боли и отчаяния, послышалась ругань.
      Нугри и Кени охраняли Мимуту от напора толпы. Если бы не они, Мимута едва ли уцелела бы в этой давке.
      Когда приветственные крики усилились, Нугри и Кени подняли над толпой Мимуту. Она увидела скороходов, разгонявших с пути толпу. За ними шли военачальники и телохранители-наемники из разбойничьих азиатских племен. В руках телохранителей сверкали мечи. Наконец показалась золотая колесница, запряженная арабскими конями. На ней стоял Рамзес, тощий высокий старик с властным выражением желтого лица. Он был в коротком набедреннике и золотом переднике. С его плеч свисала длинная полотняная одежда с короткими рукавами, ноги были обуты в остроконечные сандалии. На белом головном уборе с красными полосами сверкала золотая змея. По древнему верованию, она предохраняла фараона от убийства.
      – Слава Рамзесу-Миамуну, вечноживущему богу!
      – Жизнь, здоровье, сила!
      Крики не умолкали.
      За Рамзесом ехали колесницы: с царицей, с сыновьями и дочерьми фараона, с крупными сановниками. На головах их красовались парики, а щеки и губы были покрашены.
      Распахнулись массивные ворота храма, и в глубине открылась колоннада.
      Выбежали босые жрецы с бритыми головами и распростерлись ниц. Так они лежали, пока фараон сходил с колесницы. Потом главный жрец Амона встал, а за ним остальные жрецы. Склонив головы, они молча ожидали приказаний фараона.
      – Идем, – шепнула Мимута, – я устала.
      Голова у нее шла кругом.
      Они стали выбираться из толпы.
      – Теперь ты довольна? – насмешливо спросил ее Нугри.
      – Молчи!
      Нугри понял, что неосторожно сказанное слово может навлечь беду на всю семью, и замолчал. Кени безмолвно следовал за ними.
      Когда они вышли из города на дорогу, ведущую к деревне, Мимута сказала:
      – Ты спросил меня, муж, довольна ли я? Да, я довольна. Я видела старого человека, которого называют богом и который, должно быть, верит, что он бог. Но увы! Этот бог умрет так же, как исподний нищий.
      – Я рад, что твои мысли – мои мысли! – воскликнул Нугри.
      А Кени тихо сказал:
      – О, если бы все думали так же, как вы!

      Уже вечерело, когда они добрались до деревушки. Духота усилилась – такой духоты не было ни вчера, ни третьего дня. Казалось, невидимое солнце накаляло воздух.
      Нугри посмотрел на темное небо. Оно было густо обложено тучами. Но разве они не заволакивали так же небо и вчера?
      Он вошел вслед за Мимутой в хижину, поел хлеба с луком и лег на цыновку.
      Семья спала, когда над фиванской долиной разразился страшный ливень с вихрем. Он был грозен и опустошителен. Такие ливни крайне редки в Египте.
      Они бывают раз или два в столетие. Даже старожилы не помнят их. Сметая деревни и размывая дороги, ливни свирепствуют не более полусуток; потом наступает обычная жаркая погода.
      Нугри внезапно проснулся. Сквозь продырявленную кровлю лились потоки воды. Слышно было, как Мимута металась в темноте. Потом послышался ее пронзительный голос – она сзывала детей. Очаг был залит, иного огня не было, и женщина не знала, что делать.
      – Нугри, Нугри! – звала она мужа с отчаянием в голосе. – Что брать с собою?
      – Бери еде, одежду.
      В это время крыша обрушилась, и дождь ворвался в хижину. Вода подымалась. Размытая стена обвалилась, обдав людей густым потоком грязи.
      – Горе нам, горе! – причитала Мимута.
      – Замолчи! – крикнул Нугри. – Дети в сборе? За мной! А то погибнем.
      Разве не чувствуешь, как подымается вода?
      По колени в воде они, спотыкаясь, выбрались из размытой хижины. Шли гуськом, держась за руки – потоки воды могли сбить с ног. Нугри шел впереди. Недалеко от хижины он наткнулся на длинную палку, которой обыкновенно загоняли скот. Он взял палку и стал ощупывать ею дорогу.
      Нугри вел семью к смоковницам. Они росли на бугре.
      Сквозь шум ветра и ливня доносились отчаянные вопли людей. Выделялись голоса женщин. Иногда в общий шум врывался мужской голос, звавший мать.
      Потом голоса утихли, только вой ветра, шум дождя и рев потоков грозно звучали в темноте.
      – Держитесь! – закричал Нугри. – Здесь ложбина. Осторожно здесь глубоко. Остановись, Мимута! Передавай мне детей.
      Дети плакали. Мимута передавала их мужу. Старший сын добрался до бугра и успокаивал братьев и сестер.
      Наконец семья расположилась у смоковниц. Дождь продолжал лить. В воздухе стало прохладно. Продрогшие дети жались друг к другу, чтобы согреться.
      Всю ночь низвергались с неба дождевые потоки, заливая деревушку. И всю ночь слышались крики людей, мычанье коров, блеянье овец и вой собак.
      Несколько раз вскакивал Нугри – ему казалось, что он слышит голос Кени. Но голос затихал, и Нугри садился рядом с Мимутой.
      – О Амон-Ра, сжалься над нами! – шептала она, обнимая детей. – Пошли поскорее жаркий луч на землю!
      Наступило утро. Ливень утихал. Яркое, точно умытое дождем, всходило солнце. Вместо деревушки торчали остатки размытых стен, валялись в грязи балки, обломки скамеек. Мутные потоки продолжали нестись к пруду и к Нилу.
      Черная грязь, похожая на застывшую смолу, блестела там, где вода спадала.
      К полудню спала вся вода. Мужчины, женщины и дети, шлепая по грязи, направились к размытым хижинам.
      Нугри с женой и детьми пошел к своей лачуге. Вместо глиняных стен поднимались неровные бугры и шесты.
      Дети рылись в грязи, отыскивая домашнюю утварь и съестные припасы.
      Мимута ополаскивала вещи в луже и раскладывала на стене, чтобы просушить.
      Синие волосы ее, вымытые дождем, стали серыми, а лицо синим. Краска покрывала также одежду.
      Нугри направился к Кени. Оказалось, что мать друга погибла. Он искал ее всю ночь, звал громким голосом, но ответа не было. Лишь утром Кени обнаружил труп матери на месте лачуги. Мать не успела выбраться из каморки и погибла.
      У соседей тоже были жертвы: у кого пропала девочка, а у кого мальчик.
      Семья каменщика, жившая возле пруда, погибла вся – вода вышла из берегов и затопила хижину.
      Нугри был удручен бедствием. Собрав мужчин, он сказал:
      – Сегодня мы не пошли на работу, наши семьи остались без еды и жилья.
      Пойдем же к писцам, нашим начальникам, и скажем им так: нет у нас ни хлеба, ни крыши над головой. Наши семьи голодны и раздеты. Выдайте нам зерна и масла, освободите нас от работ, пока мы построим себе жилище.
      – Справедливость говорит твоими устами, – отозвался Кени. – Хотя я должен хоронить мать, все же пойду с вами. Кто будет нашим ходатаем перед писцами?
      – Нугри! – закричали люди. – Он первый подумал о наших нуждах и пусть будет нашим старшиною!
      Каменотесы и каменщики тотчас же отправились в Фивы. Впереди шел Нугри. Он думал о том, что писцы едва ли удовлетворят требования бедняков, и кулаки его сжимались.
      Место работы находилось на окраине Фив за высокой оградой. Ворота были заперты, и Нугри долго стучал. Наконец привратник открыл их. Он сказал, что работают только два каменотеса; писцы недоумевают, отчего не явились остальные люди.
 
      Нугри отправился искать писца, ведавшего работами. Проходя мимо каменотесов, шлифовавших во дворе твердые плиты, он подмигнул на десятника:
      – Не дрался еще?
      Каменотесы молчали, поглядывая на подходившего десятника.
      – Он услыхал твои слова, – шепнул старый каменщик, – берегись его палки!
      Десятник остановился перед Нугри.
      – Тебе что? – крикнул он. – Не мешай людям работать. Еды вкусной захотел отведать? – указал он на палку.
      – Я ищу начальника работ, – миролюбиво ответил Нугри. – Не скажешь ли, где он?
      Десятник продолжал, точно не слышал ответа:
      – Палка – лучший наставник. У человека на то и спина, чтоб гуляла по ней палка. Не ударишь – ничего не добьешься.
      Он замахнулся на Нугри. Но тот уже отошел, увидев писца в дверях мастерской.
      Писец был человек пожилой, бритый, в парике с длинными прядями волос и в белой одежде. Морщинистые щеки его были чересчур нарумянены, золотые зубы блестели, когда он говорил.
      Нугри изложил ему требования каменотесов и каменщиков.
      Писец исподлобья взглянул на Нугри.
      – Я не могу вам ничего выдать, – сказал он.
      – Мы пойдем жаловаться на тебя начальнику царских работ! – пригрозил Нугри.
      Писец поднял палку, собираясь ударить Нугри, но тот ловко выхватил у него палку и кликнул рабочих.
      Они окружили писца. А Нугри и Кени подхватили его под руки и потащили к воротам.
      – К жилищу наместника Фив! – кричали каменотесы.
      Улицы шумели. Торговцы, стоя у лавок, зазывали протяжными голосами покупателей. Здесь продавались медные и железные мечи, копья, ножи, рыболовные крючки; там сверкали вазы, тонкие чаши, кувшины из горного хрусталя. Дальше голубела и зеленела посуда гончаров, темнели большие кувшины для хранения вина и масла.
      На углу одной из улиц народ толпился перед большой лавкой. Здесь были голубые подушки, расшитые цветами, разрисованные под львиную шкуру, ларцы из черного дерева, выложенные слоновой костью.
      Чужеземец с медно-красным лицом продавал великолепные ковры, на которых были изображены охота на пантеру, гиппопотама, носорога, подвиги фараона в боях, боги Египта. Тут же египтянин торговал необычайно тонкими льняными тканями.
      Каменотесы шли дальше. Писец уже не упирался; он шагал, хмуро поглядывая на людей. Наконец над крышами домов сверкнула зелень финиковых пальм и акаций.
      – Пришли, – сказал Нугри и вытер ладонью пот на лице.
      Из-за низкой зубчатой стены виднелся двор, постройки и трехэтажный дом из тесаного камня. Маленькая терраса выступала над садиком и большая над двором.
      Привратник принужден был открыть ворота, так как толпа угрожала сломать их.
      На большой террасе появился начальник царских работ. Оглядев людей, толпившихся во дворе, он узнал писца и понял, что перед ним каменотесы и каменщики.
      – Почему вы не хотите работать? – крикнул он. – Чего вам еще надо?
      Недавно вам было выдано зерно и масло. Скажи, начальник работ, – обратился он к писцу, – что это значит? Они привели тебя ко мне как виновного. В чем ты виноват?
      Писец рассказал о бедствии, постигшем деревушку, о гибели людей и скота и объяснил, что люди требуют хлеба и масла.
      – Без тебя я не мог им ничего обещать, – добавил он.
      – Так, так, – кивал начальник царских работ. – Вы пострадали в день празднества по желанию злых богов. Но добрые боги исправляют зло, нанесенное враждебными человеку богами. И наш добрый, вечноживущий бог и царь Рамзес-Миамун – жизнь, здоровье, сила! – всегда заботится о своих подданных. Поэтому каждый из вас получит по нескольку мер зерна, по сосуду масла, по куску солонины и по три кувшина пива. Сверх того мы выдадим вам одежды, подобные тем, какие вы носили.
      Нугри не верил своим ушам. Кени растерянно смотрел на друга.
      Нугри не сводил глаз с начальника и писца, которые перешептывались.
      «Что они замышляют? – думал он. – С каких это пор богачи стали доброжелателями бедняков? Не бывало этого, пока стоит мир».

      Целые дни под знойным солнцем работали мужчины, женщины и дети. Они черпали ведрами ил из пруда, носили глину, воздвигали стены лачуг, обмазывали их илом, сшивали для крыш пальмовые листья.
      В две недели была отстроена деревушка, точно стихийного бедствия не бывало вовсе. На месте разрушенных хижин стояли новые лачуги.
      Нугри был доволен работой. Но его удручала мысль о писце и начальнике царских работ. Вспоминая их, он не мог отделаться от неприятного чувства.
      Ему казалось, что выдачей провианта таилась какая-то хитрость.
      Однажды в праздничный день, незадолго до разлития Нила, в деревушке появились фиванские писцы во главе с начальником каменотесов и каменщиков.
      Велев собрать людей, начальник обратился к ним с речью.
      – Наш вечноживущий бог Рамзес-Миамун – жизнь, здоровье, сила! – неустанно заботится о бедняках, – говорил писец. – Разве он не отец и не защита бедняка? Разве он не костыль старика и не кормилец младенца? Он помог вам построить деревушку, ибо любит вас и жалеет. Он бы сам посетил вас, но – увы! – стар и немощен великий Миамун, устал жить на земле… О Солнце, о Амон-Ра, задержи на земле Миамуна! Он повелел строить себе чертог вечности, чтобы спокойно лежать на нем после смерти…
      Нугри начал понимать.
      – И мы, прах под ногами Миамуна, продолжал писец, – пришли к нашему отцу и богу и спросили: «Что прикажешь, Миамун, вечноживущий бог?» И он ответил: «Наберите побольше рабочих, чтобы скорее воздвигли для меня чертог вечности. Ибо час мой приближается». И мы спросили отца нашего и бога: «Беседовал ли ты с начальником работ по постройке чертога вечности, с начальниками рисовальщиков и ваятелей?» И царь ответил: «С ними я беседовал. Я не говорил только с начальником царских каменотесов. И поэтому повелеваю тебе, начальник: отбери каменотесов и обратись за указаниями к начальнику зодчих». Мы обратились, куда было приказано. И начальник зодчих повелел вам отправляться в Фивы, на улицу Строителей.
      Оттуда вы отправитесь в Долину царских гробниц.
      Толпа молчала. Только в последнем ряду всхлипнула женщина и тотчас же испуганно замолчала. Это была Мимута.
      Писец развернул папирус и стал выкликать имена рабочих:
      – Нугри, Кени…
      Никто не посмел возражать. Выступить против фараона означало итти против богов, подвергать себя смерти, а семью преследованиям.
      Ночью стали собираться в путь, потому что на рассвете должны были находиться уже в Фивах.
      Мимута плакала, прощаясь с Нугри. Увидятся ли они когда-нибудь? Нугри был крепкой опорой в ее жизни. Что она будет делать без него?
      – Не плачь, – сказал Нугри, уходя из дому. – Сын растет. Он будет писцом. Если я не вернусь, он успокоит твою старость.

      Нугри и Кени с товарищами прибыли к месту, где проводилась дорога.
      Наступило время разлития Нила – четыре долгих месяца. В отдалении сверкала река, похожая на безбрежное море.