Около трех тысяч двухсот лет назад, в царствование Рамзеса II, жил в египетской деревушке возле города Фив каменотес, по имени Нугри.
      Он был беден, и семья его терпела лишения. Глядя на голодных детей, Нугри нередко спрашивал Кени, своего друга:
      – Скажи, почему фараон Рамзес, которого называют добрым богом Египта, не заботится о народе?
      Кени задумывался, не зная, что ответить. Беседы с Нугри глубоко волновали его, не давали спокойно спать.
      Однажды Нугри и Кени возвращались домой. Африканское солнце жгло невыносимо. Они несли на спинах мешки с продовольствием, выданным на месяц.
      – Обмеривают нас, каждый раз недодают хлеба, – жаловался Нугри. – А о масле и говорить нечего. Клянусь Амоном, я не чувствую даже тяжести мешков!..
      – Слава богам, что продовольствие выдали нам раньше по случаю праздника, – прервал Кени. – Уже давно голод заглянул в мою хижину. Мать совсем обессилела – лежит…
      – Жрецы говорят, что боги повелевают богачам милосердно относиться к беднякам.
      – Я думал об этом. Вижу, что богачи забыли богов.
      – Они помнят их, когда выгодно.
      Кени молчал. Он размышлял о том, как тяжело жить на свете, целый день работать и не иметь ничего.
      – Скажи, Нугри, как твой брат? – спросил Кени. – Так и нет от него вестей?
      – Вестей нет, и я беспокоюсь. Уж не умер ли он?
      Брат Нугри, землекоп, был отправлен два года тому назад к Красному морю на земляные работы. Там тысячи людей рыли большой канал, который должен был соединить Средиземное море с Красным. Начальник, собиравший людей по деревням, утверждал, что работа на канале легкая. «Работать будете посменно, – говорил он, – а спустя два года вернетесь. Взамен вас отправятся другие. Так повелел наш великий фараон Рамзес-Миамун – жизнь, здоровье, сила!» Но два года прошли, шел третий, а известий о брате не было. И Нугри думал: «Ни богам, ни фараону нет никакого дела до бедняков! Рамзес знает одно: строить да строить!»
      В городах строили дома, храмы, воздвигали памятники, украшали дворцы, при дорогах рыли колодцы. Всюду красовалось имя тщеславного Рамзеса.
      Нередко он приказывал выскабливать на храмах и памятниках имена предыдущих фараонов и писать свое имя.
      Задумавшись, Нугри шагал рядом с Кени по пыльной дороге. Раскаленные камни и песок обжигали босые ноги. А от передников, прикрывавших нижнюю часть туловища, было еще жарче.
      Когда они подходили к деревушке, солнце уже село, но обычной прохлады не было. Духота мешала свободно дышать.
      Низенькие серые хижины с плоскими крышами теснились по бокам узеньких извилистых тропинок. Они были слеплены из глины, обмазаны илом и покрыты тростником или пальмовыми листьями. Несколько акаций и тенистых смоковниц выглядывали из-за лачуг возле пруда. Бездомные собаки разгребали отбросы, огрызаясь друг на дружку. С пруда доносилось мычание волов, пригнанных туда на водопой. Босые женщины спускались к пруду с кувшинами на головах.
      Они были в белых узких льняных одеждах без рукавов, с открытой шеей.
      Женщины шли, громко беседуя, и говор их был похож на ястребиные крики.
      Нугри старался отыскать среди них свою жену, но ее не было. Он привык видеть ее каждый день у акаций, возвращаясь домой. Обыкновенно он подходил к ней и помогал нести воду. Женщины осыпали его насмешками. Поведение Нугри не только удивляло, но и задевало их: ведь ни один муж не помогал своей жене. Это считалось не мужским делом.
      Обеспокоенный, Нугри остановился. Кени посмотрел на него.
      – Ты ищешь Мимуту… Она, конечно, занята. Как все хозяйки, она готовится к празднику в честь покойного фараона Аменхотепа III…
      – Верно! – вскричал Нугри. – Завтра мы отдыхаем. Можно будет отправиться в Фивы. Хочешь, пойдем вместе?
      Кени согласился и, простившись с другом, направился к смоковницам.
      Там находилась его хижина, там он жил со своей старой матерью.
      А Нугри зашагал к своей лачуге.

      У двери хижины Нугри встретила Мимута и дети. Они приветствовали его низкими поклонами.
      Мимута была еще молода, но нужда и тяжелая работа состарили ее. Лицо ее было в морщинах, лоб и подбородок разрисованы несмываемой татуировкой, губы подкрашены, глаза подведены истолченным углем. Черная полоска проходила от глаз к вискам. Волосы были выкрашены в синий цвет. Они падали на спину тонкими прядями с привешенными к ним шариками из глины.
      Нагие дети с толстыми косами, заложенными за левое ухо, чинно стояли у хижины. Они только что принесли навоз, собранный на лугу, и нарвали травы – мать должна была изготовить кирпичи для топки.
      Нугри снял мешки, положил их на землю и вытер пот с лица. Он приласкал мальчиков и девочек и заговорил с женой.
      – Я не видел тебя у пруда, – сказал он, – и подумал, уж не случилось ли с тобой чего-нибудь.
      – А что могло со мной случиться? – улыбнулась Мимута, помогая мужу перетаскивать мешки в хижину. – Все мы здоровы, слава пресвятому Ра! И тебе желаем того же.
      Хижина Нугри состояла из двух квадратных каморок, между которыми находился дворик.
      Нугри вошел внутрь лачуги. Ему приходилось ходить несколько согнувшись, чтобы не испортить головой потолка. Мешок с зерном он отнес в угол. Там он высыпал зерно в бочку, сделанную из битой земли, и рядом поставил сосуд с маслом.
      Усевшись на низенькую скамейку, Нугри смотрел, как Мимута вынимала из сундука одежды. Она клала их на скамью, рядом с каменной зернотеркой, на которой обычно растирали зерна продолговатым камнем.
      – Знаю, ты голоден, – обернулась жена к мужу, – но есть нечего, кроме куска лепешки, который я взяла у соседки. Хочешь, я вскипячу тебе воды, чтобы ты мог запивать хлеб?
      Нугри встал. По обычаю, он должен был помолиться перед едой. На стене, в углублении, стоял божок, высеченный из камня. Глаза его, нос и рот едва были намечены, большие уши оттопыривались.
      Мимута суетилась у очага.
      Вонючий дым, не успевая проходить в отверстие в крыше, наполнял каморку. Нугри молился божку. Он просил его отгонять от семьи злых духов и скорпионов, наблюдать за сохранностью скудного имущества и провианта.
      – Сегодня ночью, – сказала Мимута, – я погашу огонь в очаге. Завтра день празднования мертвых и смерти Египта Аменхотепа III, вечноживущего, как Солнце… Нужно добыть вновь огонь, вот два кремня и сухая трава.
      Нугри кивнул. Когда вода вскипела, он взял из рук жены миску и половину круглой тяжелой лепешки.
      – Тот месяц был очень тяжелый, – говорила Мимута, – больше десяти дней мы голодали.
      – А какой месяц легкий? – усмехнулся Нугри. – Все месяцы похожи друг на друга… А ведь писцы не знают, что такое нужда, живут беззаботно…
      Писцами назывались образованные люди, занимавшие ответственные должности. Заслуженные писцы, принадлежавшие к правящей знати, как, например, жрецы, наместники фараона в областях, начальники работ пользовались большой властью, жили в достатке, ездили на колесницах в сопровождении рабов. Были также писцы незнатного происхождения, низшего разряда. Они занимали менее ответственные должности и нередко подвергались за проступки телесным наказаниям, вообще широко распространенные в Египте. Но нужды они не испытывали.
      – Я думаю так, – сказала Мимута, – богатые и бедные одинаково родятся и одинаково умирают. Почему же одни живут хорошо, а другие гибнут с голоду?
      – Кени говорит: или нет богов, или они несправедливы.
      Мимута покачала головой.
      – Не говори так, Нугри! У богов много своих дел. Они решили, вероятно, так: человек должен сам заботиться о себе…
      Вошел старший сын, по имени Аба. Ему было двенадцать лет.
      С шестилетнего возраста он учился в фиванской школе, куда отправлялся на рассвете. Начальная школа находилась в центре города, рядом со школой писцов. Старый учитель был чрезвычайно строг. Он говорил ученикам: «Учись прилежно, молись Тоту, чтобы он просветил тебя, вложил в твою глупую голову семена премудрости». А когда ученик плохо отвечал заданный урок, учитель бил его палкой по спине и кричал: «Уши мальчика на его спине!» Это означало, что когда ученика бьют, он бывает внимательным.
      Два первых года ученья были очень трудны для Абы: он не мог усвоить искусства письма. И за это учитель бил его каждый день. Третий и четвертый годы были успешнее: мальчик наконец изучил иероглифы: Так назывались фигуры животных, людей, солнца, луны, звезд и разных предметов, которыми обозначались буквы, слоги и слова. На пятый год Аба перешел к скорописи – искусству писать эти фигуры сокращенно. Первые годы ученья казались ему тяжелым сном. Теперь уже было легко. Аба обмакивал палочку, сделанную из тростника, в черную краску и быстро писал на папирусе.
      В прошлом году Аба кончил школу и поступил в обучение к старшему писцу. Это был еще более строгий учитель. «Стать писцом для юноши – вершина благополучия», говаривал он.
      Нелегко было учиться в школе писцов. Кроме образцов писем, которые должен был запомнить ученик, необходимо было заучивать и переписывать гимны богам, отрывки из произведений. Но не это было трудно. Пугали новые предметы: арифметика, геометрия, медицина. Аба прилежно решал примеры и задачи с целыми числами, но дроби давались ему с трудом. Усвоив геометрию, Аба научился вычислять площадь круга и объем полушария. Геометрию он полюбил, но медицина внушала ему страх, потому что приходилось заучивать заклинания от враждебных духов.
      Нугри следил за успехами сына и гордился им. Остальные дети тоже учились, но большими успехами не отличались.
      Взглянув на вошедшего Абу, отец улыбнулся.
      – Расскажи, мальчик, что ты сегодня делал? – спросил он.
      – Сегодня мы посетили с учителем – да сохранит его премудрый Тот! – папирусную мастерскую.
      И Аба рассказал, как вырабатывались свитки папируса. Легкими ударами люди отделяли от ствола папируса тонкие слои верхнего покрова и нарезали из них длинные полоски. Накладывая их краями одну на другую, они получали широкую полосу, затем на эту полосу накладывали поперек другой ряд таких же полосок, а на этот ряд следующие ряды. Потом люди разглаживали полосу гладилами из слоновой кости, и клей, содержащийся в растении, придавал листу прочность. Лучшим считался папирус толстый, гладкий, желтовато-коричневого цвета.
      Нугри внимательно слушал мальчика.
      – Всякая работа требует умения, – сказал он, – а умение достигается учением. Вначале тебе было трудно, сын мой, но потом ты заслужил похвалу учителя.
      – Я уже переписываю судебные решения, учитель повелел мне составить отчет о работах в папирусной мастерской… Со временем у меня будет колесница, слуги… Тогда я стану заботиться о матери…
      Мимута обняла его.
      – Мальчик мой, – сказала она со слезами на глазах, – мальчик мой!..
      Аба ушел к братьям и сестрам, игравшим во дворике. Нугри и Мимута тоже вышли из хижины.
      Была уже ночь. На черном небе – ни звезды. Тишина висела над долиной.
      – За всю свою жизнь не упомню такой душной ночи, – сказал Нугри. – А ведь мне уже сорок лет. Неужели бог войны, грозный Сет, готовит нам удар?
      Когда они возвратятся в лачугу, мать разостлала на глиняном полу тростниковые цыновки, загнутые по краям кверху и усаженные колючками. Она напоминала детям, чтобы они не поранили себе рук и ног колючками, предохраняющими спящих от нападения скорпионов. Потом она положила на цыновки волшебные таблички с изображением бога, душащего змей и попирающего скорпионов.
      Вскоре семья улеглась.
      Только в соседней каморке возилась еще Мимута: она чинила одежду мужа. Кончив работу, она встала, погасила в очаге огонь и растолкала Нугри.
      – Вставай, вставай, – шептала она. – Время высекать огонь.
      Долго мучился Нугри, ударяя кремнем о кремень. Наконец сверкнула искра, и сухая трава задымилась. Нугри дул на траву, пока не вспыхнуло пламя.
      – Огонь, огонь! – воскликнула Мимута, захлопав по-детски в ладоши, и засмеялся. – Теперь можно ложиться и отдыхать.

      Нугри еще спал, когда встала Мимута. Медленно, без пламени горели кирпичи. Неприятный запах дыма носился по каморкам.
      Разделив дневную порцию хлеба среди членов семьи, Мимута разбудила детей. Выдав им по кусочку лепешки, она послала мальчиков на пастбище собрать навоз, а девочек за травой и ветками. Только старший сын был освобожден от этой работы, потому что должен был отправляться к писцу в Фивы.
      Нужно было итти за водой. Мимута взяла кувшин и вышла из хижины.
      Солнце уже взошло. Сбежав с пригорка к пруду, она зачерпнула воды, умылась, вымыла ноги.
      Она уже поставила кувшин на голову, чтобы уйти, но подошли женщины-соседки. Начались обычные утренние разговоры о домашних делах.
      Мимута сказала, что вчера муж принес зерно и масло и теперь можно не волноваться за завтрашний день.
      – Надолго ли? – прервала ее соседка. – Каждый раз мы ведем такие разговоры, а спустя две-три недели бегаем друг к дружке за кусочком хлеба.
      Вернувшись домой, Мимута взяла из бочки несколько горстей зерна, рассыпала их на зернотерке, смочила водой и принялась растирать продолговатым камнем: получалась грубая мука с отрубями.
      Сделав в муке ямку, Мимута налила туда воды и прибавила к муке вчерашнего теста. Когда тесто было готово, она стала делать круглые толстые лепешки.
      Кирпичи в очаге сгорели, Мимута положила лепешки на раскаленные камни и покрыла их горячей золой.
      – Ну, работа кончена, – проговорила она вполголоса и стала одеваться в праздничное платье.
      Мимута надела на себя белую одежду, сандалии из листьев папируса, блестящие стеклярусные браслеты на кисти рук и на лодыжки, широкое ожерелье из бус на шею. К волосам она приколола красную ленту, подвела ярче, чем всегда, глаза и накрасила губы.
      Полюбовавшись на себя в бронзовое зеркальце, Мимута пошла будить Нугри.
      – Вставай, – сказала она. – Солнце уже высоко.
      Нугри смотрел на Мимуту. Нарядная, она быстро двигалась по каморке и говорила:
      – Я хочу итти с тобой в Фивы. Чего мне бояться? Давки? Но я хочу видеть старого Рамзеса-Миамуна – жизнь, здоровье, сила!
      – Ты говоришь, женщина, не понимая, что говоришь! – вскричал Нугри. – Разве хорошо детям тащиться в жару по пыльной дороге? Толкаться в толпе на улицах? Подумай, Мимута!
      – Я хочу видеть старого Миамуна!
      – Пусть будет по-твоему. Ты его увидишь, клянусь Амоном! Но детей с собой не возьмем.
      – Я это решила еще вчера, – сказала жена, – когда вынимала из сундука две одежды – одну для тебя, а другую для себя.
 
      Кени зашел за Нугри. Узнав, что с ними пойдет Мимута, он нахмурился.
      Однако не стал возражать.
      Они шли по краю мягкой пыльной дороги. Толпы народа тянулись к городу. Нугри и Кени жалели, что затеяли прогулку в такой знойный день.
      Мимута старалась казаться веселой, хотя платье ее запылилось, синие волосы утратили свой цвет, сандалии потускнели. Она подшучивала над мужем и над Кени, часто утиравшими пот с лица.
      Поднявшись на холм, они в восторге остановились. Город сверкал на солнце, как огромная коробка, наполненная драгоценностями. Мутно-зеленый Нил лежал в песчаных берегах.
      – Как прекрасен город Амона! – с восхищением вскричал Нугри.
      Они вошли в Фивы. Разноязычным говором шумели улицы и площади, запруженные толпами народа в праздничных одеждах. Здесь были жрецы с бритыми головами, в длинных белых одеждах; негры с блестящими черными волосами, из которых торчали страусовые перья; смуглые иудеи в длинных красных одеждах. Толпами шли египтяне в новых париках, окропленных душистым маслом. Пробегали юноши. Все спешили к храму Амона, куда должен был прибыть фараон. А женщины и девушки стояли у домов с букетами цветов, зелеными ветвями и гирляндами в руках.
      Нугри, Кени и Мимута шли гуськом. Мужчины дружно работали локтями, пробиваясь к храму Амона.
      Однако дойти до первых рядов им не удалось. Внезапно толпа встрепенулась, послышались приветственные возгласы:
      – Слава тебе, наш бог Рамзес-Миамун!
      Началась сильная давка, из толпы взметнулись вопли страха, боли и отчаяния, послышалась ругань.
      Нугри и Кени охраняли Мимуту от напора толпы. Если бы не они, Мимута едва ли уцелела бы в этой давке.
      Когда приветственные крики усилились, Нугри и Кени подняли над толпой Мимуту. Она увидела скороходов, разгонявших с пути толпу. За ними шли военачальники и телохранители-наемники из разбойничьих азиатских племен. В руках телохранителей сверкали мечи. Наконец показалась золотая колесница, запряженная арабскими конями. На ней стоял Рамзес, тощий высокий старик с властным выражением желтого лица. Он был в коротком набедреннике и золотом переднике. С его плеч свисала длинная полотняная одежда с короткими рукавами, ноги были обуты в остроконечные сандалии. На белом головном уборе с красными полосами сверкала золотая змея. По древнему верованию, она предохраняла фараона от убийства.
      – Слава Рамзесу-Миамуну, вечноживущему богу!
      – Жизнь, здоровье, сила!
      Крики не умолкали.
      За Рамзесом ехали колесницы: с царицей, с сыновьями и дочерьми фараона, с крупными сановниками. На головах их красовались парики, а щеки и губы были покрашены.
      Распахнулись массивные ворота храма, и в глубине открылась колоннада.
      Выбежали босые жрецы с бритыми головами и распростерлись ниц. Так они лежали, пока фараон сходил с колесницы. Потом главный жрец Амона встал, а за ним остальные жрецы. Склонив головы, они молча ожидали приказаний фараона.
      – Идем, – шепнула Мимута, – я устала.
      Голова у нее шла кругом.
      Они стали выбираться из толпы.
      – Теперь ты довольна? – насмешливо спросил ее Нугри.
      – Молчи!
      Нугри понял, что неосторожно сказанное слово может навлечь беду на всю семью, и замолчал. Кени безмолвно следовал за ними.
      Когда они вышли из города на дорогу, ведущую к деревне, Мимута сказала:
      – Ты спросил меня, муж, довольна ли я? Да, я довольна. Я видела старого человека, которого называют богом и который, должно быть, верит, что он бог. Но увы! Этот бог умрет так же, как исподний нищий.
      – Я рад, что твои мысли – мои мысли! – воскликнул Нугри.
      А Кени тихо сказал:
      – О, если бы все думали так же, как вы!

      Уже вечерело, когда они добрались до деревушки. Духота усилилась – такой духоты не было ни вчера, ни третьего дня. Казалось, невидимое солнце накаляло воздух.
      Нугри посмотрел на темное небо. Оно было густо обложено тучами. Но разве они не заволакивали так же небо и вчера?
      Он вошел вслед за Мимутой в хижину, поел хлеба с луком и лег на цыновку.
      Семья спала, когда над фиванской долиной разразился страшный ливень с вихрем. Он был грозен и опустошителен. Такие ливни крайне редки в Египте.
      Они бывают раз или два в столетие. Даже старожилы не помнят их. Сметая деревни и размывая дороги, ливни свирепствуют не более полусуток; потом наступает обычная жаркая погода.
      Нугри внезапно проснулся. Сквозь продырявленную кровлю лились потоки воды. Слышно было, как Мимута металась в темноте. Потом послышался ее пронзительный голос – она сзывала детей. Очаг был залит, иного огня не было, и женщина не знала, что делать.
      – Нугри, Нугри! – звала она мужа с отчаянием в голосе. – Что брать с собою?
      – Бери еде, одежду.
      В это время крыша обрушилась, и дождь ворвался в хижину. Вода подымалась. Размытая стена обвалилась, обдав людей густым потоком грязи.
      – Горе нам, горе! – причитала Мимута.
      – Замолчи! – крикнул Нугри. – Дети в сборе? За мной! А то погибнем.
      Разве не чувствуешь, как подымается вода?
      По колени в воде они, спотыкаясь, выбрались из размытой хижины. Шли гуськом, держась за руки – потоки воды могли сбить с ног. Нугри шел впереди. Недалеко от хижины он наткнулся на длинную палку, которой обыкновенно загоняли скот. Он взял палку и стал ощупывать ею дорогу.
      Нугри вел семью к смоковницам. Они росли на бугре.
      Сквозь шум ветра и ливня доносились отчаянные вопли людей. Выделялись голоса женщин. Иногда в общий шум врывался мужской голос, звавший мать.
      Потом голоса утихли, только вой ветра, шум дождя и рев потоков грозно звучали в темноте.
      – Держитесь! – закричал Нугри. – Здесь ложбина. Осторожно здесь глубоко. Остановись, Мимута! Передавай мне детей.
      Дети плакали. Мимута передавала их мужу. Старший сын добрался до бугра и успокаивал братьев и сестер.
      Наконец семья расположилась у смоковниц. Дождь продолжал лить. В воздухе стало прохладно. Продрогшие дети жались друг к другу, чтобы согреться.
      Всю ночь низвергались с неба дождевые потоки, заливая деревушку. И всю ночь слышались крики людей, мычанье коров, блеянье овец и вой собак.
      Несколько раз вскакивал Нугри – ему казалось, что он слышит голос Кени. Но голос затихал, и Нугри садился рядом с Мимутой.
      – О Амон-Ра, сжалься над нами! – шептала она, обнимая детей. – Пошли поскорее жаркий луч на землю!
      Наступило утро. Ливень утихал. Яркое, точно умытое дождем, всходило солнце. Вместо деревушки торчали остатки размытых стен, валялись в грязи балки, обломки скамеек. Мутные потоки продолжали нестись к пруду и к Нилу.
      Черная грязь, похожая на застывшую смолу, блестела там, где вода спадала.
      К полудню спала вся вода. Мужчины, женщины и дети, шлепая по грязи, направились к размытым хижинам.
      Нугри с женой и детьми пошел к своей лачуге. Вместо глиняных стен поднимались неровные бугры и шесты.
      Дети рылись в грязи, отыскивая домашнюю утварь и съестные припасы.
      Мимута ополаскивала вещи в луже и раскладывала на стене, чтобы просушить.
      Синие волосы ее, вымытые дождем, стали серыми, а лицо синим. Краска покрывала также одежду.
      Нугри направился к Кени. Оказалось, что мать друга погибла. Он искал ее всю ночь, звал громким голосом, но ответа не было. Лишь утром Кени обнаружил труп матери на месте лачуги. Мать не успела выбраться из каморки и погибла.
      У соседей тоже были жертвы: у кого пропала девочка, а у кого мальчик.
      Семья каменщика, жившая возле пруда, погибла вся – вода вышла из берегов и затопила хижину.
      Нугри был удручен бедствием. Собрав мужчин, он сказал:
      – Сегодня мы не пошли на работу, наши семьи остались без еды и жилья.
      Пойдем же к писцам, нашим начальникам, и скажем им так: нет у нас ни хлеба, ни крыши над головой. Наши семьи голодны и раздеты. Выдайте нам зерна и масла, освободите нас от работ, пока мы построим себе жилище.
      – Справедливость говорит твоими устами, – отозвался Кени. – Хотя я должен хоронить мать, все же пойду с вами. Кто будет нашим ходатаем перед писцами?
      – Нугри! – закричали люди. – Он первый подумал о наших нуждах и пусть будет нашим старшиною!
      Каменотесы и каменщики тотчас же отправились в Фивы. Впереди шел Нугри. Он думал о том, что писцы едва ли удовлетворят требования бедняков, и кулаки его сжимались.
      Место работы находилось на окраине Фив за высокой оградой. Ворота были заперты, и Нугри долго стучал. Наконец привратник открыл их. Он сказал, что работают только два каменотеса; писцы недоумевают, отчего не явились остальные люди.
 
      Нугри отправился искать писца, ведавшего работами. Проходя мимо каменотесов, шлифовавших во дворе твердые плиты, он подмигнул на десятника:
      – Не дрался еще?
      Каменотесы молчали, поглядывая на подходившего десятника.
      – Он услыхал твои слова, – шепнул старый каменщик, – берегись его палки!
      Десятник остановился перед Нугри.
      – Тебе что? – крикнул он. – Не мешай людям работать. Еды вкусной захотел отведать? – указал он на палку.
      – Я ищу начальника работ, – миролюбиво ответил Нугри. – Не скажешь ли, где он?
      Десятник продолжал, точно не слышал ответа:
      – Палка – лучший наставник. У человека на то и спина, чтоб гуляла по ней палка. Не ударишь – ничего не добьешься.
      Он замахнулся на Нугри. Но тот уже отошел, увидев писца в дверях мастерской.
      Писец был человек пожилой, бритый, в парике с длинными прядями волос и в белой одежде. Морщинистые щеки его были чересчур нарумянены, золотые зубы блестели, когда он говорил.
      Нугри изложил ему требования каменотесов и каменщиков.
      Писец исподлобья взглянул на Нугри.
      – Я не могу вам ничего выдать, – сказал он.
      – Мы пойдем жаловаться на тебя начальнику царских работ! – пригрозил Нугри.
      Писец поднял палку, собираясь ударить Нугри, но тот ловко выхватил у него палку и кликнул рабочих.
      Они окружили писца. А Нугри и Кени подхватили его под руки и потащили к воротам.
      – К жилищу наместника Фив! – кричали каменотесы.
      Улицы шумели. Торговцы, стоя у лавок, зазывали протяжными голосами покупателей. Здесь продавались медные и железные мечи, копья, ножи, рыболовные крючки; там сверкали вазы, тонкие чаши, кувшины из горного хрусталя. Дальше голубела и зеленела посуда гончаров, темнели большие кувшины для хранения вина и масла.
      На углу одной из улиц народ толпился перед большой лавкой. Здесь были голубые подушки, расшитые цветами, разрисованные под львиную шкуру, ларцы из черного дерева, выложенные слоновой костью.
      Чужеземец с медно-красным лицом продавал великолепные ковры, на которых были изображены охота на пантеру, гиппопотама, носорога, подвиги фараона в боях, боги Египта. Тут же египтянин торговал необычайно тонкими льняными тканями.
      Каменотесы шли дальше. Писец уже не упирался; он шагал, хмуро поглядывая на людей. Наконец над крышами домов сверкнула зелень финиковых пальм и акаций.
      – Пришли, – сказал Нугри и вытер ладонью пот на лице.
      Из-за низкой зубчатой стены виднелся двор, постройки и трехэтажный дом из тесаного камня. Маленькая терраса выступала над садиком и большая над двором.
      Привратник принужден был открыть ворота, так как толпа угрожала сломать их.
      На большой террасе появился начальник царских работ. Оглядев людей, толпившихся во дворе, он узнал писца и понял, что перед ним каменотесы и каменщики.
      – Почему вы не хотите работать? – крикнул он. – Чего вам еще надо?
      Недавно вам было выдано зерно и масло. Скажи, начальник работ, – обратился он к писцу, – что это значит? Они привели тебя ко мне как виновного. В чем ты виноват?
      Писец рассказал о бедствии, постигшем деревушку, о гибели людей и скота и объяснил, что люди требуют хлеба и масла.
      – Без тебя я не мог им ничего обещать, – добавил он.
      – Так, так, – кивал начальник царских работ. – Вы пострадали в день празднества по желанию злых богов. Но добрые боги исправляют зло, нанесенное враждебными человеку богами. И наш добрый, вечноживущий бог и царь Рамзес-Миамун – жизнь, здоровье, сила! – всегда заботится о своих подданных. Поэтому каждый из вас получит по нескольку мер зерна, по сосуду масла, по куску солонины и по три кувшина пива. Сверх того мы выдадим вам одежды, подобные тем, какие вы носили.
      Нугри не верил своим ушам. Кени растерянно смотрел на друга.
      Нугри не сводил глаз с начальника и писца, которые перешептывались.
      «Что они замышляют? – думал он. – С каких это пор богачи стали доброжелателями бедняков? Не бывало этого, пока стоит мир».

      Целые дни под знойным солнцем работали мужчины, женщины и дети. Они черпали ведрами ил из пруда, носили глину, воздвигали стены лачуг, обмазывали их илом, сшивали для крыш пальмовые листья.
      В две недели была отстроена деревушка, точно стихийного бедствия не бывало вовсе. На месте разрушенных хижин стояли новые лачуги.
      Нугри был доволен работой. Но его удручала мысль о писце и начальнике царских работ. Вспоминая их, он не мог отделаться от неприятного чувства.
      Ему казалось, что выдачей провианта таилась какая-то хитрость.
      Однажды в праздничный день, незадолго до разлития Нила, в деревушке появились фиванские писцы во главе с начальником каменотесов и каменщиков.
      Велев собрать людей, начальник обратился к ним с речью.
      – Наш вечноживущий бог Рамзес-Миамун – жизнь, здоровье, сила! – неустанно заботится о бедняках, – говорил писец. – Разве он не отец и не защита бедняка? Разве он не костыль старика и не кормилец младенца? Он помог вам построить деревушку, ибо любит вас и жалеет. Он бы сам посетил вас, но – увы! – стар и немощен великий Миамун, устал жить на земле… О Солнце, о Амон-Ра, задержи на земле Миамуна! Он повелел строить себе чертог вечности, чтобы спокойно лежать на нем после смерти…
      Нугри начал понимать.
      – И мы, прах под ногами Миамуна, продолжал писец, – пришли к нашему отцу и богу и спросили: «Что прикажешь, Миамун, вечноживущий бог?» И он ответил: «Наберите побольше рабочих, чтобы скорее воздвигли для меня чертог вечности. Ибо час мой приближается». И мы спросили отца нашего и бога: «Беседовал ли ты с начальником работ по постройке чертога вечности, с начальниками рисовальщиков и ваятелей?» И царь ответил: «С ними я беседовал. Я не говорил только с начальником царских каменотесов. И поэтому повелеваю тебе, начальник: отбери каменотесов и обратись за указаниями к начальнику зодчих». Мы обратились, куда было приказано. И начальник зодчих повелел вам отправляться в Фивы, на улицу Строителей.
      Оттуда вы отправитесь в Долину царских гробниц.
      Толпа молчала. Только в последнем ряду всхлипнула женщина и тотчас же испуганно замолчала. Это была Мимута.
      Писец развернул папирус и стал выкликать имена рабочих:
      – Нугри, Кени…
      Никто не посмел возражать. Выступить против фараона означало итти против богов, подвергать себя смерти, а семью преследованиям.
      Ночью стали собираться в путь, потому что на рассвете должны были находиться уже в Фивах.
      Мимута плакала, прощаясь с Нугри. Увидятся ли они когда-нибудь? Нугри был крепкой опорой в ее жизни. Что она будет делать без него?
      – Не плачь, – сказал Нугри, уходя из дому. – Сын растет. Он будет писцом. Если я не вернусь, он успокоит твою старость.

      Нугри и Кени с товарищами прибыли к месту, где проводилась дорога.
      Наступило время разлития Нила – четыре долгих месяца. В отдалении сверкала река, похожая на безбрежное море.
      Работы в Долине царских гробниц должны были начаться, как только Нил войдет в свои берега.
      До этого времени каменотесы должны были помогать чернорабочим: таскать на себе щебень, рыть рвы, мостить дорогу. Непривычная работа вызывала среди них ропот.
      «Не скоро сойдет вода», думал Нугри, смотря на залитые водой поля, деревья и дома.
      Медленно тянулось время. Наконец вода пошла на убыль.
      Однажды старый писец, начальник зодчих, отобрал часть каменотесов и приказал им трогаться на рассвете в путь. Нугри и Кени, как лучшие каменотесы, попали в число этих людей.
      Чем ближе подходили они к долине, тем становилось безмолвнее. Перед ними возвышались холмы, испещренные многочисленными тропинками, – унылые, безлюдные места, долгие годы пребывавшие в покое. Ни человеческого голоса, ни шума – торжественное молчание пустыни. Лишь изредка пролетит птица, направляясь к Нилу, и скроется за холмами.
      Спустившись с холмов к реке, каменотесы остановились, пораженные открывшимся видом. Вдали сверкали Фивы, внизу плескался мутный Нил, а в скалах обрывистого берега виднелись входы с колоннами и огромные статуи фараонов.
      Особенно поразила каменотесов статуя фараона. Он сидел, как живой, устремив глаза вдаль, положив руки себе на колени.
      Нугри и Кени смотрели на него с изумлением. Старый каменотес Тинро, работавший не первый раз в этих местах, рассказал товарищам, как тяжело было высекать в скалах покои и проходы.
      – Но раньше, когда строили пирамиды, нашим предкам приходилось еще тяжелее, – добавил он. – Высочайшую из всех пирамид – пирамиду Хуфу строили двадцать лет, и каждые три месяца сменялись по сто тысяч человек. Много людей погибло от лихорадки, недоедания и тоски по родине.
      Тинро рассказал Нугри и Кени все, что он знал о постройке пирамид.
      Это была большая, долгая работа. Сотни плотников устанавливали помосты и наклонные плоскости для подъема каменных глыб. Широкие наклонные плоскости настилались на одном уровне с обеих сторон пирамиды. Запряжки волов, достигнув помоста и сбросив каменную глыбу, спускались на землю с противоположной стороны. По наклонным дорогам шли сотни пар волов. Погонщики погоняли волов криками, бичами и дротиками. Волы ревели от боли. А за погонщиками шли надсмотрщики с бичами и палками. Они зорко смотрели за погонщиками и при малейшем упущении били их сплеча.
      С налитыми кровью глазами, храпя и задыхаясь, волы медленно тащились. Спины их были смочены потом, точно волы только что вышли из реки, а с морд клочьями падала пена. На полозьях скользила, покачиваясь, огромная скала. Она была обвязана бечевой и опиралась на высокую спинку. Глыба, казалось, сидела в большом кресле. При каждом движении спинка трещала. А рядом со скалой шли люди, помогая волам. За концы бечевы они тянули глыбу.
      Надвигалась ночь. Каменотесы разбили шатры и легли спать, но долго не могли заснуть, взволнованные рассказом Тинро. А утром, лишь взошло солнце, десятники погнали их на работу.
      Начальник зодчих с планом в руках отдавал приказания. Вокруг него толпились младшие писцы.
      Рассматривая папирус, на котором были начерчены покои и коридоры гробницы, он обратился к начальнику рисовальщиков:
      – Не забудь нарисовать картины точно так, как ты изобразил их на папирусе. Заупокойный храм фараона должен быть чудом мира.
      – Будет сделано, – низко кланяясь, сказал писец.
      – Скажи начальнику ваятелей, чтобы изображения богов были сделаны со всей тщательностью и наибольшим искусством.
      – Будет исполнено, – повторил начальник рисовальщиков.
      – Сегодня сюда приедет бог наш и отец Миамун – жизнь, здоровье, сила! – продолжал старый писец. – После того как он заложит чертог вечности, зайди ко мне. Да захвати с собой папирус. Не забудь передать начальнику царских работ и начальнику каменотесов, чтоб и они пришли ко мне.
      Не слушая ответа, старик возлег на носилки, и рабы понесли его к месту работ.

      В Долине царских гробниц, у скал, уже производились работы. Несколько сотен полунагих людей заканчивали расчистку холмов, под которыми нужно было построить гробницу. Начальники с минуты на минуту ждали прибытия фараона.
      Вскоре прискакал гонец с известием, что едет Рамзес. Загудели трубы. Вдали появилась стража, за ней много носилок. Старый писец приказал приостановить работы, осмотрел расчищенное место.
      Носилки фараона приблизились. Рамзес сошел на землю, поддерживаемый жрецом Амона и царевичем Мернептой. Начальники работ упали ниц перед ними.
      Фараон не держался уже так прямо, как на празднестве в Фивах, – стан его согнулся. Видно было, что старый Рамзес болен: ему было восемьдесят пять лет, а царствовал он уже более шестидесяти лет. Он кашлял, руки его тряслись. Глядя на людей, стоявших перед ним на коленях, фараон что-то говорил жрецу Амона.
      – Бог и отец наш будет молиться своему отцу, – пронесся шопот жрецов и сановников.
      Рамзес воздел руки к солнцу. По верованию египтян, фараон был сыном бога солнца Ра. Помолившись, он опустил руки и вздохнул. Взяв у жреца шнур, Рамзес стал обмеривать землю. Затем фараону подали заостренный кол.
      Подошел жрец, изображавший бога Тота с головой ибиса, священной птицы. Он помог Рамзесу вонзить кол в том месте, где приходился северо-восточный угол стены. Так же вонзал фараон колья и на остальных углах. Потом он провел мотыгой черту между кольями и присыпал нильским песком место будущей каменной кладки. Оставалось заложить первый камень.
      Рамзес взялся руками за деревянный рычаг, и большой камень, легко сдвинувшись с бугра, лег на приготовленное место.
      Фараон выпрямился. Он тяжело дышал. Пот катился по его лицу, седые волосы растрепались. Недоумевая, Нугри смотрел на повелителя Египта.
      «Что в нем божеского? – думал он. – Такой же бессильный старик, каких мы встречаем тысячи. Как дрожат у него руки! Какое у него исхудалое лицо!
      И это бог? Нет, это человек!»
      К рамзесу подвели четырех быков – белого, черного, бурого и пестрого.
      Он должен был заколоть их и принести бедра животных в жертву богам четырех стран света.
      Жрецы усердно помогали фараону. Дрожащей рукой он наносил удары оглушенным быкам – белому, черному, бурому. И вдруг пошатнулся.
      Закружилась голова. Он упал бы, если бы жрецы Амона не поддержали его.
      Жрец с головой ибиса поднес к губам Рамзеса чашу с напитком. Фараон отпил от нее, глаза его оживились. Он взял нож и твердой рукой поразил пестрого быка.
      Нугри смотрел на Рамзеса. Вот фараона подсаживают на носилки. Жрецы и сановники заботливо поддерживают его. Затем рабы отправляются в путь по расчищенной песчаной дороге. За ними следуют жрецы и сановники.
      После обеда сотни полунагих людей рыли четырехугольную яму. Работа шла быстро. Нугри не заметил, как яма стала глубокой. Мелькали лопаты, песок сыпался в корзины. Сотни детей, преимущественно мальчиков, спускались вниз и уносили корзины на своих головах. Они шли гуськом к оврагу, чтобы высыпать песок. За целый день работы им платили вдвое меньше, чем взрослым.
      Десятники, с палками и бичами из воловьей шкуры, прохаживались, покрикивая, среди детей и землекопов. Нередко пронзительный крик пролетал над песками, и мальчик падал лицом в раскаленный песок. Но второй удар, более жгучий, подымал его на ноги. Иногда вспыхивали злые голоса, слышались угрожающие крики. Десятники поспешно отступали от возмущенных людей и звали на помощь. Прибегали сотские с бичами и палками. Бичи свистели, палки опускались на спины землекопов.
      – Не от-ста-вай! – кричали сотские, и десятники подхватывали их возглас.
      Нугри исподлобья поглядывал на Кени. Видел, как дрожала у него в руках лопата.
      Когда к ним подошел десятник, Нугри спросил, почему каменотесов послали копать землю.
      – Мы всегда работали по камню, – говорил Нугри, – и ты, видно, не умеешь отличить каменотеса от землекопа. Где начальник царских каменотесов? Мы желаем говорить с ним.
      – Делай, что приказано! – возразил десятник. – А будешь шуметь…
      Он поднял палку и погрозил Нугри.
      Кени взглянул на рабочих. Одного слова Нугри было бы достаточно, чтоб они бросились на десятника. Однако Нугри поплевал на руки и молча взялся за лопату.
      Когда десятник отошел, Кени спросил:
      – Почему ты смолчал?
      – Что пользы драться с начальством? – возразил Нугри. – Нас избили бы, заковали в цепи и сослали бы на Синайские рудники добывать медь… – И, толкнув локтем Кени в бок, он добавил: – Я решил терпеть. Дни и ночи я думаю о важном деле.
      Кени удивился, но не успел расспросить Нугри: подходил десятник.

      На следующий день начальник зодчих приказал плотникам подводить подпорки для верхних пласт земли, а каменотесам пробивать в скале проходы.
      К реке было отправлено много людей. Они должны были разгружать плоты, прибывавшие из каменоломен с глыбами гранита.
      Люди клали глыбы на полозья, запряженные восьмью парами волов, и везли к месту работ. Волы с трудом тащили за собой полозья. Но погонщики дико кричали и подгоняли волов острыми дротиками. Животные жалобно ревели и прибавляли шагу.
      Нугри с помощью нескольких каменотесов обмеривал большую скалу, намечая мелом место входа. Было приказано пробить в ней проход, сделать погребальные покои. Это была самая тяжелая работа. Камень попался твердый, и медные сверла с трудом разрушали его. Нугри выбрал плоский кусок гранита, годный для опускной двери, кликнул Кени и распилил с ним гранит длинной медной пилою. Теперь оставалось вытесать из него плиту, и Нугри принялся за работу.
      Начальником каменотесов был тот самый писец, которому они подчинялись в Фивах. Однажды утром, когда Нугри и Кени менее всего ожидали его, перед ними появились носилки. С носилок сошел писец, посмотрел на работу каменотесов и кликнул десятника.
      – Почему люди работают у тебя, как сонные? – закричал он. – Разве ты не слыхал, что бог наш и отец готовится лечь в чертог вечности? Торопись, раб, иначе я повелю содрать с тебя кожу, а затем посадить тебя на кол!
      Испуганный десятник оправдывался, что камень тверд и плохо поддается усилиям людей.
      – Я пришлю тебе еще несколько человек. Но горе тебе, раб, если работа не подвинется!
      С того дня десятник стал иным человеком. Он свирепел при мысли, что писец может расправиться с ним «за чужую вину». Поэтому он не жалел людей и торопил их. Бич его все чаще окрашивался кровью. Нугри и Кени тоже получили по десятку ударов, а за что, так и не знали.
      Вечером, когда каменотесы ели хлеб с луком, запивая его водой, Нугри сказал:
      – Вот что, братья. Если десятник и завтра будет издеваться над нами, работайте медленно. Пусть гнев писца обратится на него!
      На другой день десятник опять бил людей. Работа пошла медленно. Ни угрозы, ни побои не могли сломить каменотесов. Десятник понял, что чрезмерная строгость озлобила людей, и прекратил истязания.
      В этой маленькой борьбе каменотесы победили. Отношение к ним резко изменилось. Десятник явно заискивал перед ними. Он заботился, чтобы не было перебоев с доставкой воды, разрешал отдыхать людям сверх положенного времени.
      Спустя несколько дней начальник зодчих осматривал работы.
      – Я доволен тобою, – сказал он десятнику. – Только строгими мерами можно добиться хорошей работы.
      Работа кипела. Каждый день подвозили по Нилу гранитные столбы.
      Люди часто роптали. Тяжелый труд и скудная пища изнуряли их. Много народу гибло от болезней. Их заменяли новыми людьми. А кормили так же плохо, как и в начале работ: утром хлеб и редька, днем луковая похлебка, вечером хлеб с чесноком. Питьевой воды было недостаточно, потому что доставляли ее с большими перебоями. Нередко люди угрожали, что после сна (они спали два часа после обеда) не будут работать. Испуганные десятники, опасаясь гнева писцов, посылали водовозов на Нил.
      – Без нильской воды ждет нас гибель, – говорили люди, принося большие кувшины.
      Полезная и приятная на вкус нильская вода была благодатью во время жары. Она была кофейно-молочного цвета, и прежде чем ее пить, давали ей отстояться: наливали в пористые кувшины емкостью в несколько ведер.
      Просачиваясь, вода стекала в большую чашу, оставляя в кувшине желтовато-красный ил, а из чаши она поступала в маленькие сосуды.
      Нугри редко спал после обеда. Слушая храп Кени, он пил нильскую воду и думал о семье, о сыне, который скоро уже станет писцом.
      Прошло время посевов и летней уборки хлебов. Опять приближалась пора разлития Нила. Вести из дому были скудные. Только один раз получил Нугри письмо. Сын писал, что послал три письма, и удивлялся, что отец не отвечает (Нугри не получил этих писем). Он сообщал, что мать работает поденщицей у писца, – приходится каждый день ходить в Фивы.
      «Когда я возвращусь, – писал Нугри сыну, – ты сможешь жениться. А пока я не могу быть поддержкой семье, твой долг, как старшего сына, заменить братьям и сестрам отца. Но еще больший долг – позаботиться о матери. Помнишь ли, сын Мимуты, что ты обещал сделать спокойной ее старость?»
      Однажды после обеда Нугри лежал и думал о семье. Он вспомнил, что писал сын о семьях каменотесов и каменщиков: «Все женщины, как и моя мать, работают в Фивах. Работа тяжелая». Значит, все бедствуют.
      Он не слышал, как Кени проснулся и сел рядом с ним.
      – Не спал? – спросил Кени.
      Нугри повернулся к нему.
      – Нет, Кени. Мысли не дают покоя.
      – О чем думал?
      Нугри тихо заговорил, оглянувшись по сторонам:
      – Давно думаю, никому не говорю. Умрет Рамзес – много сокровищ положат с ним в могилу. Зачем мертвецу золото? Я возьму драгоценности и поделю их среди семей нашей деревушки. Пусть люди живут в мире и довольстве. Пусть отдохнут женщины от непосильного труда. И пусть сыты будут дети.
      Кени молчал.
      – Ты не одобряешь моего замысла? – с огорчением вскричал Нугри. – Что может быть выше его?
      Кени поднял голову.
      – Я восхищен тобою, Нугри! – взволнованно сказал он. – Но обдумал ли ты, какие ждут нас трудности? Допустим, что мы проникнем в чертог вечности, подымем опускные двери. А ведь нужна смелость, чтобы противостоять богам. Они разгневаются и поразят нас за такое дело.
      – Трусишь? – презрительно усмехнулся Нугри.
      – Нет, не трушу. Но боюсь судей подземного мира, когда душа после моей смерти предстанет перед ними.
      – А я не боюсь судей, потому что наше дело справедливо.
      – Да, справедливо…
      – Так почему же ты колеблешься?
      – Я боюсь неудачи. Боги будут нас пугать, преследовать… В темноте мы легко заблудимся и погибнем с голоду.
      – И все же мы пойдем, Кени! Не итти нельзя. Но если ты боишься, Кени, я найду себе спутников.
      – Нет, Нугри, я не боюсь! Я пойду с тобой!
      – Я знал, что ты согласишься, Кени! Хотя ты мог бы отказаться. Ведь у тебя никого не осталось в живых.
      – Да, у меня родных нет. Но я рад помочь голодным, потому что я сам бедняк и жил всегда в нужде.
      – Не привлечь ли нам в помощь несколько человек? – предложил Нугри.
      – А кого?
      – Старого Тинро и его сына Ани.
      Кени широко улыбнулся.
      – Этих людей мы знаем много-много лет, – сказал он. – Но подожди говорить им. Зачем смущать их покой? Скажем им в тот день, когда будут хоронить Миамуна.

      Прошло четыре года.
      В тяжелом труде, среди голодных, больных и озлобленных людей закалялся дух Нугри. Много людей умерло на его глазах от болезней. Погиб и молодой Ани, сын каменщика Тинро. Старик остался один. Он бы совсем пал духом, если бы не Нугри и Кени. Они ободряли его, часто беседовали с ним.
      И однажды рассказали ему о своем замысле. Выслушав их, Тинро поклялся помочь Нугри.
      Однажды Нугри получил письмо от сына. Оно было печальное. Аба сообщал о смерти матери.
      Нугри опустил голову, и слезы полились из его глаз. Мимута умерла!
      Умерла женщина, с которой он прожил много лет. С ней он делил только одно горе, потому что радостей не было. Страшная жизнь стояла перед его глазами – вся жизнь в нищете и непосильном труде.
      Сквозь слезы, застилавшие глаза, Нугри стал читать письмо дальше. Аба писал, что место матери заняла старшая сестра: хотя ей нет еще и двенадцати лет, она неплохо справляется с хозяйством. О себе сын сообщал радостную весть: он уже писец и работает в Фивах при наместнике.
      Аба подробно описывал, как стал писцом. Сперва он работал по сбору продовольствия, вел учет поступавших натурой податей с земледельцев, скотоводов, охотников и рыбаков. Когда наместник назначил его работать на складе, Абе пришлось трудно: он должен был присутствовать при ссыпке зерна, наблюдать за правильным поступлением налогов. Аба громко выкрикивал вносимую меру, и писцы заносили количество принятых продуктов в свои книги. Он мечтал стать начальником деревушки и приобрести право носить трость, символ знатности.
      Нугри вспомнил, как этот наместник отправил их строить эту проклятую гробницу.
      «Как может сын Мимуты работать у такого человека?»
      Сгоряча Нугри написал сыну резкое письмо, в котором порицал его за службу у недруга бедняков. Но Кени отговорил Нугри посылать это письмо.
      – Все писцы притесняют народ, – сказал Кени. – И наместник Фив не хуже остальных злодеев. Пусть Аба не ссорится с ним попусту и работает у него. Выслужившись, он сможет улучшить положение бедняков, будет радостью и защитой их. У него они найдут справедливость и милосердие.
      – Может быть, ты прав, – согласился Нугри и написал сыну другое письмо. Он поручил ему заботиться о детях, переселить их к себе в Фивы.
      Гробница была построена. Люди надеялись возвратиться вскоре на родину. Нугри был озабочен. Не радовало его возвращение в Фивы. Что там делать? Опять влачить жалкое существование, умирать с голоду? Нет, он не пойдет, пока не будет сокровищ. С ними, только с ними возможно возвращение в родную деревушку.

      Опираясь на посох из черного дерева с золотой оправой, старый Рамзес вошел во двор в сопровождении царевича Мернепты. С давних пор вошло у него в привычку осматривать по утрам свое имущество. Он побывал в складах, где стояли колесницы и хранилось оружие, затем в стойлах, чтобы полюбоваться вавилонскими конями и азиатским скотом. На исхудалом лице его блуждала самодовольная улыбка. Он был тщеславным фараоном.
      – Смерть похитила у меня много сыновей, а я еще живу, – жаловался Рамзес. – Осталось у меня несколько сыновей и ты, наследник-царевич. Давно пора тебе царствовать, ты не так уж молод, а я мешаю тебе.
      – Клянусь Сетом! Что ты говоришь, бог и отец? Твои слова ранят мое сердце!..
      – Я слаб телом, – продолжал фараон, – не могу больше воевать, не могу изгнать врагов, которые вторгаются в нашу страну. Кто защитит ее?
      – Бог и отец, – сказал сын, целуя его руку, – живи и не печалься.
      Если Амон сохранит мою жизнь, боги помогут мне защитить Египет. Враждебные нам ливийцы уже у ворот Мемфиса, но чего нам бояться? Разве ты, бог и отец, не разбивал более сильного неприятеля?
      – Это было так давно, что я потерял счет годам. Скоро мне девяносто лет… Я царствую почти шестьдесят семь лет… Лицо мое иссохло… Жизнь стала мне в тягость…
      Они вошли в сад, окружавший дворец, остановились у пруда, облицованного камнем. Гуси и утки плавали по воде. Финиковые пальмы, развесистые смоковницы и душистые акации отбрасывали длинные тени. От пруда, обсаженного лотосом и папирусом, расходились аллеи пальм и плодовых деревьев. Тяжелые виноградные гроздья, поддерживаемые деревянными решетками, висели у стен сада. Редкостные цветы, благоухая, пестрели на грядах.
      Рабы, ставившие под деревьями подпорки и подвязывавшие кусты, прекратили работу, увидев фараона и наследника. Они упали ниц, не смея поднять головы, а главный садовник подбежал к царю. Он упал перед ним на колени и облобызал прах у его ног.
      – Сыну Солнца, нашему богу и великому Миамуну – жизнь, здоровье, сила! – слава во веки веков! – воскликнул садовник, подняв голову, но не вставая с колен. – Прикажи, отец наш и бог, подать тебе нежно-розовый лотос с широкими листьями, подобный твоему щиту!
      И, встав с колен по знаку Рамзеса, он поднес ему цветок.
      Розовый лотос был священным растением, и зерна его не употреблялись в пищу даже жрецами. Посвященный богу Солнца, он обыкновенно красовался на семейных и религиозных празднествах египтян.
      – Пришли к царскому столу побольше цветов белого лотоса, – сказал Мернепта, – а также не забудь послать их царице и царевнам, пусть они украсят свои волосы!
      – Будет исполнено, любимый сын бога и отца нашего! Но не желает ли сердце великого Миамуна отведать плодов этой финиковой пальмы? Я сам взрастил ее для тебя и твоего дома, чтобы ты, отведав фиников, сказал:
      «Моя семья сладка, как эта пальма».
      Так говорил хитрый садовник, зная, что фараон любит лесть. И подал ему корзину с финиками.
      Высохшее лицо Рамзеса сморщилось, точно он готов был заплакать, – фараон улыбнулся и протянул садовнику ногу. Это считалось величайшей милостью, и обрадованный садовник прильнул к ней губами. Мернепта последовал примеру отца.
      – Я доволен тобой, начальник садовников, – сказал Рамзес, – и жалую тебя участком обработанной земли с людьми, скотом и постройками на ней.
      В это время из беседки послышались звуки арф, лир, лютен и флейт.
      Появились девушки и стали исполнять веселую восточную пляску. Фараон смотрел на них несколько мгновений. Вдруг он махнул рукой и, круто повернувшись, направился ко дворцу.
      Было время обеда, и Рамзес торопился. Состарившись, он пристрастился к еде. Он пил чужеземные вина из синей чаши, изображавшей лотос. Самыми любимыми из них были золотистые вина Сирии и густые красные вина с острова Кипра.
      Всевозможные кушанья лежали из золотых и серебряных блюдах. Фараон ел золотой ложкой с ручкой из слоновой кости, на которой была вырезана водяная лилия.
      Он любил жареных гусей, уток, антилоп и газелей, печенье, фрукты и сладкие жареные стебли молодого лотоса. Кушая, он поглядывал на сосуд с любимым кипрским вином. На стенках сосуда был изображен поющий жрец; он шел во главе юношей, и его упитанное лицо сияло торжеством.
      За столом сидели сыновья фараона, жрецы, писцы и волшебники. Они любовались длиннохвостой мартышкой и чернокожим карликом, которые дразнили друг друга. Раздраженный карлик пытался ударить мартышку, но она, убегая, бросала в него объедками плодов.
      Фараон, отведавший уже немало вин, развеселился. Обратившись к волшебникам, он спросил, кто из них мог бы позабавить его так же, как мартышка и карлик. Старый волшебник вызвался показывать фокусы. Взяв чашу, он наполнил ее вином, подбросил и поймал на лету; в чаше не оказалось ни капли вина. Потом он связал мартышку и карлика, облив их вином из пустой чаши, которую всем показал, и бросил на пол. Карлик и мартышка вспыхнули ярким пламенем. Затем, проткнув их мечом, он накинул на них плащ: мартышка и карлик, как прежде, бегали, дразня друг друга.
      Фараон взглянул на волшебника с суеверным страхом:
      – Твои фокусы, чародей, воистину удивительны! Проси у меня, чего хочешь.
      – Не смею, бог и владыка мира!
      – Я дарю тебе столько золота, сколько ты весишь. Налей золотого вина.
      И рамзес протянул ему синюю чашу.
      Волшебник наполнил ее сирийским вином и подал царю. Фараон взял ее трясущейся рукой и поднес к губам. Вдруг чаша выскользнула у него из рук.
      Он упал бы, если бы Мернепта не поддержал его.
      Рамзеса отнесли в спальню. Был еще день, и солнце освещало широкой полосой реку, изображенную на полу: между водяных лилий и водорослей виднелась разинутая пасть крокодила. А в открытое окно проникал из сада запах цветов.
      Фараон лежал на широком ложе, поддерживаемом бычьими ногами, вытесанными из слоновой кости. Он смотрел на потолок, на котором искусной рукой было изображено звездное небо с луною. Стебли папируса поднимались по стенам от реки, как бы поддерживая небесный свод.
      Глаза Рамзеса обратились к статуе отца. Грозно стоял воинственный Сети во весь рост; его вставные глаза из горного хрусталя блестели, а из полураскрытого рта, казалось, готов был вырваться боевой клич.
      Вскоре спальня наполнилась людьми: Мернепта вызвал верховного жреца Амона, военачальников и сановников. Осмотрев фараона, жрец признал положение его безнадежным. Он приказал глашатаям и гонцам разнести печальную весть о болезни царя по всему Египту.
      – Что повелишь, вечноживущий бог Миамун и владыка наш? – спросил верховный жрец.
      – Мое величество требует, – приподнявшись, вымолвил Рамзес, – требует…
      Больше он не сказал ни слова, упав навзничь.

      Получив письмо от отца, Аба переселил братьев и сестер из деревушки в свой дом. Он жил неподалеку от дворца наместника, исполнял должность заведующего амбарами. Он был строг, взяток не брал, однако требовал подати с богатого и бедного.
      Земледельцы привозили из деревень пшеницу, ячмень, виноград, овощи.
      Мелкие писцы отмечали в списках людей и выдавали им расписки в получении податей.
      Каждый день Аба составлял отчет о всех поступлениях податей и посылал своему начальнику.
      Однажды Аба уличил в вымогательствах писца, вместе с которым учился в школе. Наместник повелел отрезать виновному нос и сослать его в отдаленный город. Это было обычное наказание за взятки. Обезображенный писец кончил жизнь самоубийством. Смерть его взволновала Абу. Но закон был суров, и мог ли Аба обойти его, зная о строгих законах фараона Тутмоса III, боровшегося со взяточниками?
      Он был опекуном братьев и сестер. Семья ни в чем не нуждалась: Аба пользовался почетом, богател.
      Приближалось время окончания работ в Долине царских гробниц, и Аба с нетерпением ждал возвращения отца.

      Однажды, когда начальник зодчих собирался распустить людей, из Фив прискакал гонец с письмом. Сломав печать, старый писец смотрел на папирус и не мог вымолвить ни слова. Вдруг он притворно зарыдал и стал бить себя руками по лицу.
      – О горе нам, горе! – вопил он. – Наш бог и отец, великий Рамзес-Миамун отправился в закатный край.
      Это означало, что фараон умер.
      – Слышишь? – шепнул Нугри, толкнув Кени в бок. – Само боги покровительствуют нам.
      – После смерти Мимуты ты молчал о своем замысле.
      – И ты решил, что я раздумал?
      – Нет, я решил, что тебе не до этого.
      – И ты ошибся, Кени! Смерть Мимуты – моя боль, мое дело. А ведь мы говорили о деле общем.
      Приближалось время похорон Рамзеса II. Десятки тысяч людей были уже распущены по домам. За труд они получили по четыре хлеба и по два кувшина вина на человека. Люди роптали, иные громко проклинали писцов.
      – Не насмешка ли над бедняками эта подачка? – говорил Нугри. – Лучше бы ничего не дали, чем так обижать людей!
      – Разве мы не ко всему привыкли? – возразил Кени. – Кто мы? Рабы.
      – Или вьючный скот, – злобно вымолвил Нугри.
      Узнав, что каменотесы и каменщики будут задержаны для дополнительных работ, Нугри повеселел.
      – Что скажете, друзья? – обратился он к Кени и Тинро. – Я уверен, что сам трижды величайший Тот будет нашим путеводителем по запутанным коридорам гробницы.
      – Да, боги милостивы к нам, – сказал старый Тинро.
      Утром рабочие были разбужены гулом голосов. Высунувшись из шатра, Нугри увидел, что Долина царских гробниц оцеплена войсками. Медленно приближалось похоронное шествие.
      Нугри выбежал из шатра. Кени и Тинро не отставали от него.
      Впереди шли рабы с жертвенными дарами. За ними тянулись люди с домашней утварью. Медленно выступали слуги, несшие оружие, скипетр, священных жуков скарабеев, статуэтки и золотого ястреба с человеческой головой, изображавшего душу. Дальше следовали плакальщицы. Наконец появилась ладья на полозьях, запряженная волами. На ней лежала мумия фараона, закрытая от глаз прохожих деревянными стенками. У египтян был обычай сохранять тела умерших, не допускать их до гниения – бальзамировать их. Такие тела назывались мумиями.
      Позади ладьи шли царевич Мернепта и царица с детьми. За ними толпились сановники в праздничных одеждах, писцы и народ.
      Вой плакальщиц и плач писцов и сановников не утихали.
      – О бог, царь, господин и отец наш! – причитали плакальщицы, ударяя себя в грудь и царапая себе лица. – Ты уходишь от нас в край закатный, и сами боги оплакивают тебя…
      А погонщик, подгоняя волов, говорил с притворной грустью в голосе:
      – На Запад, волы, везущие ладью, на Запад!
      – На Запад! – подхватили друзья и принялись восхвалять покойника.
      А заунывные голоса плакальщиц слышались все ближе и ближе.
      Шествие остановилось.
      Мумию сняли с ладьи и поставили на ноги у входа в гробницу, лицом к людям, спиной к стене. Началось прощание с фараоном. Царица и дети украсили мумию цветами и целовали ее по очереди. Слышались слова молитв, произносимых жрецами. Жертвенный дым расстилался вокруг покойника.
      Царица заплакала, и вслед за ней заплакали писцы и сановники. А плакальщицы вопили:
      – Плачьте, плачьте!
      Верховный жрец Амона совершил курение ладаном и возлияние двойнику Озириса. Так называли египтяне духа, который, по их верованию, был неотделим не только от тела, но даже от неодушевленных предметов. Двойник мог лишь временно покинуть тело, как, например, во время сна, обморока и смерти.
      – Двойнику твоему, Озирис-Рамзес, бог наш, перед лицом великого бога! – возгласил жрец, опуская воздетые руки.
      Это было знаком нести мумию.
      Два служителя взяли ее и понесли в гробницу.
      – Эй вы, каменотесы, – обратился жрец к Нугри и Кени, стоявших у входа. – Помогите слугам да заодно покажите им дорогу.
      Согнувшись, носильщики шли по невысокому коридору, который выходил на мощеный двор. Миновав три опускные двери из гранита, стоявшие в стороне, они вошли в царское жилище. Оно состояло из заупокойного храма, преддверья, горницы с тремя нишами и покоя с саркофагом. Заупокойный храм – это жилище двойника умершего. Пока тело лежит в саркофаге, дух живет, по верованию египтян, в своих покоях. Он будет приходить в свой храм, куда вход всем воспрещен, во время жертвоприношений и праздников.
      На стенах заупокойного храма были изображены пашня, жатва, посев, уборка хлебов, обед, пляска женщин, охота, рыбная ловля. Начальник рисовальщиков сдержал свое слово – картины были сделаны изумительно.
      Казалось, земледельцы, повара, плясуньи и охотники остановились лишь на мгновенье. Но прекраснее всех картин было величественное изображение битвы при Кадеше.  Окруженный азиатскими колесницами, фараон, доблестно сражаясь, опрокидывает врагов в реку.
      Носильщики поставили мумию Рамзеса на кучу песка в глубине храма.
      Затем жрецы освободили фараона от савана, закрепили за ним молитвами и заклинаниями его двойника.
      Совершив обряд, жрецы отошли. Приблизились священные резники, ведя быка. Бык беспокойно мотал головой. Старший резник зашел сзади и ударил быка обухом по голове. Другие резники бросились на быка, опрокинули его и закололи. Потом рассекли его для жертвоприношения.
      Могильщики бережно подняли мумию, покрытую венками. Они понесли ее в покой, где находился саркофаг.
      Туда входили уже рабы. Они приносили и складывали на пол драгоценные сосуды, сундуки, золотую утварь, запасы продовольствия.
      Нугри не сводил глаз с драгоценностей. Кени тихонько толкнул его:
      – Осторожно! Жрец смотрит на нас.
      Верховный жрец Амона прочитал последнюю молитву. Удаляясь, он сделал знак Нугри, Кени и Тинро следовать за ним.
      Жрец остановился перед заупокойным храмом. Он заставил трех человек поклясться, что о виденном и слышанном они будут молчать до самой смерти.
      – Кончайте работу, – заключил жрец, – я выдам вам награду, и вы возвратитесь на родину. Там вы получите именем вечноживущего бога и отца нашего Рамзеса землю, скот, жилище. И будете спокойно жить до конца дней ваших. Но горе вам, – возвысил он голос, – если ваш язык отважится раскрыть кому-либо тайну. Он будет вырван у вас и брошен на съедение собакам, а сами вы будете казнены.
      Отпустив каменотесов, жрец удалился. Тинро принялся возводить кирпичную стену возле преддверья. Нугри и Кени запирали коридор опускными дверями. Но они оставляли незаметные щели, чтобы можно было поднять двери.
      Когда работа была кончена, Нугри сказал:
      – Вверху на площадке рабы готовят поминки. Пойдем на пиршество?
      – А отчего не пойти? – согласились Кени и Тинро.
      На почетном месте находилась статуя покойного фараона. Распорядитель пиршества подходил сперва к статуе, а затем уже к гостям. Он клал ей в сосуд долю каждого блюда.
      – Ешь, господин наш Рамзес-Миамун, великий царь, вечноживущий, как Солнце, – говорил распорядитель, низко кланяясь.
      Люди ели и пили, смотрели на пляски женщин, слушали пение. Наконец наступила тишина. Пиршество кончилось. Арфист подошел к статуе фараона и запел гимн под аккомпанемент своего инструмента.
      Нугри нетерпеливо слушал певца. А припев повторялся, казалось, без конца:
      – Мир – вечная смена и обновление…
      Когда все разошлись, верховный жрец Амона сказал Нугри:
      – Делай свое дело.
      Оставалось завалить плитой вход в гробницу, который находился ниже поверхности земли. Нугри и Кени ловко вложили плиту в отверстие и заделали щели.
      Осмотрев работу, жрец остался доволен.
      – В Фивах я выдам вам награду, – повторил он. – Иди с миром.

      Притаившись в овраге за кучами песку, они дожидались ночи. Тинро держал мешочек со смоляными факелами, захваченный в гробнице. Кени высекал искры и отбирал самые твердые кремни, а Нугри отправился на разведку.
      Солнце садилось, и долина, казалось, была залита алой краской. От реки веяло прохладой.
      Укрывшись за песчаным бугром, Нугри наблюдал за местностью. Люди разошлись. Только два замешкавшихся служителя садились на коней, торопясь уехать. Они боялись злых духов, которые, по верованию египтян, бродили возле могилы.
      Наконец служители уехали. Нугри добрался ползком до гробницы. Он опасался, что верховный жрец Амона приставил к ней сторожей. Но кругом было тихо и безлюдно.
      Нугри принялся подражать крикам ястреба, ибиса, мычанью коровы, вою хищных зверей. И вдруг резко захлопал в ладоши, взвизгнул. Он надеялся, что испугает этими звуками сторожей и они разбегутся.
      Крадучись Нугри подошел к гробнице, притаился возле статуи Рамзеса. Ни души.
      Солнце зашло, наступила темнота. Крупные золотые звезды зажглись на темном небе. Когда Нугри возвращался к друзьям, было холодно. Набросив на плечи теплые покрывала, которые служили также одеялами, друзья тронулись в путь. Шли на большом расстоянии друг от друга.
      Впереди чернел вход, смутно выделяясь в темноте. Он находился выше уровня земли, и добраться до него можно было лишь с обрыва. Нугри и Кени проворно взобрались на скалу. Тинро остался внизу сторожить. Он не видел, как друзья добрались до замурованного входа. Только слышал шопот и упорную работу над своей головой. Вглядываясь, он не мог различить друзей.
      «Скорее, скорее!» волновался Тинро, опасаясь неожиданного появления сторожей или воинов.
      Вверху все затихло. Как ни прислушивался Тинро, не мог уловить ни звука.
      Вдруг он вздрогнул: кто-то ухватил его за плечо.
      – Не бойся, – шепнул Нугри. – У нас все готово. Факелы с тобой?
      – Вот они.
      – Идем. Кени высек огонь.
      Нугри помог старику подняться по выступам скалы. Дважды Тинро чуть не обрывался, но сильная рука Нугри поддерживала его.
      Очутившись у входа, Нугри подтолкнул Старика.
      – Иди. Только осторожно, не ушибись.
      – Ничего не вижу.
      – И мы не видим. Пробирайся ощупью.
      Впереди сверкнули искры. Тинро понял, что это Кени высекает огонь.
      – Ничего не выходит? – спросил старик, подходя к другу. – Дай сюда кремни. Я зажгу сено быстрее тебя.
      Он присел на корточки и взял кремни. Ему посчастливилось: сено вспыхнуло веселым желтым пламенем.
      Тинро оглянулся на Кени, но тот уже исчез.
      Слушая, как Нугри и Кени ставили плиту на место, старик задумался.
      Мелькнула страшная мысль: «Разве днем не увидят, что вход был открыт?»
      С факелом в руке он подошел к Нугри и высказал ему свои соображения.
      Нугри растерянно переглянулся с Кени.
      – А ведь правда, – тихо вымолвил он. Мы не подумали об этом. К счастью, есть другой выход, который ведет с поверхности холма в гробницу.
      Эй, живо, Кени, давай засыпать щели у плиты!
      Работали торопливо.
      – Жаль, что пропала ночь, – вздохнул Кени.
      Кончив работу, они поднялись на поверхность холма и поползли к тайному входу. Дверь оказалась скрытой за кучами песку. Нугри и Кени разрыли песок, чтобы можно было пройти, замели следы и подошли к двери.
      Уже светало, когда они подняли дверь и проникли в гробницу. Вдруг послышалось ржание лошади.
      – Скорее, – сказал Нугри.
      Опустив дверь, они прислушались.
      Всходило солнце, и с ним оживала долина. Друзья различили приближавшиеся голоса.
      – Идите вперед, я вас догоню, – шепнул Нугри и притаился у двери.
      Слышно было, как скрипел песок под ногами людей.
      – Тебе показалось, будто ты видел ночью свет у входа в чертог вечности, – говорил верховный жрец (Нугри узнал его по голосу). – Мы осмотрели с тобой вход – все в целости. Не мог же вор войти внутрь и замазать камень снаружи!
      – Твоя правда, господин и повелитель, – ответил старческий голос. – Злые духи блуждают у могил в виде огоньков. Клянусь Амоном, это были они.
      Ведь ночью я слышал крики птиц и зверей.
      – А скажи, нет ли другого входа в чертог вечности?
      – Был еще один вход, – сказал начальник зодчих (теперь Нугри не сомневался, что это старый писец), – но я велел засыпать его.
      – Внутри?
      – Внутри и снаружи.
      – А где этот вход?
      – Мы стоим возле него.
      Нугри затаил дыхание.
      Верховный жрец подошел к двери.
      – Разве это работа? – сказал он с раздражением. – Вход легко обнаружить. Не помнишь, кто работал?
      – Это можно установить у писцов по их книгам.
      – Узнай, какие люди работали и откуда они родом. Не поднять ли нам дверь? Вор мог пройти здесь.
      – Невозможно, господин! На песке были бы следы. Но если бы вор и проник, ему оттуда не выбраться. Он погибнет с голоду, прежде чем доберется до места, где лежит наш бог, царь и господин великий Рамзес-Миамун.
      Нугри, волнуясь, слушал их беседу.
      – Истина говорит твоими устами, – согласился верховный жрец. – Здесь он не выйдет, потому что мы сами засыплем дверь.
      – Сами? – вскричал начальник зодчих.
      – Да, сами, – подтвердил верховный жрец. – Звать землекопов нельзя, я не доверяю им: проболтаются.
      – Можно уничтожить их.
      – Это неразумно. Разнесутся слухи об убийстве, народ будет волноваться.
      Верховный жрец помолчал.
      – Чем будем носить песок? – спросил он.
      – Плащами.
      – Не скоро мы закончим работу. А нам нужно быть в Фивах пополудни.
      Ведь царевич-наследник, сын Рамзеса-Миамуна, повелел нам явиться сегодня во дворец.
      Нугри прислушивался, как они сыпали песок в щели опускной двери, и сердце у него сжималось.
      «Теперь не поднять дверь, – думал он. – Здесь выход нам отрезан.
      Осталась надежда на главный вход.»
      Не желая расстраивать друзей, он решил не передавать им беседу жреца с писцом. На душе его было тяжело.
      Сумрачный, он догнал друзей в конце коридора и сказал:
      – В путь! Нужно поскорее добраться до заупокойного храма.

      Нугри шел впереди со смоляным факелом. Узкий коридор почти отвесно спускался вниз, а потом упирался в стену, в которой были высечены ступеньки. Они поднимались вертикально и терялись в темноте. Нугри стал взбираться, сделав знак друзьям следовать за собою. Чем выше он поднимался, тем ступеньки становились шире. Наконец Нугри уперся головой в потолок. Осмотрев его при свете факела, он обнаружил, что над ним плита.
      Передав факел Кени, взбиравшемуся за ним, Нугри уперся руками в плиту и сдвинул ее.
      Они проникли в темный коридор. Боги и богини, высеченные из гранита, с головами львов, кошек и собак, встречали их на каждом шагу. Иногда попадались статуи богов из зеленого базальта или кедрового дерева. Тинро казалось, что боги удивлялись дерзости людей.
      Вдруг Нугри отшатнулся, факел дрогнул в его руке. На повороте, как бы преграждая путь, возвышалась мраморная статуя Озириса. Бог сидел на камне.
      Он был с узенькой бородой, в руках держал бич и скипетр. На голове его красовалась египетская корона со страусовыми перьями. Кени и Тинро с суеверным ужасом смотрели на бога. В глаза им бросилась дощечка с надписью: «Горе святотатцам и ворам!»
      – Идем, – решительно сказал Нугри, – нас не запугать!
      И он с вызовом взглянул на Озириса.
      Дальше шел светлый коридор, облицованный белым мрамором, с черными и желтыми сфинксами, хранителями гробницы. Сфинксы были с туловищем льва и лицом Рамзеса. Черный базальт и желтый мрамор резко выделялись на белом фоне.
      Вскоре они поняли, что подходят к заупокойному храму. Виднелись колонны, высеченные из красноватого гранита. Большая статуя Изиды с Озирисом на коленях, изваянная из алебастра, светлела впереди.
      Войдя в храм, они направились к кирпичной стене, воздвигнутой Тинро.
      – Нужно ломать, – сказал Нугри.
      – Я думал об этом, – ответил Тинро. – Но шум будет слышен снаружи.
      Нугри вспомнил беседу верховного жреца с начальником зодчих.
      Несомненно, за гробницей установлено наблюдение. Ведь ночью был замечен свет факела и слышны были крики птиц и животных.
      – Стену надо разобрать без шума, – сказал Нугри. – Начинай, Тинро!
      Работали осторожно, потихоньку откладывая кирпичи в сторону. Когда образовалось широкое отверстие, Нугри пролез в него. Кени подал ему мешки.
      Смоляной факел осветил саркофаг и драгоценности, наваленные на полу. Нугри бросился к самому большому сундуку и попытался взломать его. Окованный бронзовыми обручами, сундук казался неуязвимым. Как ни бился над ним Нугри, ничего не получалось. Пришлось кликнуть Кени.
      Посоветовавшись, друзья решили ломать кедровое дерево. После часа упорной работы крышка была сломана. Груда золота и драгоценных камней засверкала перед их глазами.
      Обезумев, Нугри и Кени плясали вокруг сундука. Они что-то бормотали и смеялись, хлопая в ладоши. Глаза их блестели.
      – Тише, – окликнул их Тинро. – Что случилось?
      Он подошел к сундуку и всплеснул руками. Гортанный смех вырвался из его горла. Старик опустился на колени и перебирал драгоценности дрожащими руками.
      Первый опомнился Нугри.
      – Так можно с ума сойти! – воскликнул он. Успокойтесь, друзья!
      Наполняйте мешки – и в путь!
      Но Кени и Тинро не слушали его, не спуская глаз с камней.
      Нугри встряхнул друзей за плечи.
      – Скорее! Пора выбираться отсюда!
      Кени и Тинро все еще не могли опомниться. Нугри сгребал драгоценности и полными горстями бросал их в мешок. Он тоже был взволнован, но владел собою. Минутная слабость, охватившая его при виде сокровищ, пропала. Это было не равнодушие к золоту и камням, а разумное спокойствие.
      Наконец Кени опомнился. Он принялся помогать Нугри. Но Тинро долго еще не мог притти в себя. Добыча казалась ему собственностью троих. Дрожа, он наполнял мешок жадными руками.
      – Все мое, – говорил Тинро, прижимаясь к мешку.
      – В этих мешках нет ничего нашего! – крикнул Нугри.
      – Как бы не так! – спорил старик. – Разве я полез бы в чертог вечности?
      – Опомнись, Тинро! Неужели ты забыл Ани? Разве он не бедствовал и не страдал у тебя на глазах?
      – Ани… Ани…
      – Он погиб. Так же гибнут тысячи. И ты должен во имя Ани подумать о бедняках.
      – Да, да, – заплакал старик. – Бери мой мешок… жизнь… золото…
      Зачем мне все это, когда у меня нет Ани?… Ничего мне не надо.
      Наполнив мешки, они взвалили их себе на плечи. Всех драгоценностей взять они не могли. Предусмотрительный Нугри предложил захватить с собой продовольствие.
      «Еще неизвестно, когда мы выберемся отсюда, – думал он. – Лучше взять еду и питье, чем тащить лишнюю тяжесть. Эти золотые чаши и сосуды только оттянут плечи. Было бы нас пятеро или шестеро, все бы взяли! Но, если боги нам помогут, мы еще вернемся сюда».
      Нугри обернулся к друзьям.
      – В путь! – воскликнул он.
      И они пошли, сгибаясь под тяжестью ношей.

      По расчетам Нугри, они давно уже должны были дойти до выхода, а коридору не было конца. За статуями, казалось, мелькали тени, и суеверный ужас охватывал людей.
      Нугри остановился.
      – Мы топчемся на одном месте… заблудились, – сказал он. – Помнишь, Кени, до выхода было совсем близко. Мумию Рамзеса несли не так уж долго.
      – Нужно вернуться на старое место и попытаться найти правильную дорогу.
      – Ты советуешь, Кени, итти к храму? – вскричал Тинро. – Но это такой путь… такой путь…
      – Мы очевидно, повернули вправо или влево, вместо того чтобы итти прямо.
      – Не слушай его, – сказал Нугри. – Ты прав, Кени! Нужно вернуться.
      Тинро сбросил мешок со спины.
      – Я устал таскать на себе эту тяжесть, – сказал он. – Вы, молодые, сильнее старика… А были бы на моем месте…
      – Отдохни, потом и пойдем, – прервал его Нугри. – Нужно поскорее добраться до храма.
      Тинро молчал, не желая возражать, но он сомневался в удаче.
      Опять они шли с мешками на плечах. Нугри был впереди с факелом в руках.
      Вдруг он остановился. Путь преграждала темная фигура. Кени и Тинро вскрикнули.
      – Кто ты? – спросил Нугри, и сердце его забилось.
      Ответа не было.
      Нугри подошел ближе. Это была черная базальтовая статуя Тота. Бог мудрости с головой ибиса стоял, устремив на людей блестящие агатовые глаза. В протянутой к ним руке он держал дощечку, на которой писал грифелем.
      – Да ведь мы здесь не проходили! – вскричал Кени с испугом в голосе.
      – Куда ты привел нас, Нугри?
      – Снова сбились с дороги, – подхватил Тинро и швырнул мешок на пол. – Нет, не выбраться нам отсюда! Если ты, Нугри, не знал, куда итти, зачем взялся нас вести?
      Нугри вспыхнул.
      – Если дорога тебе известна, бери факел и веди нас!
      Старик взял факел и свернул влево.
      Нугри и Кени молча шли за ним. Нугри думал о том, что Тинро идет наугад и тоже заблудится. А Кени зорко присматривался к статуям духов и богов. Он убеждался с каждым шагом, что старик ведет их по местам, где они не проходили. Так они блуждали очень долго. Еды у них давно уже не было, и они голодали. Но все шли вперед.
      Когда они дошли до стены, на которой была надпись: «Стойте, грабители! Еще шаг – и вы умрете», Нугри остановил Тинро:
      – Ты тоже, друг, не знаешь дороги.
      Старик опустил голову, и слезы закапали из его глаз.
      – Что же делать? – вздохнул он. – Бери факел, Кени. Может быть, боги милостивее будут к тебе.
      – Боги, боги! – злобно вымолвил Кени. – Они против нас. Знаешь, что написано? – И он указал на стену.
      – Что бы ни было написано, – прервал его Нугри, – мы непременно выберемся отсюда. Веди же нас, Кени!
      Кени шел неуверенно. Когда они подошли к статуе Изиды и Озириса, надежда мелькнула в сердцах каменотесов. Они ободрились, повеселели. Но не успели они пройти и ста шагов, как наткнулись на нишу, из которой угрожающе выступала ослиная голова Сета, со злыми глазами.
      Испуганные и растерянные, они не замечали, что проходили по одним и тем же местам: каждый раз коридор казался иным, принимая фантастический облик. Предметы двоились и троились в их глазах. При мигающем пламени факела боги угрожающе поднимали руки, нередко чудились позади поспешные шаги, даже голоса казались чужими. Но каменотесы крепились, скрывая друг от друга страх, овладевший ими с тех пор, как они попали в гробницу.
      – Опять заблудились, – сказал Тинро и тяжело опустился на свой мешок.
      – Что пользы ходить да ходить без конца? Нет, не выйти нам из чертога вечности, не выйти! Здесь и умрем с голоду!
      – Перестань кликать беду! – прикрикнул на него Кени. – Идем обратно к статуе Изиды и Озириса и там отдохнем.
      – Добрая мысль, – поддержал его Нугри. – Там мы ляжем спать, а потом с новыми силами будем искать дорогу. Просто, мы устали, боимся гнева богов и оттого мечемся. Да и свет факела не так уж ярок.
      Они расположились у подножия статуи Изиды и легли спать.
      Первым проснулся Тинро. Сосчитав факелы, он разбудил Нугри.
      – Вставай! – говорил он возбужденным голосом. – У нас осталось только шесть факелов. И если мы…
      Нугри испуганно сел на землю. Сверкнула мысль: сгорят факелы – не выбраться из гробницы.
      – Что же ты не предупредил нас? – спросил Нугри.
      – Просто забыл, – сказал старик.
      Кени уже проснулся. Он прислушивался к беседе друзей, и ужас овладевал им.
      – Нужно решить, что делать, – обратился он к Нугри. – Так ходить, как мы ходили, неразумно. Один ищет дорогу, а двое бездействуют. К тому же мы голодаем.
      – Ты хочешь, чтобы мы разошлись в разные стороны? – вскричал Нугри. – Но подумал ли ты, Кени, что нам придется поделить между собой факелы?
      – Об этом я хотел тебе сказать.
      – На человека придется по два факела, – продолжал Нугри. – Хватит их на два дня, может быть, на три. А потом?
      Тинро сказал с раздражением:
      – Потом – что боги дадут. А еде и питье мы возьмем у бога и отца Египта.
      – Если вы, друзья, находите, что так лучше, делите факелы и разойдемся, – говорил Нугри. – Но боюсь, как бы не стало нам хуже.
      – А чем хуже? – спросил Тинро.
      – Нашедший дорогу должен будет собирать других. А пока они подойдут, факелы сгорят.
      – Жаль, что ты, Нугри, против нашего решения, – сказал Кени. – А ведь каждый из нас будет искать дорогу, – каждый, а не один! И, конечно, кто-нибудь да и найдет!
      – А если факелы сгорят и ни один из нас не найдет? – спросил Нугри. – Подумал ли ты об этом?
      – Что спорить? Все обдумано! – вскричал Тинро. – Я рад, что мы разойдемся. Мне надоело таскать этот проклятый мешок! Мне хочется поскорее выбраться из этой темноты! Я устал, друзья, ослаб от голода… О, если бы я знал, что ждет нас!
      – Ты бы, конечно, не пошел – понимаю! – воскликнул Нугри. – Но для кого мы трудимся и терпим невзгоды? Мы взялись облегчить тяжелую жизнь людей и не должны отступать! Мужайтесь! Подумайте, какая радость для бедняков эти драгоценности! Когда я размышляю об этом, я готов на все: готов жить в темноте, умирать с голоду, бороться с писцами и соглядатаями!
      Факел догорал.
      Расставаясь с друзьями, Нугри сказал:
      – Перекликайтесь почаще. Помните, что один из нас может дойти до выхода.
      Друзья удалялись. Нугри смотрел им вслед. Потом, взвалив на спину мешок, он быстро зашагал. Факел чадил потрескивая.
      Вскоре Нугри вошел в коридор и спустя несколько минут добрался до заупокойного храма.
      Обрадованный, он весело закричал об удаче. Голоса Кени и Тинро глухо донеслись издалека.
      – Идите сюда! – звал Нугри друзей.
      – Я обессилел, – отвечал Тинро.
      – Кени, где ты?
      – Я иду, Нугри!
      Долго они перекликались. Нугри ждал их. Он проник в покой, где находилась пища, оставленная фараону. Наевшись и напившись, он прилег отдохнуть, но не спал, с беспокойством посматривая на догоравший факел. У него был клубок веревок, и ему пришло в голову прикрепить веревку к колонне.
      «Теперь, – думал он, – я смогу во всякое время вернуться к храму».
      Разматывая клубок, Нугри шел уверенным шагом вперед. Вот и опускная дверь. Она находилась за выступом, серая, незаметная.
      Нугри воткнул факел в песок.
      «О боги! Неужели факелы догорят раньше, чем нужно?» думал Нугри, пытаясь поднять дверь.
      Дверь, казалось, вросла в землю. Что случилось? Не иная ли это дверь?
      Нет, вот щель, оставленная им заранее. Он напряг все силы. Дверь не сдвинулась с места. «Мы заперты», – подумал Нугри и ему стало страшно. Он стал звать Кени и Тинро. Они слабо откликались. Нугри в отчаянии расшатывал дверь. Она не поддавалась. Он сам укреплял ее под надзором писцов, боясь навлечь на себя подозрение. Нугри продолжал расшатывать дверь.
      Вдруг посыпался песок и появились щели. Нугри выгреб песок и легко поднял дверь. Что это? Вместо коридора перед ним огромная глыба. Она загораживает проход, касается потолка. Сдвинуть ее невозможно. Нугри недоумевал, как могла такая глыба попасть в коридор. И вдруг понял: рабы спустили ее сверху, а потом их умертвили, чтобы они не разболтали.
      «Конечно, это дело рук начальника зодчих», решил Нугри, опустившись на землю.
      Голова его работала. Мысли пролетали со стремительной быстротой. Неужели не выбраться из гробницы? Неужели смерть, когда до выхода осталось несколько десятков шагов? А самое главное – мешки с драгоценностями не попадут в руки бедняков! Нет! Он будет бороться до конца. Он сделает все! Он разрушит стену, выберется на волю!
      Нугри решил пробить стену коридора рядом с глыбой. Но у него не было инструментов, а товарищи отбились. Общими силами они могли бы сделать это гораздо скорее. Он стал кричать Кени и Тинро. Долго не было ответа. Наконец голос Кени донесся издалека. Он был настолько слаб, что Нугри подумал: «Заблудились они. Пойду им навстречу». Он побежал, ощупывая веревку, проведенную к колонне. У храма он остановился и снова позвал Кени и Тинро. Голос Кени, удалился, а Тинро не отвечал.
      – Где ты? Возле каких статуй? – кричал Нугри.
      – Возле быка Аписа, – откликнулся Кени.
      Это был «священный» бык, почитавшийся египтянами.
      – Иди на мой голос! – крикнул Нугри.
      – Иду!
      Однако голос Кени не приближался.
      – Иди в противоположную сторону!
      – Не могу. Здесь стена. Я обхожу ее!
      Перекличка продолжалась несколько часов.
      Отчаяние овладело Нугри. Факел догорал. Оставался только один, последний факел. Нужно торопиться. Нужно пробиваться к выходу. А пробившись, Нугри спасет потом товарищей.
      На полу он нашел большой осколок камня. Вернувшись к глыбе, он принялся разбивать стену. Кирпич крошился. Торопясь, Нугри поранил себе руку. Он работал, выбиваясь из сил, задыхаясь, с удивительным упорством. Наконец он пробил отверстие и очутился перед второй опускной дверью. Предстояла работа, подобная предыдущей. А факел, потрескивая, уменьшался, и горячая смола капала на землю.
      Усталый, Нугри сел у двери, отломив кусок хлеба и съел его. Недостатка в еде не было – он брал еду в покоях фараона.
      Окликнув еще несколько раз Кени и Тинро и не получив ответа, он закричал громче, отчаяннее.
      – Гибну с голоду… – донесся слабый голос Кени.
      – Тинро, Тинро! – звал Нугри. – Отвечай! Где ты?
      В это время Тинро сидел на корточках перед сокровищами, разложенными на полу. Факел, воткнутый в горлышко золотого сосуда, освещал драгоценности. Старик сошел с ума. Ему казалось, что перед ним находятся люди. Он обращался к ним, размахивая руками:
      – Знаете вы, кто я? Я сам Рамзес-Миамун, повелитель земель и народов.
      Я богат и могущественен. Я все могу сделать… Число моих сокровищ несметно, как песок морской…
      А далеко от него, в другом коридоре, лежал обессилевший Кени, подложив себе под голову жесткий мешок с драгоценностями.
      Кени давно уже ни на что не надеялся. Он больше не слышал голоса Нугри. Ему становилось жарко и холодно. Он бредил, и видения сменялись видениями. То ему казалось, что он выбрался из гробницы… шел по пустыне с мешком на плечах… входил в деревушку… Выбегала из хижины старая мать и спрашивала: «Что несешь?» – «Золото, – отвечал сын, – теперь будем жить хорошо»… То ему представлялось, что он и Нугри подходят к мумии Рамзеса.
      Мумия встает из саркофага. Она указывает длинным, острым, как копье, пальцем на драгоценные камни. Они всюду: под ногами, дождем сыплются с потолка, наполняют покои… Кени стоит по колени в камнях, их становится больше и больше… Они уже доходят ему до пояса, до груди, шеи… Выше и выше…
      Задыхаясь, Кени шептал:
      – Я иду, Нугри, иду… Подожди…

      Факел зашипел и потух. Нугри остался в темноте. Время, казалось, остановилось. Руки болели. Он расшатывал опускную дверь с отчаянием, не надеясь уже на спасение. Но в голове продолжала биться упрямая мысль. Она неотвязно стучала, как молоточек: «Отдай сокровища беднякам».
      Так он работал долго-долго. Ему казалось, что прошла целая вечность. Но он готов был работать годы, лишь бы пробиться к свету.
      «Солнце, пресветлый Ра! Как можно жить без его света!»
      Пищи и питья уже не было. Небольшой запас продовольствия, оставленный фараону, пришел к концу. И Нугри давно уже ничего не ел. Голод терзал его. Хоть бы кусочек хлеба, хоть бы глоток воды!
      Нугри перетащил мешок поближе к двери и сел около него. Мысли путались. Обрывками пролетала жизнь – сплошное мучение! Перед глазами мелькали Мимута, сын-писец, дети… О, как хотелось бы увидеться с сыном и детьми, пойти на могилу жены! Потом представилась деревня – бедные хижины, оборванные, полуголодные женщины, нагие дети… И золото, сыплющееся из его мешка… Вот деревня становится богатой: возвышаются красивые домики, идут нарядные женщины, бегут веселые, сытые дети…
      Нугри встал и ощупью направился к двери. И вдруг пошатнулся – закружилась голова. Цепляясь за стену, он пытался итти. Желтые круги замелькали перед глазами. Он прислонился к стене – ноги подкосились.
      Когда Нугри очнулся, он лежал на земле. В голове была тяжесть, есть уже не хотелось. Во рту пересохло, язык казался шершавым и лишним. Нугри попытался встать, но голова опять закружилась.
      – Неужели я так и не кончу работы? – с трудом выговорил он.
      Кругом – темнота и молчание. Спит вечным сном гробница Рамзеса, тишина жадно глотает каждый звук. И нет надежды выбраться из каменной могилы; входы и выходы преграждены, чертог вечности крепко заперт хитрым царским писцом.
      Так лежал Нугри, обессилев от голода. Смерть медленно приближалась.
      Но что такое смерть в сравнении с его подвигом? Он отдал свою жизнь, желая облегчить участь бедняков. Разве он виноват, что попытка его не удалась? Он сделал все, что в силах был сделать бедный каменотес. И так же поступили друзья, умирающие где-то в коридорах гробницы.
      Долго лежал Нугри, – дней и ночей не было. Все стало темнотой, черной, как сажа. Только тишина назойливо звенела в ушах.
      За несколько часов до смерти, когда он бредил, ему почудились два луча, блеснувших в темноте. Лучи исходили от женщины, подходившей к нему. Это была она, добрая жена и мать его детей, с любящим сердцем.
      Со стоном он протянул к ней руки:
      – Мимута, как я рад, что ты пришла за мною!