6.

Еще два дня Авалон не выходила из своей комнаты. При этом она вовсе не мучилась от скуки, потому что у нее побывало множество посетителей.

Само собой, ее часто навещали нянюшки — так называла про себя Авалон шестерых приставленных к ней служанок со всей их заботливостью, охами и вздохами. Кроме них, постоянно приходили гости, и мужчины, и женщины. Одни из них выдумывали для своего визита какой-то пустячный предлог, другие обходились и без этого. Всем им хотелось посмотреть на Авалон, будто она была заморской диковинкой.

Никого из этих людей Авалон в глаза не видела, когда много лет назад жила в отдаленной деревушке на землях Кинкардинов. Впрочем, к ней тогда допускали очень немногих. Зато все эти люди, похоже, хорошо знали ее, и каждый на свой лад старался высказать ей, как он рад ее возвращению.

Теган, главная кухарка, явилась узнать, что пожелает невеста получить на завтрак, обед и ужин.

Хью, Шон, Натан и Давид — солдаты из личной гвардии Маркуса — долго переминались с ноги на ногу, прежде чем осмелились спросить, каким это хитрым приемом Авалон тогда, в бурю, ускользнула от силача Таррота. Потом они еще час упражнялись, раз за разом повторяя под присмотром Авалон сочетание нехитрых движений, покуда не выучили прием назубок.

Сам Таррот явился задать этот же вопрос в гордом одиночестве. Он долго, хмурясь, повторял движения Авалон, пока она не сжалилась и не показала ему, как можно отразить этот прием.

Илки, экономка Савера, и три ее дочери — они выстроились в ряд и таращились на Авалон совершенно одинаковыми глазами — пришли убедиться, что у нее на кровати достаточно мягких шкур, что пол хорошо выметен и черное платье больше ей не жмет.

Люди шли и шли и все как один обращались с, Авалон так, словно она была главой клана, а не раненой пленницей их лэрда. Всех их объединяло одно могучее, всепоглощающее чувство — восторг. Восторгом трепетали их голоса, когда они обращались к Авалон, и эхо этого восторга долго еще переливалось в комнате после их ухода. Даже Таррот кланялся ей с почтением, ничуть не затаив зла на женщину, которая с такой легкостью нанесла ему поражение. Напротив — он был даже горд, что именно его Авалон избрала для того, дабы проявить свое искусство рукопашной.

Все эти люди твердо верили в предание рода Кенкардин.

Постепенно женщины клана стали более предприимчивы. Они усаживались рядом с Авалон и спрашивали ее о самых разных вещах: почему муж сделал то-то и то-то, как наказать ребенка за такую-то провинность… Как думает миледи, свиньи в этом году еще будут спариваться? Есть там одна матка, так у нее просто глазки горят…

Чей-то муж еще до сбора урожая потянул спину и не смог выполнить свою часть работы. Не даст ли миледи семье несчастного лишнюю меру овса?

Половина зерна с северных полей оказалась испорчена какой-то черной плесенью. Не думает ли миледи, что это дело рук дьявола? Не сможет ли она вылечить больное зерно или, может быть, подарит им новое?

Рыбы в этом году наловили совсем мало. Не привезет ли миледи из Англии своих овец, чтобы клан мог пережить зиму?

Авалон ужасалась и злилась одновременно. Что им всем отвечать? Она пыталась объяснить, что не может, не вправе ответить на такие вопросы, но от нее, похоже, и ждали уклончивого отказа. А потому просители смиренно ждали, когда Авалон успокоится, и начинали все сначала, надеясь на этот раз услышать другой ответ.

Авалон хотелось и смеяться, и плакать. Что бы она ни делала, ей никак не удавалось поколебать в их глазах непогрешимый образ невесты из древней легенды, заставить этих славных людей увидеть в ней обыкновенную женщину.

«Я же не икона, — с отчаяньем думала Авалон, — не королева, не живое воплощение их треклятой легенды!» Она внутренне холодела, думая о том, чего ждут от нее все эти люди. На самом деле Авалон могла дать им только одно — все свое состояние, но Маркус отказался даже от этого.

Однажды пришел Бальтазар. В тесной комнатке как раз собралось десятка два женщин, и все они чинно сидели вокруг кровати, которую Авалон передвинула поближе к окну. У них было даже строго размечено, кто за кем сидит — от самой значительной персоны до мелких сошек. С Авалон, которая сидела на кровати, разговаривали по очереди, почти молитвенно сложив перед собой руки.

Когда мавр появился на пороге комнаты, все женщины разом обернулись к нему, переглянулись — и, подхватив юбки, проворно удалились.

— Я смотрю, они тебя полюбили, — заметил Бальтазар, отвесив девушке изысканный поклон.

— Не меня, — ответила Авалон, встав с кровати, — а легенду. Ко мне это не имеет почти никакого отношения.

За спиной Бальтазара возник рослый широкоплечий силуэт. Авалон знала, кто это, еще до того, как он вошел в комнату, догадалась по сладкой дрожи, которая мгновенно пробежала по ее телу.

— Она уже достаточно окрепла, чтобы выйти наружу? — спросил Маркус у Бальтазара.

Мавр вопросительно глянул на Авалон.

— Что скажешь? — серьезно спросил он.

Авалон не знала, что сказать. Ей так отчаянно хотелось вырваться на волю из этой тесной клетушки, что слезы подступали к глазам; но вдруг, если она проявит чересчур бурную радость, ее и вовсе никогда не выпустят? И Авалон лишь жалобно глядела на мавра, не в силах выдавить ни слова.

Маркус подошел к ней, заглянул в лицо. Его глаза вдруг напомнили Авалон глаза посаженного в клетку волка — такие же яркие, блестящие, неукротимые.

— Идем, — сказал он просто и протянул ей руку.

И Авалон приняла ее, потому что готова была на все, лишь бы вырваться из своей темницы. Ей все чаще казалось, что стены комнаты оживают и надвигаются на нее, а к горлу тянутся костлявые пальцы удушья.

Они прошли по длинному коридору и вышли в главный зал Савера, огромный, продутый сквозняками, с мощным арочным сводом, который покоился на черно-серых колоннах. В четырех громадных очагах трещал и ярился огонь, у стен стояли столы и скамьи из темного гладкого дерева, повсюду были развешаны гобелены и гербы.

На полу у парадного входа рассыпались осенние листья. Зябкий ветерок дул в распахнутую дверь, играл упавшими на лоб Авалон серебристыми прядями.

Маркус, шедший рядом с ней, вдруг остановился, замер, что-то вспоминая, затем твердым шагом двинулся дальше.

Люди, едва завидев их, вскакивали, бросали свои дела и пялились на лэрда и его нареченную. Почти на всех лицах сияли широкие улыбки, а кое-кто из женщин даже смахивал слезу.

Мысли их ужаснули Авалон. Было просто невероятно, какую дерзкую надежду разжигало в их сердцах одно лишь ее появление.

«Наша невеста», — хором твердили они, и Авалон лишь сейчас открылась жестокая истина. Она, Авалон де Фаруш, для этих людей — все. В их глазах она — половинка волшебного талисмана, который спасет их клан от нищеты и прозябания; а вторая половинка этого талисмана — молодой лэрд, который наконец-то вернулся домой. Помимо воли Авалон начала понимать, каково приходится Маркусу и почему он рискнул похитить ее.

Небо над внутренним двором замка было того особенного оттенка, который появляется только в краткий бесценный промежуток между летом и зимой, ярко-синее, чистое, бесконечное, лишь кое-где тронутое белоснежными штрихами облаков. Холодный бодрящий воздух пахнул сухими листьями, дымом и вчерашним дождем.

Осень улыбалась Авалон, словно старому другу, который слишком долго был в отъезде. До чего же знакомо было ей это ощущение! Словно она и вправду вернулась… домой.

«Какие глупости, — одернула себя Авалон. — Эта осень как две капли воды похожа на те, что ты провела в горах Шотландии, — вот и все». Осень везде одинакова — что в замке Савер, что в глухой горной деревушке.

Вначале она старалась едва касаться руки Маркуса, но потом оказалось, что куда легче опереться на его надежную сильную руку и дать отдых не вполне окрепшему телу. В конце концов, что она потеряет, сделав небольшую уступку?

Земли Савера были окружены глухими лесами, к полям и пастбищам, расчищенным от камней и деревьев, подступала вплотную непролазная чащоба. В жесткой горной траве белели обломки кварца.

Маркус вел Авалон вниз по хорошо утоптанной тропе. По пути к ним присоединялись все новые спутники. Маг держался от них на почтительном расстоянии, зато за ним по пятам брела уже целая толпа, по большей части ребятишки.

«Он наверняка слышит эти шепотки», — думала Авалон, лишь единожды позволив себе украдкой глянуть на Маркуса. В толпе, бредущей сзади, вновь и вновь повторяли их имена. Маркус, однако, шел так же ровно и споро, и лицо его оставалось бесстрастно. Наверняка он взял Авалон с собой ради некой тайной цели. Не может быть, чтобы это была лишь прогулка для обоюдного удовольствия.

И тут ее осенило — Маркус попросту показывает ее своим сородичам, похваляется ею, как другой похвалялся бы редкостным чистокровным конем.

Авалон хотела разозлиться, но вместо этого подумала, что он прав. Будь она на месте Маркуса, она поступила бы так же. Она сделала бы что угодно, лишь бы подбодрить своих подданных, показать им живое воплощение легенды. Эти мысли не на шутку испугали Авалон, ибо от безмолвного одобрения действий лэрда был один лишь шаг до готовности помочь ему. А это означало бы, что Хэнок победил.

Они спустились в долину, поросшую высокой травой — тут и там мелькали даже редкие звездочки белых и желтых цветов, храбро цеплявшихся за жизнь вопреки скорой зиме. Трава колыхалась под ветром и, казалось, переливалась на солнце живым серебром, стекая в долину со склона могучей горы. Прихотливо сплетались заросли ежевики. Девочки-подростки с корзинами в руках бродили в зарослях, обирая с колючих плетей клочки овечьей шерсти.

А на склоне горы чернело нечто странное. Приглядевшись, Авалон поняла, что это обломок скалы причудливой формы. По преданию — окаменевшие останки черного эльфа. И в самом деле, формой обломок скалы поразительно напоминал человека.

Авалон замедлила шаг, затем остановилась, не сводя глаз с удивительной каменной фигуры.

Легко понять, почему при одном взгляде на этот черный камень могла родиться легенда. Будь каменный истукан живым, он оказался бы настоящим исполином — втрое больше обычного человека. С виду он и впрямь походил на скрученное, смятое в судорогах тело, из которого торчали обломки диковинных крыльев. Там, где лежали эти обугленные, окаменевшие останки, не росла трава.

Авалон крепко стиснула зубы. Оглянулась на Маркуса и увидела, что он сделал то же самое. Над долиной висела глухая тишина — ни пения птиц, ни назойливого жужжания насекомых. Даже ветер, казалось, стих. И люди, стоявшие поодаль, тоже молчали.

И вдруг Авалон показалось, что все это — правда. И злой черный эльф существовал на самом деле, и прекрасная жена лэрда была настоящей, живой, обесчещенной женщиной; был и мстительный лэрд, и дьявол… и проклятие Кинкардинов.

Мир вокруг внезапно заколыхался, все его очертания расплылись. Слух Авалон наполнили горькие мужские рыдания. Воздух был пропитан отвратительным, едким, муторным запахом и дышал нестерпимым влажным жаром.

Мужчина все рыдал и сквозь слезы твердил одно: «Суженая, жизнь моя, не уходи, останься…»

Авалон судорожно вдохнула — и все вернулось на свои места. Затихли рыдания, смолк страдальческий голос, даже омерзительный запах бесследно рассеялся. Воздух снова был чистый, с бодрящим привкусом холода. Ничто, казалось, не изменилось за этот краткий миг: все так же стояли поодаль люди, глядя то на черный камень, то на лэрда и его нареченную.

Авалон была потрясена до глубины души. Неужели это было только видение? Никто, однако, не удивлялся, не озирался по сторонам. Только по виду Маркуса она поняла, что все это ей отнюдь не привиделось. Сдвинув брови, он сделал глубокий вдох, словно тоже учуял мерзкий, нечеловеческий запах.

Взгляды их встретились.

— Сера, — сказал Маркус.

Все существо Авалон взбунтовалось при этом слове. Не может быть!

— Не может быть! — повторила она вслух.

Маркус понизил голос, чтобы их не услышали остальные.

— Снова лжешь самой себе, Авалон?

— Это была иллюзия, — так же тихо ответила она. — Вымысел. Видение. Призрак.

Маркус одарил ее знакомой ледяной усмешкой.

— Здесь у нас повсюду призраки, миледи, и им безразлично, веришь ты в них или нет.

Девочки, собиравшие шерсть, осторожно подошли ближе. Юные лица их были бледными, изможденными. Авалон тотчас ощутила их изумленное восхищение, а еще — как болят их исколотые пальцы, как отсырели ноги в дырявых башмаках.

Ей хотелось разрыдаться вместе с призрачным лэрдом. Ей хотелось оплакивать этих девочек, которые не знали в жизни ни единого дня без тяжелой работы, ни разу не видели платьев, расшитых драгоценными камнями, — а потому даже и не мечтали об этаком наряде. Ей хотелось плакать над скудным уловом лосося, над загубленным зерном с северных полей. Боже милосердный, что же ждет всех этих людей?

Маркус выпустил ее руку, отошел к сородичам, толпившимся поодаль, и растворился в толчее одинаковых тартанов, в слитном гуле местного говора.

Девочки, собиравшие шерсть, смотрели ему вслед с неприкрытым обожанием.

Авалон осталась одна в серебристо-зеленой траве, под надменным взглядом окаменевшего эльфа.

Тогда к ней подошел маг. Они стояли бок о бок — два чужака в этом горном краю. Бальтазар задумчиво оглядывал долину, заросли ежевики, смятый человекоподобный камень.

— Удивительная страна, — наконец сказал он.

Авалон пожала плечами и промолчала.

— Дикие земли и храбрые люди, — продолжал маг. — Эти горы, похоже, могут заговорить с господом, если он одарит их речью. Волшебство, древние предания, крепкое хмельное питье. От такой смеси у кого угодно голова пойдет кругом.

Вернулся ветер, зашуршал в траве у их ног, и девочки-собирательницы очнулись, молча вернулись к своей работе, хотя по-прежнему поглядывали то на Маркуса, то на Авалон.

Наклонившись, Бальтазар сорвал цветок с голубовато-белыми лепестками.

— Я хочу задать тебе один вопрос, леди. Ты ответишь?

Авалон смотрела, как его темные гибкие пальцы скользят по белизне лепестков.

— Отвечу, — сказала она, — если смогу.

Маг улыбнулся.

— Взвешенный ответ умудренной годами души. А вопрос таков: что ты помнишь об этом месте?

Озадаченная, Авалон неуверенно огляделась по сторонам.

— Ничего, — сказала она наконец. — Я здесь не бывала ни разу. Хэнок поселил меня в деревушке, далеко к северу. Там я и жила все время.

— Нет-нет! — Маг замахал рукой, отгоняя эти слова, точно надоедливых мух. — Не из этой жизни — из предыдущей. Что ты помнишь?

— Не из этой жизни? — смятенно повторила она. — Не понимаю.

— Иные люди верят, что после смерти мы вновь и вновь возвращаемся в смертную плоть. Они говорят, что каждая такая жизнь — это урок, преподанный душе, дабы приблизить ее к господу.

Авалон с полуслова поняла его и задумалась над этой еретической мыслью.

— Значит, рая вовсе нет? И ада — тоже?

Маг улыбнулся, едва заметно, лишь уголки рта дрогнули в сдержанном веселье.

— Это уже предмет для теологического спора.

Впрочем, я полагаю, что ад — это когда душа постоянно возвращается в мир, так и не выучив своих уроков.

Но ведь призрак и вправду рыдал, и его страдальческие речи разрывали душу Авалон. Омерзительный запах серы был реален, как ветер и горы.

— И каков же будет мой урок? — медленно, недоверчиво спросила Авалон, не отрывая глаз от цветка, который маг вертел в руках.

— Только ты можешь это сказать, — ответил Бальтазар. — Только тебе дано это знать. Ответ — в глубине твоей души. Там его и ищи.

Он вдруг поклонился Авалон, прижав ладони ко лбу, а затем вручил ей цветок.

Девушка приняла его, мельком глянула на хрупкие лепестки, на зеленый бархатистый стебель. Когда она подняла глаза, маг был уже далеко. Он широкими шагами шел по тропе к Саверу. Маркус не сводил с нее глаз.

Авалон отвернулась от него и увидела, что девочки тоже глазеют на нее и жарко перешептываются.

И вдруг Авалон почувствовала себя глубоко, отчаянно одинокой. С детских лет не знала она такого полного одиночества. В те далекие дни одиночество было ее врагом, и она боролась с ним так же яростно, как боролась со всеми другими врагами, начиная с Хэнока. И теперь ей было не слишком приятно понимать, что она по-прежнему одинока.

Поблизости рос пышный куст ежевики. Авалон побрела к нему, издалека заметив, что на шипах белеют клочки овечьей шерсти.

Авалон протянула руку и с неожиданной легкостью сняла клочок шерсти с шипа. Рядом был второй клочок, побольше. Авалон потянулась и за ним и уколола палец.