Увидев нелепинский ЗИС, старик радостно обошел машину, зачем-то даже погладил ее и, захлебываясь, стал как бы в забытьи, твердить: "Твоя, вижу твоя!" Какое-то предынфарктное возбуждение чудилось Нелепину в стариковых жестах-вскриках. Да и путаница легкая была в его рассказах, та путаница, которая бывает у температурящих, проваливающихся в лихорадку, в бред. Не ясным до конца оставалось и то, кем же Китай был раньше, откуда ему известны подробности из жизни нелепинского дома.
      "Потом, потом это! Главное - еще одна живая душа в Москве объявилась! Приходить сюда по вечерам можно будет! А что? Пришел, посидели, выпили. Потом можно и наверх сходить, дом осмотреть спокойно..."
      Старик наконец поутих, видно, устал. Он заставил Василия Всеволодовича побожиться, что тот не дале как через три дня придет опять, и, маша белыми рукавами и крича, что одарит Нелепина по-царски, ушел. Нелепин еще раз оглянулся на дом и, весело свистя, полез в карман за ключами. Ни в какие подарки он, конечно, не верил, да и не нужно ему было ничего, просто приятно было думать о том, что можно будет со второго этажа увидеть, как переливает тусклую чешую тоненькая, в гранитах, Яуза. Хотя... Кинжал-то вот он!
      Бросив искать ключи, Василий Всеволодович вынул из кармана плаща завернутый в тряпицу подарок. Кинжал блеснул в руках тускло-сдержанно, тревожно. Ну, а наблюдавшую за ним самим и тоже блеснувшую в темноте пару глаз Нелепин, ясное дело, не заметил.
      Малолетки
      Урод спал в изодранном, нарочно не чищенном, вывернувшем наружу все свои поролончики и пружины кресле. Только что он закончил переговоры по телефону и мгновенно отключился. Звоня сегодня весь день, он связывал далекие, казалось, несоединимые концы и, внезапно, последним, вроде не имевшим ни к чему отношения звонком поставил во всех переговорах точку. В этом последнем разговоре, быстро-властно вызвав откуда-то из непролазных глубин коммуналки нужного человека, он в обычной своей манере, обкусывая концы и начала фраз и тут же глотая их еще живые, трепещущие хвосты и головки, сказал:
      - Есть дед. Прячет. Можно взять. Вместе пойдете. Остальное - завтра. У меня. В подворотне. Газет больше не брать. Всё.
      - Завтра? За?...
      Детский голос на другом конце провода захлебнулся счастливым смехом, даже подвизгнул. В телячьем этом визге слышалась благодарность и радость сообщничества, ласка слышалась и гордость. Но слышались и кое-какие вопросы, с тревогой про себя утаиваемые. Ни в какие интонационные мелочи Урод вслушиваться не стал, тут же с детским голосом рассоединился, заснул мертвым сном. Однако покоя он не обрел. Морщины на лице его обозначились еще резче, стали черней, зазмеившись со щек к шее, стали походить на угольные реки, на узко-глубокие расселины смерти.
      Старик Яхирев, прозванный Китаем и страдавший от этого неприятного имени, достал карманный фонарь, взял давно заготовленный инструмент, воровски оглядываясь, поковылял в дальний конец двора, обошел сарайки, быстро-ловко откопал и очистил от земли помещавшуюся на пятачке меж двумя брошенными строеньицами крышку люка. Освободив от грязи, от корешков и щепок толстое кольцо, намертво вросшее в крышку, он стал руками, а потом молотком отбивать его. Кольцо с натугой, но отодралось. Тут же старик, в душегрейке своей и полосатых легких брюках от осенней прохлады вздрагивавший, уперся коленом в землю, стал за кольцо тянуть. Крышка долго не поддавалась. Наконец хрипло рыпнула и одним своим углом из земли выдралась. Тогда старик быстро и сноровисто стал очищать другие ее углы и после этого уже без труда крышку поднял. Он оглянулся. Видеть здесь его никто не мог, в сарайках нечего было хранить, их давно бросили, да и построены они были "улицей", в два ряда, и хорошо Китая укрывали. Старик, однако, хотел поберечься, а потому, встав с колен, поковылял назад, заглянул за угол последней из сараюх. Никого не было.
      Вернувшись к люку, старик включил фонарик, стал цепко, по-обезьяньи спускаться узенькой лестницей вниз. Спустившись на несколько ступенек, крышку за собой мягко, но тщательно захлопнул.
      И тут же следивший за всем происходившим с крыши расположенного неподалеку двухэтажного дома Поц соскользнул по пожарной лестнице вниз, побежал дворами к небольшому полуподвальному бару, врытому в толщу одной из ветвящихся близ Китай-города улиц.
      Гешек, Мальчик и Маца разом кончили пить пиво, разом, как автоматы, поставили на стол обслюнявленные банки и от стойки, перед которой сидели уже битый час, повернулись к звякнувшей колокольцем двери. Дверь приоткрылась, вошел Поц. Гешек, как старший (ему было тринадцать с половиной, он не учился, "пас" мойщиков машин, иногда продавал газеты и в подземных переходах уже зло и смело хватал понравившихся женщин за грудь), сразу встал, пошел Поцу навстречу.
      - Ну?
      - Там! Под землю спустился! Бежим скорей! Проволоку натянуть не успеем!
      - Успеем. А не успеем - по-другому сделаем. Айда.
      Гешек вернулся, выложил на стойку несколько тысячных, затем для форсу припечатал их сверху однодолларовой монетой.
      - Не базлать, - выцедил он из себя, и все четверо, стараясь не торопиться, но все равно горячо и суетливо поспешая, двинулись к выходу.
      Задумок было две. Если не удастся первая, надо было тут же запускать вторую. Так требовал Уродка. Поэтому все надо было делать быстро, без заминок...
      Старик пробыл под землей долго. Подымаясь назад, еще на лестнице погасил фонарь. Осторожно ступая по перекладинам, он приподнял головой крышку люка, выставил удерживаемую двумя руками ношу - длинный, в промасленной бумаге ящик, - вылез сам, крышку прихлопнул, присыпал землей и тщательно утрамбовал.
      Миновав сараюхи, он входил уже в собственно нелепинский, сильно уменьшенный и напрочь перепланированный двор. С трудом, чтобы не обмаслиться, удерживал он на отлете тяжелый ящик, был занят только им, когда внезапно зацепился за туго, на уровне лодыжек натянутую проволоку и упал. Он упал на бок и тут же получил резкий удар ногой в печень. Старик охнул, но ящика не выпустил. С земли он цепко, по-волчьи оглянул нападавших.
      "Малолетки! - мелькнуло у него. - Можно б их одной левой!"
      На Покров старик впервые за два года причастился и в Дмитриевскую родительскую субботу собирался исповедаться. Ему было весело жить уже несколько дней. Веселье распирало его и тогда, когда у себя за конторкой читал он "Псалтырь", и когда провожал барчука Нелепина, и когда спускался под землю, чтобы взять давно приготовленный ящик с коллекционным оружием, и даже сейчас, несмотря на то, что при падении он, не желая выпустить ящик, сильно зашиб левую руку. Но боль в руке лишь раззадорила его, добавила брызжущего перед глазами голубой радугой веселья. Так в веселье и пребывая, он мигом выпустил ящик - держать его было больше незачем - приготовился вскочить, раскидать малолеток.
      - Мочи его, Мальчик! Мочи! - заполошно, но все ж гася сколько можно голос, завопил Гешек, увидав, что старик подымается. По голосу было слышно: Гешек не верит, что Мальчик "замочит" подымающегося, и от этого страшная тоска вошла вдруг в подростка.
      Однако Мальчик, стоявший чуть в стороне от происходящего, в три прыжка подскочил к сбитому с ног и, заведя чуть в сторону правой рукой наточенный, с широким лезвием колбасный нож, на лету перехватил его рукой левой и уже двумя руками, сверху вниз, всадил в живот, под печень распрямлявшемуся старику. Китай, даже не охнув, а как-то булькнув, упал навзничь. От боли он свернулся, скорчился. Рана была тяжкой, но не смертельной. Старик Яхирев, много чего в жизни повидавший, чувствовал это наверняка.
      "Уйдут, доползу, докарабкаюсь..." - думал старик. Он знал: надо лежать пластом, открывать глаза и смотреть на убивающих нельзя, поэтому лежал тихо, запретив себе стонать, шевелиться. Старик не хотел открывать глаз, но внезапно открыл их и увидел: на него напряженно, не отрываясь, смотрит зыблящийся и плывущий, словно бы отражаемый черной водой, паренек. Не тот, что саданул в бок перо, а другой, худощавый, востроносый, что бил ногой по печени. Старику надо было сразу закрыть глаза, но он смотрел и смотрел, и темный огонь великого ожиданья и великой жизненной перемены полыхал в его зрачках.
      Гешек, уже решивший: все, кранты! - тут же от раскрывшихся глаз отскочил и негромко, но истерично и неотступно стал выть, стал давить Мальчику на психику:
      - Дай ему, Маля! Дай! Он же всех нас заложит! Ну!
      Мальчик Гешека не слушал. Теперь его волокло к середке двора, от сараев прочь. Мальчика замутил крепкий и приторный запах стариковой крови, которой он не видел, потому что кровь стекала старику под спину, - но носом чуял хорошо. Тогда Гешек, проклиная вслух Мальчика и - чего никогда не было раньше - Урода, поднял отброшенный нож и на ватных ногах подступил к старику.
      Старик, чуть прикрыв глаза, ждал, когда мелюзга пузатая, сочтя его мертвым, уйдет. "Как саданул, как саданул, - стонал он про себя, уже не чувствуя веселья. - Дети... Будьте как дети, сказано! А они... Господи, убери от меня малолеток этих! "
      Гешек пододвинулся к старику вплотную, затем мягко-ловко, и от этой мягкости и ловкости уже не так труся, опустился на колени. Не решаясь замахнуться - чувствуя, что нож может из рук выпасть и тогда придется убегать - и их сразу повяжут, - он приставил острие к старикову горлу. Держа рукоять двумя руками - кулачок над кулачком - Гешек налег на нее всем телом. Нож мягко, как в дыню, лишь однажды с хрустом пробив какую-то преграду, вошел глубоко в горло, под самую "душу".
      Дзенькнула по карнизу мелкой бандитской пулей оборвавшаяся над Варваркой звезда. Луч звезды переломился надвое и загас где-то за Швивой горкой, за Болвановкой. Кувырнулось-пропало осеннее небо, и старик Яхирев, войдя в плотную, глухую, никому из живых недоступную материю инобытия, перестал быть сторожем дома земного, запросился в стражи небесные...
      Ящик, спотыкаясь и вшепоток ругаясь матом, несли Гешек, Мальчик и Поц. Маца шел сзади и тихо, но изматывающе и безостановочно выл. Шли, как и было уговорено с Уродом, по Старосадскому переулку, по его петляющим изгибам вверх, к Маросейке. По дороге никто им не встретился. Прав был Урод, когда убеждал Гешека: сейчас милиции не до пацанвы! Милиция и ОМОН заняты чрезвычайкой, выискивают и ловят вовсе не таких, как они, с соплями да с косичками!.. Шли из-за тяжести ящика медленно, пережидая во дворах любой шумок. До Маросейки добрели лишь к одиннадцати вечера.
      Вечер в Москве! Поздний, предполуночный, тихо-томно-ласкающий. Одинок он теперь и нелюден, пуглив-тороплив. Никто не хочет вечер этот продлить, не подпевает ему в такт. Нигде ни души! Что ж ты, о Москва, о сладкая, о тварь, о пустынница? Забыла, что ли, все ради денег? Служили ведь тебе люди настоящие, и любили они тебя крепко. Служил здесь рядом, на Маросейке, в застенчиво-кротком храме златоуст и смиренник Алексей Мечов. Служил, увещевал, упрашивал...
      Теперь на паперти мечовского храма сидел Урод: широко раздвинув ноги, разметав по ступеням плащ, сронив огромную голову на грудь. Сзади он казался чуть сгорбленным, усталым странником, обтекаемым с двух сторон мягким храмовым светом. Выложив перед собой берет, чтобы сойти за нищего или пьяного, Урод ждал Гешека, Мальчика, Мацу и Поца. Он давно прикармливал и направлял ребят в нужную сторону, однако нож им разрешил взять с собой лишь три дня назад, показав приходившим за инструкциями Гешеку и Мальчику, как лучше ударить, если старый дурак вздумает рыпаться. Ребят Урод подобрал около своей редакции год назад и был ими доволен. В редакции, растянувшейся змейкой по шестому этажу "Тетрагона", он работал завхозом, демонстративно уйдя из обозревателей и бросив в пику всем писать свои хлесткие телеобозрения и крепко сбитые статьи, полные иронии, полные желчных острот... Урод отдавал ребятам газеты почти даром. Постепенно они сошлись, встречались каждую неделю на Уродовой даче, в Переделкино, и уже почти не могли друг без друга жить: без сальных шуточек, пошлепываний и едких односложных словечек Урода, без удивленных воплей Мацы, без презрительного молчания Мальчика, без непрестанной жратвы и чавканья Поца, без Гешековой задиристости. Они стали называть себя "Группа Каин". Группе, однако, нужны были акции, дела, а также идеология, а пожалуй, и вероучение. Об идеологии размышляли, к акциям готовились, вероучение выбирали. Но вдруг начался в группе какой-то разлад. Это увидели почти одновременно Урод и Гешек.
      За три дня перед убийством, давая Гешеку нож, Урод сказал:
      - Надо. Возьми. Залупнется - бей.
      "Повязать их! Кровь повяжет. Или краденое", - просчитывал про себя Урод.
      Агавин не боялся, что их вычислят, знал, что собственное имя его прикроет, да и приготовил он два надежных варианта. Один для себя и пацанов. Другой - только для себя. С той самой минуты, когда блеснул в руке чурловского приятеля кинжал, у него созрел замысел. Тогда по долетавшим крикам старика Урод догадался: старик прячет что-то ценное. Никакие ценности, конечно, Уроду не были нужны. Но это было то вяжущее по рукам и ногам дело, о котором он в последнее время непрестанно думал. Кроме того, очень уж ему не понравился чурловский приятель. "Неуделанный какой! Надо уделать". "Уделать" самого Нелепина было сложновато. Кишка тонка. Урод решил переключиться на чем-то связанного с Нелепиным старика. Отмотыжить его так, чтоб перестал руками махать, чтоб месяц не вставал! Но прикрыться надо было как раз чурловским приятелем.
      Весь следующий день Урод прикидывал, как все смастерить получше. Думал он и вечером, думал ночью. А наутро его журналистско-расследовательский, почти алгебраический мозг решение выдал. Тогда-то Урод и стал звонить. Первый звонок был Сергею Заремовичу Чурлову.
      - Ты, Чурла?
      - Я не Чурла, не Чурла! Сколько раз тебя просить...
      - Ладно. Нечурла, так Нечурла. Помочь можешь? Спроси у приятеля. У того. Машину. Для себя. На завтра. На вечер. Поеду - я. Бабу покатать. Надо. Не дает.
      - Да я бы спросил, Сем! Только уехал он. И как бы не на всю неделю!
      - На неделю? - это меняло и главное упрощало Уродов план. - Где машина?
      - Рядом с фирмой у нас и стоит, где бросил. Торопился он сильно! Ключи мне зачем-то оставил. Суеверный он, что ли? И уехал-то недалеко совсем...
      - Молчи. Ключи оставишь. В ящике. Буду - завтра. В четыре. С бабой. Не подсматривай! Утром ключи верну.
      - У тебя ведь, Сем, своя машина есть, ты же свою можешь...
      - Ей другую надо. Не та баба. Ей как у меня - мало. Готовь пленки. Если про НЕКРО-ТВ сбрехал, - удавлю. О машине - молчок. Баба строгая.
      На следующий день Урод взял в условленном месте ключи и поехал на нелепинском ЗИСе к особняку, на Солянку. Ехал медленно. Не меньше полутора часов колесил он по центру, внимательно присматриваясь ко всем голосовавшим на обочинах мужчинам. Урод уже хотел плюнуть и ехать к особняку порожним, как вдруг подходящий попутчик обнаружился: высокий, вертлявый, до смешного белокурый, с беленькой, но заметной бородкой, в длинном плаще, вполне напоминавшем плащ чурловского приятеля.
      - На Речной поедем? - завертелся у остановившегося ЗИСа белокурый.
      - Поедем. Только на минуту. Заскочим. В одно место. Рядом. А там хоть к черту!
      У особняка, где недавно махал руками старик, Урод, поставивший машину прямо против входа, попросил пассажира выйти и потрогать: открыта дверь или заперта.
      - Если открыта - постойте две-три минуты рядом. Вместо оплаты. Выйдет девушка. С цветами. Примите у нее цветы. Для матери моей. Девушка в курсе...
      Белокурый проторчал у входа целых пятнадцать минут, он старательно заглядывал в лица запоздалым посетителям и стремительно покидающим место службы учрежденцам, смешно жестикулируя, показывая Уроду, что девушки, мол, нет и не войти ли, вообще говоря, внутрь?
      Урод на знаки не отвечал. Тогда белокурый вошел внутрь...
      Через пятнадцать минут Урод мчал белокурого на Речной. А через три часа уже посылал мальчиков, хорошо к тому времени разведавших, чем по вечерам занимается старик, - "потрясти" старого черта. Если старик выйдет из-за сараев "пустой", его, применив проволоку и свалив на землю, надлежало избить. Если в руках у него что-либо окажется (а оказаться, как явствовало после двух дней слежки, что-то могло), "груз" требовалось изъять. В крайнем случае разрешено было применить нож.
      Выскользнувший из двора Гешек добежал до церкви, тихо встал за спиной Урода.
      - Пришел, - сказал Урод не оборачиваясь. - Где остальные?
      - Там, во дворе... Ящик взяли!
      - А старик?
      - Все... Кранты...
      - Где ящик?
      - Здесь во дворе, между домами!
      План, выработанный Уродом, осуществлен был уже на третий день, Нелепин же смог выбраться к старику лишь через неделю после первой их встречи.
      Всю эту неделю на фирме шли тайные игры, вспыхивали тревожные разговоры, взлетали склоки. В общем, суета, тусня, нервотрепка! Но за тусней и склоками последовали перемены, причем следовали они с головокружительной быстротой, не позволяя непосвященным уловить в этих переменах хоть какой-то смысл. Меняли состав правления, меняли совет директоров, меняли все, что можно было изменить...
      Чего хотел достичь этими переменами Ушатый, Нелепин не знал и рассеивать своего незнания не хотел: и так хлопот полон рот. Однако к моменту первой встречи со стариком Василий Всеволодович неожиданно оказался в центре событий: сам того не желая, он стал вдруг держателем достаточно крупного пакета акций фирмы, был введен в совет директоров.
      - Снимать тебе теперь не надо будет, - радостно сообщал Василию Всеволодовичу Ушатый. - Теперь - о другом. Думаешь, даром я спешил? Недаром. Как член правления, ты завтра же вылетишь в Волжанск. Дела наши, Вася, пошатнулись. Рыщут около нас конкуренты, да и еще кой-кто. Выйдем-ка в садочек...
      В саду с попугаями, под их похабный зудеж и писк, Ушатый продолжил:
      - Слишком много глаз да и ушек развелось у нас. А коммерция - она, брат, лишних ушей не любит. Кстати, о коммерции: в Волжанск ты едешь затем именно, чтобы коммерцию ненужную там пресечь. Ишь, купчики! Коммерция для нас, Вася, прикрытие, но не такое, чтоб на него все глаза таращили. А они там занялись Бог знает чем! Игорные дома, цыгане, девочки. Всего насмотришься. Но очень уж не старайся. За тобою следом настоящая инспекция к ним будет. В том числе и финансовая. Твое дело гмм... скорей политическое. Ты посмотри, как там все это со стороны выглядит, может ли вызвать чей-нибудь интерес, чьи-то нарекания, шум, скандал, посмотри, что за люди вокруг нашего дела вертятся. И главное - хорошо ли отделены коммерческие структуры от науки. Это - раз. Имеешь право все дочерние, коммерческие структуры ликвидировать, продать. Это - два. Главный бухгалтер тамошний подскажет, человек верный, человек опытный. С остальными - ни гу-гу! Да посмелей там будь! Мне сюда - никаких звонков! Ну дай я, тебя, душа моя, на прощанье расцелую!
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.