Когда Чурлов с Нелепиным вошли в подворотню, там никого уже не было. Новенький, вернее - заново окрашенный в модный серебристый цвет, нелепинский ЗИС, купленный по совету Ушатого, оставили за углом.
      - Он тут в редакции, напротив, сейчас подойдет, - Чурлов кивнул на "Тетрагон", уже запылавший мусорным огнем и от этого ставший похожим на жадно-громадную семью раздавшихся вширь ржаво-лиловых чертополохов. Что-то замерз я!
      Чурлов сунул руки в карманы долгополой куртки. Был Чурлов обморокодоступен и суетлив, нежен был и зябок. Руки его к тому же всегда были мокрыми от беспрерывно выступающего на них пота. Для утирания пота Чурлов носил в карманах по шесть носовых платков, а в чемоданчике-дипломате вместо газет и хрустящего картофеля - хлопковое полотенце. Был Сергей Заремович также склонен к мелкому воровству, в котором, впрочем, сам всегда и признавался, а взятое владельцу, хоть и с неохотой, но возвращал. Чувствовал он тягу и к не шибко оригинальным обманам, развеять которые труда не составляло, но которые имели иногда дурной привкус.
      Вспоминая то, что ему было известно о Чурлове, Нелепин с внезапной надсадой понял: никакой продажи кассет не будет. Сейчас Чурлов взмокнет, скажет: "Покараульте здесь, я только "Вечёрку" возьму", - схватит такси, улизнет домой. И тогда пропадет вечер, суливший отстранение от полыхавших в мозгу мыслей, засветится лимонный фонарь в стене, застучит везущий тела транспортер. И нельзя будет отгородиться от этого никакими делами, спрятаться в хлопоты-заботы!
      Стараясь оттянуть момент чурловской подлости, Нелепин стал, вперебив мыслям дальним, думать о сиюминутном, теперешнем. А главным его делом теперь были съемки. Техническая их часть проходила как по маслу, отснятые метры трепетали у подбородка, ложились на плечо золотисто-коричневыми стружками. Съемки к тому же великолепно оплачивались. Но отчего-то не давали даже того горьковато-скромного удовлетворения, какое давали съемки в Южнороссийске. Видимо, потому, что, продолжая снимать так же сноровисто, как и раньше, снимал теперь оператор по-другому - без души. Малозначащее это в обычной операторской жизни обстоятельство здесь приобретало решающий смысл и иногда вызывало даже нарекания Чурлова, в работе въедливого, дотошного. К тому же всё большие, по мере съемок, сомнения одолевали оператора.
      Ну в самом-то деле! Не мог же он всерьез поверить, что выделившаяся из Министерства обороны организация, весьма далекая от Академии Наук, ведет поиск зарождения души, ее прижизненного и посмертного существования, вообще работает над определением сущности этой нематериальной субстанции. Сомнения оставались, даже несмотря на грубо-доходчивые объяснения Ушатого:
      - Я в науке профан, хоть я и химик! - говаривал генерал. - На высоты никогда не взбирался, вкалывал себе на 76-м - на вакцине. А тут трах-тарарах! Все перевернулось, многие высоко взлетели, другие упали ниже некуда. Мне вот фирму нашу возглавить предложили. А это тебе не финтифирюльки!
      Дальше генерал продолжал в том же духе. Повторял, что не ученый, хоть и степень имеет. Нет! Он - организатор! Вот с позиции организатора он Нелепину кое-что и объяснит, то, что ему ни Чурлов, ни Цолобонгов не скажут. И правильно, что не скажут. Секретоносители! Подписку давали. Так вот: фирма-то лишь фиктивно от Минобороны отделена. Хотя теперь кажется уже, что и всерьез... Он, Ушатый, конечно, старый козел, он проститутка армейская и солдафон и поэтому скажет прямо: душу они здесь улавливают. Засекают ее, сердешную, вес определяют, состав биохимический - теперь это по-другому называется - и прочее.
      - Ну, понимаешь? Как тебе объяснить? - каждый раз генерал пытался найти новый образ. - У тебя дети есть? Ну и чувствовал ты, конечно: вот сошелся с женой, вообще с женщиной - и ни хрена, и дупель пусто! Просто так: трах-трах - и ничего! А ведь совсем другое ощущение, когда... Ну, словом, когда новая жизнь зарождается, зачатие происходит. Как толкнет что тебя, как ударит! Сигнал то есть: новая душа на подходе! Редко это бывает! А бывает. Тут ведь не только плоть рождается, то есть белки, нуклиды и прочее. Сама душа, как ученые наши предположили, в этот миг зарождается! Или ниспосылается сверху? Навстречу, так сказать, зарождаемой плоти? А? В том-то и закавыка! Здесь мы с тобой, материалисты хреновы, к божественному и подкрадываемся! Да-да! Потому как становление души, по теории одного нашего ученого, не в развитии происходит, а сразу в готовом виде, в момент зачатия ниспосылается! Ну? Разницу сечешь? Какой-то протончик быстрый, какой-то кусочек бессмертной материйки душевной в готовом виде в этот час нами у неба и выцарапывается. Или с другого конца зайдем: отхождение, уход души. Когда это случается? Сразу? Через семь, через девять дней? Здесь она, рядом, от тридцати семи до сорока девяти дней ходит, прежде чем навсегда в небе ( как это во всех религиях обозначено) поселиться, или сразу "вверх" отправляется? Тогда на высоту какую? В какое по счету небо? В какую сторону небесной карты стремится? Может, есть места скопления душ? Высоко, в стратосфере, или здесь, над самой землей? И что тогда за энергия в местах этих образуется? А может, материя? Тут такая, брат, теология с теодицеей началась! Тут такое трое наших академиков-материалистов подняли! - здесь Ушатый обычно вскакивал, тряс животом, потирал руки, вокруг стола бегал.
      - Почему, спросишь, этим занялось наше министерство? Почему не Минздрав? Не Академия Наук? Ну, во-первых, у них тоже сходные разработки ведутся: жесткое излучение, мягкое излучение, иноматерия, антивещество, пси-лучи, теперь и клонирование бочком подключили. Даже флогистоном, огнем алхимическим, занялись, даже ихор - "кровь божественную" - изучать стали! Время такое! Но это все - вокруг да около. Кишка, кишка у них тонка! И никто, заметь, пока науку с подлинно божественным скрещивать не торопится! Одна мистика, один оккультизм да магизм! А где же фундаментальные религии? Где, брат, православие? Где восточные отцы церкви, от Василия Нового и Григория Богослова до Иоанна Дамаскина и Игнатия Брянчанинова? Вот мы и подсуетились и почитали их. Мало того: уже кой-чего и проверили! Вот он где, прорыв, Вася! Мировой! А Академия и ее совки-материалисты вкупе с Минздравом только предупредить могут: осознанное обладание душой опасно для вашего ума! Оно и правда, опасно! И недруги тут как тут. Ну да хрен с ними! Темка-то, темка какая! И как взята! Весь свет урезонить и на место поставить можно. Вы без души? Без научно обоснованного Бога? Ну так гуляйте себе в болото, в низменностях, аки гады ползучие извивайтесь! Вы цивилизованные? Ну это хрен! На весах вечности цивилизация и прогресс ничто. А вот душа у вас где? Где перемычка волшебно-вечная меж духом и материей? Извольте представить, взвесить ее извольте! Нету? Потеряли? Не сохранили за века прогресса? А вот в Африке, в лесу, пигмеи, душу на карнавалах цивилизации не прогулявшие, обретаются! Стало быть, все блага земные и небесные им, не прогулявшим! А вам, запроданцам и поганцам, за комфорт душу отдавшим, - геенна огненная! А, боевичок? А, утопийка? Чуешь, сынку, чем пахнет? Вот она, миссия наша - душе-спасительная! Ну миссия миссией, а пока только благодаря полной "бесперспективности" да отделенности от Минобороны мы наших американских друзей за нос и водим. Не знают они о наших делах толком! И немцы с французами тоже! Знают: какая-то смесь науки с небом в России произошла! А дальше... Дальше незачем им соваться. Ну да ты человек грамотный, сам во всем разберешься, тем более, что не веки вечные я тебя на операторской должности держать буду. Не для того подбирал! Нам "глазок" твой для другого сгодится. Вот пройдешь псюхе-комиссию - и вперед! Ты ведь живой у нас? Скажи - живой? И с душой ведь?
      Огромный генерал нагло-весело ухмылялся, но в душу нелепинскую во время таких разговоров лез неостановимо, лез настырно. Да и смех генеральский вскоре пропадал, глаза наливались оловом, свинцом, Бог знает еще чем - твердым, тяжким.
      Не во всё сказанное генералом-химиком Нелепин верил.
      "Не то, - вел он свое, - не так! Блеф какой-то! Блеф и бред! Не так душа ищется, не так, скорей всего, и засекается! А здесь просто порнуху снимают, необычную, сверхординарную, но все ж таки порнуху. Потом ее продают, ну и попутно биохимические данные исследуют и тоже продают кому-то. А пленку с расстрелом - для шантажа держат. Да и зачем душу засекать? Зачем вообще трогать? Ну есть она себе и есть! А нет - так нет! после этих слов Нелепин обычно осекался: останавливался. - А сам-то ты всю жизнь не одного ли только подтвержденья существованию души искал? Не на науку ли втайне уповал? Зачем задумывался над странными случаями, да вместо того, чтобы сыто ухмыляться, чуть не плакал? Не оторвавшуюся ли когда-то (может, как раз во время рождения или во время зачатия) часть души своей отыскивать в Москве рвался?"
      В подворотне было теплей, чем на улице. К тому же темень приятно обволакивала, успокаивала натруженные глаза.
      Тут шевельнулся Чурлов.
      - Может, он у пивного ларька? - заныл Сергей Заремович. - Я сейчас, сейчас!
      Спутник Нелепина вмиг в темени и растворился. Однако через минуту-другую Сергей Заремович вернулся с покупцом. Томно сияя, подвел он его к Нелепину.
      Деньги Чурлов любил чутко и строго. И никаких с ними обманов, никаких шуток не допустил бы. Калякали, что даже пот "всыхался" обратно в поры кожи его, когда принимал Чурлов очередную грязно-серую бумажку.
      Пришедший с Чурловым был урод. Он знал это и, знакомясь, упреждая естественную реакцию гадливости и страха, представлялся так:
      - Агавин. Урод. Таким меня сделали... - здесь в зависимости от времени года и политической погоды, следовали сочетания: "мама и социализм", "реформы и Россия", "блуд и похоть", "газеты и журналистика". Чтобы собеседник мог рассмотреть его получше, Урод поворачивался спиной, подкидывал пиджак или плащ, выпячивал обширное гузно и только затем уж приближал, словно для поцелуя, свое лицо.
      А ведь приятней было смотреть на гнилой пенек с зазубринами, чем на лицо и на тело Урода! Глубокие морщины, рассекавшие щеки и лоб, удивляли чернотой, причем было видно: это не грязь застряла в морщинах, нет! На бледном лице Урода черные морщины - словно какой-то сверхчуткий орган осязания - постоянно шевелились, подрагивали. Широко раскинутые в стороны, отпрыгнувшие почти на виски глаза - свирепые, как у хорька, и несимметричные - светились тонким сладострастием. Короткий нос с вывернутыми наружу ноздрями казался мертвым и распухшим. Кремезное тело с корявыми и неожиданно длинными при коротком торсе дрючками рук, с вывернутыми пеньками ног все время повертывалось, покручивалось. Хороши были у Агавина только волосы, предмет его особенной, болезненной гордости: без единой седой волосинки, черные, завивающиеся на висках, а на лоб спадавшие двумя раскинутыми врозь ласточкиными хвостами.
      Агавин и сегодня не изменил себе. Тяжко подволокшись к Нелепину, представился мрачновато:
      - Агавин, Урод. Идем в редакцию. Чего тут говно нюхать!
      Редакция удивила Нелепина пустотой и неприятной хлорной чистотой, словно замывали блевотину или геморроидальную кровь. К тому же к каждой двери пришпилено было по мильтону.
      - Было тут у нас. Было. - Агавин оглядел значительно нескончаемый коридор.
      В комнате своей, не снимая плаща, не предлагая вошедшим сесть, он шумно, со свистом, словно сожалея о чем-то потерянном, втянул в себя воздух, прорычал:
      - Принес?
      - Да я, Сем, и не взял ничего сегодня! Вот человека привел хорошего. Может, у него на днях что отыщется. Познакомься: Ва...
      - Ты - принес! - раздул и вновь сжал диафрагму Агавин. - Давай. Брехать у себя будешь. Пес.
      - Ну вот, ну опять... Да ты б хоть постороннего постеснялся! Ну хорошо, хорошо... Что с тобой, грубияном, делать? - Чурлов попытался улыбнуться, но улыбки не вышло: почувствовав это и тут же расстроившись, он захлюпал: - Пленочка-то у нас высшей категории, он сам и снимал. Профессионал! Вдвойне заплатить надо бы!
      Чурлов нехотя полез в сумку за кассетами, Агавин стал доставать из стола серо-землистые и близко никакой зеленью в вечернем освещении не отдающие доллары.
      - Три, три! - зачастил вымокший враз не только меж пальцами и в подмышках, а мокрый весь (в паху, меж лопаток, вокруг поясницы) Чурлов. Три цены! - Сергей Заремович подбежал к столу, выхватил из пачечки два полтинника, остальные, шипя и клокоча, сунул в карман нелепинского пиджака.
      "Что нужно делать в таких случаях? Черт... Не сообразишь сразу... Выкинуть? В морду?" - взвились вдруг в нелепинском мозгу острые водные смерчи. Но тут же чувствительный Чурлов, схватив его за руку, тошно завизжал:
      - Нет... Никогда! Или я сейчас же, здесь же - вниз из окна! А вам отвечать! Берите, берите и кончим! Вы думаете, может, - понизил он до магнитофонного шипенья голос, - мы с вами тут душу продаем? Ну, глупо же! Ну, смешно! Душа давно с пленочки стерта! Да и увидеть ее можно только на спецаппаратуре! Один секс... один голый секс остался!
      - Так, - прервал белькотание Чурлова вставший из-за стола Агавин. Продано. - Он медленно наставил стволом на Чурлова, а затем и на Нелепина указательный палец. - Угощаете? Тогда везите. Машина - ваша. Телки - мои...
      Где-то за Китай-городом, за Солянкой, в переулках, в которых Нелепин никогда не был, закинув несколько немыслимых петель, остановились. Со злобным грохотом захлопнул Урод двери машины.
      - Туда, - выставил он обрубок руки правей проезжей части. - Во двор.
      Прежде чем двинуться в темноватый, перепуганный собственной нищетой и потемками двор, Нелепин огляделся. Что-то притянуло его внимание в глубине двора, через улицу. Он всмотрелся и не столько понял, сколько ощутил: рядом со смутно-голубеющим торцом бывшего Опекунского совета, открывая себя с непривычной стороны, стоял тысячу раз виденный на репродукциях и на единственной пожелтевшей фотографии двухэтажный, с ложными колоннами и маленьким бельведерчиком Дом Нелепиных. Дом стоял тихо-сиротливо, как дух реки стоит прозрачными осенними вечерами над уставшей водой...
      И здесь пало на испытуемого мытарство первое, мытарство празднословия.
      Взорвался и повис над головой кусками и брызгами охристый, неопрятный свет: секущий глаза, горячий, плотный.
      Два десятка эфиопов - аспидных, голых, с костлявыми, поеденными солью плечами, с червиво курчавящимися пахами - выскочили из небытия, встали обочь воздушных путей. Вспененные языки их, высолопившись, дрожали, как у собак в жару. Тут же, однако, эфиопы языки свои зеленоватые со свистом в себя и втянули, стали кривляться, стали мучительно-тонко визжать:
      - Нам! Сюда! Нам, псам воздушным, киньте тело его духовное! Нам-нам-нам мозг хитролживый отдайте, болтливое сердце швырните!
      Однако мальчик с дыхательной трубкой у рта и другой юноша, на девушку походящий, лишь крепче стиснули испытуемого с боков. И он, всмотревшись в легшие поверх рук его ласты, понял: не ласты - крылья! Не медбратья ангелы! Не земля, не небо, не простенький ужатый воздух, а нечто с ними вовсе не сходное - из безвоздушной материи облаков, из плазмы и пыли, из хрусталиков твердой воды - перед ним. И тогда стальной, тугоскрученный страх предчувствия - за все, на земле содеянное, придется держать ответ! вмиг высверлил его сверху и донизу. Но вслед за страхом пришла и надежда. Пусть невеликая, пусть томящая: вот ныне все дурное с себя скину, тогда бел, тогда легок останусь, в чистое место войду!..
      Эфиопы орали, кривлялись, однако ж стали помалу и отдаляться. Тут выдвинулся вперед из них один - с раздутым водянкой животом, с такими же, отвратно раздутыми и, видно, ни к чему не пригодными срамными частями тела, тремя бычьими пузырями обвисавшими вниз.
      - Бросьте, на ххер, его! - задышал эфиоп со свистом на ангелов. И огненный дых эфиопа стал виден. - Вот слова его ненужные, слова подлые! откуда-то из-за спины, чуть ли не из зада своего, высмыкнул эфиоп свернутую в трубку бумагу, тонкими, крючеными лапками ловко растянул ее, стал читать.
      И тогда все на земле праздно сказанное, равно как и все про себя утаенное, испытуемым припомнилось. И от слов мерзких, лившихся по все дни изо рта его жидким калом, от слов, возводивших напраслину на отца и на мать, от слов, не щадивших детей и скот, изъедавших жгучей кислотой праздного смеха кости живых и усопших, потерял он на время дар речи и утратил навык сердца!..
      Очнулся он от смрадного, все вокруг заполонившего дыха, исторгаемого раздутым водянкой эфиопом. Дых этот становился все непереносимей, стал проедать роговицу глаз, сжигать гнилым огнем кожу тела, лица! Тут испытуемый понял: если пережжет эфиоп его душу поганым болотным дыхом муке адской, невыговариваемой конца не будет. Тогда уж лучше - небытие! Прячась от удушающего страха в себя все глубже и не ожидая помощи ниоткуда, обреченно стиснул он веки. Но вдруг услышал:
      - Сегодня молчал он, когда убивали его. Ни имени Божьего, ни имен ангелов не назвал всуе. Не плескал сором словесным и не "стебался". Дрожа, выбирал слова, чтобы с землей проститься! Сим трепетом души, сим молчанием терпеливым - искупаем мы первое его мытарство. Возьмите же, духи воздушные, этот трепет, ужритесь им! - повели в один голос, запели медленно и мелодично, словно начиная древний, на земле позабытый, а может, и попросту невозможный гимн, "встречные" ангелы.
      И на этом мытарство первое кончилось. Однако ожидало испытуемого после мытарства нечто ужасное: вместо того, чтобы продолжать восхожденье - тихо опустилась плотная часть души его восвояси, на землю. Опустилась, чтобы с ужасом темным, с ужасом беспредельным ожидать: настанет мытарство второе нет ли?
      Дом Нелепиных
      Смурый и неприветливый стоял в вечернем сумраке дом. Никто не входил в него, не выходил. Понять, кто ныне обретается в доме, было нельзя, хоть и висела на нем подсвеченная неярко табличка. Но на табличку Нелепин глядел сбоку, с неудобной точки, да и далеко до нее было.
      - Ну, чего встали! Идем скорей!
      - Я не пойду. Запамятовал совсем. Дело у меня есть одно.
      - Какое-такое дело! Вы же с нами! Мы же вместе приехали, - забулькал гневно Чурлов.
      - Брось. Идем. - Вернувшийся с полдороги Урод каменными клешнями сжал нежный чурловский локоть. - Сопли. Гуманизм. Пшелл! - неожиданно зашипел он в лицо Нелепину. Но тут же на всякий случай и отступил и, подхватив под мышки враз заболтавшего ручками и ножками Чурлова, потащил его вглубь двора, к далеким, робко и сладко мычащим телушкам, к полным чашам вина...
      Сперва у Нелепина и в мыслях не было заходить в дом. Но потом обычное житейское любопытство, безо всякой пошлятинки и сантимента, ухватило его за руку, поволокло через отходящий лучом от Солянки переулок к дверям, к табличке. Табличек, собственно, как и полагается дому с бельведером, было две. По одной Нелепин лишь скользнул взглядом: "Охраняется... середина ХУIII-го... памятник..." Эту табличку он знал наизусть. На второй - взгляд задержал, дважды, даже трижды прочел ее. В ней было что-то связанное с "Москомимуществом", смутно знакомое, вызывающее слюнотечение и языковую надсаду...
      Было уже больше восьми вечера. Кто в такой час мог находиться в доме с табличками и зачем? Поэтому безбоязненно, в основном для очистки совести мол, приходил, да не было никого - потянул он за ручку. Дверь поддалась и, чуть помедлив, пошла на Нелепина всей своей двухсотлетней тяжестью. Не давая себе передыху, толкнул он ногой дверь внутреннюю, ввалился в прихожую.
      Слабенький, чуть помигивающий, лился откуда-то свет. За барьером, у конторки с раскрытою на ней книгой стоял старик. Конторка была для старика мала, лапищи его охватывали края ее с боков по-медвежьи, волохатая борода спадала вниз волнами. Старик огромный стоял к вошедшему вполоборота и на стук дверей головы не повернул. Он читал, сочно и с удовольствием шлепал губами, звучно покрякивал. Казалось, он с наслаждением, носом и ртом втягивает в себя и тут же глотает читаемое. Наконец старик, чуть повернув голову, отчужденно-гулко - отчего голос его прозвучал, как в церкви, сказал:
      - Учреждение. Работаем - до пяти. Завтра - с девяти. Всё.
      Нелепин молча стоял у двери. Настроение его мигом переменилось.
      Прямо перед собой, сбоку от лестницы, ведущей на второй этаж, в простенке он увидел небольшой, кованый, в форме стрекозьей головы фонарь. Видел он фонарь много раз: и в дедовском альбоме, и на единственной сохранившейся фотографии, сам в школьных тетрадях и в блокнотах студенческих рисовал его бессчетно. Фонарь этот считался талисманом рода Нелепиных, его выбивали на печатях, на перстеньках, впаивали в нежные дореволюционные садовые решетки. "Остался. Как же не сняли его? Почему не унесли, не сковырнули, в уборной, в клозете не повесили. Говорили ведь: все в доме разорено, а он остался!"
      Пришедший огляделся еще. Свет попадал в прихожую от электросвечи, установленной за стариком и его конторкой, но шел также и от голой закопченой лампочки, торчавшей из торцовой стены почти горизонтально. Двойной свет этот как-то неровно, частями высвечивал старика в белой рубахе навыпуск, в меховой душегрейке поверх нее, в брюках полосатых. Старик был голубоглаз, темноволос, с пегой бородой, клочившейся по краям, как выдранная из фуфайки вата.
      - Ну и чего стоять? - снова отчужденно, но без неприязни спросил старик.
      Нелепин потерянно молчал. С одной стороны, отвечать человеку постороннему, не имеющему к дому никакого отношения, видимо охраннику или сторожу, не хотелось. С другой - надо было как-то свое появление объяснить не столько сторожу, сколько себе самому, надо было актерским жестом или словцом нащупать суть происходящего. Вместо этого Василий Всеволодович хрипло выдавил:
      - Нелепин я.
      Старик на имя не прореагировал, втянул в себя еще воздуху, смачно разлепил проблескивавший даже и сквозь ватную бороду красный рот, сказал укоризненно:
      - Много вас тут Нелепиных ходит. - Потом немного помолчал, пожевал ртом тишину, исподтишка, но внимательно оглядывая прилипшего к двери длинного, худого, но, как с удовольствием старик отметил, сильного и, несмотря на худобу и вышину, складного посетителя. Наконец, как бы про себя, раздумчиво и недоверчиво высказался: - Ишь ты, борода-то с рыжинкой, - Старик смолк и теперь уже, не отрываясь, смотрел на непрошеного, мнущего ногами гостя: - И росту подходящего, это не отнять. Только худ больно. И глаза вроде те. Или не те? Как фонарь-то зовется? - старик неожиданно и резко оторвал лапищу от конторки, мотнул ею в сторону лестницы.
      - "Мертвая голова", - чуть громче, но все так же хрипло, чувствуя странную неловкость и зарождающееся раздражение, которое во многих случаях жизни переходило в безудержный и сейчас явно неуместный гнев, ответил Нелепин.
      - Так... Знаешь! А как основателя дома, пока капиталов не нажил, звали?
      - Тимошка-подбери-губу.
      - Верно... - старик диковато, быстро и, как в неверном двойном свете Василию Всеволодовичу показалось, по-разбойничьи, зыркнул по сторонам.
      - Мне, собственно, - стараясь говорить гордо, укреплял и никак не мог укрепить голос вошедший, - ничего не надо. Я давно отказался от мысли получить дом обратно... - он запнулся, уразумев, что объясняет все это не имеющему никакой власти над домами, вряд ли даже и грамотному человеку. - А вы, прошу прощенья, откуда про дом знаете?
      - Приехал, значит... - не отвечая на вопрос, протянул старик. - Чего ж ехал так долго? Чего? - вдруг озлясь, стал въедаться он в Нелепина. Добра-то, вишь, и не осталось! Только и есть что дом. Да и в дому не все ладно. Оно, конешно, когда хозяина нет - хорошего не жди. Хоть и стоит дом и простоит сколько ему еще надо. А так - ничего нету... Хотя вру, вру! старик блеснул продолговатым лошадиным глазом. - Вот я тебе щас вещицу покажу одну... Щас!
      Сильно косолапя, но и весьма проворно старик выбежал из-за конторки, метнулся к лестнице. Под лестницей была небольшая решетка, за нею дверь. Ловко отомкнув решетку, старик в темном проеме двери сгинул.
      "Уходить надо, - с тоской и раздраженьем подумалось Нелепину. - Чудит старик. А может - выпивши... От кого-то про фонарь слышал. Может, со скуки в журнале "Чудеса и приключения" вычитал. Сейчас начнет байки травить".
      - Вот она, вещица! - старик выклубился с пылью из-под лестницы, но пошел не к Нелепину, а опять к себе за конторку. В руках он держал остро сверкнувший, без единой пылинки на лезвии кинжал. Старик положил кинжал на конторку (при этом острие кинжала воткнулось в нижнюю ограничительную перекладину) и, задрав голову, как-то по-козлиному, мягко-терпеливо стал манить Нелепина:
      - Иди... Иди... Узнаешь?
      - Прапрадедов, из ханства Эриванского, мастер Грант. Армянские кинжалы, они ведь от дагестанских отличались: лезвие шире и длиннее.
      - Верно, - сразу как-то ослаб и осел старик. - Тогда чего ж... Бери! Твой!
      - Не надо мне, - отпихнул Нелепин руку с кинжалом. Он почувствовал: в стариковой руке таится огромная напруга и сила, и даже отступил на шаг. Помедлив, добавил. - Пойду я...
      Воротившись к входной двери, Нелепин стал дергать ручку - дверь не поддавалась; разнервничавшись, он стал толкать ее от себя, даже пнул ногой.
      - Да стой ты... стой! - старик уронил кинжал на книгу, побежал к двери. - Стой ужо! - он схватил упирающегося гостя медвежьими, поросшими седым легким пушком лапами, потащил назад, к свету. - На... Возьми... Не думай! Ты, вижу я, - думаешь... А не думай! Все - тебе! Мне теперь ведь ничего и не нужно. А добро - есть. Осталось кой-чего! Тут оно, рядом! старик задыхался, держал и не отпускал Нелепина, наконец с силой усадил его на вывернувшийся откуда-то из полумглы табурет. И хоть Нелепин на табурет сразу сел - старик время от времени сверху вниз надавливал на плечи гостя, словно опасаясь, что тот снова засобирается уходить. - Ждал я... Как ждал! Кой-чего и сберег. Немного, конечно, - а оружейный припасец, да еще кой-чего сберег. Палаши, сабельки кривые, турецкие! Работа - загляденье! Не хотел отдавать ни красноперым, ни желтопузым, демкам этим нонешним. Себе взять хотел - было такое! А счас и себе не хочу. На кой оно мне, оружие-то? Кого резать? Хы-ыыа... - рот стариков разодрало влажным и, как показалось Нелепину, все еще плотоядным смехом. - Да и кто я таков? Сторож я. И сторожев сын. Потому тебе и отдам. Хозяину. Да повернись ты к свечке, черт! - сторож-разбойник все так же грубовато-бережно ухватил Нелепина, вместе со стулом развернул к свече. - Нелепинская! Точно! Бороду-то выкрасить можно. А породу не выкрасишь, не... - опять засмеялся старик. - Где ж ты был, хозяин дорогой, где? Небось в коммуняках обретался? А, скажи? Обретался ведь? Ништо! Ништо это, и не переживай! Что они, что нынешние - ништо! Жизнь-то мимо всех их течеть. Ты с себя ярлычок снял, на них переклеил гуляй себе! Их гляди уж и нет, а нелепинская-то порода, вишь - осталась!
      Старик продолжал теребить и встряхивать гостя, словно пытался вытрясти из него что-то невидимое, Нелепиным в себе скрываемое. Нелепин - молчал. Прерывать старика не хотелось, хотелось вытянуть ноги и тут же на стуле заснуть, потом, проснувшись, на свежую голову все в доме оглянуть. Голос старого разбойника тонул и выныривал из мглы, было с ним хорошо, не страшно, жизнь стала вдруг обретать простой, доходчивый смысл, безо всяких высот, но крепкий, не рассыпаемый ни временем, ни революциями, ни властью.
      - ... Этой-то породе все и отдастся, - снова стал он вслушиваться в стариков голос, - я ведь что? Думал напоследях: пусть никому сабельки не достанутся. Злорадостнел! - сторож с трудом выговорил необычное слово. Никогда не найдут ить! И тут они, сабельки, а шалишь! Хитро упрятаны!
      Старик внезапно отлепился от гостя и, все так же по-медвежьи переставляя ноги, побежал в кладовку, под лестницу. Вышел он оттуда, на этот раз не задержавшись, держа в одной руке дымного стекла бутыль, в другой - два яйца.
      - Выпьем... Я ведь - существо наземное. Жаба поганая я тут на земле. И худо мне, худо! Ничего за душой нет! И души-то по временам не могу в себе ощупать. Имени свого и то уберечь не смог! Аспиды из нашего учреждения имечко-то у меня и сперли! Раньше у нас всё важняки сидели. Им дела до меня - как до гнилых картох. А нонешние-то, нонешние! Молодые, как ты вот, али даже моложе тебя. В начальство кто их определил - уж и не ведаю! А только какое они начальство, службы не знают, баб без перерыву щупают и, главно дело, к народу понапрасну пристают, шутку шутят. Цельный день одне шуточки: без передыху, без просыпу. Волком взвоешь! Оно и жизнь сразу какой-то глупой кажется: ты ему здрасте, Эраст Михеич, - а он тебе - гавнясте, Ляксандр Сергеич! А какой я ему Сергеич!.. Они-то меня в шутку Китаем и прозвали. А к чему оно - я до сих пор не докумекал. Одно знаю: спор у Эраста Михеича с Карлом Родионычем - не дай Господь тебе и знать его вышел. Спор аж до крику, аж сюды из спальни прабабушки твоей слышно было. А ить стены в дому - не теперешние! Стали они спорить про нашу местность. Эраст кричит: здесь, мол, был Китеж-град, потому местность так и называют. А Родионыч ему: какой такой Китеж? Никакого Китежа тут нет и сроду не обреталось. А кипеж, говорит, был. И еще будет. А лучше, говорит, пусть Китай-город и останется. Потому как народ тут - хуже болванов китайских. Так, споря, они вниз и спустились. Тут Карл Родионыч ко мне на ножках своих кривеньких как подбежит, как заореть на всю учреждению: вот она, - кричит, - рожа чалдонская! Вот она, оли-це-тво-ре-ни-я! Вот он, Китай ваш. Вот ваш Китай Китаич, а никакой не Китеж. Я не я, - кричать, - ежели у себя в округе какой-то Китеж допущу! Так и стал Китаем. Рожа-то у меня и правда чалдонская. А все ж таки обидное для русского человека имя вышло. А уж прилипло! Все, чтоб Карлу Родионычу услужить, по сто раз на день сверху сбегали, кричали: Китай прибыл? Китай здеся? Глупое-то оно глупое, а ежели кажен день звать - и прирастет помаленьку. Свое имечко - хош верь, хош не верь - забывать стал. Китай да Китай... Давай-ка глотнем! - старик достал из-под конторки два чистых стакана...
      Ушел Нелепин от Китая около одиннадцати вечера. Старик и проводить вышел. Он размахивал медвежьими лапами, продолжая и на улице рассказывать о своем житье-бытье. Вспоминал и давнее: рассказал про пожар в нелепинском флигеле, случившийся ровно за год до революции, и про тогда же явившегося на пепелище коня. Он так перевозбудился, что уже не сознавал, видно, где находится.